Недавно ушел из жизни Иосиф Кобзон, певец, общественный и государственный деятель нашей страны. Как водится в таких случаях, многие СМИ горячо откликнулись на это событие. Что-что, а уж косточки помыть наши борзописцы оченно любят. За денюжки они вам любую статеечку на заказ тиснут. И хулу, и хвалу, не моргнув глазом, сочинят, это им проще, чем два пальца об асфальт. Мигом и и Саваофа в дегте измажут, и Люцифера на божничку посадят, только башляйте, господа заказчики. Не избежал этой участи, увы и Иосиф Давидович.
Впрочем, я сегодня не об этом. Я не судья, не буду говорить, какой он великий или, наоборот, какой он плохой, и даже мерзкий, человек, как многие сочли возможным написать после его кончины. Мёртвого льва никто не боится.
Я просто расскажу об одной единственной моей встрече с этим человеком. Без оценок и выводов, только, как говорится, голые факты.
Осенью 1965 года Иосиф Кобзон, молодая, восходящая на небосклоне советской эстрады звезда, приехал с концертами в город Караганду. В ту пору я, студент мединститута, строил глазки одной местной красавице, поэтому не преминул воспользоваться этой оказией, и пригласил ее послушать Кобзона. Моя тогдашняя симпатия отнеслась к этому более, чем положительно, и тихим, теплым октябрьским вечерком мы пришли во дворец культуры горняков, что на Советском проспекте.
В зале я обратил внимание на то, что таких посетителей, как мы, было, как говорится, раз-два и обчелся. Было еще несколько пар среднего и пожилого возраста. Остальная, и основная масса публики была представлена молодыми парнями с подкрашенными ресницами, то есть шахтерами. Тут я попытаюсь немного пояснить: когда я приехал жить в Караганду, то сразу же обратил внимание на то, что очень и очень многие парни ходили с подкрашенными черной тушью ресницами. У меня это вызвало и недоумение, и удивление. Вскоре один паренек, с которым я познакомился, объяснил мне, что это не подкраска, это въевшаяся в веки угольная пыль, и что практически все шахтеры ходят именно в таком виде.
Таким образом, основная масса публики в зале была представлена шахтерами. Видимо, подсуетился шахтерский профсоюз, и организовал массовый поход тружеников забоя на культурное мероприятие.
Итак, концерт начался. Некоторое время в зале было достаточно тихо, народ прислушивался к певцу, пытаясь определить, что это за птица. По ходу концерта постепенно среди публики появился некий шумок, но не сказать, чтобы сильный, однако вполне заметный.
Кобзон сам объявлял свои песни, исполнял их одну за другой. Вот так, концерт потихоньку-помаленьку подвигался. Закончилось первое отделение. Народ поспешил за пивом, мы со спутницей погуляли в фойе, прозвенел звонок, началось второе отделение. Публика, освежившаяся замечательным и вкусным карагандинским пивком, стала немного более шумной. Ближе к завершению, судя по времени, певец, общаясь со сцены с народом, сказал, что, дескать, у каждого из нас есть любимая песня, и что такая песня есть и него, и называется она "Бухенвальдский набат".
Честно сказать, я как-то не очень поверил в это, потому что эта песня звучала тогда практически каждый день из любого приемника и репродуктора. Посчитал, что Кобзон тут работает на публику, акцентируя внимание на своей политической благонадежности. Видимо, так посчитала и основная масса публики, потому что зал практически никак не отреагировал на это заявление: шумок так и вился над головами присутствующих.
Однако когда прозвучало вступление, и Кобзон начал петь, в его голосе появились особые нотки, которые лично меня сразу же заставили слушать более внимательно. Практически вслед за мной на песню так же отреагировал и зал. Шумок стих, воцарилась полная тишина. Песня, начавшаяся с очень тихого уровня, постепенно крепла, звук стал нарастать и превратился в мощное крещендо, от которого по коже побежали мурашки.
Было в этом пении нечто такое, что захватило душу, очаровало ее. Лично я не слышал ничего, кроме голоса Кобзона, который был, не побоюсь громких слов, в данный момент властелином всего моего существа, моя спутница, вцепившись в мою руку, сидела, устремившись всем телом вперед. Тихо было и в зале, среди людей прекратилась всякая возня, шепот, переговоры: люди слушали певца с напряженным вниманием. В последнем куплете голос певца стал звучать все тише, все приглушённее. Наконец все стихло вообще. Зал сидел в абсолютной тишине, в оцепенении, не шелохнувшись. Казалось: пролети муха, и всем будет слышно ее жужжание. Гробовая тишина стояла секунд двадцать-тридцать, потом громоподобно обрушился шквал аплодисментов, от которого, казалось, даже затряслись стены дворца. Публика неистово хлопала несколько минут, потом аплодисменты упорядочились, и все стали хлопать в едином ритме. Кобзон как-то одиноко стоял на сцене, мне показалось, что в нем, в его позе, была некая растерянность. Аплодисменты не прекращались, люди хлопали, хлопали, хлопали. Наконец, певец дал знак оркестру, снова заиграла музыка и Иосиф Давидович еще раз спел последний куплет.
Это был последний номер концерта. Артист ушел со сцены, публика расходилась в полном молчании, все находились под впечатлением какой-то особой, непередаваемо властной силы. В душе царило что-то чистое, и торжественно-светлое.
Я и до этого, и после, слышал "Бухенвальдский набат" в исполнении многих артистов, хоровых коллективов, даже академических хоров, но ни одно из них не могло сравниться по воздействию на слушателя с исполнением этой песни Кобзоном. До сих пор считаю, что только за одно это исполнение, которое повергло в священный трепет, и даже некий шок, публику, мягко скажем, не совсем экзальтированную и впечатлительную, Кобзон достоин звания великого певца.