XXIII
ДИТЯ ПРИРОДЫ
Монастырь на вершине утеса пылает в ночи, как огромный факел. Буйствуя и играя, своенравный огонь не щадит ни келий, ни церкви, ни склепа, ни сокровищ богатой библиотеки аббатства.* Тягучий, давящий, разносимый ветром гул монастырского колокола, словно низкий утробный плач, разливается по долине. И хотя здесь, внизу, он звучит едва различимым далеким эхом – мой смертный друг плотно закрывает руками уши, неспособный вынести его заунывной песни.
– Ведь ты же не Абигайль, правда?..
С трудом отведя взгляд от зарева, монах неуверенно оборачивается ко мне, и в зрачках несчастного уже отчеканен ответ на бессмысленный и наивный этот вопрос.
Я взираю на Пьетро молча. Мое юное лицо все так же чисто и прекрасно, а серебрящееся в предрассветном сумраке платье – так же незапятнанно и бело, как прежде. На востоке уже взошла ясная утренняя звезда, издавна прозванная людьми звездой Люцифера.
– Кто же ты? Кто ты на самом деле?! Молю, открой хотя бы свое настоящее имя!
– У меня много имен. Столько, что не под силу запомнить ни одному живущему.
Монах все еще глядит на меня с вопросом. Погодя немного, я добавляю так же непоколебимо:
– Тебе ни к чему знать их. Среди них нет ни одного настоящего.
Потупив взор, Пьетро рассматривает сияющий в полумраке подол моего одеяния.
– Это неважно… все равно... Мне не нужна больше Абигайль. Я хочу быть с тобой… служить тебе. Будь ты… будь ты хоть самим Сатаной… – голос Пьетро срывается и дрожит, как надорванная струна. С силой зажмурив глаза, он какое-то время стоит передо мной – тихо и обреченно.
Размежив веки, смертный видит вместо подола женского платья ноги рыцаря, закованного в доспехи. Монах медленно поднимает взгляд, изучая возникшее перед ним лицо мужчины с аккуратно подстриженными белесыми усами, переходящими в такую же короткую, окаймляющую рот бородку. Кожа моя бледна, как воск. Прозрачно-голубые глаза холодны, словно схваченный льдом океан. Жемчужно-серебристые волосы волнами ниспадают на расправленные гордые плечи.
Упав на колени, смертный целует мне ноги так же неистово, как до этого целовал распятие.
– Ты поз… волишь служить тебе? – комкает он слова, задыхаясь. – Позволишь любить тебя? Ведь ты… ты обещал мне…
Ни слова не говоря, я стою перед ним недвижимый, как скала, и мое безмолвие, кажется, звучит красноречивее любых слов.
Что же я, в самом деле, могу сказать ему? Что его любовь – вовсе не любовь, а отчаяние приговоренного? Что я не могу любить его в ответ, как он остервенело и страстно того желает?
Мы, демоны, свободны почти беспредельно. Пожалуй, только одной свободы мы полностью лишены – свободы дарить и с благодарностью принимать любовь. Признаюсь: я жажду любви, жажду точно так же, как все смертные и бессмертные твари в этом порочном мире. Но я не могу ничего дать взамен. Я способен лишь забирать чужую жизнь, поглощая силу. Именно поэтому я так невыносимо, бесприютно, испепеляюще одинок.
Чего больше в моей неутолимой жажде любви? Тщеславия или тоски? Гордыни или отчаяния? От начала времен я ищу ответ на этот вопрос, но так до сих пор и не смог подступить к нему.
– Неужели же… неужели ты обманул меня?! – ползая у меня в ногах, смертный захлебывается слезами, словно мутной гнилой водой. – Ведь ты говорил, что мы всегда будем вместе! Как Адам и Ева, как одна плоть! Наяву – так же, как и во снах… Я так верил тебе. А ты… ты смотрел мне прямо в глаза и лгал!..
– Я всегда лгу, глядя в глаза, – отвечаю я несмутимо. – Как же еще, по-твоему, стоит лгать?
– И ты никогда не жалеешь… ни о чем?! Никогда не сомневаешься, не терзаешь себя?!
«Наивный» – думаю я, безмолвствуя, как исполин. Какой же он и в самом деле наивный. Ведь терзания и сомнения свойственны мне более, чем любому другому живому созданию. Но ни один смертный никогда не увидит в моих глазах ни на йоту больше того, что ему позволено будет увидеть. Я не привык оправдываться за свои деяния. И никто на Земле не имеет ни права, ни власти судить меня.
Колокольный набат стих, но огонь все еще танцует на вершине утеса, и червонное зарево от пожара причудливо соединилось с рассветным холодным заревом.
– Кто-то спасся? Хоть кто-нибудь… – отрешенно бросает монах, не глядя более на мое лицо.
– Да.
– А брат Амвросий?.. – на миг в осипшем голосе Пьетро робким рассветным лучом блеснула надежда.
– Этот задохнулся одним из первых. Он не страдал.
Помолчав с минуту, смертный роняет тихо, не поднимаясь с земли:
– Убей меня… пожалуйста…
Никак не реагируя на просьбу монаха, я молча взираю на его скорчившуюся у моих ног фигуру. Несчастный медленно распрямляется, поднимаясь на ноги. Чуть пошатываясь, он глядит мне в глаза с отчаянной и бессильной яростью.
– Убей меня! – словно перчатку бросает он мне в лицо. – Слышишь?! У б е й м е н я!
Я больше не вижу страха в глазах смертного. Только ожесточение. Только ненависть. Глядя на меня, как на заклятого своего врага, он, похоже, уже не надеется, что я отвечу на неистовые его мольбы.
– Ты уверен, что хочешь этого? – спрашиваю я, испытующе окинув Пьетро своим холодным тяжелым взором.
– Да… прошу тебя… – бормочет тот, и его взгляд, все еще не лишенный подозрительности, оттаивает потихоньку. – Если можешь, убей не только тело, но и душу. Я не хочу… не могу страдать больше...
– Понимаю, – отвечаю я, и в глазах моих более нет презрения. – Мне под силу исполнить то, о чем ты просишь.
Кивнув, Пьетро смотрит на меня с решительным ожиданием. Взор его тверд – я впервые вижу в нем столько мужества. Кажется, в своей жалкой жизни он потерял уже все, что мог.
Подступив на шаг и обняв смертного, словно брата, я медленно проникаю своей химерной рукой через его кожу, кости и плоть к самому сердцу. Признаюсь: мне нравится прикасаться к этим теплым пульсирующим сгусткам материи, ведь из всех органов, какие только есть в телах живых существ, этот – самый беззащитный, самый трепетный, самый интимный. Ласкать его своими жилистыми властными пальцами, словно забившуюся в предсмертной агонии птицу – поистине волнующее, пьянящее, ни с чем не сравнимое чувство.
– Аби… ты и правда спас ее?.. – из последних сил выплевывает смертный, и слова, слетающие с его уст, тут же смешиваются со струйкой горячей и липкой крови.
Я молчу в ответ, немного ослабив хватку. Беспомощно повиснув на моем ледяном плече, смертный пытается отдышаться.
– С ней все хорошо, – запоздало отзываюсь я. – Не волнуйся.
– Стала ведьмой… как ее мать? – хрипит несчастный, собирая в кулак последние остатки сил.
– Она стала монахиней.
Просияв блаженной улыбкой, Пьетро дышит прерывисто, с сиплым свистом.
– Ты приходишь к ней?.. – помедлив, роняет монах, и в его голосе, наверно, могла бы звучать тревога, если бы этот голос не был так слаб и надсажен теперь.
Кромка новорожденного солнечного диска появляется на востоке, отвоевывая права у ночи. Заря становится не такой холодной, птицы начинают щебетать свои незамысловатые гимны.
– Уже нет, – отвечаю я, не томя несчастного слишком долго.
И это правда. Не без горечи должен признать, что мне не удалось совратить сестру Иустину даже в тех прекрасных, полных соблазнов снах, которые я не раз посылал ей. Воистину: есть смертные, которые не подпускают к себе таких, как я. Против них совершенно бессильны все те чары, коими наделила меня природа.
– Она простила меня?.. – срывается с дрожащих уст Пьетро последний, самый сложный и, похоже, самый важный для него вопрос.
– Она всех простила, – отвечаю я бесстрастно, слыша облегченный выдох закашлявшегося монаха.
Снова обняв пальцами сердце смертного, безвольно повисшего на моем плече, я ощущаю, как кровь залпами брызжет из его рта, окрапляя мне спину. Не мешкая больше, я сжимаю пальцы в кулак, и все еще бьющееся сердце монаха превращается в мясную кашицу в моей ладони. Судорога, как удар тока, проходит по всем цепенеющим его членам. Через считанные мгновения, обмякнув, Пьетро замертво падает к моим ногам.
Я не буду оплакивать его. Я ни по кому никогда не плакал. Но могу заверить: мне не нравится причинять зло, не нравится разрушать, не нравится убивать. Хотя несомненно и то, что в этом – моя суть, мое предназначение, моя природа. Увы, ни одна тварь во Вселенной – ни смертная, ни бессмертная – не свободна от самой себя. И, пожалуй, это самая жестокая, самая страшная, самая непреодолимая несвобода из всех.
Мне не жаль смертного, неподвижно лежащего сейчас у моих ног в луже выхарканной им крови. Видимо, только тот, кому не суждено никогда умереть, может понять, как на самом деле сладка смерть. Заботливо укрывая всякую бренную тварь своим темным диковинным покрывалом, смерть утоляет все печали, исцеляет все раны, искупает все грехи.
Однако, раз уж мне не дано насладиться смертью – мне не остается ничего другого, кроме как наслаждаться жизнью. Перешагнув через тело Пьетро, я подставляю лицо всепрощающему, ласковому, согревающему своим сияньем утреннему солнцу, как в купели умываясь в его теплых златых лучах.
* При аббате Родольфо ди Момбелло (1325-1359 гг.) в Сакра ди Сан Микеле действительно случился крупный пожар, частично уничтоживший монастырь.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/04/857