XVII
…долгую жизнь судьба обычно дарит дуракам, чтобы они пополнили недостаток ума богатым опытом.
Владимир Короткевич. Дикая охота Короля Стаха
Непропорционально длинная ветхая тень нехотя тащилась за человеком в плаще с капюшоном от Двугорбого моста, – или, если говорить по-старо¬киммерийски, от Горбатой Колоши. С моста человек на остров Архонтова София как раз и сошел, а где был до того – никто не заметил, скорее всего, из воды вышел, а возможно, пришел по ней словно по суху с волн бескрайнего Рифея-батюшки. Хотя человек шел медленно, никакого сомнения не было, что никуда он не свернет, покуда не окажется на ступенях политического сердца Киммериона – старинного здания архонтсовета. Капюшон скрывал лицо направлявшегося в гости к архонту, но, хотя кругом стоял белый день, веяло из-под этого капюшона ночным туманом и дурным расположением духа.
Странник протиснулся в приотворенную дверь, вырезанную из цельной малахитовой плиты, и пошел по своим делам, между тем тень его, вопреки законам природы и логике, втягивалась за ним очень медленно, и целиком вобралась в архонтсовет лишь тогда, когда гость, надо думать, дошел до стола дежурного на втором этаже. В здании тень попала в водоворот коридорных полутеней и растворилась в них, а человек в капюшоне, напротив, наконец-то подал голос.
– Кирия у себя?
Секретарь архонтсовета, одноглазый Варух Гребенщиков, уставился на собеседника, чьего лица в глубине капюшона рассмотреть так и не смог. Замогильный голос гостя лучше визитной карточки говорил о его персоне, но и этому гостю архонта Александру Грек, по-киммерийски и по-гречески кирию, все-таки полагалось бы назвать еще и по имени. Тут весь Киммерион за двести тысяч нынче разросся, половина из них бабы – так что ж, каждая из них кирия?
Старец повторил вопрос по-киммерийски. Это возымело действие, поскольку даже ругаться на оном языке в городе не всякий умел, не только связную фразу построить.
– В лазурном кабинете, господин Вергизов. Доложить?
– Я сам, – сказал вечный странник и прошел в коридор, плечом пронизав часть косяка. Возможно, что это был обман зрения. Возможно, что и не был: из умений Вергизова способность проходить сквозь стены числилась не самой легендарной.
Глава самоуправления Киммериона, архонт Александра Грек, была крепкой женщиной лет под шестьдесят. Габариты она имела немалые, голос громкий и хорошо поставленный, взор пронзительный и характер железобетонный: в ее правление преступность в Киммерионе расти не смела, журналисты не наглели, городская стража, некогда внесшая Александру на руках в архонтсовет, сама была не рада тому, до какой степени навела ее ставленница в городе хотя бы относительный порядок. И не только в городе: даже у далеких Северных Миусов, где полноводный Рифей впадал в заполярную реку Кару, киммерийская гвардия вставала во фрунт при малейшем упоминании имени грозного архонта. Одно лишь имя государя Всея Руси, среди чьих титулов «Царь Киммерийский» на второй странице был проставлен золотом по серебру, внушало гвардейцам и простым гражданам такой же трепет. Но царь был далеко и в Москве, а архонт – у себя дома, в Киммерионе, на острове Архонтова София, поэтому даже независимые члены архонтсовета, главы городских ремесленных гильдий, предпочитали иметь дело все-таки с городской властью. Даже практически с ней одной: в силу определенных аномалий местного свойства, выход из Киммерии всем ее уроженцам без специальной процедуры был закрыт. А отвечал за эту процедуру никто иной, как нынешний визитер архонта – Вечный Странник, он же Пограничник с Яшмовым Маслом, он же Мирон Павлович Вергизов.
В лазурный, точнее, облицованный киммерийскими лазуритовыми изразцами кабинет, Мирон вошел без стука. Однако Кирию за столом сразу не увидел. Между ним и архонтским столом находился человек в позе памятника изобретателю шлагбаума, причем закрытого: присев на корточки, он тянул руку далеко в сторону, на высоте, не превышавшей аршин от пола. Человек при этом говорил, что называется, «с сердцем»:
– Вот такие дети, никак не больше, вот такие дети, нисколько не больше! И что, вы думаете, он с ними делает? Он забирает их у нас на полдня по пятницам и заставляет – что бы вы думали? Он заставляет их учить киммерийский язык! И не просто учить, он заставляет их на нем писать! Где это видано и кому нужно, чтобы дети порядочных евреев тратили время на такое немыслимое дело? Ну, допустим, они научатся не только ругаться, они научатся еще и записывать ругательства этими закорючками: рыбка-птичка. Что они с этого поимеют, кроме головной боли? А ведь это дети, это такие дети, нивроку, кирия Александра, это таки да дети и они должны учиться делу, а не баловству? Или у них есть в неделе больше, чем семь дней?
– Дней у них столько же, сколько у всех, – ответствовал железный голос Александры, – и это не просто дети евреев, это киммерийцы. Их в любой день могут избрать архонтами...
– Только после тринадцати лет! – резко прервал архонта гость, не меняя позы и еще не замечая Вергизова. Александра его тем временем уже прекрасно увидела.
– После двадцати четырех. В вашей гильдии раннее совершеннолетие. Но вы среди всех горожан имеете самый высокий уровень образования, пусть ваши дети знают еще и этот язык. Решение окончательное. Кстати, вот Мирон Павлович, он может рассказать нам – каковы успехи еврейских детей в древнекиммерийском языке. Можете, Мирон Павлович?
– Немалые успехи, – глухо произнес Мирон из-под капюшона, – ругаются так, что уже нечему учить. Сейчас перешли к письменности. Пройдем азбуку, потом начнем огласовки, лигатуры. Хорошие у вас дети, почтенный рав Аарон, – Мирон, исходя из масштаба жизненного опыта, знал, что, кому и когда сказать, если хотел погасить лишнюю свару.
– Ну, это все-таки наши дети, не чьи-нибудь, – не смог сдержать удовольствия главный Еврей, – но, может быть, можно хотя бы отпускать их пораньше? Солнце в пятницу заходит рано.
– Солнце в пятницу и встает тоже рано, – ответил Вергизов. Мне все равно. Давайте начинать в восемь утра, отпущу до обеда.
– Все, хватит, – оборвала беседу кирия Александра, – сдвиньте время занятий на час назад, и тем обойдемся. Дети должны знать киммерийский – и точка. Считайте, что это не только мой приказ, но и государственный. В конце концов, вы же, рав Аарон, читаете надписи на старых монетах, когда они попадаются?
Еврей приосанился.
– А как же! Нам преподавал азбуку еще Хладимир Иммер, хороший был человек, хотя, извините, тоже гой...
Мирон оставил при себе собственную мысль о том, что едва ли он сам может считаться гоем, коль скоро он и вовсе не человек, но жить приходится среди людей, – и вежливо поклонился старейшине гильдии, который, пятясь, покидал кабинет. Богатейший меняла с острова Лисий Хвост что-то на этом разговоре для себя выгадал. Что именно – Мирон в толк взять не мог. Кто их поймет, этих евреев. Пришли в Киммерию прямо из Вавилона, по их словам, и живут среди киммерийцев, хоть их тут то ли тысяча всего, то ли две. Говорят, в какой-то книге про ирландское пиво из-за них есть строчка про Киммерион: в нем дольше всего не было ни одного еврейского погрома. Если быть точным, то никогда. Почему только про евреев там такая строчка? Мирон не знал. Сколько он себя помнил, в Киммерионе вообще никогда не было ни одного погрома. А он тут жил, мягко говоря, с самого начала.
Вообще-то древнекиммерийский язык Мирон преподавал всем, кто хотел, но детям от десяти до двенадцати лет один раз в неделю – непременно, по крайней мире в богатых гильдиях – у Сборщиков, Камнерезов, Термосников, Художников и еще у некоторых. Никто не послал бы его ни к Вдовам на Срамную набережную, ни к Колошарям под мосты, ни, упаси Боже, к Бобрам на Мебиусы, – хотя как раз он-то туда мог бы зайти спокойно, бобры б и не пикнули. Но поголовно всех детей учил он этому языку лишь у двух малых гильдий: у Евреев, они же менялы с Лисьего хвоста, и у Винокуров с Курковской набережной на северо-востоке города, на острове Медвежьем. Эти последние владели великой тайной скоромного самогона, который гнали из мяса ископаемых мамонтов: по окончании каждого поста, особенно Великого, набожные киммерийцы тянулись на Курковскую за этим напитком; на вкус он от постного, из ячменя, мало отличался, но происхождения был скоромного и очень древнего, и потому считался необходимым атрибутом каждого разговления. Мнения детей никто не спрашивал, да и мнения родителей – тоже. Архонтсовет постановил, архонт приказал. Преодолеть его приказ можно было разве что бунтом, а идти на такое – психов нет. Минойский кодекс куда как строг: за любую провинность, если надо начальству, предполагается смертная казнь. Если никого в обозримом прошлом так не наказывали, то это не значит, что лафа всем и навеки, и делай что хочешь. Киммерийцы умели и любили соблюдать собственные законы.
– Присаживайся, Мирон Палыч, – мирно и очень устало сказала кирия Александра. Покуда гость устраивался в монументальном каменном кресле, она извлекла из мусорной корзины замаскированную бутыль и тяжелые малахитовые стопки. – Будешь?
– Пока нет, – угрюмо отозвался Вечный Странник, но капюшон чуть-чуть приподнял. Из-под него на хозяйку уставились два красных угля, но ей было не впервой.
– А я, позволь, пригублю. Совсем меня за... закооперировали эти ходоки. Жалоба на жалобе. А я, между прочим, в России была бы уже на пенсии. По возрасту. Советские льготы царь не отменил.
– Ну и оформляй пенсию, – буркнул Вергизов, – завтра тебе Змея разомкну, иди да и оформляй. Сама же без работы и подохнешь.
– Не подохну, – сказала кирия, – а нa хрен подохну. Мы все-таки тоже Россия, а в России просто не подыхают, только или нa хрен, или уж и вовсе... Ну, будь. – кирия выпила. Дозу она приняла крошечную, граммов десять-двадцать, но по кабинету разлился ни с чем не сравнимый запах родной бокряниковой настойки. Видимо, архонт пила не ради кайфа, а для поддержания сердца – как все старики в Киммерионе, кроме Вергизова, который не только стариком не был, но и человеком-то мог считаться с большой натяжкой.
Предзакатный свет, проникая в западное окно, отражался от лазурита панели, но не спешил под капюшон Вечного Странника. Тот долго молчал, так и не давая понять – зачем он сюда объявился, собственно говоря. Не затем же, чтобы дать отчет о своих уроках старокиммерийского языка, которые он, как последний оставшийся специалист, давал городской детворе, из-за чего теперь страдала шкура Великого Змея. Зима была не за горами, к ней следовало готовиться, а Змей сильно запаршивел в последний год. Но Вечный Странник уже и на это махнул рукой. Впервые на бесконечном своем веку он перестал чувствовать себя полностью защищенным в Киммерии. При всеоб¬щем положительном отношении к московскому царю, впервые рука его дотянулась до берегов Рифея. Вергизов знал, что за южным боком Змея, буквально в полусотне верст от Чердыни топчутся василиане ересиарха Негребецкого, крадут неведомыми путями экземпляры газеты «Вечерний Киммерион» – и переправляют их в Кремль, притом и управу на них искать пока нельзя, ибо со школьных уроков не отпросишься. Словом, смутно было в сердце у Мирона.
– Слово пo слову, – после долгой паузы сказал Мирон, – а вот этим – пo столу. Надо решать чего-то. – Вечный Странник достал из складок плаща нечто вроде хрустальной тарелки и поставил перед архонтом. Только с первого взгляда казалось, что это экспортный товар, знакомый каждому киммерийцу, то есть молясина на хрустальном круге. Кирия Александра, енотовидную собаку съевшая на разборках между гильдиями, в основном этот товар и производившими, сразу увидела неладное. Но не в том дело, что молясина была очень дорогая, куски горного хрусталя такого размера не валяются не только на дороге – их и на рынке по полгода не бывает.
На круглом хрустальном диске с помощью чертовой жилы стандартным способом была укреплена планка, вместе с фигурами Кавелей вырезанная из единого куска еще более драгоценной, чем хрусталь, древесины – из миусской груши, дерева-эндемика, растущего в единственной роще близ Левого Миуса. Каменными плодами этой груши по весне выкармливали оголодавших раков на отмели Рачий Холуй, – для охраны этой отмели и ее высокоделикатесных обитателей от браконьеров и стоял в Миусах гарнизон солдат срочной службы. Древесина же миусской груши была тверже алмазного сверла, она принадлежала архонтсовету вся, до последнего отбитого морозом сучка, она никогда не гнила, и к тому же славилась неспособностью откликаться ни на сглаз, ни на чох, ни на змеиный вздох. Ошибиться в породе дерева было невозможно, резкое чередование оранжевых и черных полос ни в каком ином материале не встречалось.
На этом чудеса не кончались Вместо привычных фигурок Кавелей на концах планки возвышались вообще не люди: там стояли в боевой позе бобры с немалыми дубинами, причем как раз такой длины, чтобы при радении конец каждой из них бил точно по черепушке оппонента. Обработка фигурок указывала на руку недюжинного мастера по резке дерева, шлифовка хрусталя – на хорошего ювелира, виртуозная сборка – на гильдию киммерийских сборщиков молясин, одну из самых богатых в Киммерионе. Да и вообще нигде, кроме Киммериона, этот предмет сделан быть не мог. Не умеют такого на Руси делать. Кишка тонка, навык не тот.
Нельзя сказать, что киммерийцев никак не интересовал пресловутый вопрос вопросов – Кавель убил Кавеля, либо же Кавель Кавеля. Однако город, уже добрых сто лет как не производящий на экспорт по сути дела ничего, кроме дорогих, очень дорогих и самых дорогих молясин, интересовался этим вопросом с чисто прикладной стороны: как еще выпендрятся внешние русичи? Какую еще загадку в том же вопросе усмотрят? Стоило кому-нибудь одному обронить фразу о том, что «столяр не плотник», как возникало на Руси сразу две секты: столяровцев и плотниковцев, и одни стояли за то, что Кавель есть главный из всех плотников и вообще первоплотник, потому и победитель врага своего Кавеля, напротив же, другие симметрично утверждали, что Кавель, безусловно, столяр, кому же не известно, что даже и первостоляр, архистоляр, можно сказать, именно поэтому, батенька, он и сразил насмерть врага своего лютого Кавеля; а вот тут мог произойти и еще один раскол – ибо оказывалось, что все верно, только за свое архистолярство сам-то и претерпел архимученичество и убит был лютым Кавелем. В итоге очередной офеня приносил в Киммерион заказ на две, а то и четыре разных молясины, каждая при том нужна была далеко не в одном экземпляре, платил офеня царским золотом, пшеничной мукой, японскими телевизорами, вялеными бананами и всем, что котировалось в рядах Гостиного двора на острове Елисеево поле.
Чтоб изготовить новые виды молясин, требовалось сперва утвердить эскизы – тут оказывалась занята гильдия художников. Оказывался нужен полудрагоценный камень – получала работу гильдия камнерезов. Нужна была мамонтовая кость – обращались к бивеньщикам, а те, в свою очередь, к косторезам. Требовалась чертова жила для скрепления готовой молясины с подставкой – не обходилось без чертожильников. Наконец, нужно было собрать молясину – это могли сделать только сборщики. Они же подсчитывали и исходную экспортную цену каждой молясины, но офене, чтобы ее купить, чаще всего требовались более мелкие деньги, нежели государевы империалы по пятнадцать целковых каждый, или же самим продавцам было нужно дать офене сдачу: тут было не обойтись без услуг менялы, каковым традиционно мог быть лишь представитель гильдии Евреев. При подобной занятости, при том, что офеня-другой с новыми заказами объявлялся каждый день, при бешеном спросе и на старые модели тоже – киммерийцам было не до выяснения вопроса вопросов. Коротко говоря, среди людей, населяющих оба берега Рифея и все сорок островов города Киммериона, даже среди сектантов озерного городка под названием Триед, приверженцев кавелитства, поразившего поголовно всю Российскую империю, да и не ее одну, не было.
Кирия Александра склонилась над молясиной, потрогала фигурки, потом приставила палец к виску и произнесла «Кх-х!» – словно стрелялась.
– Есть мысли? – спросила она после долгой паузы.
– Мыслей нет, – ответил Мирон, – это бобрясина. Что бобры на всех трех Мебиусах кавелируют, я давно знаю, но никому от этого никогда ущерба не было. Возьмут две чурки, порадеют, да и сгрызут потом. Только вот это – совсем другое. Это делал человек, и не один, опасаюсь я.
– Это измена, – понимающе выдохнула кирия Александра. – Кто-то работает на внутренний рынок мимо гильдии. Причем не один работает. Тут целый букет статей. Нарушение монополии – раз, статья двести сорок первая. Минойского кодекса! Нечего смеяться, Мирон, харя твоя подземная бесстыжая, имей уважение!
Хотя Мирон под капюшоном никак не подавал признаков жизни, архонт справедливо предполагала, что все статьи с номером «сорок один» – хоть сорок первая, о предумышлении на жизнь либо же казну государева стражника, хоть упомянутая двести сорок первая о нарушении монополии, все равно приведут на память знаменитую сто сорок первую статью, над которой вот уж сколько столетий тихо ржала вся Киммерия: «А ежели кто с кобылой своей согрешит, тому наказания никакого, а кобыле задать овсу вдвое супротив обычного». Кирия выдержала паузу и продолжила:
– Два, это частное предпринимательство со злостным уклонением от налогов, статья сто девяносто девятая, да еще пункт «е» – в сговоре с иными мастерами, также преступными, в одиночку такое не сделаешь. Это статья двести восьмидесятая – поруб редкостного дерева с целью личного самообогащения. Да тут чуть не все статьи кодекса!...
– И те, где «А ежели кто согрешит?..»
Кирия не на шутку рассердилась.
– И ты туда же, язва старая! Да тут трехсотая не меньше чем десять раз!
И это была правда. Наиболее знаменитая из статей минойского уголовно-гражданского кодекса, трехсотая, она же последняя, гласила: «А ежели кто еще какое преступление учинит, что выше не предусмотрено, тому смерть, либо же, по размышлению, простить того вовсе, но на оный случай впредь не ссылаться». Изготовление бобрясины подходило под эту статью как нельзя лучше. Оставалось найти виновного мастера, а уж заодно и заказчиков, видимо, бобров – Минойский кодекс для них, как для полноправных граждан Киммерии, тоже был писан и на специальных досках самими же бобрами грызен во имя спасения шкуры.
– Сознавайся, Мирон Павлович, – где взял. Для дела прошу, раз уж сам принес. Не запирайся, не то я делу и хода не дам.
Вечный Странник долго молчал. Потом нехотя, не требуя гарантий и ничего не поясняя, очень тихо сказал:
– Вернулся Дунстан. Дунстан Мак-Грегор, бобриный зубной протезист. Мимо стражей из Лисьей Норы проскользнул – и прямо ко мне, в сторожку. И откуда он узнал, что я клюквой остудиться пойду?..
– Стой, стража-то на Лисьем Хвосте, а сторожка у тебя на левобережье...
Мирон Павлович посмотрел на кирию Александру из-под капюшона, и было ясно, что ничего хорошего он сейчас о ней не думает.
– Он же бобер! Что ему протоку переплыть... Ладно. Приходит ко мне – и бряк в ноги, эту штуку смирно так мне передает. Свистит по-своему, хотя и по-людски тоже малость может, но мне по-ихнему проще. Говорит – от самого Богозаводска бегу, из плена. Сидел на цепи у окаянного Бориса, колобкового царя. Вместе с Веденеем.
Кирия вскрикнула от неожиданности. Гипофет Веденей Иммер пропал во Внешней Руси настолько давно, что архонт уж и не чаяла о нем когда-нибудь услышать, агентурные же сведения, которые получал Вергизов от рояля, до сведения архонта доводились нерегулярно и с купюрами. Вергизов, не обращая внимания на реакцию, все так же тихо продолжал:
– Дунстан... О нем люди почти забыли здесь, но бобры помнят. Это самый знаменитый мастер-протезист, зубной техник, который у бобров на Среднем Мебиусе кабинет держал. Считалось, что он сгинул вместе с Римедиумом, с монетным двором, когда на нем мор случился. А выходит, не только офеня Тюриков оттуда с запасом серебра сбежал, но и бобра с собой прихватил. Дунька... Ну, Дунстан – он свистит, что его насильно увезли. Наверное, правда. То ли заложником его Тюриков взял, то ли, боюсь, шапку из него хотел сделать. Только мех у него плохой, он старый уже, Дунька, хотя бобры здесь, сама знаешь, не меньше вас, людей живут. Похоже, куда-то он Дуньку увез, кормил его там морковкой. Все годы. А тот к побегу готовился и свою агентуру завел.
– Это еще как?
– Это он не говорит. Думаю, детей вербует, помню такого одного ихневмона, серьезные это грызуны... Ну, да неважно, что я думаю. В общем, пока он там в темнице сидел, бывший наш офеня свою радельню завел. Заметь, без нашей молясины.
Кирия изменилась в лице. Эта новость была хуже всех, об экономике родного города архонт пеклась в первую очередь, а если кто-то радеет и ничего офеням не заказывает, то это прямой ущерб киммерийской внешней торговле. Вергизов продолжал.
– Он ее живую построил – люди у него по кругу все с той же попевкой бегают и колесо крутят. Впрочем, уже не крутят: пришел туда Варфоломей и все в клочья разнес...
– Так и Веденей на свободе?
– Выходит, на свободе. Но люди все – значит, Варфоломей с братом, академик и... сама знаешь кто, они на запад пошли. А Дунька ухватил вот эту хрусталину, еще с кого-то из людей протез снял зубной, говорит, сам делал, наверное, правда, кстати – он же мастер – и рванул к Лисьей норе. Месяц шел. И дошел. Давай, кума, решай – и с Дунькой надо что-то делать, и с хрусталиной. Плохо все, как видишь.
– А офеня?
Если мрак под капюшоном Вергизова мог сгуститься, то он это сделал.
– А это еще хуже. Сбежал офеня. Бывший офеня, точнее будет. И наказывать некого, получается. Не Дуньку же, он тут честней всех. Приговор ему твой предшественник вынес...
При упоминании предшественника, некогда известного как Иаков Логофор, а после повержения с должности навеки вписанного в киммерийскую историю как Яков Закаканец, Вечный Странник не выдержал и сплюнул в отделанный лазуритом камин. Плевок зашипел и изошел дымом, хотя огня в камине с зимы никто не раскладывал.
– Ладно, с пакостями все. Есть чуть-чуть хорошего. Как понимаешь, хрусталину эту из Москвы бобер тащил не сам. Она и весом-то с него, ну, полбобра в ней точно есть. А это со всеми кривыми тропами три тысячи верст. Даже если только от Богозаводска, где протезист сидел, через все герцогство Коми, то тысяча. Словом, пришел бобер не один.
– Чужому бобру в Киммерию нельзя. Фибер-младший такую вонь поднимет – хуже скунса.
– Какого бобра?.. С ним офеня пришел новый. Только, понимаешь, Александра, необычный офеня... В общем, на памяти моей такого не было. Несовершеннолетнего офеню имеем.
Кирия решила, что ослышалась.
– По-какому несовершеннолетний? Зов услышал – так это и в двадцать лет бывает. А двадцать четыре – только у нас совершеннолетие. В России так и вовсе восемнадцать.
Мирон отмахнулся движением рукава.
– Знаю! А у евреев, спроси рава Аарона, так и вообще тринадцать, только в Киммерии это никаких прав им не дает. Но мальчонке-то и двенадцати нет! Пришел с бобром через Лисью Нору, сейчас сидит на Офенском дворе, Василиса Ябедова его откармливает. Может, уже и накормила, тогда он показания старшим офеням дает. А это вопросов на сутки, на семь потов.
– Ну куда дитю в двенадцать лет мешки с мукой таскать? Телевизоры?...
– Это как раз дело последнее, будет бананы тягать в школьном ранце. Кстати, он в ранце эту хрусталину и принес, бобер его надоумил. Ты мне лучше объясни, как Василиса с Трифеней его от себя отпустят – они ж по Павлику сохнут с того дня, как его бабы в Москву увели! А этот, обратно, из Москвы. И тоже мальчик, и моложе даже.
Архонт пропустила мимо ушей «Павлика», хотя все же при произнесении имени наследника всероссийского престола и Мирону полагалось бы вести себя повежливее.
– Мирон Павлович, это среди наших проблем – последняя. Взял Бог офеню – дал Бог офеню. Надеюсь, хоть зовут иначе?
– Не иначе, кума, не иначе. Тоже Борисом. Но фамилия у него – Папирник. Не еврей, не думай. Вполне хохол московского разлива, и прическа у него тоже – хохол, я заглядывал. Ну, под царя нынче пол-Руси хохолки носит. Ничего, выдержит экзамен на офеню – под горшок пострижется, как положено. Словом, не бери в голову. У твоих подданых еще не такие фамилии есть.
Мирон замолчал.
– Ну, есть еще хорошие новости? – спросила кирия.
– Скажи спасибо, вроде бы плохих больше нет. Василиане за Змеем к югу лес рубят, избы ставят, к зиме готовятся, радеют. Дикого мужика видел на правобережье. Плывет в корыте и ложками гребет. Я не окликал, пусть себе плавает. Вроде все.
– Ну тогда и вправду все, – кирия деловым движением напялила очки в проволочной оправе, затем похлопала по горке бумаг слева на столе, – спасибо, что предупредил. С хрусталиной буду разбираться. Мастеров тут для выбора немного – слишком богатая резьба.
– Тоже мне теорема с фермы... То ли Ирка, то ли Хилька. Вот и весь список.
Кирия тут же сняла очки.
– Ираклий? Глонти? Он же старше Подселенцева, а тот уж две декады ничего не режет?
– А я тебе не говорил, во-первых, что это новая работа. Иди там узнай, сколько она в России пробыла. И вообще это Хилька скорее. Ахилла Захар¬че¬ня. Он тоже не вьюнош, но копни гада: по-моему, это он. Словом, давай мне амнистию на Бобра Дунстана Мак-Грегора и я пошел.
Кирия опешила.
– С каких таких... фиников, то есть веников... пряников – ему вдруг амнистия? Он что ж, невиновный?
Мирон нимало не смутился.
– Тогда не надо амнистию. Подтверди приговор, который предшественник твой ему вынес. Иаков Засранец. Письменно. Знаешь, кто ты тогда будешь в истории? Архонт Александра...
– Мэ! – рявкнула кирия кратчайшее киммерийское ругательство, после которого любой рыночной драке полагалось закончиться: все неправы, все сдались, всем сейчас по ушам навесят, если не разойдутся. Остаться в веках с титулом «Засранки», хуже того, «Засранки, преемницы Засранца» архонт никак не хотела. В конце концов, бобра можно было помиловать просто за давностью лет. Или – лучше – в честь ближайшего праздника. А таковым праздником выпадала коронация императрицы Антонины, и объявление Павла Павловича наследником престола. Павел Павлович ко всему был еще и уроженцем Киммериона – не важно, насколько коренным, зато укорененным. А когда в девяносто восьмом будет царевич присягу отцу приносить, по случаю шестнадцатилетия, пусть лучше узнает, как много всего в его честь в родном городе совершается.
На фирменном пергаменте десятью словами кирия Александра даровала гражданину Дунстану Мак-Грегору все прежние свободы, возвратила конфискованное имущество и восстановила его право свободной зубоврачебной практики на всей территории Киммерии. Большего блудный сын не просил. Хотя кирия прекрасно понимала, что имущества своего он нигде не найдет, но зато за протезы будет драть так, что быстро наживет вдвое. С этим документом, держа его за уголок, чтобы подсушить печати из красного воска и желтого сургуча, Мирон вышел на площадь перед архонтсоветом, немного приподнял капюшон и огляделся по сторонам. Помимо дней народных волнений и демонстраций двенадцатого ноября в честь годовщины коронации, здесь никогда не было людно.
На Киммерион наползал прохладный сентябрьский вечер, но до мгновения, когда на улицах зажгутся фонари, было далеко. Утро в городе наступало немного позже, чем могло бы: с востока, за протокой Святого Эльма, возвышался почти отвесно Уральский хребет, поверх которого тяжелой тушей возлежал еще и Великий, в далеком прошлом Всемирный, Змей – подо¬печный Мирона Вергизова. Вечер наступал по расписанию, однако на шестьдесят третьей параллели он всегда приходит очень медленно, на ней, к примеру, во Внешней Руси, если и не Санкт-Петербург стоит, то Медвежьегорск в Корельском царстве, в двух шагах от Марциальных Вод августейшего предка монарха, Петра Великого. До Полярного круга, конечно, далеко, но все же долог киммерийский закат ранней осенью, к тому же обычно очень красив.
Мирон Павлович неизвестно почему посмотрел на север, точнее – на северо-восток, потому как ни прямо на севере, ни на северо-востоке смотреть вообще было не на что, а там, куда он глянул сейчас, высилась популярная у морозоустойчивых альпинистов гора Тельпосиз, известная тем, что ею Великий Змей побрезговал и как-то ее обогнул, так что она, почти единственная, оказывалась видна и из Киммерии, и из Внешней Руси. За столетия разглядывания Мирон к горе присмотрелся до тошноты, видел, как она дряхлеет и выветривается, но все-таки привык считать ее чем-то вроде старого, давно забытого комода в большом доме, которым была для Вечного Странника Киммерия – стоит себе комод и стоит, никому не нужен, ну так и не мешает никому.
И хотя Мирон не был человеком ни в каком смысле слова, глазам своим он не поверил, ибо они у него даром, что светились угольками, но на лоб сейчас полезли. В ущелье перед Тельпосизом клубилось облако, высотой превосходившее гору раза в два. Облако, почти черное, поблескивающее в лучах заходящего солнца, колыхалось, как жидкий металл, и было как-то очень уж подвижно. Самое жуткое оставалось в этом зрелище то, что все происходило совершенно бесшумно.
Обычным зрением тут было рассмотреть ничего нельзя, и то, что произошло в это время с глазами Вергизова, для слабонервных не предназначалось – если б кто-нибудь оказался рядом и ему хватило наглости заглянуть Вечному Страннику под капюшон. Однако трансформация заняла считанные секунды, и сейчас из-под капюшона просто выглядывало то ли дуло гранатомета, то ли приличный телескоп. Поскольку с площади было смотреть неудобно, Мирон слегка разбежался и по вертикальной стене вошел на крышу архонтсовета: что оказалось вообще-то неплохим результатом: в таком забытом с XIX века даже в Англии виде спорта, как взбегание на стену, максимальное достижение никогда не составляло и двух саженей. С крыши Мирон смог рассмотреть подробно, как расширяется средняя часть облака, как сплю¬щивается оно, стараясь уместиться в ущелье, которое Вечный Странник называл Кракеновым по противолежащему посреди Рифея островку Криль Кракена. Видел Мирон много, притом в деталях, но понять не мог ничего.
Вергизов беспокойно оглянулся. На юго-востоке, на фоне темнеющего неба, гордо возвышался двухвершинный Палинский Камень – пик повыше Тельпосиза метров на пятьсот, на главной вершине которого твердо стоял незримый простым киммерийцам многобашенный замок графа Сувора Васильевича Палинского, откуда не столь уж давно был увезен во Внешнюю Русь наследник всероссийского престола, будущий цесаревич Павел Павлович Романов. От Палинского Камня до Тельпосиза было верст пятьдесят с киммерийском гаком, но жуткий, отливающий металлом рой в Кракеновом ущелье, хотя там и не жил никто, Мирону очень не нравился. Ближе всего к этому рою, на берегу Рифея, располагалось Сверхновое кладбище, где постоянно обитало человек десять обслуживающего персонала, не считая крошечного причта кладбищенской церкви Луки Елладского. Телескопическим зрением глянул Мирон и туда. К счастью, между черным роем и кладбищем тоже оставался зазор верст в десять.
Так что это за пакость такая?
Мирон заломил правую руку за левое плечо и гаркнул в рукав:
– Стима!
В рукаве затрещали радиопомехи, что-то лихо лязгнуло, словно бы где-то самолет отдал честь парой железных крыльев одновременно, и два луженых голоса ответили:
– Патруль на трассе!
– Стима, – взял тоном ниже Мирон, – ты на юг или на север?
– На север! Прошли Уральское Междозубье, курс – Палинский камень! Высота...
– Стима, высоты тебе хватит. Иди прямо на Тельпосиз и докладывай – что там творится. Я стою на Архонтовой Софии, понять ничего не могу. Не бывает такого, там чертово колесо в ущелье формируется!
Покуда эскадрилья двуглавых стимфалид, подрядившаяся нести патрульную службу на границе Европы с Азией, выполняла продиктованный Мироном маневр, рой в Кракеновом ущелье и вправду стал уплотняться, образуя подобие строго вертикально поставленного, версты в две диаметром, колеса. На улицы Киммериона стал высыпать народ: весть о невероятном зрелище уже разнеслась, причем кто-то немедленно пустил слух о том, что явился на Киммерию новый, на этот раз уже настоящий Хрустальный Звон – тот, первый, был не совсем настоящий, потому что половина народу его не видела, – колесо же видели все. Причем то, что это именно колесо, сейчас было уже ясно, сперва было непонятно, вращается ли оно, но отнюдь не человеческое зрение Мирона Вергизова уже дало ему знать, что это не одно колесо, а два, очень близко расположенных. Колеса стояли под острым углом к течению Рифея, и Мирон первым в городе понял, что вращаются кольца по-разному – одно по часовой стрелке, другое – против нее. Внутри колес просматривались спицы, сходящиеся к центру, где пока что клубился только сумрак, но уже формировалась единая, жуткого вида, ступица, упирающаяся, кажется, прямо в склон Тельпосиза; между тем гора была заметно меньше ростом, чем жуткое сооружение.
– Идем на снижение – лязгнул голос из рукава Мирона, – объект наблюдаем. Подтверждаем: колесо двойное, на каждом ободе укреплено по сто девяносто шесть подвесных люлек. Вращение колес неравномерно, после каждого сопряжения люлек – пауза. Из колеса, вращающегося посолонь, и из колеса, вращающегося противусолонь, взлетают длинные молотообразные предметы и ударяют по сопряженной люльке. После чего следует короткое скандирование, дважды по семь слогов, затем движение колеса возобновляется. Повторяю: идем на снижение...
Если конденсация черного роя в жуткое двойное колесо была совершенно бесшумна, то полет стаи железноклювых и медноперых стимфалид был похож не атаку пикирующих бомбардировщиков, – за тридцать восемь столетий, пробежавших кружными тропами от основания града Киммериона, его никто не бомбил хотя бы просто потому, что не знал о его существовании, – но помнится, упал при князе Взыскуе Миноевиче какой-то метеорит на юге, за Обратом, но без особого шума, бобры потом железо у людей на финики выменяли, а хороший метеоритный металл пошел на Майорские острова оружейникам, понаделали из них кандалов, да и те сбыли московским князьям через офеней, очень уж большие деньги за них Москва посулила. Стимфалиды пронеслись над черепаховыми крышами Киммериона и ушли к Тельпосизу для полного облета и аэрофотосъемки, а Мирон с крыши архонтсовета оглядел прилегающие улицы политического центра города.
Стимфалиды никогда не любили лишнего шума, но сами его все же производили – полетай-ка на ржавеющих и зеленеющих от влаги крыльях, так задребезжишь. Зато сами птицы во всей окружающей природе любили тишину, и поэтому к чудовищному, но бесшумному колесу летели без опасений. Заложили вираж, другой и третий, постепенно отслеживая все подробности происходящего и все детали конструкции.
Мирона куда больше волновало происходящее ни улицах. Люди сходились в группы, каждая делилась на две, раздавались крики, взаимные оскорбления, на удивление однообразные, вроде: «Твою!..» – «Нет, твою!..» – «А вот и твою!..» – «Да как же, вовсе твою!..» – и так далее; затем наиболее взведенные горожане скидывали верхнюю одежду, разбивались на пары и начинали мутузить друг друга не щадя лбов и кулаков. Однако же кулаками дело не ограничилось, с площади перед архонтсоветом уже слышался звон вывернутого из набережной турникета; кто-то дрался парой металлических секций.
Словом, никогда не знавший кавелитства город на глазах впадал в истерику, в радение и ересь. Мирон втянул телескопические глаза, двинул себя кулаком по капюшону и прыжком сиганул в дымоход. Дорога эта была ему, вероятно, давно знакома, ибо приземлился он прямо в лазуритовый камин, против которого за рабочим столом все так же восседала вконец усталая кирия Александра.
На объяснения у Мирона не было времени. Никак не заботясь о том, что его капюшон болтается за спиной и от созерцания жуткого лика Вечного Странника даже сильной женщине впору сомлеть, он схватил со стола принесенный им же самим хрустальный диск с драгоценной резьбой и с размаху грохнул об край камина. Кусок лазурита рухнул на пол, молясина же, похоже, не пострадала. Не найдя в кабинете ничего достаточно массивного, Вергизов упёрся ногами в пол, взял хрустальный диск за края и напряг нечеловеческие мышцы. Кирия что-то поняла и бросилась за дверь. Через мгновения вернулась с криком:
– Вот же тебе кочерга, не мучайся! – Она протягивала Вергизову нечто вроде чугунного лома. Однако Странник, кажется, уже и сам справился. Голубоватый диск хрусталя сперва дал трещину, потом окончательно разломился, оранжевая с черным перекладина сделала то же самое. Остальное Вергизов раскрошил между пальцами сперва в осколки, потом растер в мелкую пыль, а ее высыпал в камин. Потом в изнеможении опустился в кресло.
– Квасу дай, – буркнул он, прячась в капюшон.
В такой просьбе киммериец никогда не отказывает; хотя пальцы у кирии были и обыкновенные – а не полуторные, киммерийские, – горлышко термоса из мамонтового бивня они держали уверенно. Архонт сама сняла притертую костяную пробку и через стол протянула Вергизову чуть ли не ведерную, благоухающую лесными ароматами емкость. Вергизов присосался к краю, пил столь долго, что кирия стала опасаться – не лопнет ли он. Потом вспомнила, что Вергизов не человек, и успокоилась.
– Вот такую я принес тебе подлянку, – выговорил Вечный Странник, возвращая хозяйке кабинета ополовиненный термос. – Город уже сходить с ума начал. Думаю, десяток синяков останется, не больше, ну, турникет починить придется.
– Что произошло, Мирон Павлович?
Мирон медленно натянул капюшон на глаза. Смотреть на его обтянутый кожей череп с горящими глазами даже привычному человеку было жутко, он это знал и лишний раз старался никого не пугать.
– Ничего... Словом, снимай подозрение и с Ирки, и Хильки, это не их работа, не то весь город бы давно рехнулся, как Россия. Честно скажу, не знаю я, что это такое, но быть этому предмету в Киммерии – нельзя. Если вся Русь рехнулась, это еще не значит, что и нам надо. Бобры пусть себе рядят да гадают, Кавель Кавеля... У них, впрочем, на Кавель, а Боббер, но смысл тот же. У них что Кармоди – Мак-Грегора, что наоборот, либо же что о'Брайен их обоих. Людям это все – до клешни обсосанной. А вот если Колесо Подозрения над городом встанет...
– Что за колесо?
Мирон описал двойное колесо, заслонившее от киммерийцев склоны Тельпосиза, не забыв вставить, что встало оно не просто из ущелья за городом, но непосредственно над кладбищем. Кирия Александра мелко перекрестилась по-киммерийски, шесть раз – чтоб нечистый сон сгинул и наваждение пропало, как с детства обучены делать все добропорядочные девочки Киммериона на случай дурного сновидения. А Мирон еще и добавил:
– За долгую жизнь много чего насмотришься... и ничему, старуха, все равно не научишься. Ведь предсказывала же сивилла в год смерти Евпатия Оксиринха – «Не тащи хрусталь в лазурь, не то бяка будет!» Все решили, что старуха сумасшедшая, у вас иначе вообще считать не хотят обычно, а гляди ж ты, всего-то двести шестьдесят пять лет прошло – и уже сбылось. Кстати, как там бяка? – Мирон уже вполне овладел собой и подошел к окну. Выходило оно на восток, но Вергизов отворил раму и высунулся. – Рассыпается, оседает... Что ж, так тому и должно быть.
Из рукава Мирона послышался немелодичный звон.
– Вергизов, прием! Докладываю! Объект распался к едрени фене!
– Видел уже, Стимушка, спасибо, – сказал Мирон в рукав, – лети себе на здоровье, спасибо за службу. С севера на Тельпосиз зайдите, там с полверсты от реки, где лес кончается, мою заначку знаешь? Там тебе бочка тавота малахитового стоит, употреби с подругами за здоровье ее высокопревосхо¬ди¬тельства архонта Александры Грек...
В рукаве лязгнуло – словно кто-то отдал честь и отключился. Кирии было не до того: она с грустью глядела на разбитый камин.
– А с этим мне что делать? Лазурита нынче днем с огнем не сыщешь. А сыщешь – не укупишь. В одну цену с яшмой.
Мирон возмутился.
– Это как? Будет лазурит. На Байкале еще очень даже есть лазурит. Кто у тебя в Иркутске резидент?
Кирия молчала.
– Ладно, не говори. Тaк спрошу: есть в Иркутске у тебя резидент?
– Как не быть...
– А толк там какой всех сильней?
– Живоглотовцы... Ну, Кавель Кавеля учил – Кавеля Кавеля схарчил, знаешь... Дорого платят, там ведь один в пасть другому прыгать должен, этого на пепельнице не смонтируешь.
– Ну и возьмешь со сборщиков натурой – одну, две, три – сколько на ремонт надо.
Кирия вздохнула.
– Как возьму, когда за ними недоимок нет?
– Так прямо и нет? А в одна тысяча семьсот шестьдесят втором, если по-общерусичски, когда дочка императора Петра Алексеевича воевать изволила, кто недоимки отложить просил вплоть до окончания переустройства Берлина в уездный город?.. Как сейчас помню... И ничего они с той поры не заплатили. Так что давай, кума, требуй недоимки.
Кирия Александра легла всем немалым бюстом на стол, пытаясь заглянуть Вечному Страннику под капюшон.
– А что бы тебе, Мирон Павлович, не пойти к нам в архонты? Все-то ты помнишь, сам беду принесешь, сам унесешь – благодать городу, да и только.
Мирон встал.
– Ладно, кума. Хватит шуток. Мне Змея от полипов лечить, старик-то древний, весь запаршивел. Мне за василианами присматривать, за симеоновцами. Мне Стиму отпаивать. Контрабандистов ловить. Куда мне в архонты? Это дело людское, житейское. А у меня разве жизнь? Так, самозванство одно.
Кирия дождалась стука входной двери, не спеша отвернула пробку термоса, долго одним глазом глядела внутрь. Потом отхлебнула со вздохом, отставила термос и углубилась в бумаги.