Одолжи мне свои крылья 6

Любовь Будякова
6. ПО ВЕСНЕ...

 
По весне, когда я заканчивала седьмой класс, мать с мужем были приглашены на свадьбу в столицу. Отбыли и пропали. Прождав их две недели, я решила, что меня бросили, и стала обдумывать, как обустроить жизнь, если придется дальше куковать одной. Исходила из худшего: запас продуктов невелик и заканчивается, из столицы известий никаких. Страх неопределенности и самые мрачные мысли на перспективу - все это сподвигло на первый шаг: написать письмо бабке, куда отправилась на свадьбу племянника супружеская чета. А уж потом  плясать от печки. Я писала, обливаясь слезами. Письмо так и начиналось: "со слезным приветом к вам..." Для пущей убедительности строчки были орошены неподдельными слезами.
К концу написания я так растрогалась от жалости к себе, что от поскуливания перешла к завываниям, и прорыдала  в голос не меньше часа. О том, что за стеной - соседи, я, естественно, не подумала. В своем горе мне было не до них.

Еще через неделю пришел ответ на мою жалобу с заверениями скорого возвращения и пятью рублями денег впридачу. Жизнь опять окрасилась оптимистично. Я отправилась в продуктовый и накупила вкусностей. Позвала подружку Светку , и мы оттянулись.

Наконец, еще через неделю вернулись мать с раненным мужем.
Оказывается, он по пьяному делу и в пылу ревности попытался порвать все связи с жизнью, ткнув себя ножом в грудь. Лежал в больнице, где его заштопали, а мать за ним ухаживала.
- Кому тяжелее было, - задала она резонный вопрос, - тебе или ему?
Ничего не попишешь, ясно, что не мне. Но зачем кидать нас на весы - он или я, кто перевесит? Почему не поступить проще, по-человечески? Ведь небезвылазно сидела она у его кровати, выходила ж, наверное, к примеру, за фруктами больному? Могла и на почту забежать, отбить телеграммку. Ну чтоб было поровну: и ему,  и мне.
-  Хоть бы какую-нибудь записку прислали. Я ж тут одна, без денег, ничего не понимаю... Может, вы меня бросили...

Меня укорили и за слезное письмо, и за то, что мой "плач Ярославны" побеспокоил наших соседей через стенку. Короче, во всей этой драме виноватой оказалась, черт возьми, я!

 
В конце восьмого класса жизнь моя опять кардинально изменилась.
Натерпевшись от моих выкрутас, мать не выдержала и решила вернуть меня  взад, кому-нибудь из родственников - пускай теперь они похлебают из горькой  чаши милосердия.
Меня приютила семья моего дяди по отцу. Я прожила у них год, закончила девятый класс и была призвана матерью вернуться обратно. Вернулась. Через год опять была выдворена под предлогом, что надо куда-то поступать учиться дальше.
Я вроде бы ничего такого не делала, но все время получалось, что я в чем-нибудь проштрафилась: прожгла утюгом новую бархатную скатерть, разбила банку с вареньем и, вообще, язык у меня без костей.
Мать снарядила мне чемоданчик, снабдила дорожными - семьдесят рубликов - и я укатила в Ташкент к моей сестре. Там попыталась поступить в пединститут в расчете на общежитие, не добрала один балл и несолоно хлебавши вернулась в Киргизию. Работать без образования и надлежащего здоровья ни физически, ни умственно не светило. Оставался один путь, точнее три - учиться, учиться и еще раз учиться. Единственное учебное заведение, куда еще принимали в конце лета - художественное училище. Слава богу, с общагой.  Я отнесла туда кое-какие мои работы карандашом и - о, чудо! - меня зачислили. Теперь я была не бездомная дворняжка, а получила право: могла приезжать на пару дней к матери в качестве гостьи как самостоятельная, независимая единица. Что я и делала, своевременно отбывая, к обоюдному удовлетворению, обратно по месту проживания в общагу.

Если кто-то думает, что на этом закончились мои тёрки с судьбой, так нет. Меня носило, как щепку в горной речке Чуйке: било о камни, вышвыривало на берег, смывало обратно. И всё это вслепую, без навигатора и без ангела на плече. Где-то я сопротивлялась, чаще там, где не надо; где-то ломилась в открытые двери. Но всегда считала, что поступаю правильно. Единственно правильно. Я целиком полагалась на свои исключительные мозги, где шарики никогда не заходили за ролики, а все работало четко, как у Ленькиного отца в часовой мастерской.
В конце концов, меня выплеснуло на операционный стол.
В середине второго семестра в  приемной директора училища меня углядела мамаша одного из студентов.
- Послушай, деточка, - сказала она, отведя меня в сторонку. - Я заметила, что у тебя проблема с рукой. Я могу помочь.
Увидев, что я смутилась и хочу поскорей раствориться, она заспешила:
- У моей дочери было так же... почти. Она не могла поднять руку, даже чтобы причесаться. А Тамара Суреновна прооперировала ее, и теперь все в порядке.
Она говорила убедительно. А главное,  то, что мне очень надо было услышать.
- Но у меня же по-другому... Хуже...
Мой язык заплетался в сомнениях, но  голос внутри  кричал: "Говори еще! Говори, что твоя Тамара - бог в белом халате! Что она - мой счастливый билет в полноценную жизнь!.."
-Да-да, я вижу. Но Тамазян Тамара Суреновна - это... это... бог в белом халате!  Я тебе сейчас адрес клиники...
Вдохновленная надеждой, я уже на следующий день стояла по пояс раздетая перед Тамазян, а меня крутили-вертели два врача, хирург и анестезиолог, показывая и доказывая ей, что случай типичный, что мне можно помочь, что они гарантируют...
- Если мозоль нарастить в плечевом суставе, а это мы можем,.. - уверяла Любовь Владимировна, хирург.
- А дальше что? - хмурилась Тамазян.
- Усиленный массаж. По месту жительства.
- Мозоль проблему не решит, массаж мог быть эффективным сразу после паралича, а не сейчас. Тут надо нерв заставить работать. Оперативное вмешательство  только навредит.
Анестезиолог Николай Сергеевич Сахибов поддержал хирурга:
- А что мы теряем? Надо попробовать. Если есть хоть один шанс...
- Шансов нет. Ей уже восемнадцать лет. Поздно.
- Еще не поздно, организм еще формируется. А вот если не сейчас, то будет поздно. 
Я стояла тут же и со страхом ожидала решения. Они меня не стеснялись, говорили обо мне как о неодушевленном предмете. Я же слышала только сладкую парочку - хирурга и анестезиолога - и  ненавидела заведующую ортопедическим отделением центральной клинической больницы Тамазян Тамару Суреновну. Она мешала благородным  врачам совершить  подвиг и сотворить чудо, поэтому она - мой злейший враг.
-Хорошо, - сдалась Тамазян. - Делайте. Под вашу ответственность.

Одна ремарка: хирург Любовь Владимировна хромала. По всему, у нее был врожденный   вывих левого бедра. Оксюморон! Но меня не смутило и это.

Я летела по городу на крыльях. Я любила всё и всех, всем улыбалась - и деревьям, и машинам, и людям, и птицам. Пролетая мимо почты, отбила телеграмму: "Мамочка! Я такая счастливая!" Внутри меня играла гармонь, всё пело и плясало, и рвалось наружу, чтоб поделиться со всем миром. Все должны знать, как мне хорошо! Я не могу держать в себе столько радости, я лопну!..

Мне сделали операцию.
Резала Любовь Владимировна, за наркоз отвечал Сахибов. Прикрутили аппарат Илизарова на плечо, скрепив им плечевой сустав, пристроили некую конструкцию под руку, чтоб рука не опускалась вдоль туловища, а торчала в сторону, как сломанное крыло птицы. Страх божий, конечно, но наличие под рукой этого уродца отнюдь не угнетало. Ведь это для благой цели.
Первая операция в моей еще маленькой жизни.
Нет, вторая. Первая была мелкая,  даже не под общим  наркозом. Лет шесть назад. Уложили на стол, привязали к нему за руки, за ноги, обкололи живот новокаином ииии - пошла жара! Операция по удалению аппендикса длилась четыре с половиной часа. Обезболивание уже три часа как не обезболивало, я извивалась на столе, как червяк на крючке,  тщетно стараясь  вырваться из цепких рук хирурга. Орала не как, а резанная, не от боли, а уже от страха. Потому что в лапме над операционным столом отражались мои кишки, лежащие на столе справа от меня. Я их видела! Искали злосчастный отросток. Ну, или что-то другое, бриллиант какой-нибудь.