Эссе
Если учесть тот факт, что Иосиф Бродский познакомился с Ахматовой в 1961 году, то окончательное формирование кружка молодых поэтов вокруг знаменитой поэтессы приходится именно на начало 60-х годов. Вначале их было трое - Евгений Рейн, Дмитрий Бобышев и Анатолий Найман, которые учились в Ленинградском технологическом институте. Чуть позднее примкнул Иосиф Бродский. Сама Ахматова предпочитала называть своих молодых друзей-поэтов "волшебным хором". И всегда немного укоряла, что среди них нет ни одной девушки. Даже предлагала ввести в их общий круг Наталью Горбаневскую. Но... не сложилось. "Аввакумцы", второе их название, но не самоназвание, на чем настаивал Бродский, оказались на самом деле не очень сплоченной группой. Достаточно вспомнить, что для своей мести(сомневаюсь, что на самом деле присутствовала в этом треугольнике любовь) возлюбленная Бродского Марина Басманова избрала Дмитрия Бобышева и что за этим последовало, становится ясно, что последнего довольно быстро вычеркнули из списка друзей, как предателя. Хотя на самом деле никто не знает точно, как дела обстояли в действительности. Ахматовскими сиротами они стали позднее, после ухода поэтессы в мир иной. Это словосочетание возникло из стихотворения Дмитрия Бобышева «Все четверо».
Но она оставила заметный след в судьбе каждого из них. Особенно двоих: Бродского, который поклонялся ее памяти всю жизнь и Наймана, который познакомился с Анной Ахматовой двумя годами ранее. С 1963 года он становится её соавтором по переводам Леопарди и, одновременно, литературным секретарем. Автор книг: «Рассказы о Анне Ахматовой», «Сэр» об Исайе Берлине.
Она стала для них духовным авторитетом. Они же оставили воспоминания о поэтессе. Остается лишь предполагать - насколько искренними оказались молодые поэты в своих высказываниях. Судите сами. Встречающиеся повторы косвенно указывают на их правдивость.
Евгений Рейн: "… Я познакомился с Ахматовой в 1946 году на приеме в гостинице «Астория». Этот прием устроила моя тетка Валерия Яковлева-Познанская, которая была близкой подругой Ахматовой по ташкентской эвакуации. На прием тетка пригласила и мою мать, а мама захватила с собой меня. Мне было одиннадцать лет. Я прекрасно помню тот декабрьский день 1946-го года, номер тетки в гостинице «Астория», еще худую Анну Андреевну в темно-лиловом платье - и помню, что были пирожные эклеры и бутерброды с твердокопченой колбасой…
А потом прошли годы, я окончил школу, стал студентом - и решил найти Ахматову. В «Ленгорсправке» за десять копеек получил адрес Ахматовой и тут же поехал к ней. Анна Андреевна приняла меня и попросила помочь упаковать книги - она переезжала на новую квартиру. На улице Ленина, на Петроградской стороне, построили дом Союза писателей, ей дали в этом доме квартиру - и в новую квартиру надо было перевезти ее библиотеку. На другой день я пришел к Ахматовой со своим другом Дмитрием Бобышевым, тоже поэтом, мы с ним упаковали ахматовскую библиотеку. С этой поры я стал приходить к Ахматовой. Позже я познакомил с ней и Бродского. Летом Ахматова жила на своей даче в Комарово, куда я и привез Иосифа. Это было 6 августа 1952 года. (Г.М. - точнее 7 августа 1961 года)
Нас было четверо - Иосиф Бродский, Дмитрий Бобышев, Анатолий Найман и я. Наши жизни сложились по-разному - Бобышев и Бродский эмигрировали, Бобышев сейчас живет в Чикаго, Бродский стал Нобелевским лауреатом, всемирно известным поэтом. Найман живет в Москве, пишет прозу, я к этой прозе отношусь отрицательно, но это уже другой вопрос. Как говорил Бродский, из всех учеников Ахматовой я наиболее близок к ней, я действительно воспитанник и ученик Ахматовой. Анна Андреевна читала мои стихи".
На протяжении всей жизни Бродский утверждал, что одним из его учителей был Евгений Рейн. Именно он нашел время, чтобы выслушивать чтение новых стихов Бродского и проводить их разбор. К тому же он был старшим по возрасту и лучше знал изнанку жизни, поэтому давал хорошие практические советы. Вспомним строки из Рождественского романса, посвященного "Евгению Рейну, с любовью":
Плывет в тоске необъяснимой
среди кирпичного надсада
ночной кораблик негасимый
из Александровского сада,
ночной фонарик нелюдимый,
на розу желтую похожий,
над головой своих любимых,
у ног прохожих.
Восемь строчек объединенных в одну строфу. Они открывают известный сборник Бродского под названием "Рождественские стихи". И это признание прозвучало в 1962 году.
Анатолий Найман: "Ахматова <…> учила нас не поэзии, не поэтическому ремеслу, — ему тоже, но походя, и, кому было нужно, тот учился. Это был факультатив. <…> Она просто создавала атмосферу определенного состава воздуха.
<...>
Однако, помимо сознания собственной правоты, граничащей с самоуверенностью, высокомерием и пренебрежением к другим, у молодых людей есть еще потребность в авторитете, и Ахматова, с ее поэзией и ее судьбой была авторитетом неоспоримым. Мы любили ее , все по-разному, и она платила любовью, тоже разной, каждому из нас. Каждый из нас посвятил ей стихи, при ее жизни и после смерти, троим она ответила стихами".
Иосиф Бродский: "Однако скажу: всякая встреча с Ахматовой была для меня довольно-таки замечательным переживанием. Когда физически ощущаешь, что имеешь дело с человеком лучшим, нежели ты. Гораздо лучшим. С человеком, который одной интонацией своей тебя преображает. И Ахматова уже одним только тоном голоса или поворотом головы превращала вас в хомо сапиенс. Ничего подобного со мной ни раньше, ни, думаю, впоследствии не происходило. Может быть, еще и потому, что я тогда молодой был. Стадии развития не повторяются.
В разговорах с ней, просто в питье с ней чая или, скажем, водки, ты быстрее становился христианином – человеком в христианском смысле этого слова, – нежели читая соответствующие тексты или ходя в церковь. Роль поэта в обществе сводится в немалой степени именно к этому.
<...>
Ахматова, видите ли, считала, что происходит возрождение русской поэзии. И, между прочим, была недалека от истины. Может быть, я немножечко хватаю через край, но я думаю, что именно мы, именно вот этот "волшебный хор" и дал толчок тому, что происходит в российской поэзии сегодня.
Когда регулярно читаешь новые стихи, как это делаю я, то видишь, что в значительной степени (не знаю, может быть, я опять хватаю через край) это подражание нашей группе, эпигонство. И не то, чтобы у меня по поводу нашей группы существовали какие-то патриотические или ностальгические соображения. Но эти приемы, эта дикция впервые появилась среди нас, в нашем кругу.
Анна Андреевна считала, что имеет место как бы второй серебряный век. К этим ее высказываниям я всегда относился с некоторым подозрением. Но, вы знаете, вполне возможно" что я был и неправ. По одной простой причине: Ахматова имела дело с куда более обширным кругом поэтов, или лиц, в поэзии заинтересованных. В Ленинграде к ней приходили не только мы. И молодые люди несли ей свои стихи не только в Ленинграде, но и в Москве.
<...>
Действительно, в свое время в Ленинграде возникла группа, по многим признакам похожая на пушкинскую «плеяду». То есть примерно то же число лиц; есть признанный глава, признанный ленивец, признанный остроумец. Каждый из нас повторял какую-то роль. Рейн был Пушкиным. Дельвигом, я думаю, скорее всего был Бобышев, Найман, с его едким остроумием, был Вяземским. Я, со своей меланхолией, видимо, играл роль Баратынского. Эту параллель не надо особенно затягивать, как и вообще любую параллель. Но удобства ради ею можно время от времени пользоваться".
Все четверо посвящали Ахматовой стихи. Пожалуй стоит лишь отметить, что трое старших "сирот" здравствуют и по сей день. Первым покинул мир самый талантливый - Иосиф Бродский. К тому же именно он наиболее полновесно, скорее - полнословно, воспел и передал ахматовский "образ незабвенный"
***
Евгений Борисович Рейн (29 декабря 1935, Ленинград) — русский поэт и прозаик, сценарист.
А.А. Ахматовой
У зимней тьмы печалей полон рот,
Но прежде, чем она его откроет,
Огонь небесный вдруг произойдет -
Метеорит, ракета, астероид.
Огонь летит над грязной белизной,
Зима глядит на казни и на козни,
Как человек глядит в стакан порожний,
Еще недавно полный беленой.
Тут смысла нет, и вымысла тут нет,
И сути нет, хотя конец рассказу.
Когда я вижу освещенный снег,
Я Ваше имя вспоминаю сразу.
<1965>
***
Дмитрий Васильевич Бобышев (11 апреля 1936, Мариуполь) — русский поэт и переводчик, эссеист и литературовед. Его перу принадлежат восемь "Траурных октав". Беру смелость привести их все полностью, поскольку они довольно редко встречаются в печати.
Траурные октавы
Голос
Забылось, но не все перемололось…
Огромно-голубиный и грудной
в разлуке с собственной гортанью голос
от новой муки стонет под иглой.
Не горло, но безжизненная полость
сейчас, теперь вот ловит миг былой,
и звуковой бороздки рвется волос,
но только тень от голоса со мной.
<1971>
Воспоминание
Здесь время так и валит даровое…
Куда его прикажете девать,
сегодняшнее? Как добыть опять
из памяти мгновение живое?
Тогдашний и теперешний — нас двое,
и — горькая, двойная благодать —
я вижу Вас, и я вплываю вспять
сквозь этих слез в рыдание былое.
<1971>
Портрет
Затекла рука сердечной болью…
Как Вы посмотрели навсегда
из того мгновения на волю
в этот вот текучий миг, сюда!
В памяти я этот облик сдвою
с тем, что знал в позднейшие года.
Видеть Вас посмертною вдовою,
Вас не видеть — вот моя беда.
<1971>
Взгляд
С мольбой на лбу, в кладбищенском леску
в день грузный и сырой, зимне-весенний
она ушла от нас к корням растений,
туда, в подпочву, к мерзлому песку.
«Кто сподличать решит, — сказал Арсений, —
пускай представит глаз ее тоску».
Да, этот взгляд приставить бы к виску,
когда в разладе жизнь, и нет спасенья.
<1971>
Перемены
Холмик песчаный заснежила крупка,
два деревянных скрестились обрубка;
их заменили — железо прочней.
На перекладину села голубка,
но упорхнула куда-то… Бог с ней!
Стенку сложили из плоских камней.
Все погребенье мимически-жутко
знак подает о добыче своей.
<1971>
Все четверо
Закрыв глаза, я выпил первым яд,
И, на кладбищенском кресте гвоздима,
душа прозрела; в череду утрат
заходят Ося, Толя, Женя, Дима
а х м а т о в с к и м и с и р о т а м и в ряд.
Лишь прямо, друг на друга не глядят
четыре стихотворца-побратима.
Их дружба, как и жизнь, необратима.
<1971>
Встреча
Она велела мне для «Пятой розы»
эпиграфом свою строку вписать.
И мне бы — что с Моцартом ей мерцать,
а я — о превращеньях альбатроса
непоправимо внес в ее тетрадь.
И вот — она, она в газетной прозе!
Эпиграф же — и впрямь по-альбатросьи —
куда вдруг улетел — не разыскать.
<1971>
Слова
Когда гортань — алтарной частью храма,
тогда слова святым дарам сродни.
И даже самое простое: «Ханна!
Здесь молодые люди к нам, взгляни…»
встает магически, поет благоуханно.
Все стихло разом в мартовские дни.
Теперь стихам звучать бы невозбранно,
но без нее немотствуют они.
<1971>
***
Анатолий Генрихович Найман (23 апреля 1936, Ленинград, СССР) — русский поэт, переводчик, эссеист, прозаик, мемуарист.
Картина в раме
Хоть картина недавняя, лак уже слез,
Но сияет еще позолотою рама:
Две фигуры бредут через реденький лес,
Это я и прекрасная старая дама.
Ах, пожалуй, ее уже нет, умерла.
Но опять как тогда (объясню ли толково?)
Я еще не вмешался в чужие дела
Мне никто не сказал еще слова плохого.
Кто был жив, те и живы, на воле друзья,
Под ногами песок и опавшая хвоя,
Кто-то громко смеется - наверное, я,
В этих пепельных сумерках нас только двое.
Все, что нам пригодится на годы вперед,
Можно выбрать из груды ненужного хлама,
Мне об этом с усмешкой в тот траурный год
Говорила прекрасная старая дама.
Да, конечно, ее уже нет, умерла.
Но о том, как мне жить, еще не было речи,
Кто-то жалит уже - но еще не со зла,
Электричества нет - но и лучше, что свечи.
Печь затопим, заброшенный дом оживим,
И подружимся с кем-то из призраков местных,
И послушаем Моцарта - о, херувим,
Он занес к нам те несколько песен небесных.
Хорошо... И хотя никакому ключу
Не открыть погребенную в хламе шкатулку,
Я теперь ни при чем и, когда захочу
Выхожу на последнюю эту прогулку.
Свет осенний по-прежнему льется с небес.
День безветренный. Тихо. И держатся прямо
Две фигуры, бредя через реденький лес:
Это я и прекрасная старая дама.
<1969>
***
Иосиф Александрович Бродский (24 мая 1940 года, Ленинград, СССР — 28 января 1996 года, Бруклин, Нью-Йорк, США; похоронен на кладбище Сан-Микеле Венеции) — русский и американский поэт, эссеист, драматург, переводчик, лауреат Нобелевской премии по литературе 1987 года, поэт-лауреат США в 1991—1992 годах. Стихи писал преимущественно на русском языке, эссеистику — на английском.
Сретенье
Когда Она в церковь впервые внесла
Дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял Младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
Младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взора небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал Младенцу; но Он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем Сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: «Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
Дитя: он – твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем».- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. «Слова-то какие…»
И старец сказал, повернувшись к Марии:
«В Лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть Его будет, Твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть Тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око».
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шагал по застывшему храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою,
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
<Март 1972>
*** ***
Как вспоминал И.А. Бродский: "Ахматова очень любила розы. И всякий раз, когда я шел или ехал к ней, я покупал цветы – почти всегда розы. В городе это было или не в городе. Когда деньги были, конечно; хотя это были не такие уж большие деньги". Второй круг моих неспешных записок как раз и посвящен стихотворной перекличке. При этом за основу взяты комментарии Наймана.
Последняя роза
Вы напишете о нас наискосок
И.Б.<родский>
Мне с Морозовою класть поклоны,
С падчерицей Ирода плясать,
С дымом улетать с костра Дидоны,
Чтобы с Жанной на костер опять.
Господи! Ты видишь, я устала
Воскресать, и умирать, и жить.
Все возьми, но этой розы алой
Дай мне свежесть снова ощутить.
<1962>
Летом 1962 года Ахматова написала «Последнюю розу», эпиграфом к этим стихам взяв из посвященного ей стихотворения Бродского «Закричат и захлопочут петухи» (под ее рукой строчки, как правило, ползли вверх). Бродский так вспоминает об этом: «Строчка эта – «Вы напишете о нас наискосок» - взята из стихотворения, которое я написал Ахматовой на день рождения. Единственное, что я про это стихотворение помню, так это то, что я его дописывал в спешке. Найман и я, мы ехали к Анне Андреевне в Комарово из Ленинграда. И нам надо было нестись на вокзал, чтобы успеть на электричку. Спешку эту я запомнил, не знаю почему. Не понимаю, почему такие вещи запоминаются….
Думаю, что ей эта фраза понравилась. Начало у стихотворения беспомощное – не то чтобы беспомощное, но слишком там много экспрессионизма ненужного. А конец хороший. Более или менее подлинная метафизика».
Ахматова поставила под эпиграфом инициалы И.Б. Их автор, Бродский тогда был почти совсем неизвестен публике, читатели искали эти строчки у Ивана Бунина, кто-то даже упомянул «гостя из будущего» Исайю Берлина. После журнальной публикации эпиграф исчез более чем на четверть века. Как стало известно позднее, из-за политического скандала с Бродским. Далее последовало стихотворение с посвящением Бобышеву.
Пятая роза
Дм. <Бобышеву>
Звалась Soleil; ты или Чайной
И чем еще могла ты быть?..
Но стала столь необычайной,
Что не хочу тебя забыть.
Ты призрачным сияла светом,
Напоминая райский сад,
Быть и Петрарковским сонетом
Могла, и лучшей из сонат.
А те другие — все четыре
Увяли в час, поникли в ночь,
Ты ж просияла в этом мире,
Чтоб мне таинственно помочь.
Ты будешь мне живой укорой
И сном сладчайшим наяву…
Тебя Запретной, Никоторой,
Но Лишней я не назову.
И губы мы в тебе омочим,
А ты мой дом благослови,
Ты как любовь была… Но, впрочем,
Тут дело вовсе не в любви.
Нач 3 августа (полдень),
под «Венгерский дивертисмент» Шуберта.
Оконч 30 сентября 1963
Комарово. Будка
________________
; Soleil — солнце (фр.)
В букете из пяти роз,преподнесенных Бобышевым Ахматовой в один из визитов, четыре довольно быстро увяли, пятая же «безумствовала и чуть не летала», как о том рассказывалось в те дни гостям. Бобышеву было предложено выбрать из своих стихов строку для эпиграфа к «Пятой розе». У него было романтическое стихотворение, посвященное Ахматовой, со строчками:
Бог – это Бах, а царь под ним –
Моцарт,
А Вам – улыбкой ангельской мерцать…
И еще одно, с такими:
Угнать бы в Вашу честь
электропоезд,
наполненный словарным
серебром..
Однако он счел их недостойными и дал четверостишие из своих последних того времени стихов, где «роза» имела другого адресата:
Но вынула она запястье, кисть,
а в пальцах шевелящаяся роза,
где лепестки и крылья, клюв
и лист –
все белое, все – взмахи альбатроса.
Ахматова хитрость разгадала, и эпиграф с «Пятой» упорхнул туда же, куда и с «Последней» и с «Небывшей». По ее замыслу эти три стихотворения должны были составить «Цикл роз».
Запретная роза
Ты о ней как о первой невесте
Будешь думать во сне и до слез...
Мы ее не вдыхали вместе,
И не ты мне ее принес.
Мне принес ее тот крылатый
Повелитель богов и муз,
Когда первого грома раскаты
Прославляли наш страшный союз.
Тот союз, что зовут разлукой,
И какою-то сотою мукой,
Что всех чище и всех черней.
<1964>
"Вскоре после «Последней» Ахматова прочитала мне стихотворение «Небывшая роза» с эпиграфом «Ваша горькая божественная речь» из моего, также посвященного ей стихотворения 1963 года. Затем оно стало называться «Медлящая роза», это из Горация. Двух эпиграфов стихотворение не выдержало, и в варианте, опубликованном после ее смерти, моей строки уже нет, а Гораций из названия перешел в эпиграф (Моя же строка какое-то время висела еще над стихами с условным названием «Запретная роза»: «Ты о ней, как и первой невесте»)", - вспоминал Анатолий Найман.
Именно выше приведенными стихами Ахматова отблагодарила своих молодых друзей за дружбу, возникшую в последние годы ее жизни. Получился замечательный "розовый" триптих.
Плейкаст: Вверху - Бобышев, во втором ряду слева направо Рейн и Найман, внизу - Бродский. Еще молодые, полные надеж