Трагедия поэта и комиссара. Очерк. Полный текст

Владимир Голдин

Трагедия поэта и комиссара.


ГЛАВА 1. СОМНЕНИЕ ЧЕЛОВЕКА КОМАНДЫ.

Начальник областного УНКВД, комиссар Государственной Безопасности третьего ранга, прошел, молча мимо застывшего в стойке смирно секретаря, бросил на длинный стол взмокшую фуражку и тяжело опустился на кожаный стул. На большом, покрытом зеленым сукном столе, было пусто. Массивные черные телефоны молчали. Шел третий час ночи. Комиссар знал цену этой напряженной тишине, в которой рождались страшные приказы. Эти приказы, помимо работы фельдъегерей, проникали в его громадный кабинет по проводам связи. Комиссар устало опустил глаза. Он чертовски хотел спать. Однако спать ему не давали обязанности по службе: текущие приказы сверху, вызовы в обком и дела обкомовских работников.

Усталые глаза его искали какой-нибудь пестрый предмет, им нужен был отдых, но кабинет был обит почти до высоты его роста доской под дуб. Чуть выше, справа, прищурившись, постоянно контролировал его действия любимый вождь, со спины, прямо в затылок глядел основатель их важной службы - поляк, в полный рост в серой шинели. Его маленькие глазки из-под козырька фуражки так же внимательно смотрели на комиссара. «Здесь не отдохнешь, - подумал комиссар, - как в церкви, повсюду глаза-иконы, но там глаза сочувствия, а здесь…»

- Разрешите войти, - как-то неуместно громко среди ночи раздался голос помощника. Товарищ комиссар, вам срочный пакет, прибыл сегодня поздно вечером. Начальник, не поднимаясь со стула, принял твердый, серого цвета, залитый сургучом пакет.

- Вы свободны, - отдал приказ комиссар, и, вдруг, по-домашнему, тихо попросил: «Отдерни занавески».

Кабинет заполнился робким утренним светом, на дворе начинался август 1937 года. Зелень деревьев, что росли напротив окон розового четырехэтажного здания, уже потеряла свою весеннюю свежесть, запылилась, да и птицы притихли, выполнив свой данный от природы инстинкт – размножения. Только воробьи, уже с раннего утра, беззаботно перепрыгивали с земли на ветки деревьев и обратно, да вороны изредка нарушали тишину.

Город спал.

«Вороны, вороны, - думал комиссар, - а когда же я последний раз слышал утренний крик петуха? Какие они разные петушиные песни: то короткие отрывистые, словно утреннему певцу наступили на горло недовольные хозяева, то, пронзительно длинные, да еще с какой-то дополнительной руладой. – Давно…
А как в детстве хорошо говорила бабка: «Нечистая сила действует ночью, когда Бог отдыхает. О пробуждении Бога предупреждает петух. И бабка, каждое утро крестилась и шептала под нос: «Слава те, господи, дурной час прошел, нечистая сила волюшку потеряла».

Комиссар посмотрел на пакет. Нельзя оставлять без внимания секретные документы, в любой момент мог затрещать телефон, и суровый голос из трубки потребовать отчета, плана действий, предложений и высказать упреки в нерасторопности.

Комиссар вскрыл пакет, извлек серые плотные листы бумаги, ознакомился с выходными данными, с подписями, и углубился в чтение. Оперативный приказ Народного комиссара внутренних дел Союза ССР № 00447. «Об операции по репрессированию бывших кулаков, уголовников и др. антисоветских элементов», 30 июля 1937 г., гор. Москва.

В приказе была преамбула, и жирным шрифтом выделялось семь разделов. Во втором разделе определялось количество людей и контингенты, подлежащие репрессиям. По мере изучения приказа брови комиссара поднимались все выше, образуя складки на лбу, а голова непроизвольно клонилась к правому плечу. Народный комиссар предупреждал в приказе, что цифры, подлежащих репрессии, ориентировочны. Однако руководители на местах не имеют права самостоятельно их превышать. «Все репрессированные, читал комиссар, - разделяются на две категории: а) к первой категории относятся все наиболее враждебные из перечисленных выше элементов. Они подлежат немедленному аресту и, по рассмотрению их дел на тройке – расстрелу; б) ко второй категории относятся все остальные менее активные, но все же враждебные элементы. Они подлежат аресту и заключению в лагеря на срок от 8 до 10 лет, а наиболее злостные и социально опасные из них, заключению на те же сроки в тюрьмы по определению тройки».

При чтении пункта, где говорилось, что «семьи приговоренных, по первой и второй категории, как правило, не репрессируются», - комиссар криво ухмыльнулся, он из своего опыта знал, как придется жить этим семьям и без его вмешательства. «Все это слова про категории, - мелькнула мысль в голове комиссара, - да и кто ее может четко провести эту грань между активным и не очень враждебным элементом – лазейка для нарушителей социалистической законности».

Далее в третьем разделе приказа Наркома определялся порядок проведения приговоров в исполнение, организация проведения операции и отчетность. Комиссар взял из черного пластмассового стакана красный толстый карандаш и подчеркнул: «О ходе и результатах операции доносить пятидневными сводками к 1, 5, 10, 15, 20, 25, 30 числу каждого месяца телеграфом и подробно почтой. Операцию начать 5 августа и закончить в четырех месячный срок».

«Всё как для колхоза расписано, - думал комиссар, - когда сажать, куда и сколько садить, только вот всходы у нас разные…».

Он еще раз вернулся ко второму разделу приказа «О мерах наказания репрессируемых и количестве подлежащих репрессии», сравнил цифры своей области с другими областями и краями, и получилось, что он по приказу находится на пятом месте.

Да-а-а, не мало, - пробурчал под нос комиссар, но тут же осекся, взглянув на портреты, и продолжил мысль: «Четыре тысячи по первой и шесть по второй, не мало, всего десять. Десять тысяч на четыре месяца, это, получается, по две с половиной в месяц. По одной тысяче расстреливать, по полторы - сажать. Это значит, ежедневно по тридцать три человека расстреливать и по восемьдесят три сажать. Это приказ маньяка-убийцы. Он что там свихнулся, маленький человек при больших делах. Ведь такое так просто не проходит. Это же плугом по сердцу-памяти населения. Это же тебе не процессы над старыми большевиками, где народ слушал и удивлялся, как одно и тоже долдонят подсудимые и судьи, а в душе смеялись. Борьба за власть, да и только. Их было не жалко, все они троцкисты-бухаринцы были теоретиками убийства. Эти процессы вызвали недовольство в верхушке партии и смятение в умах рядовых. Кабаков, деловой был мужик и линию партии понимал правильно. В мае бац, и контрреволюционная организация правых на Урале, а в газетах о нем ни слова, только на активах и поливали. Как эти участники пересрались с испугу, некоторые сами прибежали сдаваться. А баба у Кабакова молодец на все оговоры, показания и очные ставки – нет, нет и нет, все это клевета, ложь, а результат один…».

В кабинете начальника областного УНКВД уже плавал утренний летний полумрак. Круг яркого света от настольной лампы освещал часть стола со звериным приказом. Голова начальника, откинутая назад, терялась в утренней мгле. Он поднял руку, провел ей по волосам, лицу.

Привычно скрипнула портупея, комиссар продолжал размышлять:

«Революция с ее ожиданиями – и результат… «Дистанция огромного размера», - как говорил поэт. А потом, что ты, комиссар, в революции понимал – мальчишка, участник борьбы с бандой атамана Григорьева. Закончил один класс народной школы с тремя ступенями: младшей, средней и старшей. Вот кто бы ответил на вопрос: «Кто в начале жизни переводит стрелки его судьбы?». Почему я, драчун и дебошир, выросший без отца, стал вдруг интересоваться «политическими», а мой старший брат стал урядником. Вместе росли: он урядник, я «политический». Почему среди эсеров, монархистов, меньшевиков я примкнул к большевикам? Почему? Предположим, я сделал правильный выбор. Партия большевиков - моя партия. Но во что она превратилась. В культ – по Марксу - в фетиш. Сейчас создали еще один фетиш – вождь, учитель всех времен и народов. Конечно, все это заложил Старик. Еще тот теоретик и практик террора. Но он был, терпим, как говорили старые чекисты. С ним можно было аргументировано спорить. Старик – как фетиш партии как-то и не воспринимался. А сейчас? Товарищи высказали мнение на развитие государства и поплатились головой. У нас в государстве стало два фетиша: партия и ее вождь. Но вождь стал олицетворением партии, два понятия не разделимы, но если не согласен с одним, автоматически не согласен с другим. Тупик. Из которого выход один: политическая смерть равна физической».

Скрипнула портупея.

- Ты, что, начальник, стареешь? – задал себе вопрос комиссар. Недоволен линией партии? А куда ты без нее? Ты в стаде, как овца. Если вожак ведет стадо в пропасть – быть и тебе там. Расслабился! Забыл Ленина – он говорил: «Сомневающийся, хуже предателя!». Работай!

Комиссар встал, продолжая размышлять:
 
- «Если, если… Такие дела не проходят бесследно. Плановое убийство – это впервые. Наказание неотвратимо в любом случае… Закончить через четыре месяца. Это, значит, комиссар начал загибать пальцы левой руки: август, сентябрь, октябрь, ноябрь и пятого декабря четыре месяца. Ерунда. Потребуют выполнение, как всегда досрочно, значит, рассчитывай к седьмому ноября, подарок к празднику. И ещё надо ожидать какой-то идеологической акции прикрытия, такие дела всегда сопровождаются большой шумихой в прессе, судя по процессам бухаринцев и прочих троцкистов, это будет что-то более масштабное, чем полеты летчиков-героев на северный полюс или столетний юбилей со дня смерти Пушкина. Надо освежить в памяти последние постановления ЦК и СНК, но только не сейчас.

 Я устал…».

Комиссар нажал кнопку вызова помощника и приказал:
- Начальника четвертого отдела ко мне к восьми часам.
- Слушаюсь. Офицер тихо вышел.

Комиссар, тяжело переступая, перегретыми за день в сапогах ногами пошел к двери в углу своего кабинета. За дверью находилась его личная комната отдыха. Часы показывали пять часа утра. Комиссар сбросил сапоги и, не раздеваясь, лег в постель. Кровать глухо скрипнула, принимая наработанное тело. Последняя мысль, перед тем как комиссар провалился в чуткий короткий сон, была: «Права была бабка, нечистая сила действует ночью…».


ГЛАВА 2. ПОДЧИНЕННЫЙ ТВЕРДО УБЕЖДЕН.

- Товарищ комиссар третьего ранга, начальник четвертого отдела, старший лейтенант Вижайский по вашему приказанию прибыл, - четко отчеканил уже не молодой для такого звания, лет тридцати пяти, подтянутый офицер.
- Садись старший лейтенант, - приказал начальник УНКВД области и начал разговор издалека, прежде всего, хотел выяснить, как идут дела по прежним заданиям:
- Что нового в деле контрреволюционной организации правых?

Старлей собрался с мыслями, раскрыл, прихваченную с собой папку, и начал строго по уставу докладывать обстановку, сложившуюся в его отделе к этому часу. Но областной руководитель не дослушал его до конца. Комиссар толкнул подчиненному по столу новый приказ, а сам закурил, откинулся на стуле, используя для отдыха подвернувшуюся минуту. Он наблюдал за офицером, и ждал его реакции на новую инициативу сверху. Комиссар знал, как и его подчиненный, что в их организации не задают лишних вопросов, не уточняют прочитанного или слышанного, а сразу стараются запомнить главное и приступают к исполнению.

Комиссар наблюдал за лицом подчиненного, за игрой лицевых мышц, - это выдавало внутреннее состояние человека больше слов. «Слова в массе своей всегда лживы, - думал комиссар, - тем более в таком деле». Он видел, как меняется выражение лица читавшего непростой документ, но на его сером круглом лице не было ни удивления, ни сомнения, а скорей просматривался азарт гончей собаки, которая увидела хозяина в охотничьей амуниции. «Глаза старлея должны быть голубыми, раз он блондин», - подумал комиссар. Но не стал их разглядывать. Губы подчиненного сложились в какую-то злую довольную ироническую улыбку, и застыли. По мере углубления в содержание нового документа и переворачивания страниц губы старлея то плотно сжимались, то кривились в затаенной улыбке, то принимали форму серьезного вдумчивого человека приближенного к государственной тайне.
«Этого начальником отдела недавно назначили, - думал комиссар, - он готов выслужиться, и, пожалуй, за месяц расстреляет не тысячу, а больше, только дай волю. Но чего-то он быстрей двигается по служебной лестнице, а не лестнице званий, хотя мой ровесник?»

Вижайский закончил читать. Поднял глаза, в которых уже потух азарт, и только вера сверкала в них, вера поколения победившего социализма, человека воспитанного партией, и готового выполнить любой ее приказ.

- Ну, как? – задал провокационный вопрос комиссар, как бы приглашая подчиненного на откровенный разговор.

Старлей несколько секунд молчал, вдумываясь в интонацию голоса начальника, но быстро смекнул, что здесь кроется подвох. Приказы не обсуждаются, он понимал службу, что как бы он не отозвался о приказе, плохо или хорошо, любое его суждение в будущем может быть использовано против него.

- Выполнение этого приказа прямо ложится на плечи четвертого отдела, - заявил он спокойно. Приказ вполне выполним по срокам. Поднимем дела на эсеров, меков, анархистов, хранящиеся у нас в архивах с 20-х годов. В нашу область много сослали кулаков, всяких спецпереселенцев. Недовольные советской властью последнее время распоясались, бог весть, что говорят в общественных местах и у себя по кухням. Мобилизуем свою агентуру. Выполним.

Комиссар смотрел на суровое лицо старлея, вспомнил, только что пробежавшую по лицу злую улыбку. Подумал: «Неужели он не понимает, что он будет делать завтра еще в больших масштабах, чем делал до сегодняшнего дня. От его исполнительности зависит жизнь тысяч людей. Людей, а не скотины, хотя добрый хозяин не допустит массового забоя стада, хозяин понимает, что на восстановление стада потребуются многие годы. А тут люди, за этими десятью тысячами стоят десятки тысяч родственников, у которых с пятого августа перевернется вся жизнь. А кто подумал о государстве, о последствиях для него? Ты все еще продолжаешь сомневаться комиссар?..». Разозлившись на себя за крамольные мысли, комиссар зло посмотрел на подчиненного и резко выразился:

- Что ещё вы хотите сказать?
- Трудно будет, товарищ комиссар, работы много, а людей в отделе в обрез. Последуют обыски, аресты подследственных, охрана, протоколы допросов, уйма бумаги…
- Что предлагаете?
- Разрешите использовать курсантов, человек десять, из рабоче-крестьянской школы. Люди собраны в ней со всей РСФСР.
- Они же безграмотные, не опытные.
- Научим, старшими поставим своих, опытных.
- Какое у вас образование? - неожиданно спросил комиссар. Старший лейтенант смутился, но ответил с достоинством.
- Закончил три группы. Когда было учиться, товарищ комиссар, а этих научим, натаскаем. В нашей работе много знаний не надо. Был бы характер. Здесь интеллигенты работать не смогут.
- Насчет цифр, что прочитал в приказе подчиненным ни слова.
- Так точно, товарищ комиссар. Разрешите идти.
- Хорошо, действуйте.
Старлей щелкнул каблуками. Вышел.

На столе комиссара зазвонил прямой телефон из Москвы.

ГЛАВА 3. А СУЩЕСТВУЕТ ЛИ НЕОДУШЕВЛЕННЫЙ ГЕРОЙ?

Из большого гастронома на улице Вайнера шумно вывалилась компания молодых людей. Парни радовались подвернувшейся редкой покупке. Им удалось приобрести бидончик разливного пива. Возбужденные счастливым случаем, они вышли на Главный проспект и направились в сторону Плотинки. Лавируя между прохожими, и толкая друг друга в плечи, сжимаясь в кучку, чтобы их не разлучил, двигающийся встречный людской поток, парни громко разговаривали о пиве:

- Во, удача. И как хорошо, что нас туда занесло. А ты, Жорка, не хотел. Зачем, да зачем? У меня интуиция, и в углу сразу, гляжу, толпа. Ну, сразу понял, зачем мужики стоят.
- Мифические разговоры о выделении Свердловска в разряд снабжения Москвы так и остались мифом, - возразил Григорий.
- Это еще ничего, у нас хоть редко, но купить пиво можно, - перебил его другой, - вот я в Горьком был, так там жить еще «радостней и веселей», в магазинах ни …, хлеба не продадут приезжему, все по прикреплению.
- Черт возьми! – кричал третий, видно придется служить трудовому народу. Жду повестку на медучет. Согласно изданного приказа. В Елани ты уже, наверно, прошел, - толкнул он локтем соседа. Ну и нас «неугодников» - так буквально сказано в расклеенном на заборах приказе, не забыли. Имеются сведения, что берут всех, кого попало. Вот дьявол!
- Ребята, а вы слышали, вчера опять горел «Дом промышленности».
- Вот новость, а когда он не горел. Это уже, наверняка, раз пятый. Строят, строят – закончить не могут.
- Ну и что это? Саботаж, диверсия, русское раздолбайство или элементарная техническая безграмотность? Спецов-то всех пересажали.

Парни разговаривали громко, они еще не были приучены к сдерживанию своих эмоций в общественных местах, да и путь их по Главному проспекту был не долог. Группа молодых людей скоро свернула во двор, и, не заметила мужчину в мятом, как у всех, пиджаке, черной кепке, прикрывающей лоб. Мужчину привлекли громкие голоса и разговор на тему, о которой в газетах ничего не писали. Мужчина насторожился, прислушался. Разговор ему показался подозрительным, он проследил за группой молодых людей и отметил в памяти номер дома, в который свернула шумная компания. Постояв с минуту, прохожий еще раз посмотрел на номер дома, и для лучшей памяти прошептал: «двадцать девять, а», отметил для себя время, число, месяц текущего года. Мужчина не служил в органах сыска, но он был воспитан в духе постоянной бдительности, как того требовали все газеты и политическая обстановка. Прохожий твердо знал, что с развитием и укреплением социализма в одной отдельно взятой стране усиливается классовая борьба. Эту партийную установку он изучил в кружке марксизма-ленинизма в цеху, в котором проходила большая часть его жизни.
Но ему нужно было спешить на работу, и мужчина уже почти забыл о разговорах веселой компании. Его внимание привлек приближающийся трамвай, и он уже совсем собрался побежать за ним, но его окликнул знакомый голос:

- Федор Иванович, ты чего стоишь такой надутый на улице? Что во вторую смену робишь?
- Да вот стою, чуть с ног не сбили, понимаешь, целая гурьба парней прошла, чуть не задавили.
- Тебя задавишь такой крепкий.
- Конечно, крепкий, всю жизнь кожилюсь на производстве. Смотри, сколько заводов поставили, робь знай – не ленись. А эти идут себе перегребают, видишь ли, им снабжение плохое, «Дом промышленности» не нравится.
- Да где они?
- Вон в двадцать девятый дом зашли.
- Да брось ты, Федор Иванович, себе нервы тратить. Ну, прошли молодые ребята, невзначай задели тебя. Ты не был молодым что ли? Да и сейчас, кажется, не старый.

Но Федор Ивановича уже не мог молчать. Об услышанных разговорах он рассказал постовому милиционеру. Возмущение Федора Ивановича было искренним и глубоким. Тембр голоса сознательного гражданина напряженно дрожал, когда он общался с милиционером: «Говорили о пожаре в «Доме промышленности», откуда они знают об этом, когда  я не знаю, когда газеты об этом молчат?». Постовой записал адрес прохожего мужчины, и предполагаемый адрес нарушителей…

Молодые люди тем временем ввалились в тесную прихожую. Шумно сняли обувь и прошли в комнату братьев Григория и Владимира Троицких. Младший Владимир сразу завел патефон, поставил пластинку Вертинского. Треск патефонной иглы и надрывно-плаксивый голос певца заполнил комнату. Все расселись вокруг стола, разлили свежее пиво. Выпили.

- Вот, ты, Петр, на улице говорил о пожаре в «Доме промышленности», - заговорил Григорий, - а чего же ты не говоришь о взрыве в штабе округа. Об этом так же молчат газеты, а слухи ходят…
- А шлюхи ходят, - перебил его веселый задиристый голос Андрея, который в  серьезный разговор, всегда хотел внести долю веселости и несерьезности. Такая у него была натура.
- Нет, подожди, Андрей, - подхватил разговор  Игорь Зверев, - ведь там жахнуло здорово. Говорят, погибло человек семьдесят. Взрыв произошел от какой-то кинопленки, которую якобы в большом количестве хранили в штабе округа. Что у военных нет специальных складов? Меня такой слух в корне не устраивает.
- Меня тоже не устраивает, - перебил Стас Игнатов. Там говорят, было два взрыва. Один в актовом зале. Другой у выхода. Когда рвануло в зале, все в панике бросились к выходу, а там второй удар, такой, что, говорят, перекрытия до третьего этажа рухнули. Разве кинопленка может так жахнуть. В общем, получилась мясорубка.
- Да там, говорят, ждали командующего округом, а он опоздал…
- Говорят, в Москве кур доят, а в Свердловске штабы горят, - вставил Андрей.
- Нет, я слышал, там погибло 60-65 человек, да ранено было человек 100-150. Дали бы информацию в газетах, все было бы спокойно, а то слухи, они и есть слухи.
- Чего захотел, - опять влез в разговор Андрей. Чтобы весь мир узнал. В условиях победившего социализма такие эксцессы в корне невозможны. Все, что вы здесь говорите – ложь, происки врагов народа.
- Но взрыв был, - утвердительно заявил Григорий. Все об этом знают. Ясно, что это диверсия. Но кого? Врагов народа или агентов партии?
- У нас вся пресса под контролем партии, - сказал серьёзно Андрей. Если они об этом молчат, значит, им так надо.

Молодые люди пили пиво, громко разговаривали, заглушая скрип патефона и надрывную песню певца. Музыка их в этот момент меньше всего интересовала, и только Сергей Петренко следил за качеством иглы и менял пластинки Вертинского на Лещенко, в комнате звучали мелодии песен то «Кровель Мольер», то «Буран», «Снежная колыбельная», «Прощай мой табор»…

Парни продолжали спорить. Сама жизнь их наводила на политические темы. В стране было неспокойно и голодно. К политическим разговорам в СССР всех приучили повсеместно существующие кружки, школы политграмоты и политико-массовая работа, радио и газеты, многочисленные юбилеи: Парижской коммуны, даты рождений и смерти многочисленных вождей партии и государства.

Все эти недоразумения начались в России с девятнадцатого века, - продолжал Григорий, - с так называемых литературных «лишних людей».
- У-у-у, Жора, - протрубил Андрей, в какую чащу полез.
- «Лишние люди», как герои, появились в нашей художественной литературе в девятнадцатом веке, и вряд ли они повинны в случившемся в наши дни. Они выступали как одиночки, мыслители, имеющие капитал. В свободное время не желающие заниматься конкретным делом. «Лишние люди» у Пушкина и Лермонтова уходили от борьбы, уезжали за границу, думали, и где-то высказывали свои мысли вслух. Сколько таких слов было высказано и сколько таких слов витало в воздухе, а затем оседало в разных головах, кто знает? Они гнездились, как воробьи, и делали свои выводы, порождая новые словосочетания, складывались во фразы, в своеобразную философию. Эти «лишние» предтеча зарождения и становления  героя ХХ столетия.

- Ага, - прервал его Андрей, бери выше, а Кампанелла, а  Оуэн, а Сен-Симон…
- Остановись, Андрей, дай мне высказаться до конца.

- Все мысли высказанные впервые кажутся нелепыми и не принимаются сразу, для этого требуется время. От первых «лишних людей» одиночек все пошло. Сначала просто недовольство, уход в себя. Однако это не устраивало уже поздних «лишних», они почувствовали силу своих мыслей, но чувствовали свою физическую слабость. Лишний человек Бельтов – влюбленный дурак, как все влюбленные дураки. Но как его личное истолковали? Во всем виноват строй!
 
«Лишние люди» конца XIX века начали организовываться, создавать кружки по пропаганде своего понимания услышанного, прочитанного у других. Поскольку люди разные по образованию, по восприятию, по характеру они по разному пропускают через свое сознание прочитанное, услышанное, пережитое. Со временем среди этих «лишних» выделяется один более организованный, более напористый, как в любом деле определяется лидер. Но лидер дела – это не лидер среди «лишних» – это разные люди. Лидер дела организует дело: торговлю, ремесло, фабрику. Он уже не «лишний», он уже творец. Лидер «лишних людей» создает партию, отстаивающих свою абстрактную идею.  Всех не согласных с партией единомышленников начинают обвинять, приклеивать различные ярлыки и прозвища, например – оппортунист…

- Ну, конечно, еще меньшевик, эсер, кадет, анархист. Просто не довольный линией партии, - дополнил Андрей.

 Через эти ярлыки-прозвища легче отмежеваться от других «лишних», занимающих «неправильную» позицию. Начинается борьба мнений. Никто не думает уступать. Борьба мнений порождает нетерпимость враждебность к оппоненту, зависть – открытую борьбу.

Жизнь не стоит на месте, появляются новые идеи, новое их понимание и толкование, начинаются колебания в партиях. Лидер партии, как курица наседка, стремиться удержать своих цыплят. Он уже лидер, и он уже как бы лидер дела, ничего не производит, кроме того, что охраняет уже освоенные им мысли. Лидер стареет, как все люди, он становится консерватором. Он считает учение им принятое аксиомой, догмой, и любой пересмотр его «правильного» понимания догмы в рядах партии лидером воспринимается сначала с недоверием, затем заушательством – ярлыками-прозвищами – расколом.

- Значит, нужна многопартийность.
- Конечно, но Андрей, - дай сказать.

- Особенно неудобны всегда молодые с их максимализмом, с легким и быстрым пониманием нового. У курицы несушки в выводке появляется утенок, который умеет плавать – курица нервничает, но ничего поделать не может, и не может, смириться с потерей своего непонятного для нее дитя, и клохчет среди оставшихся цыплят. Лидер в своей партии «лишних людей» нетерпим к инакомыслью. Он не может так просто отпустить отщепенца-утенка. Лидер и его, особо приближенные к нему, члены партии начинают разрабатывать правила поведения в их партийном колхозе – устав, где прописаны права и обязанности. Так зарождаются партийные традиции, так зарождается характер героя «лишних людей». По уставу любой человек, став членом партии, принимал на себя конкретные обязательства, быть послушным лидеру партии через демократический централизм, а, по сути, только заувалированно одному лидеру. За отступничество от устава и программы полагается отлучение от партии. Это стало для некоторых «лишних людей» также страшно, как в первобытное время быть изгнанным из стада. Количество «лишних людей» все возрастало в силу идеологической, разъяснительной работы членов партии и воспитания недовольства существующим строем среди масс.

Любой партии, будь она за границей, или дома в подпольном или явочном порядке, всегда нужны средства к существованию. Но, как и где их добывать? Идти лидеру партии и его ближайшему окружению на завод наемным рабочим, значило обрести настоящее занятие и твердый заработок на жизнь, чем и живут все обычные люди. Однако, это означало перестать быть лидером «лишних». Человека охватывало сомнение, что выбрать: постоянную работу или постоянную борьбу. Борьбу с кем и за что, «лишние люди» над этим особенно не задумывались, заменяя мысли абстрактными лозунгами. Выбирали, как правило, борьбу, но лишали себя средств существования. Литературным трудом много не заработаешь, да и ошибиться при написании теоретических статей так легко, а это всегда вызывало подозрения лидера и его близкого окружения. Отделиться от партии, нужен был характер сильней партийного, чем обладают единицы. «Лишние люди», став членами партии, подчиняли себя духу партии.

Партия «лишних людей» давала своим профессиональным членам какие-то средства для существования, как плату за верность. Потеря доверия партии «лишними» приводила к исключению из ее рядов. Это было равносильно смерти для многих, ведь они ничего другого в жизни делать не умели. Где партия «лишних людей» брала средства к жизни? Источники были разные: литературная и издательская деятельность, влияние на людей дела. Предприниматели-фабриканты в молодые годы своей жизни также были склонны к жизни «лишних людей», а затем потеряли к ней интерес, но сохранили в глубине свой души какое-то недовольство существующим строем. Не ясное, не осознанное, ни когда в сознании своем четко не сформированное недовольство, как недовольство человека плохой погодой. Эти люди жертвовали часть своего состояния на жизнь партии «лишних людей». Вот вам примеры: Савва Морозов; писатель-предприниматель Гарин-Михайловский; издатель Сытин; владелец пароходов Машков.

И еще один источник – разбой. «Лишние люди» в большинстве своем были недоучки, они легко склонялись к «познанию» теории жизни, и обуреваемые завистью к людям дела, легко шли на уголовно наказуемые поступки, которые лидеры лишних людей называли экспроприацией. Эта уголовщина возводилась в геройство, хотя все это геройство было не что иное, как нарушение элементарных законов общества. Партия «лишних людей» стала превращаться в партию иезуитов.

- Слушай, Жорка, ты, что же отказываешь этим «лишним людям» в праве творчески мыслить?

- Отказываю. Любая монополия, любой пожизненный вождизм в партии «лишних людей» подавляет мысль, и это доказывает вся ее почти сорокалетняя история, по крайне мере, в наших условиях. То, что для молодого поколения есть теория, порожденная новыми явлениями жизни, для лидера, который не видит этого, или не хочет видеть, потому что свежую мысль высказал другой, выставляет новую идею, как насмешку. Догма правит в такой партии.
Вождь, который сам живет на иждивении партии, зажимает развитие мысли в зародыше. Такой лидер после своей смерти на двадцать-тридцать лет может оставить после себя только хорошо дисциплинированную, разветвленную банду. Если бы в нашей русской истории в сложившейся ситуации не победила случайно партия «лишних людей», я не представляю, во что бы она переродилась после смерти вождя. Скорей всего она бы распалась на целый ряд мелких, скорее всего бандитских группировок, с теоретическими посылками и догмами защиты интересов народа. Но народ при этом даже не предполагал бы об их существовании.

- Жорка остановись, за такие речи карают как «врага народа».
- Но здесь все свои.
- При таком режиме и стены слышат…
- Постой не перебивай, а то потеряю ход мысли.
- Обратите внимание…
- Нет, Жора, ты такие мудрые вещи говоришь, что сразу и понять сложно. Дайте, лучше я анекдот расскажу, - закричал Андрей.

- Вы слыхали, что общего между Моисеем и Сталиным?
- Нет.
- Моисей вывел евреев из Египта, а Сталин из ЦК.
Раздался дружный смех.
- Жора, - вступил в разговор Стас, - так ты, что это говоришь только в отношении ВКП (б) или шире?

- Я говорю вообще о партии, любой партии, которая навязывает населению свой авторитет, а точней диктатуру, навязывает вождизм, ликвидирует другие партии, уничтожает русскую культуру, интеллигенцию. «Партия ум, честь и совесть нашей эпохи!», что это за неодушевленный герой - партия? Разве эсеры, меньшевики мало сделали в России, чтобы произошла буржуазная революция.

В комнату вошел Александр Александрович Троицкий, молодые люди встали при его появлении. 
- Володя, Жора, ребята, вы что-то очень громко разговариваете. Окна раскрыты. Так нельзя. Надо думать, что вы говорите.
- Пап, да мы, - начал Владимир.
- Потише, потише…

Сергей поставил пластинку, квартиру вновь заполнила грустно щемящая мелодия: «Утомленное солнце, тихо с морем прощалось…».
- Он у нас инженер, - начал в полголоса Владимир, - его по делу «Промпартии» привлекали, десять лет давали. Он отработал на стройках социализма три года, вот он и опасается.
- Я не люблю отца, - заявил Григорий. Мама умерла два года назад, а он завел другую женщину.
- А тебе, что? – вмешался Андрей, ты, что до сих пор Ромео. Не понимаешь, что у него своя жизнь. Вам сколько? Тебе – 27. Вовке – 25. Сами скоро женитесь, а он что должен один жить? Ты эгоист, Жорка.

Появление в комнате старшего товарища расстроило разговор гостей. Уже никто не хотел говорить о партии. Однако все они чувствовали в своей жизни ее влияние на улице, на работе, в кино и  театре, и вот даже здесь дома – «потише», а то услышит…

Ребята начали собираться.

- Хорошо посидели, поболтали, да жаль, девчонок не было, потанцевали бы, - взгрустнул Андрей. Что мы такие парни, что с нами никто не захотел бы танцевать?
- Ладно, в следующий раз, - согласились с ним все присутствующие, и вышли на улицу.

 Солнце уже спряталось за крышами городских домов. Редкие машины поднимали пыль, но воздух после душной комнаты казался сладостно хмельным, и все отметили, что встреча удалась.

У выхода со двора на Главный проспект, у дома номер двадцать девять, а - стоял милиционер.


ГЛАВА 4. СОВЕЩАНИЕ.

Начальник четвертого отдела старший лейтенант Вижайский собрал на совещание своих подчиненных - начальников отделений. По возрасту и званию это были мужчины немного моложе его. Он их знал давно, но как начинающий начальник отдела он нуждался в поддержке, ему еще не было ясно, как каждый из них лично воспринял его назначение на должность начальника отдела. Каждый сидящий перед ним, он был уверен в этом, мысленно представлял себя на его месте. Примерялся к нему и считал, что лучше бы справился с этой ролью, чем он, Вижайский. Однако вышестоящее начальство выбрало его.  Вижайскому предстояло доказать, своё превосходство перед этими, сидящими в его кабинете людьми.
Офицеры сидели, разговаривали, как бы показывая, что они не замечают присутствие начальника.

Вижайский повысил голос. Прошу внимания, товарищи офицеры. Повестка дня жесткая. Коротко отчет каждого по выполнению поставленных задач, и второе, выполнение нового оперативного приказа Наркома в ближайшее время.

Лейтенанты и младшие лейтенанты доложили о проделанной работе.

Вижайский, не вдаваясь в детали приказа Наркома, коротко остановился на главном. В ближайшие месяцы нам предстоит выполнить большой объем работы. Вновь поднимается вопрос о политических партиях, об оставшихся еще на свободе эсерах, меках, анархистах. Но есть в приказе фраза, знакомая нам всем по предыдущей работе, приказывают обратить особое внимание на все высказывания среди населения антисоветского, антипартийного характера. В последнее время в связи с принятием великой Сталинской конституции, широким внедрением в производство стахановского движения, новыми займами в народе стали появляться «говоруны», недовольные политикой партии и Советского правительства. Пора пресечь эту демагогию среди масс. В связи с этим приказываю: всем начальникам отделений связаться с подчиненными, прикрепленными за вами в каждом городе и районе области. Поставить перед ними задачу: поднять архивные документы, сохранившиеся там, на представителей упомянутых партий, сведения негласного надзора за бывшими офицерами царской власти, дворянами, кулаками, всеми, кто имел судимости в 20-30 годы, всеми, кто недоволен политикой нашей партии. Разнарядку на аресты по районам и городам каждый получит отдельно.

Все свободны. Начальников второго и третьего отделений прошу остаться.
Вижайскому нечего было сказать дополнительно этим двум офицерам оставленных им для разговора. Просто он искал опору среди подчиненных для своей будущей работы, для создания, узкого кружка доверительных отношений, наконец, для сбора хоть какой-то информации настроений и отношения к нему среди сотрудников отдела. Каждого из присутствующих офицеров Вижайский знал не менее десятка лет.

- Что Давид Маркович, - обратился к Вижайскому по имени отчеству лейтенант Десятский, начальник третьего отделения, работы, говоришь, много подвалило, а когда ее у нас не было.
- Да хватит разгребать и говна и крови, - откликнулся Вижайский.
- Что и конкретные намётки есть?
- Есть, да об этом лучше не говорить. Из районов пусть присылают материал, а здесь на месте разберемся кого куда: кого в расход, кого в отсидку.
- Дай закурить?
Десятский достал пачку «Беломорканала».
- Вот видишь – это тоже наша стройка. Сколько их строек не объявленных.
- Ты, Десятский, с какого года в органах? – задал вопрос Вижайский, хотя давно знал его биографию, да еще раз освежил в памяти, когда занял должность начальника отдела. Он спросил для разговора, как чуть раньше его спрашивал об образовании областной комиссар.
- Я, с 25 года, а Печенкин вот с 28. Если мне не изменяет память, ты, Давид Маркович, с 22 года. Так?
- Да, так с 22. Работы нам всегда хватало, врагов у народной власти было достаточно, но сейчас будет несравненно больше.
- Ха, - рассмеялся Десятский, - помнишь, Давид Маркович, мне один мужик рассказывал, был в 20-е годы метод наказания «расстрелять без выстрела».
- Как это, – удивился Печенкин?
- А просто, душили телефонным шнуром, прямо в шифровальном кабинете, чтобы никто не слышал. Тогда какого-то белого офицера поймали. Думали шпион, а он оказался элементарным спекулянтом. Золото, серебро при нем нашли в небольших слитках, николаевские золотые монеты. Слитки тогда куда-то уплыли. Ну, тут в управлении шуму много было. Там еще два брата были замешаны, которые и проводили «расстрел без выстрела». Дело до Москвы дошло. Однако там их всех оправдали. Правда, из органов выгнали. Один до сих пор ко мне на улице подходит. На работу просится, но его выгнали под чистую.

- Кстати, Десятский, - задал вопрос Вижайский, когда ты его последний раз видел?
- Месяц назад, может больше, не помню. А что?
- Встретишь, узнай, где работает? Кем? Может пригодиться. Осведомитель опытный, да и совет может дать. Всё, пошли работать.
В коридоре Печенкин догнал Десятского.
- Что там было, расскажи подробней?
- Зачем тебе это?
- Интересно.
- В нашем деле много знаешь, плохо спишь. Ну, короче. В те годы во время допросов следователи применяли оружие. Следователь спрашивает, а арестованный молчит, тогда для устрашения других следователь пристреливал молчуна, а смерть его списывали, как при попытке к бегству. Вижайский там был замешан. Да, что Вижайский, там был замешан командующий округом, обком РКП (б), его отстояли за молодостью лет, а всю верхушку губернского ГПУ сняли с работы без права восстановления в органах. Время было такое. Всё прощай.

Оперативный приказ № 00447 с бумажного полотна стал медленно проникать в обыденную жизнь органов безопасности и  советских людей. Он вторгся в жизнь всех слоев общества: как членов партии, так и комсомольцев, представителей правящего класса, так и классово нечистых слоев общества, молодых и старых, женщин и мужчин. Буквально всех. И спастись можно было только одним способом: ежедневно в общественных местах искренне или артистично восторгаться успехами строительства социализма, восторгаться решениями партии и её несравненным вождем.

Но неужели еще кто-то думал иначе в государстве победившего в основном социализма накануне его двадцатой годовщины?


ГЛАВА 5. МЫСЛИ ВЫСКАЗАННЫЕ ВСЛУХ ОТДЕЛЬНЫМИ «НЕСОЗНАТЕЛЬНЫМИ» ЭЛЕМЕНТАМИ СОЦИАЛИСТИЧЕСКОГО ОБЩЕСТВА.

Начальник управления, комиссар третьего ранга государственной безопасности в мрачном настроении сидел в своем рабочем кабинете. Вчера вечером из Москвы последовал звонок, на который, он, комиссар, не мог дать сразу исчерпывающий ответ. Москва срочно потребовала краткий обзор настроения среди населения области накануне массовых репрессий. Это было как-то неожиданно для комиссара, хотя это и была знакомая работа. Такие обзоры запрашивала Москва каждодневно, и шифровальные сводки о настроениях масс уходили с Урала каждый день в 18 часов 45 минут в самом начале 20-х годов после подавления крестьянских восстаний. Знакомая, но почему-то вдруг забытая работа, на которую комиссар никак не мог настроиться. Минут пятнадцать после этого звонка комиссар думал, как это сделать в соответствии со сложившимся стандартом отчетности, но никак не мог найти для себя удовлетворительного ответа, мысли комиссара непроизвольно уходили в сторону конкретных сегодняшних дел. Совершенно расстроившись, комиссар вызвал помощника и отдал ему приказ подготовить этот злополучный отчет. Чтение этого отчета и портило настроение комиссара.

Референт приводил примеры настроений среди орденоносцев и стахановцев, учителей и служащих, рядовых рабочих и колхозников, которые горячо поддерживали приговоры суда на открытых процессах над бухаринцами, зиновьевцами и троцкистами требуя, чтобы «ненавистная, омерзительная, презренная сволочь была раздавлена без остатка», «очистить наш воздух от фашистского зловонья».
 
Это всем известно, - бурчал себе под нос комиссар.
 
Вторую половину обзора открывала партийная пропаганда: «В то время как наш советский народ, народ победившего социализма, во главе с нашей партией и мудрым учителем и отцом успешно выполняют установки великой Сталинской конституции и задачи очередного года третьей пятилетки, есть отдельные враждебные элементы. Не место в нашем обществе, классовым врагам, чужакам, разгильдяям, пьяницам. В руководстве Верхне-Туринского завода большая засоренность классово-чуждыми элементами. Редактор местной газеты оказался сын крупного подрядчика. Культорг – колчаковский холоп, перебежавший в 1918 г. из Красной армии к белым. Председатель завкома сросся с чужаками. Его жена – дочь раскулаченного вредителя».

Разве это оценка настроения населения, - болван, шипел комиссар – это донос, это наводка для твоей основной работы. «Сын крупного подрядчика» да скорей какой-нибудь мелкий старатель – раздули. С Колчаком надо проверить. А с председателем завкома – беда, вот она классовая злоба. Откуда сердце парня могло знать, когда он увидел приглянувшуюся девку, какого она класса, кулацкого или рабочего – чертовщина. Не, а когда узнал? надо было бежать от нее подальше…

Нет. Что он пишет? Я что «Уральский рабочий» не читаю? Ведь там же эта вся информация есть. Недавно сообщала газета, что в прокуратуру пришло свыше одиннадцати тысяч писем, многие из них являются прямыми сигналами о враждебных людях, подрывающих советские порядки – это же ценнейший следственный материал в нашей работе, это же наша опора, это же вырос новый советский человек. Да и там бардак – свыше шестисот писем валяются до сих пор нераспечатанные…

Дальше комиссар читал молча информацию, подготовленную помощником полученную от осведомителей-агентов из сел, рабочих поселков, городов, заводов. Мнения студентов, научных работников, рядовых граждан против Советской власти, Сталина, конституции, пятилеток, стахановского движения.

Из далекого Суксуна, из колхоза имени «3-ий решающий год 1 пятилетки» сообщали, что крестьяне проводили контрреволюционную агитацию пораженческого характера: «Мы воевали за свободу, а её не видели. Крестьяне работают день и ночь, а хлеба им не оставляют, всё забирает государство, а крестьянину остается жить и есть разные суррогаты. Так, что для крестьян подошло старое крепостное право. Рабочих снабжают, а нас мужиков гнут, хлеб и продукты от нас берут, а нам ничего не дают».

«Суксун?.. – задумался комиссар, - известное место. В 21-22 годах там действовала банда Дремина. Крепко они нас тогда наказали. Захватили поселок, при поголовном участии населения завода и окрестных деревень, выбили наших бойцов, растащили с продсклада пять тысяч пудов хлеба предназначенного для сева… Погонялись мы за этим Дреминым. Разогнали банду в пух и прах, но хлеба-то вернули всего пятьсот пудов, хотя и арестовали шестьдесят человек. С голоду все это, с голоду. А Дремин-то куда-то ушел, скрылся. Оказывается мы там, в 20-е-то годы, плохо поработали, если до сих пор недовольны. Но ничего скоро получите подарочек от энкэвэдэ, и тогда всего будет в достатке, - резюмировал комиссар, - за всё сочтемся».

Рабочие жалуются: «При царизме мы в старое время работали хорошо, а теперь при Советской власти, рабочие живут голодные, что зарабатывают, не хватает на пропитание».

Среди населения используется «звуковой метод» борьбы против ВКП (б) и Советской власти, - писал помощник.

Комиссар встрепенулся – это еще что за «звуковой метод», но, увидев стихи, успокоился. Семнадцатилетний Никитин В. П. сочинил корявые стихи и устроил громкую читку среди молодежи: «В украинских краях и долинах, там одни лишь пташки поют. В уральских краях голодают, раскулаченные люди живут. Возле них все союзы свободы. Не морите молодых людей». И далее: «Кулаки ведь такие же люди – они работали своим собственным трудом, за то, что работали честно – отобрали пожитки и дом».

Ни складу, ни ладу – поэт, - брезгливо оценил труд парня комиссар, и написал размашисто -  «арестовать».

Но поэзия напирала с Исовских платиновых рудников. В кабинете комиссара ГБ зазвучала антисоветская песня «Урал» на мотив «Бродяги»: «По диким тайгам Зауралья, где платину роют в горах, крестьянин совет проклинает, тащится с кайлой на плечах. Идет каменистой тропою, повешена голова вниз, в бараке же дети с женою, без хлеба совсем извелись…». Дальше читать комиссар не стал, но сопровождающий текст прочитал и жирно подчеркнул для оргвыводов. Поселенцы из Западной Украины сообщали, что «нас здесь умирает с голоду не меньше как по пять гробов в день».

Дальше шли веселые частушки с грустным содержанием: «Кто работает усердно, свое хозяйство полюбил. Мы разорим немилосердно, охладим горячий пыл», «Заставим всякого мазурика, питаться кашей нашей. Вот такая диктатура пятилетки нашей».

Действительно «звуковой метод», - улыбнулся комиссар, - остряк помощник. Сам придумал или кто-то подсказал?

Однако мысли о помощнике и его работе комиссар сразу же забыл, когда углубился в чтение следующего документа. Специалист по геодезии и землеустройству Мазинг Иван Робертович, арестовывался при прежней власти и дважды органами НКВД. Да это же профессиональный антисоветчик, - вспылил комиссар, еще не начав вникать в суть документа, - всякую оппозицию мы разогнали еще в 20-х годах. «Если враг не сдается, его уничтожают», - вспомнил он крылатую фразу, но имя автора этого афоризма он вспомнить так и не смог. Чего он хочет этот Мазинг, чего он до сих пор  понять не может, что победителей не судят, а судят только победители – мы партия большевиков. Хорошо давай твое мнение Мазинг, - продолжал нервничать комиссар. «Я считаю, что вся наша советская действительность основана на явной лжи, очевидной фальши. При таком положении мне кажется совершенно естественным и логичным, что суд и следствие органы ищут не столько правды, не столько раскрытия истинного положения дел, сколько преследование тех или иных политических целей, ищут мотивы для оправдания тех или иных неудачных мероприятий власти».

Все это комиссар подчеркнул своим нетеряемым красным карандашом. Это уже позиция, это уже убеждение, это тебе не «звуковой метод». Если в частушках просматривается, пусть вредное для правильного населения, но правдивое озорство, то здесь убеждение. Это враг. Чего он еще хочет?  «А посему уже сейчас обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой, проявить ко мне возможную гуманность, а именно: подвергнуть меня расстрелу. Это избавит следственные и карательные органы от всякой дальнейшей возни со мной, а для меня сократит на 5-6 лет процесс медленного умирания в условиях предстоящего голода и нищеты».

 Наша взяла, - продолжал нервничать комиссар, - обессилил. Просьбу уважим, обязательно уважим. У меня вон очередная вакансия для таких как ты открылась на четыре тысячи мест. По знакомству будет тебе расстрел.

Комиссар читал подборку мнений ученых и специалистов на экономическую политику партии. Ему стало скучно. Он закурил. Встал, скрипнул портупеей, прошелся по кабинету. Ему не хотелось дальше читать эти антисоветские мнения, сгруппированные в одном документе, но он посмотрел с опаской на прямой телефон с Москвой, и к нему вернулось рабочее настроение.

«На Артинском пруду во время рыбалки, - везде уши есть отметил радостно комиссар, - рыбаки говорили: «Вот завели себе власть, а теперь Советская власть разорила страну, и всех морит с голоду, так и получайте теперь за ваши блага. Живут коммунисты, кучка людей, а вы будете вечно недостатки переживать. У нас на заводе стахановское движение неприемлемо, так это приводит к усилению эксплуатации рабочих».

Стаханов, стахановское движение, конечно, это наш тейлоризм, но это наша находка – советская. Как повезло мужику с фамилией, - думал с завистью комиссар, - звонкая, запоминающаяся, созвучная с именем вождя: стахановец – сталинец. Попробуй, назови движение от фамилий Иванов-Петров-Сидоров, что получится: сидоровец-ивановец-петровец. Одни неверные отчества, а не как представители великого движения – стахановец. Звучит. Но запил зараза, загулял, жену сменил. Говорят, новую молодую на съезд ударников притащил на первый ряд, хотя не делегатка. Сразу мандат выписали. Дачу, машину, квартиру, оклад – сразу все дали. Зазнался. Но имя, имя держит на плаву. А об остальном всем и знать не надо.

«На Чусовском металлургическом заводе старый металлист назвал изотовцев объедалами, за то, что они получают изотовские обеды». Вот не та фамилия – Изотов. Изотовцы не звучит, а Стаханов – да…
Информация о настроениях в среде студенчества несколько оживила интерес комиссара к работе. Он всегда хотел учиться, но у него никогда на учебу не было времени. Ему были известны люди, которые работали в этой среде. Здесь, даже на семинарах, всегда можно найти «идеологическую руду» для органов НКВД. Из университета сообщали, один студент заявил: «Мне приходилось много слышать от участников гражданской войны, которые утверждали, что они на фронтах Сталина не видели, а Троцкий гремел, и его каждый боец знал, что только где на фронте затруднение – там Троцкий с зажигательными речами». Комиссар подчеркнул – троцкист.
«Какая бесстыдная ложь. Сталин не был ни на втором, ни на третьем съезде партии, не написал ни одной статьи в «Искру», а ему приписывают, что Сталин вместе с Лениным создатель партии – как не стыдно. Сталин в готовой партии чуть удержался».
- Да, почти верно, - отметил для себя комиссар, - но вредно для текущего момента.

Комиссар перекинул несколько страниц. Остановился и вновь начал читать: «Осведомитель пересказывал доверительную беседу друзей, состоявшуюся в лесу во время ночевки в походе за брусникой: «В газетах пишут одну ложь, что газетной писаниной большевики создают одну видимость и для себя утешение. Народ держат голодом, а сами говорят, что это необходимо для социализма, для молодежи, а молодежь падает от голода, как мухи. Сами же большевики едят, пьют, одеваются, занимают лучшее жильё».

Комиссар сжал кулаки. Достаточно. Однако оставалась еще одна страница и опять стихи. Он, что не мог собрать все на одной странице, сколько можно. Руководитель областного НКВД и не знал, что в его подразделении работал поэт, который писал стихи, и даже публиковал их в периодической печати, но содержание их всегда соответствовало линии партии. Стихотворение, которое он включил в обзор, по содержанию было антипартийно, оно возмутило референта, и он хотел услышать реакцию своего начальника.

Некто Ю.С. Гашев писал: «Ты смотришь на меня с презрением коммунист. Я раб и я отлично понимаю. Закон советский волю отобрал. Его я всей душою презираю. Я как тебе, скажу в глаза закону. Я не боюсь его мячей. Тиран надел величия корону и держит власть со сворой палачей. В той своре состоишь и ты, гоняемый за славой и чинами. Ты рад если сбываются мечты, в то время как проклят нами, слуга подвластный шайке из ЦК. Ты не считаешь всех нас за людей. Да и на что тебе, такой как я. Ты кровный враг немалых матерей…». Комиссар прервал чтение, он воспринял прочитанное как прямое отношение к нему лично. «В той своре состоишь и ты», - куда деваться, но лучше быть в своре победителей, чем…  Но, «Ты кровный враг немалых матерей…».
 
Это точно, что будет по истечении четырех месяцев – многотысячная трагедия не только по всей громадной области, но и по всей стране. Такая трагедия всегда была во все двадцать лет правления партии. Молчат люди – думали, привыкли, а на самом деле загнали проблему во внутрь сознания, вот он скрытый протест и его глубина немалая. И этот приказ опускается в самую гущу народа и коснется всех слоев общества, решит ли он проблему доверия к партии? Нет. Останется постоянно тлеющий очаг презрения к тем, кто разжег эту трагедию горя «немалых матерей». При такой политике очередные репрессии неизбежны.

Комиссар разжал кулаки, откинулся от стола. Задумался. Для меня все ясно. Можно расценить эту подборку, как отовсюду набранный материал и дать оценку, что это бытовой разговор людей, возникший от неудовлетворенности, от временной неустроенности жизнью, который со временем забудется и начать проводить объявленную политику заботы о людях. А с другой стороны – приказ сверху. Молот и наковальня.

«Что я погиб, я это знаю. Не петь про новь и старину…». Фу. Откуда это лирическое наваждение навалилось на меня, - занервничал комиссар, и резко нажал кнопку вызова.


ГЛАВА 6. ПРОГУЛКА.

Два молодых человека: Григорий Троицкий и Станислав Игнатов, вышли из дома номер двадцать девять, а - на Главном проспекте. День был умеренно теплый, после дождливых холодных дней конца июля наступило прояснение. Листва на высоких тополях была, застарело зеленой. На отдельных деревьях появилась, как шуршащая твердая бумага – желтизна. Дул легкий ветер, шевеля на плечах молодых людей застиранные рубашки и выцветшие за лето волосы. Иногда ветер в своих порывах усиливался, надувая раструбы штанин, делая неуклюжими их фигуры. Но они мало внимания обращали на ветер, на изменения зелени листвы. Парни вышли просто погулять, поскольку появилось свободное время у одного в связи с отгулами, у другого в связи с сокращением штата. Шли по средине проспекта, по алее, загребая ногами посыпанный на дорожке песок.

- Что молчишь Жорка, рассказывай, что случилось? – обеспокоено спросил Стас.
- Потерял работу, что может быть веселого. Сократили в тот момент, когда кадров в газете и так не хватает. Арестовали редактора, его зама, затем пошли под арест заведующие отделами. А меня, я чувствую, что меня сократили за мое происхождение. Видите ли – дворянин. В Германии борются за чистоту немецких, арийских кровей, у нас за классовую чистоту. В чем моя вина перед народом, перед государством, наконец, перед этой партией, что я дворянин. Дворянин всего в третьем поколении. Дед был надворный советник. Служил, служил России. Поместий не было, крепостных не было. Была прилежная служба и поощрение дворянским званием. Ведь это давалось за работу, за труд – это стимулировало любого, не ленись, работай, выходи в люди. Сейчас это превратилось в классовую неполноценность. Грустно. Я в своей стране, как в эмиграции – чужак. В эмиграции не легко, но понятно, кругом чужая речь и ты естественно пришлый – эмигрант. А здесь кругом русские люди, говорим на одном языке, живем в одних условиях и вот по рождению свой, а по происхождению эмигрант.

Стас был из рабочей среды. Приехал в Свердловск из областной глубинки, успел окончить техникум, работал геодезистом. Его влекло к этому ровеснику-дворянину за рассудительный взгляд на жизнь, за какой-то внутренний романтизм, за умение писать стихи, за его целеустремленность. Он познакомился с Григорием через его брата Владимира. Почему его влекло к этому парню еще по каким-то причинам – он объяснить не мог.

- Жорка, что ты успел закончить? – спросил Стас.
- До десяти лет учился дома, у нас была строгая бонна. Затем учился в немецкой школе. Образование среднее, в основном самообразование. В институт не пропустили – нет рабочей закалки. Они вышли на перекресток Главного проспекта и Московской улицы. Стас, чтобы отвлечь товарища от грустных мыслей громко продекламировал: «Из снегового, слепящего лоска, из перепутанных сучьев и хвои – встает внезапно домами Свердловска новый город: работник и воин…».
- Жора, ты помнишь эти стихи Маяковского? Это когда он приезжал в наш город, то говорят, что эти строки у него родились именно здесь, на этом месте, где мы стоим с тобой. Какой пафос, какая героика. Мне, кажется, весь дух советской эпохи в поэзии заложил Маяковский, а партия только воспользовалась этим.

Молодые люди повернули обратно, не сговариваясь, пошли налево по улице Шейнкмана, мимо одноэтажных каменных домов, в глубь улицы, и вышли  к большому пятиэтажному дому. Дом советской постройки возвышался среди одноэтажных частных домов, как ледокол, среди однообразных одноцветных льдин.

- Жорка, смотри, какой контраст: новое-старое. Я радуюсь каждому новому дому. При возможности хожу смотреть, как закладывается фундамент, как копают землю. Это оказывается целая наука – правильно копать землю. И вот он поднимается из земли новый дом – первый этаж, пятый. Смотри Уралмаш, целый соцгородок. У меня сейчас нет благоустроенного жилья, но с каждой вот такой стройкой, с каждым новым домом моя очередь близится, и я уверен, что у меня будет семья, будет жилье, вот в таком же красивом доме, как этот. Посмотри, какие балкончики. Я мечтаю, когда в нашем городе будет жить миллион жителей, и это будет громадный красивый город.

Григорий молчал.

Они шли среди одноэтажных частных домов похожих друг на друга, и в тоже время, в каждом из них было что-то свое то вырезанные по дереву ажурные кружева наличников, то украшенные крыши башенками, то печные трубы с петухами-флюгерами наверху. И каменные тротуары, это, пожалуй, самое главное отличие старой части города от всех городов России.
Парни вышли на главную площадь города, каменная брусчатка застучала под ногами.

- Жорка, чего ты молчишь? Тебе не интересно, что я сказал.
- Почему? Интересно. Я в этом городе родился, вырос и живу. Понимаешь, я здесь каждый камень знаю, они эти улицы росли стройками и менялись вместе со мной. Вот здесь стоял Богоявленский кафедральный собор. Величественное здание с большими высокими окнами. Собор был обнесен ажурной чугунной решеткой на фундаменте. За забором был сквер. Вон он остался возле школы, бывшей гимназии. Почему собора нет, ты не задумывался?
- Церковь отделили от государства – вот его и не стало.
- Здесь стоял памятник Александру II, на возвышении, чтобы подняться к пьедесталу, нужно было преодолеть десять ступенек. Почему памятника сейчас нет?
- Свергли царскую власть.
- Так, а зачем памятники сносить? Это же история тысячелетнего государства, которую подменили историей партии, которой всего сорок лет. Что же все остальное вычеркнуть, забыть наших дедов. Без них не было бы нас, а значит, и этой партии.

- Но памятник не совсем снесли, только фигуру царя, а потом заменили голым мужиком на пьедестале. Мы в те годы приезжали с отцом в город, так он специально ходил смотреть его, и меня с собой приводил. Отец постоянно крестился и говорил: «Свят, свят, свят, что делается, что делается, за место царя мужика голого воздвигли». Уж потом окончательно снесли и памятник и пьедестал.
- Эх, ты, а еще со среднетехническим образованием – «голый мужик». Да это был символ свободного труда. Вспомни, какие у него были мышцы, как гордо поставлена голова, открытый взгляд – символ свободы, а не голый мужик. Памятник был не вовремя поставлен. Кругом серая необразованная масса людей, которая не видела красоты тела, не понимала идеи автора.

Друзья пошли вниз по проспекту, к пруду, к плотинке. Зажатая с южной стороны заводской стеной, а с северной разросшимся сквером проезжая часть проспекта в этом месте бурлила, как река на перекате, гудками проезжающих машин, разговорами прохожих и шарканьем ног. Григорий и Стас прошли «Дом Севастьянова», вышли к главпочтамту, зданию советского конструктивизма, возвышающемуся над другими домами такого же типа, и напоминающее внешне кирпич, поставленный «на попа». Напротив жилое здание с магазинами, и по диагонали мрачное тяжелое здание обкома партии. Глядя в сторону здания обкома, Троицкий прочитал вслух пару строк из стихотворения Пушкина: «Забвению преданный дворец – унылый памятник тирана…».
- Жора, у тебя настроение сегодня не веселое. Что с тобой?
- Не знаю. Тяжело мне Стас. С одной стороны я советский человек. Даже состоял в Уральской ассоциации пролетарских писателей, откуда меня исключили якобы за пьянку, пытался понять их внутренний классовый настрой, пытался писать стихи в их ключе про Дзержинского, чего-то еще. Выступал вместе с пролетарскими поэтами в рабочих аудиториях, выступал с докладами на литературные темы. Но, ты понимаешь, я лирик: «Все тот же дождь, решительный и светлый, и рощи восхитительно цветут, и если песню тихо спросишь: где ты? Она из сердца мне ответит: тут…».

Ты понимаешь, Стас, вот она, моя поэзия, в самом сердце. Быть лириком в наше время не модно и опасно. Надо писать про завод, про вождей, про партию. Это не моя тема. Ко мне какое-то особое отношение. Я постоянно чувствую какое-то особое отношение к себе со стороны руководителей писательской организации, они постоянно ищут какие-то зацепки не классовой ориентации в моих произведениях. Да ещё я дворянин, многим это кость в горле – то ли зависть, то ли классовая бдительность. С другой стороны это невидимое психологическое давление вызывает во мне иногда внутренний протест, мне иногда хочется этим пролетарским поэтам прямо в лицо сказать: «Да, я дворянин, грамотный, воспитанный, знаю немецкий язык, что в этом плохого?». В моменты такого настроения у меня появляются такие произведения, как «Маргарита», «Кабацкая быль», «Иду на вы». Вот тогда начинается вой вокруг моего имени: «классовый выродок», который мешает продвижению пролетарской поэзии вперед к победе коммунизма. Тяжело, Стас. Пойдем, пройдем к домику Мамина-Сибиряка.

Они прошли от главпочтамта метров триста и оказались около  небольшого одноэтажного кирпичного дома писателя.
- Посмотри, Стас, какой домик купил писатель, после опубликования романа «Приваловские миллионы».
  Этот дом стал знаменит на весь мир. Вот какая сила слова. Мамин на века стал певцом горнозаводского, старательского Урала. Кто его может превзойти. Наверно, никто, Может быть кто-нибудь встанет с ним в один ряд, но когда это будет?

Парни вышли на улицу Пролетарскую, в пяти минутах ходьбы от центра. Тихая улочка, мало кому знакомая из горожан, расположилась в стороне от проезжих дорог, заросла подорожником, крапивой. Крупные крепкие стволы лопуха возвышались над забором. Серые комочки отцветшего растения, как колючая проволока, охраняли огороды живущих здесь людей от постороннего взгляда. Казалось, в этом месте города застыла тишина восемнадцатого века, первых лет возникновения города.

- Смотри, и здесь сохранились каменные тротуары, а я и не знал такой улицы, - удивился Стас.
- Чему ты удивляешься, не ты один не знаешь этой улицы. Ходи чаще пешком по городу, тогда будешь многое знать. Такие тротуары сохранились еще и на Добролюбова, и на Чапаева, Розы Люксембург. В общем, где старые особняки, там и каменные тротуары. В горной столице должно быть что-то свое особое, не только дома, но и благоустройство. Это, как черта характера трудового города, кажется, я тебе это уже говорил.

Друзья тихой улочкой, среди одноэтажных домов поднялись по западному склону на Вознесенскую горку. Остановились возле Ипатьевского дома. Особняк, как и многие, имел возле своих стен каменный тротуар по линии улицы, на которую выходил фасадом. Дом был одноэтажным с большими овальными окнами. Козырек над парадной дверью поддерживали витые металлические колонны. Но низ по склону горы, на запад, дом приобретал двухэтажный вид. Григорий подвел своего спутника к угловой части от линии фасада и начинающегося спуска горы. Здесь было замуровано полуподвальное полуокно. На некогда светло-розовой штукатурке дома, а сейчас выгоревшей и покрывшейся слоем пыли, был четко прорисован древесным углем православный крест.

- До гражданской войны, наш город тихо вносил свой труд в труд всего государства Российского. Кто-то знал Екатеринбург, как столицу горнозаводского края, кто-то его не знал вообще. Но после июльской ночи 1918 года, событие, которое произошло внутри этого дома, там, вот за этим полуокном, помеченным крестиком, мир вздрогнул и узнал наш город. Он стал известен повсеместно. Здесь, Стас, расстреляли царскую семью.
Пошли отсюда, здесь тяжело стоять. Место, помеченное разбоем, всегда тягостно.

Они перешли улицу, поднялись выше на горку, ближе к Воскресенской церкви.
- А вот еще одна достопримечательность нашего города. Полный загадок, тайн и мифов, дворец Расторгуева-Харитонова. Вот мужик, имел деньги и имел вкус. Смотри, какой красавец отгрохал. Нет этому сооружению равных во всей Руси. Этот дворец мне, Стас, напоминает царские дворцы Петергофа. Тот же уклон у них: там к морю, здесь к искусственному озеру. Тот же размах, та же роскошь, только фонтанов нет, и не тот масштаб. Я думаю, Николай I потому и разорил Расторгуева и его приемников, что почувствовал, нет, не угрозу своему трону, это тогда было прочно, а почувствовал силу Расторгуева-мужика, способного жить на широкую ногу, по-царски. Это, мне кажется, было, причиной разорения, не лезь мужик, не имей помыслов хоть в чем-то равняться с царем Романовым. И какая историческая линия, Александра I здесь, в этом доме, встречали по-царски и, он, царь, простил какие-то там погрешения хозяевам дворца, говорят староверство, но вряд ли только это. Николай I разорил эту уральскую семью, Николая II, который, конечно, знал всю эту историю, даже на порог не пустили большевики. Поселили, напротив, в особняке Ипатьева, да это просто домик по сравнению с дворцом Расторгуева. Много у Романовых воспоминаний связанных с Уралом. Достаточно вспомнить ссылку братьев Романовых в XVII веке в Пелым и Ныроб.

Григорий оживился, забыл о каких-то мучивших его последнее время мыслях. В разговорах о жизненных мелочах они вернулись на Главный проспект, где вновь натолкнулись на новую советскую архитектуру, которая в корне изменила облик города, и он из уездного города превратился в столицу промышленной области. Они прошли мимо типографского корпуса издательства «Уральский рабочий» и очутились у городка чекистов. Новая, еще не законченная стройка блистала свежестью штукатурки. Громадное полукруглое здание привлекало взгляд. Призывало остановиться, задуматься.

- Жорка, смотри, этот «городок чекистов», - кричал Стас, задрав глаза до десятого этажа, - войдет в историю архитектуры города своей оригинальностью как «Дом Севастьянова» и «Дворец Расторгуева». Интересно, что бы сказал Чехов, если бы он посетил наш город сегодня. Отличается ли он от других или нет. Но во двор не войдешь, - тихо продолжил Стас, кругом охрана. Как у Фейхтвангера «Москва, 1937 год» - «Пропуск» одно из первых русских слов, которое врезалось в уши иностранцев. А мы привыкли к этому и без Фейхтвангера, и даже внимания на это не обращали.
- ЧК, меч партии, - откликнулся Троицкий, - вот для них первый экспериментальный городок. Тут все есть: поликлиника, столовая, магазины, Дом культуры. Живи, находи врагов народа.
- Жорка, ты опять за свое.
- Я вспомнил Кабакова, бывшего первого секретаря Уралобкома. Ведь всё при нем построено и Магнитка, и НТМК, и Уралмаш, Березняки. Открыты: киностудия, консерватория, филармония. Разве бы человек, который руководил Уралом, будучи врагом народа, мог столько сил положить на все это? Я не понимаю этого. Сказали бы откровенно: «Идет борьба за власть. Такие-то и такие-то руководители не согласны с политикой товарища Сталина, сняли с должности, перевели на другую работу. И всё. Зачем расстреливать, зачем разжигать психоз, подозрения.

В сквере между оперным театром и гостиницей «Большой Урал» они присели на скамейку. С права от них огромным недостроенным скелетом высилось здание «Дома промышленности», первоначально предназначенное под жильё, затем под новый «Дворец пионеров». Редкие прохожие пугали воробьев, прыгавших под ногами отдыхающих. Птицам-попрошайкам бросить было нечего. Воробьи, в ожидании подачки, приближались к самим ботинкам, но, не дождавшись подаяния, улетали в ближайшие кусты и оттуда следили за действиями людей.

- Жорка, ты, что с похмелья, какой-то заторможенный?
- Что ты, после того как пили пиво, во рту не было. Во-первых, пить не чего, в магазине пусто. Во-вторых, денег нет. Гнетет меня чувство вины. Не знаю почему, но чувствую себя виноватым. Перед тобой, перед Вовкой, отцом, перед всеми людьми, даже сейчас проходящими. Проанализировал все свои поступки последнего времени, ни чего не могу вспомнить, даже улицы перехожу в положенных местах. А тревожное чувство просто гнетет душу – виноват. Не могу себе объяснить причину, не могу никак отделаться от этого состояния.
- Может оттого, что работу потерял?
- Может, все может быть.
- Вот, ты, Стас, недавно сказал слово «дух», я только что сказал «душа». Каких два коротких и емких слова и созвучных между собой. Но понятие «душа» большевики отменили, обозвав его религиозным пережитком, но, сколько словосочетаний от слова «душа», ведь этого не отменишь, как и душа осталась, не смотря на все запреты.
А «дух»? Дух эпохи, дух стройки, дух текущего момента, в духе времени. Дух, дух, дух. Всего три буквы. Стас, ты смотрел хоть раз словарь русского языка, сколько значений у этого короткого слова? Ты мог спросить меня: «Не что с тобой?», а «Жорка, ты не в духе?» Слово «дух» в смысле употребления его прессой и разговорный язык затмило все другое. Выразить дух эпохи, это не выразить состояние эпохи. Сейчас дух эпохи, это состояние, навязанное партией для поддержания ее культа и, конечно выражает мнение большинства, но мнение это неполное, не глубокое, временное, рано или поздно одумаются, что дух эпохи, это не дух жизни всего поколения и всех, живущих в нашей стране. Вот я сейчас понимаю, для себя, слово «дух», как запах – тяжелый запах, отвратительный запах эпохи. И вот тебе цепочка слов и понятий: дух – запах – классовая вонь. Так вот я в своей стране, в городе, в котором родился, представляю «классовую вонь своего времени». Могу ли я жить с этим спокойно и принимать дух эпохи так, как мне его внушают?

- Брось ты заниматься самобичеванием, - брезгливо возразил Стас.
- Я не бичую себя, я говорю, что есть. Что это за социалистическое общество, где есть люди нужные и ненужные, классово здоровые и вредные? Прямо как в древней Индии – неприкасаемые. Если в стране ликвидировали понятие «дворянство», то почему меня продолжают воспринимать как дворянина, лишают права на труд, на свое мнение, на свой поступок, лишают права учиться?
- Жора, что ты говоришь. Ведь ты уже двадцать лет живешь при советской власти, и, слава богу, жив, как отец и брат. Все пройдет, временные трудности развивающегося общества.
- Ты упомянул Фейхтвангера, а ты посмотри, как просто он оправдал культ Сталина. С его подачи: «Диктатура господство одного человека. Но если этот человек является таким идеальным выразителем народа, разве тогда демократия и диктатура не одно и то же?». Этот культ, эту диктатуру сделали сами люди. «Лишние люди» в партии – подхалимы, ради карьеры. А затем вынудили это сделать рядовых членов партии. Я тебе приведу один пример. Был здесь в Свердловске писатель Авдеенко – парень из народа. Сейчас уехал в Москву. Выступил вот в этом здании театра оперы и балета, в 1935 году, на собрании интеллигенции с похвальной речью партии. Его избрали на Всероссийский съезд Советов. Он и там получил трибуну, где распинался перед партийным руководством и Сталиным, даже заявил, что когда у него родится сын, то первое слово, которое он научится говорить, будет «Сталин».
За ним, соревнуясь в низкопоклонстве, пошли выступать другие. Конечно, он сорвал громкие аплодисменты, получил квартиру в Москве, стал публиковаться только в «Правде». Это «лишний человек» в партии. Но посмотри ради карьеры, что он сделал. Первое. Он отделил партию от народа. Все, что делалось положительного в стране, все приписал партии. Народ – это пешка в его выступлении. Второе. Сталина отделил от партии. Теперь Сталин – всё. Вот тебе и демократия. Народ – земля. Партия – это пьедестал, стоящий на земле. Сталин – вождь. Он на пьедестале, он всё видит, всё знает, всё сделал. Ты увидишь, он будет сидеть у власти пожизненно. Ты представь себе, что будет в партии, когда он покинет пьедестал.

- Ну, Жорка, ты философ, опасный философ.
- Извини Стас, хотелось выговориться, но это я думаю не философия, а констатация нашей текущей реальности. Спасибо за прогулку. Чувствую, что она последняя.
- Почему? – уточнил Стас.
- Скорей всего придется уезжать из этого города. Здесь нет для меня работы.
Они простились на трамвайной остановке.


ГЛАВА 7. АРЕСТ.

Совещание у начальника четвертого отдела областного УНКВД всколыхнуло жизнь этого учреждения от самого центра области до глухой деревушки. Иногда по данным оперативной работы подследственные давали показания, которые требовали ареста подозреваемого, проживающего за многие сотни километров от уральского областного города. Служба НКВД доставляла подозреваемого на Урал, не считаясь с затратами государства. По всей области началась мобилизация, но не армейского люда, а «врагов народа». Сейчас кажется странным, почему молчала иностранная разведка, не шумела, так падкая на сенсации иностранная пресса. Молчали дипломаты. Они этого не видели? Ведь только в одной Свердловской области нужно было собрать десять тысяч человек за четыре месяца. Это полнокровная дивизия. Собранных мужчин и женщин можно было использовать в любых целях. Но пресса, как своя отечественная, так и иностранная молчала. Запуганный двадцатилетним террором, народ нес на своих плечах жестокую судьбу, – молчал, и с какой-то завороженной послушностью, готовился к неизбежному.
 
Служащие НКВД, в основном рядового малограмотного состава, как ни странно, но даже районные и городские отделения НКВД возглавляли сержанты, тихо разбирали свои архивы, собирали сведения негласного надзора, не гнушались слухами и сплетнями нечистоплотных людей, а затем ночью арестовывали «виновных». Страх среди населения страны и области был, как коктейль, соткан из крепкого внушенного уважения к партии и лично к товарищу Сталину, и испуга, что на пороге их дома может внезапно появиться представитель партии и заявить об аресте, не предъявляя обвинения. Узелок на случай ареста, особенно у горожан, был заготовлен заранее.

Многие среди арестованных были «меченые» НКВД в 20-30-е годы. В то время жить было трудно, и добывать для семьи хлеб насущный только одной работой на земле или в цехах, на государственной службе или трудом свободной профессии при мизерной заработной плате было не достаточно. Приходилось изворачиваться. Среди арестованных к концу 30-х годов многие имели судимость по статье 111 УК РСФСР, использование служебного положения в личных целях. Людей судили, давали сроки, но их отпускали через год-два, а некоторых оправдывали в зале суда за неимением состава преступления. Но в картотеке НКВД эти данные сохранялись до поры до времени. И это время настало. Среди таких «меченых» были люди почти - всех специальностей и всех слоев общества. Но особенно внимательно отнеслись к состоящим на учёте бывшим офицерам, солдатам, участникам гражданской войны на стороне белых, крестьянам, участникам многочисленных восстаний против советской власти в 1918-1921 годах. Учителям, недовольных постановкой учебного процесса. При арестах использовали мнение соседей по квартире, членов партии о беспартийных и представителей других партий. Некто Старцев Павел Павлович был арестован за фразу, произнесенную в 1917 году в запале партийной дискуссии: «Я был меньшевиком, и умру меньшевиком, и меньшевистские идеи из меня ржавым ножом не выскребешь». Ему это вспомнили в 1937 году, когда уже прошла задиристая молодость, когда уже человек стал с возрастом консервативен и покладист к существующей форме правления. Старцев думал, наверно, о спокойной старости (ему было 57 лет в 1937 году), чем о политике, но все обернулось по ситуации 30-х годов.

Многие попытки Григория Троицкого найти работу, заканчивались безрезультатно. Отказы были стандартные: нет вакансий. Расстроенный неудачей самостоятельных поисков, он решил воспользоваться знакомством с одним из журналистов. Знакомый, старше его по возрасту на удивление Троицкого, выслушал его внимательно, предупредил, что вокруг его личности сгущаются негативные события, связанные с его творческой деятельностью и предложил письмо-рекомендацию в одну из областных сибирских газет. Это была рекомендация, но она вселила в сознание Григория надежду. Троицкий купил заранее билет на поезд, собрал не богатый багаж и отправился на вокзал. С братом и отцом он простился заранее. Проходящий поезд прибывал на станцию Свердловск днем. Его родственники и друзья были на работе, провожающих не было. На вокзале, как всегда, было тесно. Диванов для пассажиров не было. На грязном проплеванном полу кассового зала люди сидели на корзинах, самодельных чемоданах, мешках. Здание вокзала не могло вместить всех желающих.
 
На дворе стояло начало октября. Примораживало. Григорий прогуливался вдоль здания вокзала, напряженно ожидал прихода поезда, объявлений по радио о движении поездов не было. Однако, пассажирский поезд пришел по расписанию. Григорий прошел в вагон, нашел место у окна, расположился к отъезду. Но вслед за ним поднялись в вагон двое молодых парней, одетые, как все, в общем, вагоне, в штатскую одежду. Они присели рядом с Григорием и один из них как-то по-домашнему, очень доверительно спросил: «Ты, Гриша Троицкий». От неожиданности Григорий вздрогнул и с удивлением протянул: «Да-а-а». И получил короткий пугающий ответ: «Ты арестован. Спокойно. Не поднимай шума. Не привлекай лишнего внимания. Это не в твоих интересах». Трое мужчин вышли из вагона и направились к зданию вокзала. У входа в отделение милиции Григорий услышал объявление дежурного по вокзалу: «До отправления поезда Москва-Омск осталось две минуты». «Две минуты не хватило, чтобы уехать, -  подумал Троицкий, - две минуты…». В комнате милиции у него еще раз спросили паспортные данные и через некоторое время увезли во внутреннюю тюрьму на Главном проспекте, 17.
Остаток дня он провел в камере среди таких же задержанных как он. Хотелось, есть, спать. Мучил вопрос: «За что?». И в то же время Григорий несколько успокоился: «Хоть какая-то определенность – камера». Все неотложные дела, подписанные договоры с издательствами уходили куда-то в неизвестность на неопределенный срок. Григорий сидел на нарах, прислонив голову к стене. Дремал. В этот момент выкрикнули его фамилию, и повели на первый допрос.
В небольшой прокуренной комнате горел яркий свет. За столом сидели двое, по возрасту старше Троицкого. На стенах висели неизменные портреты: Сталин, Дзержинский.

На Троицкого заполнили анкету арестованного. Он односложно отвечал: Троицкий. Григорий. Александрович. 1910 года рождения. Паспорт забрали при аресте. Адрес? Главный проспект, двадцать девять-а.
Социальное происхождение? – Дворянин.
Следователи насторожились. Посмотрели друг на друга с иронической ухмылкой.
Род занятий. Журналист, поэт.
Следователи потребовали назвать всех родственников. Уточнили, подвергался ли подследственный ранее аресту. После этого Троицкий назвал своих родственников: отца и брата. Упомянул, что отец привлекался по делу «Промпартии». Следователи уже не скрывали своего настроения и отпустили арестованного в камеру.

Как только за арестованным закрылась дверь, начальник третьего отделения Десятский возбужденно воскликнул:
- Слушай Ухов, к нам в руки идет удача. Дворянин. Отец шел по делу «Промпартии». Развернем дело на показательный суд, а? Этого дворянчика-поэта, как чуждого классового элемента, сделаем руководителем контрреволюционной диверсионно-террористической организации, а папашу выведем на иностранные связи, контакты – короче, шпионаж. Такой случай упустить нельзя. У нас на Урале еще живы дворяне, вот умора.

Ухов, младший лейтенант, помощник Десятского не возражал, он мысленно представил себе все положительные стороны для будущей карьеры. Его душа радостно трепетала, но вслух он высказал сомнение:
- А если он не согласится на руководителя и вообще на группу?
- Расколем, завербуем. Не таких раскалывали.
- Надо согласовать с Давидом Марковичем, - подсказал Ухов.
Возбужденный Десятский бросился к телефону, высоко вибрирующим голосом попросил дежурную по коммутатору связать его с начальником отдела. Коротко, подавляя в себе радостные эмоции, изложил начальнику планы своих действий в связи с новыми арестами. Вижайский не возражал, но предупредил, чтобы в ходе работы не было «расстрела без выстрела». Десятский понял шутливый намек  и заверил начальника отдела в добросовестной работе.
- Есть добро! – воскликнул Десятский, опуская тяжелую трубку на черный телефонный аппарат. Завтра начинаем.

 
ГЛАВА 8. ДОПРОСЫ.

На следующий день допрос Григория Троицкого начался в четырнадцать часов. За узким столом сидело четыре человека. Сразу, как только в комнату следователей вошел арестованный и сел на указанную табуретку, ему предъявили обвинение:

- Троицкий Г. А., вы обвиняетесь, как руководитель контрреволюционной подпольной террористической группы, на вашей квартире происходили антисоветские сборища. Вы обвиняетесь по статье 58, части 8, 9, 10, 11.
- Что это значит? – растерянно уточнил арестованный, далекий в своих помыслах от юридической практики и в частности знания уголовного свода законов.
- Террор, диверсии, антисоветская агитация, участие в контрреволюционной группировке.
- Да, вы, что? Какой террор? Да еще какая-то группировка?
- Троицкий, следствие вам не верит, вы лжете, - повысил голос Десятский. Не запирайтесь. Следствию известно о ваших антисоветских высказываниях.
- Троицкий, мы вам приказываем, - вступил в допрос Ухов, -  открыть контрреволюционную группу.
Пораженный грубым и лживым напором нескольких человек одновременно арестованный пролепетал:

- Какая группа, обычные бытовые разговоры. Этой фразой подавленный арестант уже дал определенную зацепку для дальнейшего напористого допроса.
- Вы лжете, - выкрикнул, уже произнесенную фразу третий, присутствующий на допросе, - вы дворянин, вы чуждый классовый элемент для советской власти, конченый человек, такие, как вы, при социализме не должны жить.
Троицкий грустно улыбнулся своим догадкам, его дворянское происхождение и здесь ставили ему в вину. Мир от слов следователя не перевернулся в его сознании вверх дном, но сам факт его происхождения, который всегда был социальной болячкой в его душе, в этой комнате превращался в реальную социальную неизлечимую болезнь, в угрозу жизни.

- Ах, дек он дворянин, - съехидничал Десятский, - честь и достоинство свое бережет, прикидывается перед нами не знающим человеком. Ну-ка, сержант, - мотнул головой младший лейтенант.
Человек, стоявший сзади арестованного тихо подошел и резко выдернул табуретку из-под сидящего на ней Троицкого. Арестованный от неожиданности неловко грохнулся спиной на пол. Его первой реакцией было вскочить и дать сдачи обидчикам. Но, когда он рванулся и поднял глаза вверх, то увидел начищенные до блеска хромовые сапоги по обе стороны от своего тела, да качающиеся от смеха сытые лица, где-то под потолком.

Люди стояли плотно подле жертвы. Им это было не впервой, и они знали нормальную здоровую реакцию человека к защите. Следователи были готовы ударить сапогом жертву, если бы та попыталась встать на ноги.
Лицо Троицкого налилось кровью от охватившей его злобы и бессилья. Поэт вспомнил свой стих посвященный Дзержинскому: «И вышел тот, кто высоко держал победный флаг. Кавалерийская шинель скрывала твердый шаг». Этот человек, если верить пропаганде, был носителем чести и достоинства. Но эти… У них нет чести, есть только обязанности…

- Ну, что дворянин, вот вся твоя честь, валяться на полу, - надменно выразился Десятский. Будешь подписывать протокол?
Троицкий лежал на полу.
- Встать, -  заорал Ухов.
Троицкий поднялся, отошел в сторону от стула.
- Будешь подписывать протокол? – кричал Десятский.
- Садись – одновременно требовал Ухов.
Троицкий стоял в недоумении. Он думал: «Какой протокол, если еще не было ни какого допроса, и они ничего не писали» Это он точно помнил.
- Упрямишься! Молчишь? – кричал Ухов.
- Да, ну его, - заключил Десятский. Стоит, ну и пусть стоит. Хватит возиться с ним. Пошли обедать. А ты, сержант, смотри, - скомандовал начальник отделения.

Офицеры вышли.

Троицкий не знал, что стоять несколько часов подряд – это тоже составляющая часть допроса. Его продержали на ногах до трех часов ночи следующего дня. Через каждый час подходил сержант, протягивал ручку и приказывал подписать протокол. Ноги ныли. Спина затекла, руки онемели без движения. Хотелось присесть, пройтись, размяться. Но сержант был на посту. Троицкий молчал.
На следующий допрос обвиняемого привели в половине четвертого дня и работали с ним до половины второго следующего.  Присутствовали те же и требования были одни: подпиши протокол, в котором подтверждаешь, что ты, Троицкий, являешься руководителем контрреволюционной группы. 
- Не было никакой группы, -  твердил Григорий Троицкий.
- Вы обманываете следствие, - звучал ответ.
- Я говорю правду, какая есть, - отвечал арестованный.
- Вы лжете, следствию известна ваша антисоветская деятельность, тупо и последовательно твердили служители бдительного органа.

Арестованный молчал.

- Учти, Троицкий, - предупреждал младший лейтенант Ухов, - ты дворянин, а у нас в социалистическом обществе «Если враг не сдается, его уничтожают».
Троицкий молчал. В его голове был сумбур. Он не мог понять, чего от него требуют. Какой контрреволюционной группы он является руководителем, кто ее члены. Какие диверсии эта группа должна была совершить. В любую минуту он ожидал удара, а физической боли он не переносил.

- Назови всех своих знакомых, с кем общался в последнее время, - настаивал один из следователей.

Троицкий тяжело осмыслял вопрос: «С кем общался последнее время? В основном с друзьями брата – Владимира. Но это чистых намерений парни, выросшие в советское время, какие же это враги народа. Литераторы – это люди эмоций. Сегодня говорят одно, завтра другое в зависимости от своих творческих успехов и провалов, в основном страдающие завистью к успехам своих коллег, от этого и групповщина в их среде и настроения и суждения».

- Ты будешь говорить? – перебивая друг друга, требовали следователи.
Подследственный, кажется, нащупал мысль, вокруг которой он мог вести разговор, и начал говорить:

Последнее время я больше вращался в литературных кругах городов Москвы и Свердловска. В разговорах часто звучали темы касающиеся возможности построения социализма в одной отдельно взятой стране. О массовых арестах, что люди сейчас делятся на тех, кто сидел, сядет, и будет сидеть. Литераторы говорили о том, что не возможно печататься талантливым их либо обманут, либо предадут. Публиковаться сейчас могут только патентованные бездарности.
- Фамилии, фамилии называй, - услышал он в ответ.

И опять в голове поэта образовалась логическая пробка размышлений: «Кого называть, с какой целью спрашивают? Что это праздный интерес или список для ареста, названных мною людей? Кто я после этого буду предателем или просто честно рассказывающим человеком, то, что было в разговорах обыденной жизни?». Троицкий вновь надолго замолчал, в его голове ни как не складывалась мысль для уверенного принятия решений.

Часы показывали время: 23.10. Следователи решили сделать перерыв. На столе перед арестованным появилась бумага с написанными к нему вопросами, где указывалось, что ответы на них арестованный давал собственноручно. Каждая страница заканчивалась утверждением, с которым вряд ли бы согласился человек, находящийся на свободе: «Я дал свои показания в предшествующих, и дам показания в будущих протоколах допросов».

Следователи ушли. Троицкий остался в следственной комнате под наблюдением часового. Хотелось спать, хотелось отдыха после такого необычного дня, хотелось разобраться во всем происходящем в тишине без чужого контроля недружелюбных глаз. Троицкий уронил голову на стол, на свои руки, хотелось уснуть хотя бы на минуту, но часовой понукал, как запряженную лошадь: «Не спать!»
«Что писать? – напряженно думал поэт, кого упомянуть в этой поганой бумаге. Меня так много унижали коллеги в печати и в устных выступлениях, мстить им – мелко и недостойно звания человека. Пусть они пишут доносы – это их «работа». Однако писать надо. Фамилии, фамилии? Как быть? Кого?». В этом напряженном умственном труде, где боролись мысли о долге человека – быть честным и порядочным, как его воспитывала семья и среда его окружающая, и необходимостью давать показания. Он решил быть честным, но в определенных рамках. Он напишет на этой бумаге фамилии. Он вспомнит, что говорили люди в его присутствии. Но это будут фамилии лиц уже арестованных, о которых он твердо знал, или которых, по его убеждению, никогда не арестуют.
Троицкий писал: «Арест редактора газеты «Уральский рабочий» был понят мною превратно – сажают всех начальников, значит, посадили и его, я считал, что это неправильно. Его арест, по-моему, есть вредительство, снижающее качество нашей прессы.

Авдеенко Александр. Напористый, хитрый и энергичный Авдеенко, обманул доброго А. Горького, поверившим его плутовским и трогательным рассказам. Горький сам помогал исправлять роман Авдеенко «Я люблю». Привлек к этому делу А. Иванова. Из 600 страниц было сделано 200, причем от стиля Авдеенко ничего не осталось.
Трусы и враги расхвалили «произведение» Авдеенко и вскружили ему голову.
Авдеенко вернулся в Свердловск гордый своей необыкновенной славой, большими гонорарами.

Я познакомился с ним именно в этот период и во время работы Авдеенко над книгой «Судьба», имел несчастье сказать автору то, что я об этой книге думаю. Авдеенко возненавидел меня за критику его произведений. Возненавидел так, как может сделать неожиданно возвеличившийся хам. Он сделал для меня очень много плохого, главное, породив недоверие  к тому, как руководители партии и правительства понимают и ценят художественную литературу.
Я считал, что успех Авдеенко говорит о неуспехе, о ненужности настоящей, ценной художественной литературы.

Антисоветских высказываний Авдеенко я не слышал, но жизнь его с 1934 года является жизнью человека, который ею пытался упростить и укрепить взгляды других писателей на прочность современной литературы.
Ведь никто другой, а бездарный проходимец Авдеенко был долгое время во главе угла, ведь никого другого, а его всё время печатала «Правда».
Авдеенко своей личностью и своей жизнью заставил меня усомниться в правильности руководства партией нашей литературой».

Григорий отложил перо. Задумался: «Что же я написал? Никаких антисоветских показаний против Авдеенко я не указал, так как их и не было в наших разговорах. Что касается литературной деятельности, то об этом я ему говорил в свое время откровенно, так как изложил на бумаге. Оценка его произведений и моё отношение к ним – это личные эмоции, на которые имеет право любой человек. Я не лгал и не клеветал». Григорий несколько успокоился и нашел тон для написания дальнейших показаний: «Зам. редактора «Уральского рабочего» Харитонов – самый опасный, скрытый, фальшивый, беспринципный вид врага. Я уезжал из Свердловска, сохраняя в душе тяжелую обиду на людей, которые из-за одной «Маргариты» лишили меня в родном городе всяких возможностей к литературному заработку. «Нам такие не нужны. В вас газета не нуждается», - заявил мне Харитонов.

Маленький, где в какой семье он родился, не знаю. Он, по-моему, был таким же опасным скрытым врагом, как и Харитонов. Он играл в какого-то «советского» толстовца. Заявляя, что даже на справедливой войне он никогда не прольет чужой крови. Был всегда мне отвратителен. Он вместе с Харитоновым был арестован и выслан куда-то, оставив после себя такое впечатление, какое бывает с человеком, наступившим в зловонную лужу».

Троицкий перечислял и перечислял имена знакомых ему литераторов местных и столичных, уже арестованных, обдумывая каждую фразу. Часы показывали четыре часа ночи, а он всё писал. В пять часов его отконвоировали в камеру. А в шесть он уже вновь стоял перед следователем. По тому как, насупившись, сидел следователь над его ночными опусами, Троицкий понял, его хитрость не прошла.
Что же ты понаписал нам, а? – тряхнул бумагами над столом Десятский. Что же ты понаписал, спрашиваю? Ты, что нас за дураков держишь? Ты, что, думаешь, мы не знаем, кого уже арестовали и осудили? Я тебя спрашиваю? Ты, что, думаешь, мы не знаем о ваших литературных группировках и группочках. Да, чем их больше в вашей гнилой писательской организации, тем легче вами управлять. Ты это понимаешь?

Арестованный молчал. Боль в голове, нервы, сжатые в комок, когда он услышал, не сразу понял, что кричит следователь:
- Пять суток карцера, - кричал гражданин начальник.


ГЛАВА 9. ГЕРОИ, – ЕСЛИ МОЖНО ТАК ВЫРАЗИТЬСЯ.

Аресты повсеместно уже шли третий месяц. Павла Васильевича Петухова арестовали в деревне с красивым названием Скала.

- Где материальные ценности, улики? – кричал сержант, начальник районного УНКВД. Кто делал обыск? Кто проводил арест?
- Боец Трушников, - представился солдат.
- Где улики? – спрашиваю.
- Так у него ничего не было, товарищ сержант.
- Как не было?
- Вот все, что было ценного, мы и взяли.
- Где?
- Он сам и есть самое ценное. Дома остались жена, да восьмеро ребят. Отпустили бы вы его, товарищ сержант. Жена убивается, дети ревут. Печь да скамейки, ведра, корова в стайке. Какие улики.
- Разговорчики, товарищ боец. Давай его ко мне на допрос.
Петухова ввели в комнату такую же бедную, как его изба. Но это был служебный кабинет, и ничего лишнего здесь не полагалось по уставу организации. После заполнения анкеты арестованного, сержант строго спросил:
- В какой политической партии состоял Петухов?
- Ни в какой, паря, я партии не состоял. Не когда было. Сначала империалистическая – воевал. Потом гражданская – воевал за советску власть. Потом женился. Добрая у меня жена – Марья. Восьмерых мне нарожала, говорит помощники под старость лет.
- Врешь, - следствие располагает данными, что ты был в партии меньшевиков.
- Это кто тебе сказал, Ерилов что ли?
- Ты мне не тыч, и я тебе не паря. Я для тебя гражданин сержант, - раскалялся районный начальник.

Был в деревне Скала, коренной житель Борис Ерилов. Малого роста, он перемещался по деревне мелкими быстрыми шагами на своих коротких ногах, катился по деревне, как колобок, с прижатыми к груди локтями, всегда являлся незваный к людям и всегда хотел быть в курсе всех деревенских дел. Стоило начать поправлять покосившийся огородный забор, или рыть колодец, или начать колоть на зиму дрова, Ерилов всегда был там, и лез во все дела со своими ценными советами. При белых, он знал все о белых. При красных - все о красных. В советское время Ерилов знал все постановления  и решения партии, читал все передовицы в партийной газете, всегда был, что называется в форме сознательного человека. Особенно, Ерилов недолюбливал самостоятельных мужиков, которые не слушали его советов и позволяли себе посмеиваться над политически образованным земляком. Его невеликий рост, по-видимому, был его не проходящей обидой на жизненную судьбу. В разговорах, среди мужиков, Ерилов пытался всегда всех переговорить, чтобы последнее слово оставалось за ним, и часто  повторял народную пословицу: «Не по росту судят, а по уму». Жители деревни недолюбливали этого говоруна, и дали прозвище «словесный понос».
Петухов был высокий, статный мужчина. Работящий. Сразу после гражданской войны, когда крестьянам дали землю, он быстро встал на ноги. Завел лошадь, домашнюю скотину. Жена досталась подстать ему. Работящая и заботливая. Но все крепкое хозяйство для дружной семьи закончилось большими налогами и колхозом.
На собраниях Петухов не скрывал своего мнения, говорил открыто: «Кулаков, этих хозяйственных мужиков, не раскулачивать надо, да ссылать, а первыми в колхоз записывать. Вот тогда колхоз будет крепким. А с такими, как Ерилов, дела не сваришь. Одни разговоры, а в конце пук».

Ерилов тряс лохматой, заросшей густо прямыми и серыми волосами, головой, морщил возмущенно лицо, которое было круглым, как тяжелое тележное колесо и всё грозился разоблачить классового врага.
- А, что я не правду сказал? – гражданин сержант.
Сержант отодвинул ящик стола, заглянул в донесение и увидел четко выведенную кривыми буквами фамилию – Ерилов.
- Какое это имеет значение, кто написал. Сам факт имел место? Ты говорил о кулаках, говорил. Твои слова расходятся с линией нашей партии.
- Твоей партии, - резко возразил Петухов.
- Не моей, а нашей, твоей и моей. Она наша партия. Она беспокоится о нас. Она вон что делает, заводы строит, а ваш брат ей палки в колеса ставит. Врагов надо уничтожать.
- Ты говорил о кулаках, признаешь?
- Говорил, так, что тут плохого, я, что не имею права на свое мнение? Петухов напирал на гражданина сержанта, не чувствуя за собой вины, но он не чувствовал и опасности.

Начальник все больше ярился и терял чувство реальной оценки жизни. Сержанта НКВД раздражала независимая позиция поведения арестованного. Сержанту нравилась его работа, она давала ему не только хлеб с маслом на жизнь, но и тешила его самолюбие, работа давала право влиять на жизненные судьбы людей его окружающих. Он видел, как меняются люди при аресте и при допросах. Должность начальника районного НКВД возбуждала в нем величие и значимость его скромной и, в общем-то, серой малограмотной и слабо развитой личности, он чувствовал свою причастность к большим государственным делам. Поэтому он смотрел на Петухова, не как на человека труженика и главу большого семейства, а как на объект, который попал в зону его влияния. Отпустить Петухова значило дать сигнал Ерилову для написания жалобы на его, районного начальника. Такой донос грозил не только карьере сержанта. Он знал на своем опыте жизни, чем это могло кончиться.

- Если ты признаешь, что говорил, - подпиши протокол.
- Ничего я подписывать не буду, я не в чем не виноват.
- Подпишешь! – настаивал сержант.
- Нет, - упорствовал арестованный.
Сержант вспомнил о плане-приказе и вскричал в бессильной злобе.
- Отправлю в Свердловск, будешь знать, там заставят подписать.
Отправляй, - с непонятным задором ответил Петухов, может там люди более понятливые, чем ты. Отправляй.

На первой встрече со следователем в областном центре Петухова наравне со всеми арестованными и привезенными из других населенных пунктов посадили за стол. Яркий свет освещал их хмурые задумчивые лица. Одежда на всех была изношенная и мятая. Лица не бриты. Человек в военной форме приказывал задержанным, что нужно сделать и одновременно читал наставление:

- В настоящий момент партия и Советское правительство проводят большую работу, направленную на очищение наших рядов от врагов народа недобитых белогвардейцев, эсеров, меньшевиков, монархистов. Ваши показания помогут партии и правительству разгромить контрреволюционные организации, и тем самым вы поможете Советской власти в ее укреплении. Для этого вы все должны написать заявления на имя начальника отделения Десятского. Поставить число, месяц и год и расписаться. Заявление я вам продиктую, вы только ставите свои имена. Кто не умеет писать, дадим бланк напечатанный, там поставите свою подпись.

Военный начал диктовать:
Нач. отделения Свердловского УНКВД Десятскому…
Мужики, сопя и напрягаясь, выводили кривые буквы. Большинство из них карандаши и ручки не брали в руки годами, их руки были приспособлены к топорищу, вожжам, черенкам лопаты, ручкам плуга… Они не успевали за голосом военного и теряли смысл диктанта.

Военный продолжал: «Не желая оставаться в лагере врагов народа, и желая до конца разоблачить известное мне эсеровско-меньшевистское подполье.
Я признаю себя виновным в том, что являюсь активным участником контрреволюционной эсеровско-меньшевистской организации, по заданию которой проводил свою контрреволюционную деятельность до момента своего ареста. Прошу вызвать меня на допрос, где я дам правдивые показания по существу выше изложенного».

Петухов не писал заявления-диктанта. Он смотрел на военного, на его чисто выбритое сытое лицо, хорошо подогнанную форму, слушал скрип кожаных ремней, и видел в нем человека довольного собой и своей работой. Военный не скрывал своего превосходства перед сидящими перед ним людьми, он упивался своей властью, покачиваясь на скрипучих, начищенных до блеска сапогах с пятки на носок. Военный четко представлял себе, что произойдет с ними через день, неделю, месяц, но это его не волновало – это была его работа.
- Ты чего не пишешь? – услышал Петухов голос, обращенный к нему. Безграмотный?
Арестованные старательно выводили последние слова диктанта, не особо задумываясь над его содержанием. Каждый из них не чувствовал за собой вины хотя уже вывел слова на бумаге «я признаю себя виновным». Они старательно выполняли работу, на которую их наряжали каждый день в колхозах, учреждениях и бригадах. Они были уверены – разберутся, выпустят. В колхозе работы не початый край.

Петухов молчал.
- Тебя спрашиваю? – повысил голос военный.
- Не виноват я ни в чем, поэтому и подписывать нечего не буду. Об этом я и своему местному начальнику сказал.
- Как не виноват? Наши органы невиновных не арестовывают.
- Я никогда, ни в какой партии не состоял.
Военный быстро собрал исписанные листы у арестованных, выгнал их в коридор, где их поджидала охрана.
- Пиши, приказал военный.

Петухов отказался.
Военный, который не привык к таким поворотам в его работе, поначалу растерялся. Он привык, что все входящие в это заведение теряют рассудок, немеют, становятся послушными, податливыми и исполнительными. Военный перешел к угрозам.
- Семья есть?
Лицо Петухова расплылось в улыбке, и морщин на его обветренном и загорелом лице стало еще больше. Он любил свою жену, детей, и любое упоминание семьи грело его душу.
- Есть, как же нет. Жена Марья – хозяйственная женщина, восемь детей, - доверчиво и с теплотой в голосе начал Петухов.
- Если любишь семью, помоги ей жить спокойно.
- Как это? – удивился Петухов.
- Подпиши заявление.
- Нет, я не могу клеветать на себя и на людей, это мне моя вера не позволяет. И потом, как я посмотрю в глаза своим детям, ведь я никакой-нибудь Ерилов. Нет, мое заявление детям не поможет.
- Тогда мы их тоже арестуем.
- За что? – возмутился Петухов. - Их то за что. Я говорил о кулаках, надо их привлекать в колхозы, от этого они будут только богаче. Это я говорил, а не дети. Это мое мнение. А детей не трошь, не трошь, паря. Я думал тут, разберутся. А они гляди, что говорят, - разволновался Павел Васильевич.
- Часовой, - крикнул военный в испуге, - увести.
На следующий день Петухов был вызван на допрос. Работать с ним начал все тот военный-следователь.
- Ну, что за ночь не передумал? – встретил он арестованного уверенным окриком.
- Что думать, все ясно, правды здесь не дождешься.
- Кто это тебе такое наговорил? Пиши заявление.

За ночь и утро среди других арестованных, из разговоров с ними Петухов вынес одно мнение – выхода отсюда нет. Редкий случай вспомнили сокамерники, когда кому-то удалось выйти из этих стен, доказав свою невиновность, да и то под расписку о неразглашении, всего виденного и пережитого в этих застенках. Если уверенности в своей правоте у Павла Васильевича не убавилось, то чувство опасности за жизнь семьи и свою обострилось. Он всю ночь думал о детях, о жене, тосковал и переживал. Как быть? Согласиться с домогательствами следователя – это уронить себя в собственных глазах, для Петухова не было выше судьи, чем он сам. Он ценил свой независимый взгляд на происходящие вокруг его события. Со многими решениями местных властей он был не согласен и говорил об этом открыто на колхозных собраниях. Он не Ерилов, не приспосабливался к обстоятельствам, не юлил, он честно выполнял свою крестьянскую работу.

А с другой стороны дети, жена. Как они без него проживут. Помаются, помыкаются по жизни, наслушаются от людей об отце разных мнений. Уже арестован, уже пятно. Затравят ребятишек в школе. А Марья – как она с ними сладит. Одни слезы. Если я подпишу, наговорю на себя. На людей – это все равно, когда-то выйдет наружу, станет известно, и не подпишу, тоже станет известно. Шила в мешке не утаишь. Но, когда это будет? А жизнь-то она вот, в камере, и тоже идет. Что делать? Что делать!..
Что делать, какой выбрать путь, он не знал, мучался всю ночь, но так и не определился.

- Нет, гражданин начальник, что-либо писать и подписывать, я отказываюсь.
Следователи менялись один за другим, как в калейдоскопе цветные стеклышки. Одни следователи грозили, другие ласкали, третьи пытались через оскорбления и запугивания найти в человеке неустойчивые настроения.
- Чего старик молчишь? – начал один из них, - жизнь прошла, лучшего для тебя в ней уже ничего не будет. Подписывай заявление. Чего время зря тратить – все равно один конец. Подписывай.
- Я не старик, старики те, кто беспомощны, а я еще могу и по дому, и на работе. Нужен я еще в жизни человек.
- Если нужен, так подписывай. Нет, в этой жизни я нужен честным, не балаболкой.
- Ну, сиди, коль хочешь быть честным, - сказал следователь, и ушел.

На улице осенний день печально покидал землю. Через мутное стекло, был виден угрюмый кусочек жизни внутренней тюрьмы. Петухов сидел неподвижно в комнате следователей уже полусуток. Его тело, привыкшее к ежедневным физическим нагрузкам, ныло от безделья, обмякло и стало непослушным. Хотелось спать и есть, но часовой постоянно его окликал, не давал дремать и продолжал ту же линию следователей, подсказывал: «Чего сидишь, как истукан, вон бумага для тебя на столе, подпиши, пока никого нет». Но Петухов  молчал.

Павла Васильевича принуждали и на следующий день. Результат был прежний. Его отвели в камеру и оставили в покое. Прошло два месяца без нудных разговоров со следователями. В камере наблюдалось вечное движение, люди приходили и уходили: кто-то на допрос, кто-то уходил насовсем с вещами. Да и слухи ходили по камере один грустней другого: этих расстреляли, этих осудили на десять лет, поэта, того самого, с открытым высоким лбом и глубоко поставленными глазами, посадили в карцер.

Лицо Павла Васильевича потеряло загар, стало пепельно-серым. Волосы отросли и торчали седыми прядями на висках и за ушами. Руки, некогда грубые от повседневной физической работы, очистились от мозолей, стали белыми и не привычными и только на большом пальце левой руки, под ногтем темнело пятно, как память от молотка, с которым Петухов в спешке не совладал и ударил себя по большому пальцу вместо гвоздя. Вот это пятно на пальце левой руки и было его главным пейзажем, за которым он постоянно наблюдал и волновался, что это не когда болезненное пятно очень быстро движется вместе с ростом ногтя. Петухов смотрел на свою небольшую травму и загадывал: «Вот израстет вместе с ногтем, и меня отпустят, как там мои детки, жена. А если не выпустят, приходила другая тревожная мысль, тогда что? Как семья? Да этот синичек последняя связь с моей крестьянской жизнью». Ногти были толстые, желтые и горбатые. Петухов выковыривал из-под них засохшую землю. За этим делом застал его мужчина, который подсел к нему с разговором.

Павел Васильевич насторожился. Многие к нему лезли с разговорами. Предлагали подписать бумаги, уговаривали: «Че, ты кожилишься, себя мучаешь, людям работать мешаешь, раз партия просит, надо помочь. Чего ты со своего упрямства иметь будешь, сидишь на одной баланде, да парашу носишь. Подпиши, они тебе свидание с женой устроят, и то радость. Другой подсказывал: «Сейчас существует особая политика по борьбе с действительными врагами народа, наши показания в этой борьбе будут играть решающее значение. Нас направят куда-нибудь на работу, а действительных врагов будут уничтожать. Наши показания, хотя они и ложные нужны для партии и правительства. Я поверил и начал давать показания».

Петухов знал о существовании из разговоров, ходивших по камере, что существуют, так называемые, «колуны». Их задача разжалобить арестованного, принудить его доверительной беседой на поступок выгодный следствию. Он гнал спокойно таких людей: «Иди, иди с Богом, мил человек, служи в другом месте, а меня оставь в покое». Замкнулся в себе Павел Васильевич, и уперся в своем мнении.
- Поговорить не грех, главное о чем, - поднял голову на подсевшего человека Петухов.
- Говорят, ты упрямишься, не подписываешь бумаги.
- Каждому свое, кто как себя ведет, Бог судья.
- Не бойся, я не из «колунов». Сегодня праздник Октября.
- Да, - удивился Петухов, - я запутался совсем, потерял время. День-ночь. Неделя-месяц. В деревне у нас сейчас скот колют: свиней, бычков. Сытный получается день.
- Издалека тебя привезли, - поинтересовался сосед.
- Из деревни Скала.
- Далеко получается. Тебя от дома отделяют вот эти стены и несколько сот километров. Я, брат, сижу почти дома, только стены вот не те. Ты город знаешь?
- Откудова мне знать? В гражданскую, когда воевал, гнали белых на восток, потом домой ехал. Всё второпях. Домой хотелось быстрей.
- Сидим мы с тобой в самом центре. На улице Пушкина, 9. Старый особняк. Крепкий. Красивый…
- То-то я заметил потолки высокие, да лестница крутая, а в подвале-то сущий гроб, ни звука не слышно, да и стены славные. Видно добрый хозяин был. Строил на века.
- Живу я, - продолжал незнакомец, - на этой же улице в домах Горсовета. Расстояние – сто метров, а далеко, как до луны. Сейчас дома праздник. Хотя какой праздник без хозяина и в полной неопределенности, что будет со мной? Что станет с семьей? Наверняка, на первых парах выселят куда-нибудь на окраину. А дальше как? Дети у тебя есть?
- Как же, восемь человек, пополам: девок и парней. Ох, любил я свою Марью, да и она, наверное, раз столько рожала.
- А ты как?
- Один сын. Маловато. Чем кормить? Сам знаешь.
- Я не думал о кормежке. Были б дети. Вырастут.
Через стены комнаты-камеры красивого особняка глухо отдельными фразами проникала музыка бравурной песни.
- Хороша песня, веселая, аж петь хочется самому, но лживая.
- Почему? – поинтересовался незнакомый сосед.
- Ну, вот слышишь? «Вставай, вставай кудрявая на встречу дня…». Им-то весело, а каково нам. Ведь таких как мы с тобой, наверняка, сидит сейчас не один и не два десятка, как у нас в камере, а наверно дело-то идет на десятки сотен, а может и боле, откуда нам знать. Я не знаю как ты, а я воевал за эту «кудрявую», а сижу в тюрьме. Что-то у нас не ладно. Всё надо хвалить, даже там, где хвалить нечего. Вот я сказал свое мнение: большевики не за тот конец коллективизацию ухватили. Надо было кулаков в колхозы загонять, а не эту бедноту ленивую. Не на того ставку сделали. Вот и сижу.
- Я был эсер, и тебя понимаю…
- Слушаю я вас, мужики, и удивляюсь, все вы не виноваты, а сидите тут. А я вот сразу вам скажу: «Я перед этой властью виноват. Я всегда презирал этих большевиков. Мне сейчас шестьдесят лет. А когда-то я служил унтер-офицером в армейском полку и вместе с казаками разгонял в Питере нагайкой эти стачки. Да и потом служил у белых. Летом в 18-м году, в Невьянске, слышали, было восстание, не только крестьян, но и рабочих, да во многих уездах были восстания, молчали об этом большевички-товарищи. Молчали. А если писали, то только о бандитах, то в одном уезде, то в другом. Бусманов моя фамилия. Я командовал ротой стрельцов, человек шестьдесят набрал. Эх, повоевали. С тобой, Петухов, мы были по разные стороны в гражданской, а оказались под одной крышей здесь. Не верит эта власть ни своим, ни чужим. Боится. Через двадцать лет вспомнили, когда вся страсть в человеке кончилась… Вот меня это и радует, что боится власть за свои проделки. Бусманов расхохотался. Я им все подписал, не читая, знаю, что там сплошная ложь. Жить, конечно, хочется, как всем. Ну, если что, я смерть приму спокойно. Заслужил я ее от этой власти. Заслужил. В этом моё успокоение. А ваше, оно в чем?

Мужики заспорили о своих домашних, хозяйственных делах, и не было среди них стукачей, а если и были, то в других углах камеры. Не было классовой ненависти и партийных распрей. В этот «праздничный» день надзиратели не мешали им громко разговаривать и взмахивать руками. Они радовались стихийно возникшему разговору, общению и тому, что остались не одни со своими внутренними болями, переживаниями, думами. Они были людьми, которые высказывали свои наболевшие думы. И как знать, может в последний раз…
После октябрьских праздников Петухова вызвали к следователю.

- Что опять подписывать потребуете? – начал первым Петухов.
- Нужен ты нам со своей подписью, - презрительно ухмыльнулся следователь. Слушай, что я буду тебе читать, тогда поймешь, нужна ли нам твоя корявая подпись:
«Следствием установлено, что ты являешься участником контрреволюционной организации, по заданию которой вел активную контрреволюционную деятельность».
- Ты знаешь Гумёшкина из твоей соседней деревни?
- Знаю.
- Предоставляются выдержки из протокола допроса от 15 октября 1937 года. Гумёшкин показал, что лично завербовал тебя в эту организацию. По заданию, которой, ты сотрудничал с кулаками, и вел антисоветскую пропаганду пораженческого характера.
- Да оклеветал он меня. Ни в какой партии и организации я сроду не состоял.
Следствие располагает, - продолжал твердо читать следователь, - материалами о том, что ты был тесно связан с участниками контрреволюционной организации Колотушкиным и Образцовым, вместе с которыми вы вели подрывную работу на животноводческой ферме, в результате чего увеличился падеж скота.
- Ты признаешь это?
- Клевета это, я ничего такого не делал, чтобы губить животных, а Колотушкина и Образцова вообще не знаю.
Также следствие располагает данными о том, что ты вел распущенный образ жизни, пьянствовал, опаздывал на работу, на ферме приставал к другим женщинам…
- Ну, теперь мне понятна вся ваша работа. Хлеб государев надо оправдывать, вот вы и стараетесь клеветать.
- Ты хочешь сказать, что следствие тебе представляет не существующие документы? Вот они, видишь?

Следователь резко встал, прошелся по тесному кабинету, и как бы невзначай, на повороте, ударил Петухова локтем в правую ключицу. Петухов покачнулся на табурете, но удержался. Острая боль пронизала ослабленное тело.

- Силен мужик, - простонал Петухов, - ешь много, чувствуется, да душа у тебя слаба. Этим ударом из-под тишка ты показал полное свое бессилье передо мной. Рассчитался за мое неповиновение. Интересно, как бы ты повел себя на моем месте. Уж точно бы давно раскололся. Петухов потирал ушибленное место.

Раскрасневшийся и взбешенный следователь сел на свое место за столом.
- Это, чтобы ты знал, у нас и покрепче разговаривают, да чего с тебя взять.
Следователь читал: «Обвинительное заключение. Петухов Павел Васильевич, 1887 года рождения, житель деревни Скала, виновным себя не признал, но изобличается показаниями участников контрреволюционной организации Гумёшкиным, Колотушкиным, Образцовым, всего девять человек. Подлежит суду тройки Военной коллегии Верховного Суда Союза ССР».

- Всё, следствие закончено.


ГЛАВА 10.  КОМИССАР И ЕГО ПОКАЗАТЕЛЬНЫЕ СУДЫ.

Комиссар третьего ранга областного УКВД сидел один в своем просторном кабинете. Уже третий месяц он успешно выполнял приказ № 00447. Его единственный информационный источник, который находился на столе – был календарь. Этот молчаливый информатор подсказывал ему, что сегодня 17 октября 1937 года. «Проделана большая работа, - размышлял комиссар, - однако любое дело требует объяснения. Нужно как-то снимать всеобщую тревогу, охватившую население области. Само собой газеты выполняют заказ партии – все публикуют материалы, разоблачающие врагов и шпионов». Комиссар обладал широкой закрытой информацией, но далеко не полной, для более осознанного и полного выполнения приказа ему хотелось докопаться до истоков сложившейся ситуации.
Но и… Комиссар вспомнил ту ночную июльскую мысль: «Ведь ЦК проводит не только судебные процессы, но и обеспечивает им идеологическое прикрытие, как бы отвлекая читателей от мрачных мыслей, однако, и раскрывает определенные методы работы через свои постановления. Надо проверить».

Комиссар поднял подшивку «Правды» за 1937 год. Итак, первый процесс начался в январе. В газете «Правда» в передовой под названием «Подлейшие из подлейших» комиссар прочитал: «…трижды проклятые троцкистские мерзавцы хотели ликвидировать колхозы и совхозы, уступить Японии Приморье и Приуралье…». А вот и поддержка этого события поэтами в стихах Михаилом Голодным, Гусевым, Безыменским, Сурковым, Бедным и группой писателей. У нас такого не сделать, не тот поэтический накал. Есть тут один и тот уже сидит за антисоветскую «Маргариту». Это поддержка, а прикрытие, отвлечение рядового читателя от глубинного понимания происходящего где? Юбилей со дня смерти Пушкина – раз. Широкая пропаганда этого события на всех уровнях до районных газет. Это хороший факт, два. Далее. Чрезвычайный 18 Всероссийский съезд Советов, опубликовали Конституцию (Основной Закон) РСФСР. Изучение материалов съезда советов – это хороший козырь для прикрытия. Самоубийство Орджоникидзе также широко было использовано для прикрытия судебных процессов – многотысячные митинги по всей стране, призывы стать на стахановскую вахту. Дело Тухачевского прошло под прикрытием статей под названием «Разведка и контрразведка». Но это не главное, главное приказ № 00447 – ведь он не возник спонтанно, его готовили исподволь.

Надо начинать с мартовского Пленума ЦК ВКП (б). Здесь произошли два важнейших события: Доклад Жданова о подготовке к выборам в Верховный Совет СССР и заключительное слово Сталина на пленуме, где вождь насчитал семь вопросов, по которым нет вполне ясного понимания для ликвидации недостатков в работе. Для нашей работы НКВД нужно выделить три: два слова о вредителях – «этих господ придется громить и корчевать беспощадно»; для этого подбирать кадры по политическому признаку; и опираться на сигналы с мест «обыкновенного маленького человека». Эти сталинские положения нашли отражение в лозунгах к 1 мая 1937 года: «Усилим революционную бдительность! Разоблачим до конца всех и всяких двурушников! Искореним врагов народа, японо-германских-троцкистских вредителей и шпионов! Смерть изменникам родины!»

Затем последовали статьи о самом демократичном избирательном законе и восхваление НКВД, награждение Ежова «орденом Ленина», статья «Все мы - добровольцы НКВД» и речь Ежова на заседании Президиума ЦИК СССР 27 июля, однако его речь была опубликована 30 июля, то есть в день выхода приказа № 00447. Всю работу наркомвнудельцев, особенно её качественную сторону, после речи Ежова невозможно было подвергать сомнению, поскольку: «Работа в органах НКВД является наградой сама по себе. Человек, работающий в НКВД, это наиболее преданный большевик, наиболее преданный советскому народу человек, который в любое время готов отдать свою жизнь за интересы народа. Это человек, который беспредельно предан своей родине, правительству, своей партии, вождю партии товарищу Сталину». Вот она внешняя сторона, заключил комиссар свои мысли исследования.

А вот скрытая сторона: назначение Ежова в 36 году Наркомом и меня в октябре того же года сюда на Урал. В одной связке ходим, по одним меркам будут награждать и наказывать. И подготовленные  секретные решения Политбюро от 2 июня 1937 года «Об антисоветских элементах» и разосланы, как выписка из протокола № 51 заседания Политбюро ЦК секретарям обкомов. Далее 30 июля последовал приказ № 00447, и вдогонку ему ещё одна выписка № 51 заседания Политбюро от 31 июля 1937 года № П-51 442, где определялись расходы в 75 миллионов рублей на реализацию приказа № 00447. Вот сейчас мне почти всё ясно, где я и почему.

Комиссар потребовал у помощника областные и районные газеты и начал просматривал их с двух позиций: как газеты освещают ход событий, и какие новые сигналы подают с мест рабкоры и простые обыватели.

В газете «На смену!» комиссар нашел удовлетворивший его любопытство лозунг: «Выше бдительность, революционную законность!». И тут же комиссар вспомнил лозунг, который он никак не мог забыть из этой же газеты: «Великая Советская страна и её счастливые граждане вступают в радостный 1937 год!». Да, для многих он стал особо радостным, а для многих просто трагическим. И всё это у нас, всё это вон за окном одновременно – смех и слёзы, каждому своё.
«О некоторых коварных методах и приёмах врагов, пробравшихся в комсомол», - прочитал комиссар заголовок в газете за 10 октября, и выделил это место красным карандашом. А вот вам и новое блюдо в меню враги народа – потребляйте: «Постановление ЦИК СССР от 2 октября – срок увеличен до 25 лет».
Комиссар отложил областные газеты, он их просматривал регулярно, выхватил их вороха макулатуры первую попавшуюся подшивку районной газеты «Красное Приуралье» из города Осы.

Комиссар читал и удивлялся большому объему негативной информации, если центральные газеты спешили сообщить о больших успехах в стахановском движении и социалистическом соревновании, то в районной прессе было то, что тщательно скрывалось пропагандой, и то, что в рамках этой пропаганды в социалистическом обществе быть никак не должно. В разделах «С колхозных полей» и «Из редакционной почты» комиссар читал: В колхозе имени «Максима Горького» уборка и сев озимых идут плохо. У молотилки всё время ломаются шатуны, так как их делают из сырого леса». «Председатель беляевского колхоза «Красное знамя» Зотин совершенно не занимается уборкой. Он всё время  со счетоводом колхоза пьянствует». «Председатель колхоза «Свобода» не заботится о детских яслях. Продуктов для детских ясель не дает». В колхозе «1 мая» не вставлены в рамах стекла, и стекла школа нигде достать не может, в магазинах его нет».

Особенно насторожила комиссара информация, расположенная на одной странице газеты, где сообщалось об «Урожае «Сам - 103» и «Голоде и нищете в Польской деревне». Получалось так, что в Польше от безземелья и неурожая, разорения и нужды, от гнета налогов и огромной задолженности кулакам и спекулянтам восстали крестьяне в десяти из шестнадцати воеводств. Восстание было жестоко подавлено. «Ещё теперь, - читал комиссар цитату в газете, - говорит бюллетень «Страннитцтво людове» - находят валяющиеся на полях трупы крестьян».

- Да, - пробурчал себе под нос комиссар, - а как подавляли крестьянское восстание здесь на Урале в 21 году? Хорошо, что об этом никто не знал на западе.
- А у нас всё хорошо. В Кирове на плантациях селекционной станции посеяли тридцать килограмм зерна на гектар, а получили тридцать один центнер. Сказка. Это при норме-то высева два центнера. Если всё так хорошо на вятке, так почему живем плохо? И как бы в подтверждение сомнений  комиссара его глаза остановились на коротком сообщении на той же странице, той же газеты: «Часто в купленном в магазинах райпотребсоюза хлебе бывают запечены мухи».

Действительно, почему до революции хлеб продавали всегда пропеченный, и в достатке, а сейчас сырой и в длинной очереди? А ещё воруют колоски на полях. Кстати о колосках, - вспомнил комиссар и начал перебирать лежащие на столе газеты. Ведь я же читал об этом в этой же газете «Красное Приуралье»? Где же она, эта заметка?

Комиссар пролистал подшивку вперед, возвратился обратно, но никак не мог найти нужный материал. Откинул газету, и на его глаза попалась другая подшивка с тем же названием, но из другого – чернушинского района.
- Вот чертовы обкомовские идеологи, - ворчал комиссар, - даже названия одни и те же, никакой фантазии. Ну, вот наконец-то: «Примерный поступок школьника».
Ученик Чернушинской НСШ Чепуштанов Вавил и Новокрещенов Миша задержали в поле преступницу, которая стригла колоски ржи. Мешок с колосьями ученики отобрали и доставили в правление колхоза, сообщив фамилию преступницы. Колосьев оказалось 20 килограммов.
Этот же ученик, Чепуштанов Вавил, еще, будучи 12 летним в 1935 году разоблачил в краже своего дедушку. Последний поступок ученика Чепуштанова является примером для пионеров и школьников всего района».

Вот молодец, - вырвалось непроизвольно из уст комиссара, - такого парня обязательно надо поощрить. Такие кадры нам нужны и чем быстрей они вырастут, тем быстрей мы освободимся от этих воров колосков и зерна с молотилок.
Комиссар не понимал, да и не хотел понимать поступков колхозников, продукты его жена выкупала в закрытом распределителе на улице 8-го марта, ещё недавно носившей имя Троцкого, а сам он обедал в столовой для секретарей и членов обкома, куда не имел права зайти даже инструктор того же обкома.

- Товарищ комиссар, - обратился через приоткрытую дверь помощник, - заведующие отделами по вашему приказанию на оперативку на десять ноль-ноль прибыли.
- Приглашай через минуту, - откликнулся хозяин кабинета.
Комиссар смахнул с лица довольную улыбку от только что полученной информации, убрал со стола все газеты и бумаги и стал перестраивать свое сознание на предстоящее совещание.

Офицеры молча входили в кабинет и занимали свои давно определенные места за длинным столом начальника. Каждый из вошедших готов был выслушать нотацию, упрек или выговор из уст своего руководителя. Они хорошо улавливали перепады в поведении и характере комиссара.
Собрание проходило своим чередом. Каждый из присутствующих вставал и кратко и внятно докладывал о проделанной работе, отвечал на вопросы и спешно записывал в рабочую тетрадь замечания руководителя областного УНКВД. Когда очередь дошла до Вижайского, комиссар перестал вертеть на столе карандаш, поднял глаза и начал напряженно вслушиваться в слова подчиненного:

- Где ваш обещанный открытый процесс, - прервал доклад Вижайского комиссар.
Вижайский несколько смутился тем, что ему не дали договорить, и быстро мысленно перестроившись, неуверенно сказал:
- Понимайте…
- Понимаю. Работать не умеете. Голос комиссара звенел натянутой струной, он уже давно забыл о своих сомнениях и выполнял приказ Наркома народного комиссариата внутренних дел с особым старанием и энергией. Какого-то хлюпика поэта не можете расколоть, а он вас водит за нос. Назвал вам фамилии писателей, которые или уже… комиссар замолчал на секунду, или осуждены. Этих мы и без него знаем и тех знаем, чего они стоят, которые не арестованы.
Комиссару очень хотелось иметь в активе своей работы открытый процесс по делу писателей, но в этом его стремлении всё как-то не складывалось, все арестованные писатели проходили то, как анархисты, то, как эсеры, то, как церковники. Комиссар знал, что почти третья часть делегатов первого съезда писателей уже репрессирована, но даже в Москве не было открытого судебного процесса  по делу литераторов. Попытки реализовать такую идею делались, однако, безрезультатно. Это огорчало комиссара. Такой процесс мог бы выгодно показать его работу на фоне других областей.

 Комиссар старался быть на виду и широко рекламировал свою работу в областной прессе. Уже пятого сентября в рамках выполнения приказа № 00447 в Нижнем Тагиле состоялось первое заседание суда над врагами народа, затем 18 сентября широко разрекламированный процесс в Таборах против врагов колхозного строя.
27 сентября. Судебный процесс по делу контрреволюционной вредительской группы правых бывших работников Пермской конторы Заготзерно.
28 сентября судебный процесс в селе Путино Верещагинского района.
30 сентября состоялось заседание Военного Трибунала УралВо в Коми-Пермяцком национальном округе.
5 октября представители Прокуратуры Свердловской области заседали в городе Реже.
6 октября Прокуратура области разбиралась, каким образом враги народа ликвидировали колхоз имени Свердлова и разрушили деревню Брагино в Егоршино.
17 октября враги колхозного крестьянства предстали перед судом в городе Ирбите.

Комиссар знал, что до конца года будут проведены и другие заседания суда, и что каждый суд заканчивался постановлениями и приговорами как по первому списку – расстрел, так и по второму – лишение свободы на многие годы.

Комиссар распалялся в своих претензиях и наставлениях…
Вижайский с красным лицом и опущенной головой стоял и  думал о своём: «Вот гад, сел на своего любимого конька – процессы. Будто мы не знаем твоей биографии и твоей роли в процессе о вредителях в пищевой промышленности или ленинградского террористического центра…».
- Вижайский, ты меня слышишь? Что уставился в пол, там ничего нет. Мобилизуй своих бездельников, чтоб процесс во главе с Троицким мне был, и как можно скорей. Ты, понял?!

Областной комиссар жаждал славы, поощрений и признания заслуг, особенно сейчас, когда его кандидатуру выдвинули кандидатом в депутаты в Совет Национальности Верховного Совета ССР. Его самолюбию льстило, когда он появлялся на трибуне вместе с другими руководителями области на центральной площади города на митингах то по случаю одобрения приговора группы Пятакова, то смерти Орджоникидзе. Несмотря на январский и февральский морозы заводские парткомы и райкомы сгоняли на площадь 1905 года громадные массы людей. В газетах сообщали, что на таких митингах-поддержках политики партии собирали по 75 и даже по 200 тысяч человек. Комиссар не верил этим газетным сводкам, но народу действительно было много. Конечно, прежде всего, это были солдаты местного гарнизона в легких шинелях, в буденовках с опущенными клапанами. Выдыхаемый на морозе туман из открытых ртов орущих людей стоял серой тучей над площадью, при таком состоянии, для пользы текущего момента можно цифры и увеличить в несколько раз. Но то были события всесоюзного масштаба, и обком выполнял указания ЦК. Митингов поддержки процессов местного розлива никто бы не отважился проводить, как бы повела себя толпа, никто этого не мог предсказать. Среди арестованных могло быть много родственников с их горем и скрытой ненавистью. Комиссар понимал это и тихо переживал – он искал не поддержки толпы, а похвалы с верху.
- Ты понял, Вижайский?
- Так точно.
- Садись.

- Кто у нас курирует Пермский околоток? – продолжал комиссар. Надо разобраться с Осинским и Чернушинским районами. Там в одноименных газетах пишут, чёрт знает что. В Осе избивают и убивают селькоров, а местные власти бездействуют, начальник райотдела милиции заявляет, что селькор сам попал в бункер комбайна, когда очищал емкость и всё, что произошло, объясняет нелепой случайностью – разберитесь в этой политической слепоте и идиотской болезни - беспечности.

В Чернушке наоборот надо поддержать настоящего советского пионера Чепуштанова. Найдите его и поощрите.
Всё, все за работу.

Уже через десять дней все поставленные комиссаром задачи в заключительной части совещания были решены. Фамилия ответственного редактора районной газеты была заменена на фамилию временно исполняющего обязанности. В газете появились заголовки статей с советской стилистикой тех лет и коллективными подписями: «Бандитов расстрелять», «Беспредельная ненависть», «Нет гадам места на советской земле». И как заключение появилась статьи в районной и областной газете «В Осинском районе неблагополучно», где сообщалось, что с работы сняты первый секретарь райкома партии, прокурор и начальник милиции.
В Чернушке нашли героя-пионера Вавила Чепуштанова и наградили его денежной премией – 50 рублей и путевкой в пионерский лагерь «Артек».


ГЛАВА 11. КАРЦЕР.

Время, казалось, Григорию Троицкому потеряло свое привычное течение, минуты превратились в часы, часы в недели. Его угнетало сжатое в пространстве помещение, холод, тусклый свет, влажные слезящиеся стены и этот отвратительный глазок в дверях с отверстием-кормушкой. Ему то представлялось, что если бы не было этих отверстий, то он бы спокойно провел эти дни унизительного заключения. То напротив, он радовался, что может вдруг застучать кулаками в эти непроницаемые дверные отверстия, заорать во всю глотку и тогда на его отчаяние откроется вне расписания отверстие-кормушка и грубый солдатский голос спросит: «Чего орешь, не положено нам с вами разговаривать». Но это было пусть бедное, но всё же общение с живым человеком тебе подобным.

Григорий передумал всю свою короткую жизнь. Она ему представлялась то счастливой и радостной, когда он в раннем детстве жил с родителями, когда усталый отец приходил с работы и играл с ним в прядки в восьми комнатной квартире. Он мало понимал в свои семь-десять лет, что такое революция и гражданская война, но ощущал это по столу, который накрывали в их семье в эти годы на завтрак, обед и ужин. Он замечал изменения на улице в играх с ровесниками. Особенно его заставляли задуматься встречи в кругу семьи с Доброклонским с мужем сестры его мамы в эпоху гражданской войны, когда всем было очень голодно, он, как Чусоснабарм, жил очень сытно, даже богато. Этот факт заронил в душу ребенка первые сомнения в идейной чистоте коммунистов, постепенно превращающуюся в касту каких-то новых дворян. У отца был широкий круг общения с представителями старой интеллигенции, в беседах они высказывали свои сомнения в правильности принятых правительством решений. Григорий, как и его младший брат, жил раздвоенной жизнью: на улице и в газетах одни установки и оценки, дома другие. Когда Григорий увлекся поэзией, он с интересом стал посещать литературный кружок при газете «На смену!», а когда образовалась Уральская ассоциация пролетарских писателей, стал ее членом. Однако, среди   малограмотной молодёжи Троицкий резко выделялся культурой речи и воспитанными манерами – это заметили руководители ассоциации и стали предъявлять к молодому автору свои классовые претензии и необходимость «переваривания в рабочем котле». При обсуждении его стихотворений на заседании клуба его больше чем других наставляли в дальнейшем писать с партийной установкой и как-то стыдливо указывали, что талантливость в наши дни относительная вещь. Советовали описывать не просто физическую боль человека, но его социальную боль, даже если это смерть отца или матери. Однако, как выразить эту социальную боль в произведении никто не мог объяснить.

Григорий вспомнил собрание, на котором обсуждали его поведение и исключили из ассоциации за посещение вечеринки в нетрезвом виде. Это было 21 ноября 1929 года, он написал объяснительную записку, где признал свою ошибку и ждал товарищеского обсуждения или даже серьезной нахлобучки. Однако, его поступок оценили как «язва богемы», «разложение» и даже один назвал его «пьяной рожей».
 
При воспоминании этой сцены Григорий сжал кулаки и быстрей зашагал по тесной камере, но смена мыслей вернула его в реальную обстановку карцера, он почувствовал резкий холод пронизавший всё его тело, боль в желудке и сухость в горле.

После ареста отца по делу «Промпартии» на него стали смотреть как на сына врага народа. Ещё раньше его исключили из ассоциации пролетарских писателей, а в члены союза советских писателей да же не рассматривали заявление. Неопределенность его положения в обществе угнетала психику поэта, порождала неуверенность и желание кому-то что-то доказать: с одной стороны, что он нормальный советский человек, а не классовый враг, с другой, что он настоящий русский поэт, что писать стихи не обязательно на одну пролетарскую тему, что жизнь она более разнообразна, не однобока. Однако, все его старания доказать свое место в поэзии и обществе заканчивались классовой оценкой окружающих, чего здесь было больше зависти к его таланту, умению лучше писать стихи чем окружающие его люди, или всё таки политики.

В этой неустойчивой психологической ситуации и родилось у Троицкого стихотворение «Маргарита». Ему легко было представить как жила девушка его интеллигентного дореволюционного круга, и что с ней произошло после революции. Тему подсказал его друг, Юра Функ и стихотворение родилось за одну ночь на писательской даче на Шарташе в декабре 1934 года. Стихотворение пошло в рукописном виде по рукам, образовалось несколько вариантов – и получился большой шум, вплоть до газеты «Правда», где обвинили поэта в антиобщественных поступках, антисоветских настроениях.

Троицкий метался по камере, в том стихотворении, - разговаривал он вслух сам с собой, - я отразил правду, а мне приписали антисоветизм и классовую несостоятельность. Нарыв завистников созрел и лопнул, они раскрыли своё лицо и удар наносили не на площадке творчества, где были слабы, а на политической сцене, где устроили разнузданную бутафорию. И вдруг заговорил:

Ты придешь ко мне, моя Мадонна,
В этот вечер сосен и зари,
Буду я с тобою дома
О прошедшем говорить.
Кем я был? Поэтом и бродягой!
Были мне отпущены грехи:
Старая заржавленная шпага,
Легкие французские стихи.

Троицкий остановился. Откуда это во мне, здесь в камере? Здорово. Холод подгонял шаги и мысли поэта:

И я шел, как ветер по дорогам,
Неизвестный сверстникам страны,
Пронося на сердце образ Бога –
Бога возрождающей весны.
Может быть, меня любили?
Пели, забывая навсегда,
На полях фламандских изобилий,
У порога страшного суда.

Надо это положить на бумагу, но где она здесь. Стучать в дверь – напрасно, потеряю ритм, мысль…

Но гитара  больше мысль не мучит,
Брови не трепещут, как тогда,
Черные и медленные тучи
Опускаются на города.
Я устал от песен и от шпаги,
От суровых северных ветров…
Из моей истертой фляги
Для тебя… единственный глоток.

Поэт замолчал, его мучили боли в желудке, всёохватный озноб и слезы. Он плакал и безнадежно мычал:

Ты придёшь ко мне, моя Мадонна,
В этот вечер сосен и зари,
Буду я с тобою дома
О прошедшем говорить…

Троицкий упал на бетонный пол, силы оставили его. Ему стало всё безразлично: где он, что с ним, и к чему вся эта окружающая среда. Когда солдат пришёл за ним, чтобы вести на допрос, он не мог его поднять. Пинки в зад, в спину сапогом не помогали, человек лежал без сознания. Разъярённый охранник вызвал подмогу. Двое сильных молодых наркомвнудельцев потащили арестованного на допрос.


ГЛАВА 12. ПРОДОЛЖЕНИЕ ТРАГЕДИИ ПОЭТА ТРОИЦКОГО.

После полученного нагоняя у областного комиссара Вижайский собрал своих подчиненных и дал им такую же взбучку, что ему его прямой начальник. Хреновы сыщики, - орал он на Десятского и Ухова, трепачи, захотели выслужиться, а ума не хватает. Что первый раз ведете допросы, или хотите, чтобы вас разжаловали в рядовые. Даю вам два дня, чтобы вы нашли людей, которые слышали бы какой-либо треп этого поэтика, не может быть, чтобы в нашей действительности человек только восхищался существующим строем, всё равно что-нибудь да говорил о зарплате, займах, стахановском движении, о выборах, о Сталинской конституции. Вон сколько тем – найти. Свяжитесь с союзом писателей, что у вас там нет своего актива, на который можно было бы положиться. Десятский, ты нашел того специалиста по «расстрелу без выстрела». Используйте все возможности – ищите. Да, ещё используйте обычный проверенный метод, выясните с кем, и когда он общался в последнее время перед арестом – неважно писатели, художники, инженеры или рабочие. Всё. Действуйте, через два дня, чтобы дело было в производстве.

Десятский всю работу по подготовке дела Троицкого взвалил на Ухова. Младший лейтенант не стал прибегать к услугам человека, из союза писателей, который уже написал заявление на Троицкого и на основании, которого его арестовали. У него были свои каналы общения с отдельными членами этой организации. Он потребовал созыва комиссии, которая бы дала оценку художественным произведениям Троицкого незамедлительно, к утру послезавтрашнего дня. Ухов отправился в районное отделение милиции и там встретился с участковым милиционером, который курировал район проживания арестованного Троицкого. Участковый вспомнил рассказ постового милиционера, у которого был записан адрес молодых разговорчивых парней, но содержание подслушанного разговора он не записал, проявив идеологическую беспечность.
Ухов нашел адрес человека, который ему указал постовой милиционер.
- Здравствуйте, Федор Иванович, - приветствовал Ухов, - крепко сложенного, с широкими плечами человека, показывая ему при этом своё удостоверение.
- А, весело и радостно приветствовал визитёра Фёдор Иванович, - вспомнили старого чекиста, давно ждал, давно.
- В чём собственно дело?
- А, этих мальчишек, так это дело выведенного яйца не стоит, - ответил Федор Иванович, когда Ухов  объяснил цель своего визита.
- Но, Ухов, я с тобой разговаривать не буду, веди к начальнику. Нет, подожди, пусть лучше он вызовет меня повесткой – так надежней.
Утром следующего дня Федор Иванович сидел в кабинете Вижайского. Они встретились как два старых знакомых, коротко обменялись последними новостями из личной жизни и перешли к делу. Федор Иванович давно был готов к сотрудничеству, он выложил на стол Вижайского подробное заявление об антисоветских высказываниях группы молодых людей, проживающих по адресу Главный проспект, 29а. Гость заверил начальника отдела в готовности к дальнейшему сотрудничеству, он мог выступить в качестве свидетеля или даже «колуна» в камере:

- Давай посади меня туда на недельку, я тебе принесу свеженькие новости. Хоть отдохну, а то всё завод, да завод, у вас наверно и котёл погуще, чем моя зарплата.
Вижайский уклонился от прямого ответа, но обещал подумать.

Двое солдат втащили Троицкого в жарко натопленную комнату, усадили на табурет и встали по бокам, поддерживая арестованного от падения. Промёрзшее тело арестованного дрожало. Внутренние органы стиснулись в комок, где-то там, внутри человека, они сжимались, расслаблялись и в ритм с ними дергались внешние члены арестованного. Руки его соединились в локтях и прилипли к животу, кулаки постоянно вздрагивали. Подколенные сухожилия непроизвольно разжимались и от этого колени арестованного как-то неестественно подпрыгивали над полом, ходили вправо и влево. По всему организму гуляла волна холода, и потому всё его тело тряслось, в какой-то хаотической дрожи. Холодные руки часто касались нижней челюсти, пытаясь удержать её от звонкого стука.
Присутствующие с довольной улыбкой наблюдали за беспомощным человеком.
- Что, дворянин, отдохнул? – спросил равнодушно Десятский, - будешь подписывать протокол?
- В чём смы-смы-смысл? – заикаясь и борясь с трясущейся челюстью, - выдавил с трудом из себя Троицкий.
- Ты руководитель контрреволюционной группы, которая планировала отравить водопровод, вода по которому подается в Кремль, в то время, когда ты жил в Москве. Вы хотели взорвать мавзолей. Убить члена политбюро, когда тот должен был посетить Урал. Понятно?
- Ка-ка-кай а-а-абсурд, кто в э-э-это поверит, - откликнулся Троицкий.
- Это не твоё дело. Чем нелепей, тем лучше. Мы будем диктовать, ты будешь писать. Будешь подписывать?
Справа от Троицкого, за угловым столом, ближе к окну, сидел сержант и с аппетитом завтракал. Громко чавкал, кряхтел и хвалил чесночный соус. Над стаканом чая курился парок.

Молодое промерзшее тело Троицкого требовало пищи, тепла, уюта. За пять дней карцера ему давали только хлеб и воду. Он исхудал. Это уже был другой человек. Выносить подобные издевательства он больше не мог.
- С-с-согласен, - был его короткий не твердый ответ.
Отношение к арестованному изменилось. Начальник отделения потребовал, чтобы ему срочно принесли завтрак. Котлету он ел торопливо, стучал алюминиевой ложкой по тарелке и зубам. Горячий час смягчил внутреннюю дрожь. Папироса, после еды, вернула ему некоторые черты лица присущие до ареста.
- Ну, вот и молодец, Григорий Александрович, - похвалил его Ухов. Сейчас идите, отдыхайте и начнем работать.
В 23.30 начался новый допрос.

Допрос № 1, -  написал Ухов, - 6 октября. Сегодня не шестое возразил допрашиваемый.
- Для вас это не имеет никакого значения, это имеет значение для других. Ухов показал пальцем вверх.
- Назовите всех ваших знакомых, с кем вы общались в последние дни до ареста.
Троицкий насторожился, не чувствуя под этим простым вопросом подвоха. Назвал имя отца, брата, Игнатова Стаса, Зверева Игоря, Русакова Андрея, Василькова Михаила, тех с кем встречались в последний раз, и пили пиво.
Следователь не настаивал на продолжение списка и потребовал ответа об истоках контрреволюционных взглядов Троицкого.
Григорий решил не скрывать, и сказать всё, что он об этом думает.
- Вся моя сознательная жизнь, начиная с 18-и летнего возраста, прошла в сомнениях, колебаниях в правильности существования Советской власти. Следователь не успевал записывать, ему уже порядочно надоело работать. Он передал бумагу допрашиваемому, сказал: «Вот здесь пиши, всё, что думаешь, а я пойду курить. Напишешь, поставлю следующий вопрос, а что будет не так – исправим.

Троицкий продолжал писать.
- С этого момента и до последних дней, я считал, что политика партии и Советского государства в целом ряде основных мероприятий: коллективизация, раскулачивание, индустриализация, массовые репрессии, проведение займов, цензурные условия печати – не правильны. Они не укрепляли страну, напротив, приводят народ к недовольству.
Встреча с целым рядом одинаково со мной думающих людей, арест отца по делу «Промпартии» и последующие репрессии, коснулись нашей семьи, что окончательно сформировало мои сомнения.
- Сталинская конституция гарантирует каждому трудоспособному человеку работу, а мне её отказывали получить. Я изучал газетную практику, и сталкивался во время этой практики, что наша пресса и литература не отражают дух эпохи, а только дух партии, но не саму жизнь. Я считал, что национал-социализм и коммунизм это «орёл и решка» одной и той же монеты, что та и другая государственная система являются системой диктатуры.
Мне, казалось, что октябрьская революция произошла не в силу того, что пролетариат взял власть в свои руки, а силу того, что Временное правительство было бездарно.
Я считаю, что работа, проводимая НКВД терроризирует население, достигая этим обратное цели, то есть увеличивает число врагов Советской власти.
Руководство партии живет обособленно, отгородившись от народа «китайской стеной».
По моему мнению, руководство компартии слишком далеко ушло от насущного вопроса – коммунизма. Занялось вместо этого практическими делами, которые, как мне представлялось шли в разрез с подлинным коммунистическим учением. Под руководством партии много строится в нашей стране заводов, фабрик, жилья, но при этом партия забывает о душе человека, коверкает душу на свой лад. Дух и душа, где-то близкие по понятиям слова. Но это не одно и то же.
Вернулся следователь. Взял исписанный листок, быстро прочел:

- Ого, - удовлетворенно изрек Ухов. На статью 58, часть 10 тянет. Молодец. Это от шести месяцев и до тю… тю… до предела. Только обязательно подправим некоторые акценты. Там, где ты пишешь о своих колебаниях, добавим «привели к активной борьбе против неё». Дальше. Там, где у тебя встречи с людьми, дополним «контрреволюционно настроенными».
Дальше дай оценку всем людям, кого назвал – подробную, и, прежде всего политическую.
Следователь вновь ушёл.
«Это уже предательство, - думал Троицкий, - как поступить, чтобы не навести вреда людям? О ком писать? В его памяти мелькали люди, скорей только их имена, родные его покойной матери, знакомые отца, знакомые с кем делил время. О ком? И что? Троицкий написал о родственниках матери, которых уже не было в живых, знакомых отца, забытых, унесенных туманом времени.

Ухов наорал на Троицкого за такую информацию. Припугнул:
- Хочешь, есть котлеты, сидеть в сухой камере и курить папиросы пиши всё подробно о своих друзьях-товарищах. Нечего тут ерундой заниматься.
Троицкий понял своё безвыходное положение называл себя последними словами: «слабак», «предатель», «ничтожество», но выхода из создавшегося положения не видел.
Допросы шли своей, понятной только следователям, чередой: вызывали то ночью, то днем, делали перерыв на несколько дней, допрашивали по несколько раз в сутки.
Допросы вели то Десятский, то Ухов, то передавали подследственного в руки сержантов.
От арестованного требовали мелких подробностей из жизни оговоренных им лиц, диктовали, что должен сказать и занести в протокол допроса. Григорий Троицкий, как руководитель террористической группы, уточняли и перепроверяли ранее сказанное, требовали назвать фамилии иностранцев, с кем общался его отец и он сам. Требовали конкретизировать предыдущие показания по террористическим актам против руководителей ВКП (б) и членов правительства, какую гостиницу расположенную напротив Кремля и мавзолея собирались взорвать на Красной площади.
И Григорий писал, что брат Владимир отмечал на сборищах бедственное положение крестьян, которые бедствуют и едят хлеб с суррогатом. Выборы в Верховный Совет на основании конституции, это своеобразный театр, а не демократические выборы, как это пытается изобразить наша печать. Вместе с Владимиром слушали радио Италии и комментировали передачи, конструировал алфавитный трафарет.
Отец был недоволен низкой заработной платой. Говорил, что не видит логики в массовых арестах, он понимал классовую сущность, когда арестовывали инженеров, но не мог понять сплошные аресты крестьян и простых рабочих.
Игнатов Стас вспоминал НЭП и утверждал, что это было время отдыха для России.
Русаков Андрей поддерживал контрреволюционные разговоры.
Зверев Игорь выполнял задание по устройству печатного станка для печатания листовок, но задание не выполнил.
Васильков Михаил информировал группу о состоянии Красной Армии, обязался подготовить крестьянское восстание, поскольку его отец жил в деревне.
Параллельно с допросами Григория Троицкого шли аресты и допросы людей им названных. Все они на первых допросах отрицали какое-либо существование контрреволюционной группы, но, в конечном счете, все подписывали обвинительное заключение, кроме отца Григория Троицкого.
После пятнадцатого допроса Григория Троицкого оставили в покое.
Следователи старались выполнить приказ областного комиссара и довести дело Григория Троицкого до суда. К арестованным по списку Г. Троицкого сразу же предъявлялось обвинение об участии в контрреволюционном заговоре. Все, кому предъявляли это обвинение, терялись в догадках, так как в реальной жизни такого заговора никогда не было. Однако, их разными способами склонили к признанию.  Сейчас трудно определить принадлежали ли показания арестованных, внесенные в протокол допросов самим арестованным, или были продиктованы следователями. Вместе с тем эти показания имели глубокий смысл. Притеснители хотели обвинить притесняемых в контрреволюционной деятельности, а в действительности притесняемые оказались пророками.
Владимир Троицкий на обвинение следователя в том, что готовил трафареты для изготовления антисоветских плакатов и карикатур показал. Одна карикатура была задумана мною, и был сделан черновой набросок. Карикатура называлась «Тройка» на ней были изображены розвальни в довольно бесхозном состоянии, с торчащей рогожей. В эти розвальни впряжены три человека: - в средине, с одетым на шее хомутом, крестьянин; в пристяжке с одной стороны рабочий, с другой интеллигент. Ямщиком в этих розвальнях должен быть изображен руководитель ВКП (б), с нагайкой в руках, состоящей из нескольких хвостов. На одном хвосте должно быть написано «стахановское движение», на другом «трудовая дисциплина» и ещё ряд надписей, которые ещё не были выработаны.
В повозке пьяная компания, состоящая из настоящих и бывших членов политбюро. Причем в перспективе должно быть видно, что отдельные члены политбюро выброшены из возка и валяются в живописных позах.
Компания в повозке расположена у ног вождя ВКП (б), и, вцепившись в его ноги, заставляет заметить о неустойчивости последнего.
Тройка эта несется бешеным темпом, впереди пропасть и надпись «Катастрофа».
Игнатов Стас заявил, что социализм строить трудней, и фактически сделано гораздо меньше, чем это пишут в газетах.

Зверев Игорь оставил в протоколе для потомков следующее: Такого террора история ещё не знала. А что касается интеллигенции, то мы не более как новая интеллигенция для будущих поколений. Им может быть будет и лучше жить, а я вот этой хорошей веселой пресловутой жизни не вижу.

Русаков Андрей. В партию идут не по убеждению, а потому, что малограмотные, и стремятся пробить себе карьеру. Люди ищут способ для своего существования и идут в партию по личным мотивам. Основываясь на этом, мы делали вывод, что партия большевиков не может бороться за интересы трудящихся. И ещё. Поскольку руководящая роль в СССР принадлежит ВКП (б), и что в ВКП (б) идут люди не идейно преданные делу рабочего класса, то сами же партийные продадут государство. Отсюда государство неизбежно должно, как мы выражались «упасть».

Следователи торопились, их методы работы не сокращали количество арестованных, а значит, и возведенных в ранг врагов народа многих жителей страны. Только один безобидный принцип допроса – назовите ваших знакомых, и охарактеризуйте их политическую сторону, и ответы, подправленные под нужную следователям оценку – практически мог привести к нескончаемой цепочке превращения всех людей государства во врагов народа, вплоть до самого последнего, того, кто и направлял эту чудовищную компанию.

Следователи торопились. Тюрьмы были переполнены, а арестанты всё прибывали и прибывали.
Следователи торопились и готовили документы, разоблачённой и созданной ими террористической группы под руководством Григория Троицкого к передаче на судебное заседание. Осталось провести очные ставки и ещё раз принудить узников к насильственной лжи. Григорий переживал, мучился и готовился к этим встречам, он чувствовал свою вину, все аресты этих близких ему людей начались и осуществились после его показаний и признания в том, что он являлся руководителем этой несуществующей террористической организации.
Очные ставки проводились перекрестным методом, цель следователей была одна при визуальной встрече добиться подтверждения того, что арестованные показывали в тиши кабинетов, при насильственном давлении. Это следователям не всегда удавалось.

Андрей Русинов на очной ставке не подтвердил показания Михаила Василькова о том, что он знал заранее о существовании контрреволюционной организации. Васильков настаивал на своих показаниях, но заявил, что он узнал о существовании этой организации только на следствии.
На прямой вопрос Андрея слышал ли Васильков когда-нибудь от него призыв к борьбе с советской властью. Ответ был один. Нет, не слышал.
Тот же результат получил следователи и при очной ставке Станислава Игнатова и Игоря Зверева, но следователи упорно продолжали свою работу.

На очной ставке Григория Троицкого и Станислава Игнатова последний так же отрицал существование антисоветской организации. Стас особенно был поражен заявлением Григория и только мог тихо простонать: «Как ты мог, Григорий?». На что Григорий ответил, понурив голову: «В первый день я так же не мог признаться, что являюсь руководителем контрреволюционной организации».
Взбешенный Ухов прервал встречу.

Очная ставка для Григория с отцом Александром Александровичем Троицким была особенно тягостна. Что может быть трагичнее такой встречи. Отец и сын: в связке жизни скручены в одну нить - взаимная любовь, неразрывная связь, и отторжение молодым поколением старшего. Таков закон природы. Не может подрастающее поколение слепо следовать традициям старших. Это было, и это останется на века. Но здесь другое. Здесь сын предал отца, пусть под физическим давлением, по принуждению, но факт остается фактом. Как пройдет эта встреча, как выглядит отец, после всей этой встряски, что скажет? Всё это волновало Григория.

И вот он вошел отец. Спокойный как всегда, уверенный в себе, каким его знал Георгий в домашней обстановке. Черная несвежая рубашка застёгнута на все пуговицы. Руки за спиной и Григорий почувствовал на себе быстрый изучающий взгляд отца, в нем не было осуждения, не было упрёка, только любопытство и сочувствие: «Как ты чувствуешь себя, сынок?». Внешне изменился. На бледном лице особенно выделился высокий лоб, заострился прямой нос, ввалились глаза, грязная рубашка под мятым пиджаком расстегнута и верхняя губа нависла над нижней.

- Александр Александрович, - вы признаёте факт, что на вашей квартире, на вечеринках, при вашем присутствии велись антисоветские разговоры? - задал вопрос следователь.
- Я говорил вам, и повторяю здесь ещё раз, что в своём присутствии я не слышал контрреволюционных высказываний ни от Владимира, ни от Григория, ни от упомянутых мною ранее лиц. На вечеринке, как вы выразились, разговоры не носили контрреволюционного характера, так как рассказывали на этих вечерах анекдоты, и тому подобные разговоры не выходили из пределов обывательской болтовни.

Григорий смотрел на отца, ему хотелось забыть раздоры, возникшие между ними в последнее время, обнять этого родного человека исхудавшего и побледневшего с такими же ввалившимися глазами на лице, как и у него. Но между ними лежала пропасть, и не только в виде суровых взглядов тюремщиков, эту пропасть создал сам Григорий и чтобы её стереть нужно время. Много времени, подтвержденного добрыми поступками. Но, где его взять в такой ситуации? Отец и здесь остался таким же мудрым учителем и мужественным человеком, чего не хватало Григорию.
- Григорий Троицкий, вы можете подтвердить, при каких обстоятельствах ваш отец говорил о сравнении политического строя в Германии и СССР.
- Григорий не мог вспомнить таких обстоятельств.

С очной ставки их выводили по очереди. Первым вывели отца. Григорий чувствовал себя униженным человеком, все внутренние органы его тела протестовали против его настоящего положения, на глазах навернулись слезы.
Следствие по делу контрреволюционной организации Григория Троицкого закончилось. Его привели на третий этаж известного всем жителям города в доме на Главном проспекте, 17 и огласили постановление о предъявлении обвинения из десяти пунктов:

1. Является организатором контрреволюционной террористической организации.
2. Лично привлек в состав контрреволюционной организации Игнатова, Зверева, Русакова, Василькова.
3. Проводил сборища участников контрреволюционной организации в своей квартире.
4.Организовал коллективное обсуждение участниками контрреволюционной организации форм и методов борьбы против советской власти и высказывался за применение в борьбе против советской власти самых острых мер террора и диверсий.
5. Являлся ярым сторонником свержения советской власти и восстановления капиталистического строя в СССР.
6. Проводил работу по созданию повстанческого движения для организации вооруженного восстания против советской власти.
7. Вел подготовку к совершению террористического акта над руководителями ВКП (б) и советского правительства, выразившихся в подписании средств и способов выполнения таковых.
8. Подстрекал участников контрреволюционной организации Игнатова, Зверева, Русинова к приобретению взрывчатых веществ и совершению диверсий на промышленных предприятиях (Уралмашзавод).
9. В своей практической писательской деятельности проводил вражескую работу на идеологическом фронте, протаскивая в своих литературных произведениях террористический настрой («Город славы», «Баллада о ночных огнях», «Маргарита»).
10.Систематически проводил антисоветскую пропаганду и возводил клевету против руководителей ВКП (б) и советского правительства.
- Откуда у вас данные, что я в своих произведениях проводил антисоветскую агитацию? – спросил Григорий Троицкий.
- Вот полюбуйся, - Десятский, поднял нужные бумаги, - тебе зачитать выдержки: Вот первая. «В его стихах преобладали настроения, не отражающие дух нашей советской действительности». Второе. «Упаднические настроения, антисоветские настроения, которые он не высказывал открыто». Третье. «Его произведения не отвечают требованиям социалистического реализма». Ещё, или хватит. Слушай. «Его творчество носило характер отрыва от советской действительности, прослеживается связь с антисоветскими тенденциями».
- Кто это мог написать, обвиняют не по делу, а по предположениям «не высказывал, открыто», «социалистический реализм», «антисоветские тенденции» - разве это аргументы, чтобы судить о человеке и его произведениях.
- Хватит, нам всё ясно, дискуссий не будет, а кто написал тебе знать не обязательно, фамилии в деле есть и этого нам достаточно.
- Слушай окончательное постановление: Троицкий Г. А. привлечен в качестве обвиняемого по статье 58-2, 58-8, 58-10, 58-11 УК РСФСР, о чем объявить обвиняемому под расписку в настоящем постановлении.
Нач. 3 отделения 4 отдела УГБ лейтенант ГБ Десятский.
- Я буду расстрелян? – прошептал подавленный Григорий Троицкий.
- Да, что ты, поедешь в лагерь, перекуёшься. Я говорил тебе ещё давно, что ты потерянный человек для советской власти, - заявил уверенно Десятский.
- Я буду расстрелян? – вновь повторил Троицкий.
- Выкинь эту мысль из головы. Не тушуйся. Попадешь в лагерь – получишь рабочую закалку, - поддержал Десятского Ухов. Подписывай постановление.
Григорий сидел не далеко от окна, в угловой комнате здания УНКВД, ему была видна центральная площадь города. За окном валил первый мягкий густой снежок, конечно, это был ещё не настоящий снег, он исчезнет с улиц города, но он уже прикрыл всю грязь. Ему хотелось увидеть хоть кого-нибудь из знакомых, но люди шли, подняв свои воротники, защищаясь от снежного потока. Серая, черная масса спешила куда-то по своим делам, не обращая внимания на снег, и на дом из которого смотрел на них человек лишенный права свободного передвижения. «Хоть бы один цветной платок, - думал Григорий, - так надоело всё черное и серое».

- Ну, чего сидишь, увидел кусок свободной жизни? - вмешался в мысли Троицкого Десятский. Подписывай документ.
Григорий Троицкий подписал постановление. Такие же, почти идентичные постановления подписали все участники так называемой контрреволюционной организации, возглавляемой Троицким.
На суде осуждаемые пытались обратить внимание судей на методы ведения следствия.
Игорь Зверев заявил. «Я содержался в жестком режиме, допросы велись ночью, не давали сидеть, в одиночке содержали неделями, не давали спать».
Андрей Русаков. «Всё обвинение было состряпано на голых фразах, ни чем не обоснованных, на фразах которые были выдуманы следователями, а мною подписаны ввиду применявшихся ко мне не законных методов ведения следствия».
На суде их никто не слушал. Напротив, их же обвинили в том, что если на следствии дали ложные показания, а сейчас отказываетесь, то уже за это вас надо судить.
Трибунал гиперболизовал гиперболу.

Павла Васильевича Петухова приговорили к десяти годам лишения свободы без права переписки, то есть к расстрелу. Громадная бедная семья Петухова собирала последние свои копейки и высылала в областной центр в надежде оказать хоть какую-нибудь помощь своему отцу. Деньги уходили из семьи, но никогда не возвращались обратно.

Участникам контрреволюционной группы Троицкого определили сроки от 8 до 10 лет и разбросали по всей матушке России. Кто попал в Норильск, кто в Магадан, Игарку, Оймякон. Григорий Троицкий и его отец Александр Александрович попали в Ивдельлаг. Старший Троицкий там и умер в августе 1942 года. Здесь же в Ивделе по официальным документам скончался 30 декабря 1943 года Григорий, а Владимир скончался 26 ноября 1943 года на станции Решоты Красноярского края. Игорь Зверев умер в Магадане 16 апреля 1942 года. Немногим удалось пережить эту эпоху государственного террора.

Андрей Русаков так и не получил  в новых строящихся домах Свердловска квартиру, о которой мечтал. Григорий Троицкий не сумел закончить свои новые произведения, и для потомков осталась одна единственная книга его стихотворений, да разбросанные стихи по многим газетам Урала. Друзья Владимира Троицкого не реализовали свои способности геодезистов. Только отдельные участки железной дороги, построенные под руководством инженера-путейца Александра Александровича Троицкого между Екатеринбургом и Пермью, между Екатеринбургом и Тюменью служат людям до сих пор.


ГЛАВА 13. НЕЗАМЕЧЕННЫЙ БУНТ.

Утро в двадцатых числах декабря 1937 года в Свердловске было морозное, -27 градусов, днем обещали потепление до – 22, но кто же будет ждать этого потепления, когда впереди так много ответственной работы. Начальник областного УНКВД, комиссар третьего ранга в приподнятом настроении, и в хорошем расположении духа легкой походкой вошёл в тесные сени своего управления на Главном проспекте. На тесном пространстве, не более шести квадратных метров располагался пост дежурного и ограждение, в котором находился узкий проход, этот проход и охранял от посторонних  постовой солдат. Постовой выскочил из-за своего ограждения и торжественно-радостный, с расплывшейся улыбкой во всё молодое красное лицо   громко каркнул: «Смирно» и вместо доклада еще громче и торжественней выпалил: «Товарищ комиссар позвольте вас поздравить с награждением орденом Ленина». Комиссар сделал вид, что никаких уставных нарушений в данном случае не произошло, скомандовал: «Вольно», и не подавая руки дежурному, через две ступеньки ступил из сеней в коридор и через него по лестнице устремился в свой рабочий кабинет. Комиссар в последнюю декаду переживал великий подъем сил, его организм переполняло торжество, радость и желание работать, работать и работать.
12 декабря состоялись выборы в Верховный Совет Союза ССР, ещё не были оглашены результаты голосования, а итог был ясен всем. 20 декабря отмечали двадцатилетний юбилей ВЧК-ОГПУ-НКВД, в театре имени Луначарского прошло общегородское собрание партийного советского и профсоюзного актива, и здесь комиссару достался значительная часть торжественного пирога.
Комиссар прошел к креслу и здесь почувствовал заботу о своей личности. Секретарь, желая продемонстрировать свое отношение к торжественным событиям своего начальника, положил  на стол  свежие газеты.
 
Комиссар в тиши кабинета, пока никто его не видел, упивался свалившимся на него признанием. Просмотрел списки депутатов Верховного Совета, подсчитал количество избранников от области и остался доволен, он входил в количество четырнадцати депутатов. «Это не плохо», - подвел он итог своих размышлений. Да и в России область на виду – не последняя.

Комиссар взял другую газету, и здесь на первой странице ему бросилось в глаза Постановление ЦИК СССР «За образцовое и самоотверженное выполнение важнейших правительственных заданий ЦИК СССР награждает». Вот оно официальное подтверждение заслуг, торжествовал комиссар, и всё как-то сразу, вдруг, такое бывает не часто, некоторым нужна целая жизнь, чтобы всё это получить. А здесь!
Комиссар, чтобы умерить переполнявшие его эмоции, вновь ударился в арифметику и сравнения. «Ну, что, если в области я вхожу в число четырнадцати, то в родном наркомате в десятку. Правда, почему-то список  о награждении орденом Ленина опубликовали не по алфавиту, так бы стоял в списке третьим, а то десятый, как будто вспомнили в последний момент. Да ладно не забыли, и то хорошо».

Комиссар продолжал читать информацию о наградах работников НКВД и считал: орденом Красного Знамени – 5, орденом Красной Звезды – 238, орденом Знак Почета – 154. Итого – 407 человек. Широко отметил нашу работу Хозяин – приятно. Умеет он организовать не только компанию, но и её прикрытие. Умеет, ничего не скажешь. Выборы в Верховный Совет и финал исполнения приказа № 00447 совместить к одной дате – это не каждому дано.

Дела у комиссара шли хорошо, количество арестованных не уменьшалось, а напротив увеличивалось, так как увеличивались объемы доносов, нужно было принимать какие-то меры или выпускать людей, или продолжать сажать и расстреливать.

Комиссар подготовил письмо в обком ВКП (б) об увеличении лимитов на аресты и казни людей. Вызвал секретаря и приказал срочно отправить документ в обком партии. За такие награды партии и советского правительства комиссар готов был и дальше на «самоотверженное выполнение правительственных заданий», он понимал, что такая заявка обеспечит управлению полную загрузку в работе на 1938 год, точно так же, как заявки Уралмашзавода на сырье обеспечивали заводу выполнение плана на очередной год пятилетки.

Однако секретарь взял со стола не только глухо запечатанный сургучом пакет для обкома партии, но и положил скрепленную скоросшивателем папку с бумагами.
Комиссар открыл папку и прочитал «Сводка о поведении и реакции родственников арестованных».

Это были письма обращения к Сталину, Ежову, областному прокурору, обкому ВКП (б). Это были письма - открытые раны, из которых лились боль, горе, стоны о несправедливости, и мольба о помощи, защите и зов к совести и справедливости. Это был тихий, казалось бы, разрозненный бунт запуганных, несправедливо обиженных и оскорблённых людей.  Нет, это был не ручеёк, а была полноводная река ужаса и протеста, по которой плыли разрозненные поломанные судьбы, запуганные, но всё ещё продолжавшие верить в справедливость власти, и с каждым арестом поток писем нарастал…

Областному прокурору. Заявление детей с просьбой дать ответ о судьбе отца. От Зотиковой Лидии Михайловны. г. Лысьва.
«Прошу ответить и дать совет на моё заявление. Был арестован мой отец Зотиков Михаил Порфирьевич органами Лысьвинского НКВД. Через несколько дней был отправлен в г. Свердловск, где велось следствие, которое вел следователь Воскресенский. После чего я потеряла отца, и не имею ни каких сведений как два года. Не знаю где он. Прошу дать совет, куда обратиться, в какие органы, чтобы найти его.
Я как дочь, я должна найти своего отца.
Я думаю, что Вы дадите совет и поможете найти отца. Подпись».
- Вот чёрт, - выругался комиссар, - надо было уничтожать всю семью, как этих Троицких, тогда бы не было жалоб. А сейчас валандайся с ними.
Письмо Сталину, написанное детским подчерком на листах из ученической тетради в косую линейку от гражданки Носыревой Александры Назаровны.
«Дорогому тов. Сталину.
Обращаюсь я к вам, как женщина семейная больная имею 5 человек детей. Жила с мужем Иваном Алексеевичем Носыревым 27 лет. Работал он у меня в Чусовой в механическом цехе слесарем 23 года. И последнее время на железной дороге в электродепо, 5 лет в качестве слесаря в Чусовой. 4 года работал на общественной работе в кассе заём помощи. Работу вел аккуратно. Но тов. Сталин его у меня арестовали, и сидел в Свердловской тюрьме НКВД. Но по слухам слышу, что его отсудили и отправили неизвестно куда и насколько. Сидел, не писал ни одного письма, и сейчас не знаю где он.
Дорогой тов. Сталин прошу помочь. За что это я семейная так страдаю, неужели мой муж был враг народа. Только  я знаю, что мы все уезжали от белых в Вятку. Потом он ушел в Красную Армию. С 1919 по 1920 в Красной Армии в 29 стрелковой дивизии. И я была красноармейка с двумя детьми. Он рос в сиротстве. Остался от отца в 13 лет. С 13 лет живет своим трудом. Жил в бедноте и большой семье. С 13 лет работал на производстве, не покладая рук день и ночь. Меня взял из бедной семьи. До замужества я была неграмотной, выучил меня муж, читать и писать. Я работала в финансовой секции. И всё для меня было весело. Была в активе, ходила на собрания, не считалась ни с какой работой. Сейчас хожу на собрания, но на меня смотрят, как на врага народа, но я не чувствую за собой ни каких подозреньев. Мы не были врагами народа и не будем вперед. И на семью мою смотрят, как на врагов.
Есть сын Николай, родился в 1917 году. Окончил 6 классов и работает на заводе металлургов в электроцехе. Сын Петр окончил 8 классов и поступил в школу ФЗУ. Дочь Тамара, школьница, училась в 4 классе, перешла в 5 класс с похвальной грамотой. Пионерка. Пионерка Валентина, ученица 5 класса в школе № 9 имени Пушкина. Пионерка Мария, ученица 4-го класса школы № 5.
Я прошу товарища Сталина рассмотреть моё письмо и помочь мне бедной многодетной женщине.
Ещё попрошу дорогого нашего вождя товарища Сталина и думаю, что не оставят бедную домохозяйку – поможут.
Носырева Александра Назаровна. Дочь партизана, отец мой умер при эвакуации от белых Назар Федорович Ваулов».

Комиссар опустил голову, задумался. «Один арестованный – шесть обиженных. Старуха, черт с ней скоро умрет, а дети? Пионерская организация, комсомол воспитают в советском духе, да и время залечит остроту впечатлений, однако сиротское детство, память об отце останется в глубине сознания и постоянно будет напоминать, как старая рана, безотцовщину, травлю в школе, недоверие, заполнение анкет с обязательным пунктом об аресте родственников. Запуганные, они внешне будут советскими людьми, но внутренне безразличными к политике партии и при смене руководства в стране, не дай бог, они не поддержат большевиков».

Следующее письмо Ежову комиссар начал читать без особого энтузиазма, по необходимости, интуитивно понимая, что за каждым последующим таким письмом скрывается или лучше сказать открывается дальнейший горизонт для него на сегодняшний день безоблачной жизни.

«Дорогой товарищ Ежов.
Я, старая партизанка Красной гвардии решила обратиться к Вам в надежде на Вашу помощь и поддержку.
Несколько более 20 лет тому назад я с группой молодежи, среди которых были три моих брата и их друг, мой теперешний муж, вступили в ряды Красной гвардии и отправились на защиту молодой республики, сами боролись на Уральских фронтах против контрреволюционных банд Колчака, чехословаков орудующих тогда на Урале. В борьбе против Колчака погибли два моих старших брата Останкины Михаил и Петр. Они расстреляны Колчаком за принадлежность  к большевистской партии. Наша семья Останиных известна в Алапаевске, как семья активных революционеров. Мой младший брат Александр окончил 1-е московские курсы пулеметных командиров в Кремле, был отправлен на Южный фронт, где и погиб. Я сама до конца 1918 года была в рядах Красной гвардии, а мой муж до 1921 года.
12 февраля органы НКВД г. Алапаевска арестовали моего мужа Глухих Георгия Васильевича. По имеющимся у меня сведениям мужа привлекли к ответственности по статье 58-1, часть II – за контрреволюционную агитацию, как бывшего начальника левоэсеровского отряда. Ещё раньше в сентябре 1937 года его исключили из рядов ВКП (б) за связь с бывшим директором Алапаевского «Леспромхоза», привлеченного к ответственности, как врага народа.
Обвинение в контрреволюционной агитации и связи с врагами народа является клеветой или просто недоразумением.
Всю свою жизнь я и муж жили честно. Работали с уверенностью, что потеряли здоровье на гражданской войне, сторицей окупиться радостной жизнью наших детей и расцветом нашей родины.
Мой муж, Глухих Г. В., далее комиссар стал пропускать целые куски письма… - участвовал в подавлении Махневского кулацкого восстания в феврале 1918 года в Алапаевском районе, после этого в апреле месяце принял участие в Нязе-Петровском фронте против чехов… но надо признать, что в течение восьми месяцев с февраля по сентябрь 1918 года состоял в партии левых эсеров и был начальником лево-эсеровского отряда, надо отметить, что отряд состоял в основном из коммунистов.
Может ли это послужить поводом сейчас для исключения из партии и для ареста после десятилетий честной и самоотверженной службы в рядах Красной Армии, на хозяйственной и партийной работе. Эта ошибка, безусловно, искуплена. Поэтому я считаю, и это имеется в постановлении ЦК ВКП (б), о том, что надо чутко подходить в каждом отдельном случае к члену партии, ибо для некоторых исключение из партии есть вопрос жизни и смерти…
Единственной целью моего письма к Вам является добиться справедливой оценки действия моего мужа. Арест и обвинение его являются незаслуженным. Я ещё раз прошу Вас, тов. Ежов, помогите мне в этом деле. Неужели за нашу активную борьбу с белогвардейскими генералами и контрреволюционными бандами, мы и наши дети недостойны радостной жизни, в которой живет наша страна. Неужели мои дети, зная, что их отец боролся за советскую власть, должны теперь считать его врагом народа…».

Комиссар прекратил чтение писем, ему стало страшно, и орден Ленина, который был так желанен всего несколько часов назад, стал какой-то необъяснимо тяжелой ношей. «Ведь этот орден дают, - думал он, - героям летчикам, которые рискуют своей жизнью, передовикам производства, которые не жалея сил добиваются рекордов. А здесь… работа день и ночь, чтобы следить за этими героями и смерти, смерти, смерти…  Мы арестовали и казнили за четыре месяца десять тысяч человек – это целая дивизия, а породили недовольство среди родственников – это целая армия, и только по одной области, а в государстве? Наша работа, – это и есть действительная контрреволюция! – пришел к столь неутешительному выводу комиссар. Подсказывала мне моя интуиция в начале этого дела, внушала сомнения…

Рабочий день комиссара прошёл в раздумьях и сомнениях, ни кто не беспокоил его одиночества. Помощник четко выполнял приказ начальника: «Меня нет. Ни кого не принимать».

Мысли комиссара были мрачные, и всё вращались вокруг последних событий. Комиссар ходил по кабинету вдоль стола, вдоль стены свободной от стульев. Он проделал этот путь уже не по одному кругу. Короткий ноябрьский день уже давно покинул пределы уральского промышленного города. Комиссар подошел к окну, отдернул шторку. Перед его окном колыхалась молчаливая черная масса людей. Люди, в основном женщины, заполнили всё пространство сквера, вытянулись цепочкой вдоль здания его ведомства. Люди двигались, не покидая своей очереди, переступали с ноги на ногу, стучали валенками и рукавицами. Мороз под тридцать градусов принуждал людей к движению, легкий снежок покрывал их головы и спины, окутывая их горе природным одеялом. Комиссару докладывали об этой ежедневной толпе у здания управления. Это жены и матери арестованных, которые собирались здесь после работы с одной целью узнать что-нибудь о судьбе своих близких. Женщины держали в руках узелки, сумки, пакеты. Очередь продвигалась медленно, а пополнялась быстро. Комиссар вспомнил, что отдавал приказ: «Разгонять эту толпу». Это указание выполняли в первые недели действия приказа № 00447, а затем народу собиралось всё больше и больше с каждой неделей работы управления. Сил областного НКВД явно не хватало на разгон толпы. Молчаливая масса людей была наполнена громадной силой протеста, казалось, небольшой внешний толчок, вопль недовольства мог направить этих женщин на штурм управления. Но женщины, образовавшие толпу, молчали, переступали с ноги на ногу, терпеливо ждали своей информации.

Комиссар отошел от окна. Холод, охвативший толпу, проник под его портупею шерстяную гимнастерку в теплом кабинете…

«А, куда я без партии? – размышлял комиссар. Ведь как говорили на партсобраниях: «Ты меня критикуй, а партию не трошь!». А что это? Эта работа? Разве это не дело партии? Всё ясно, партия останется святой неодушевленной героической вне критики и суда организацией. Партия – права, виноваты её члены. Парадокс. Так можно всё оправдать».

Комиссар выполнял свою ответственную работу ещё какое-то время в областном НКВД, он надеялся на мудрость Хозяина, на свою неприкосновенность депутата Верховного Совета.
Однако река тихого бунта всё полнилась и полнилась и грозила выйти из берегов, в конце концов, эти письма протесты дошли до Хозяина, и он испугался, как рядовой областной комиссар НКВД.

Областного комиссара отозвали в Москву.

Спасая своё политическое лицо, и лицо партии Хозяин действительно придумал два, на его взгляд верных хода. Он отстранил от должности Наркома НКВД и всех областных комиссаров. Был подготовлен и издан приказ по НКВД СССР № 00515 – 39, по которому лож возводилась в ранг государственной политики. Всем родственникам казненных отвечали, в соответствии с этим приказом, что их отец, брат, сын, дочь, мать – не расстреляны, а осуждены, и направлены в лагерь с особым режимом без права переписки. Дело его просматривалось и оснований для отмены прежнего решения не найдено. Эта лож снимала психологическую усталость, вселяла надежды, что родственник жив, и рано или поздно вернется домой.

Чтобы сохранить лицо партии, Хозяин приказал расстрелять Наркома НКВД и ряд его активных подручных.
Комиссар третьего ранга, в соответствии этого приказа, ранним утром, а может в 24.00, как всегда фиксировалась казнь осужденных в его области, стоял в холодном подвале у слезящейся от сырости стены без орденов, без знаков воинского отличия, без комиссарской скрипучей портупеи. Он слышал какие-то слова, которые говорили вооруженные люди, стоящие напротив, он уловил последние всхлипывания, находившегося рядом Вижайского, ещё какой-то резкий щелчок, и для него всё закончилось.
Комиссар погиб честно выполняя приказы и установки партии, и погиб ради защиты её непререкаемого священного авторитета.

                Бисер - Екатеринбург - Сылва,
               
                2001-2008 гг.

PS После того как у меня была опубликована статья о поэте Троицком в журнале "Уральский следопыт" ко мне пришло письмо от друга Троицкого из Магнитогорска, где автор прислал мне не опубликованные стихи поэта, одно из которых я использовал в этом очерке. Автор сообщал, что Троицкого в 1943 году отправили на фронт, где он воевал в штраф бригаде. Попал в плен. Его вербовали, но он отказался служить власовцам. После окончания войны он попал в американскую зону. Далее служил во французском иностранном корпусе, его видели в Африке. В Париже он общался с эмигрантами, читал стихи. Об этом знала поэтесса Б. Дижур, мать скульптора Э. Неизвестного. Но они жили в США. Кто бы мог подтвердить эту информацию? Люди уходят из жизни и уносят с собой многое, что нам интересно, но к сожалению навсегда потерянное.
Владимир Голдин.