25. ИЗ ЖИЗНИ КРАСИВОЙ ЖЕНЩИНЫ
Продолжением конференции был круглый стол воспоминаний о смелой и красивой женщине, смевшей плыть против течения в гораздо более суровые времена, чем те, что застала Кельга. За окном лил дождь и бушевал ветер, и круглый стол начинался с опозданием. Кельга сидела в знакомом со студенческих лет старом зале с поднимающимися амфитеатром скамьями и двумя рядами высоких окон с каждой из боковых сторон и думала о прекрасной Лидии, этой магнетической красавице, как называли её в молодости — о Лидии Ильиничне Божович, которая не раз в этом зале выступала и, может быть, даже когда-то сидела на том самом месте, где сейчас расположилась Кельга. И ей очень захотелось услышать в воспоминаниях, которые должны были зазвучать через несколько минут, голос самой отважной Лидии.
И он действительно зазвучал: «Ну что ж, вот такая ситуация. Давайте достойно жить в той ситуации, которая сложилась». Ситуация, о которой шла речь, разворачивалась в 1975 году, когда одна из сотрудниц лаборатории Божович посмела эмигрировать за океан — это был скандал, «бросивший тень» на весь институт, это был «развал морально-воспитательной работы» и «проявление неблагонадёжности» всей лаборатории... Директора института вызвали в высшие партийные инстанции и велели в кратчайшие сроки расформировать попавшую под подозрение лабораторию. И над лабораторией на полгода нависли тучи… А потом директор сумел выторговать у партийного начальства компромисс — лабораторию не расформировывать, а «укрепить» надёжными партийными кадрами, призванными перевоспитать её заблудших сотрудников и восстановить «наш» морально-политический климат. И вот Лидия Ильинична входит в лабораторию — которую она создавала с нуля в победном 1945 и которой тридцать лет руководила, бережно пестуя своих сотрудников и даря им не сравнимое ни с чем удовольствие подлинного научного общения — и говорит, как рассказывают очевидцы, с некоторым даже задором: «Я написала заявление. О переходе с должности заведующего лабораторией на должность профессора-консультанта». А в это время директор вызывает к себе секретаря парторганизации института — совсем ещё молодую тогда женщину, недавнюю аспирантку — и сообщает, что теперь она будет заведовать лабораторий Божович, и что другого решения нет. Она, конечно же, не хочет этого, но деваться ей некуда. И вот она со дня на день откладывает свой приход в лабораторию — нет, ещё не сегодня, в какой-нибудь другой день. Ей страшно. Но наступает момент, когда откладывать уже нельзя, и она всё-таки входит в лабораторию — и встречает очень уважительное отношение со стороны Лидии Ильиничны, но одновременно и очень ясное, хотя и не облечённое в слова, указание: моих сотрудников не тронь. И начинается сосуществование двух заведующих, сосуществование, правила которого, установленные старшей, приняли и младшая, и все сотрудники лаборатории: давайте достойно жить в той ситуации, которая сложилась. Такой культуры отношений, рассказывали все они в один голос, впоследствии им не довелось встретить нигде.
С властью Лидия Божович сталкивалась не раз. Нет, она, насколько могла судить Кельга по рассказам очевидцев, совсем не стремилась к этому, это получалось как-то само собой. Она просто оставалась собой во всех ситуациях, с которыми её сталкивала жизнь. И когда в 30-х годах стали громить педологию, и имя и идеи её Учителя, Льва Семёновича Выготского, оказалось под запретом, она сохранила ему верность. Рассказывали, что тогдашний директор института вызвал её к себе и тряся её научным отчётом (в другой версии — планом научной работы на год) с пеной у рта закричал: «От этого отчёта пахнет Выготским!», — и она тут же, ни на секунду не растерявшись, ему ответила: «Вы не можете об этом судить. Вы не знаете, как пахнет Выготский». Конечно, её сразу же выгнали с работы, причём выгнали в полное никуда...
Но больше всего запала в душу Кельги пронзительная новогодняя история на стыке 1940 и 1941 годов — история, рассказанная некогда Лидией Ильиничной своим ученикам и ныне бережно ими пересказываемая. Происходила она 31 декабря 1940 года. Лидия, которой было тогда 32 года, вместе со своим маленьким сыном наряжает ёлку. Вдруг к дому подъезжает чёрная машина, в дверь то ли звонят, то ли стучат — и вот её везут в известное здание на Лубянке. Вместе с сопровождающим она поднимается на один из верхних этажей и её вводят в хорошо обставленный кабинет, где пахнет дорогими сигарами; и человек в чине майора предлагает ей сотрудничать: вы знаете всех психологов, вы можете сообщать нам обо всех, кто негативно высказывается о нашей власти… Она отказывается. Её уговаривают. Она снова отказывается. И тогда её долго, очень долго, ведут по лестницам вниз, на один из подземных уровней этого глубоко вросшего в землю огромного здания, заводят в камеру, где пахнет уже далеко не так приятно, сажают за стол и говорят: «Пиши! Иначе ты отсюда не выйдешь». А дома в одиночестве ждёт её под ёлкой девятилетний сын… И вот, в какой-то момент, она говорит: «Ладно, давайте бумагу». Майор доволен. А Лидия начинает писать длинный-длинный список: сначала записывает себя, потом своих ближайших подруг и друзей, потом тех, кого она знает чуть меньше, потом совсем едва знакомых — в общем, получается список практически всех психологов Города. Майор недоумевающе смотрит на список и понимает, что информации в нём ноль, что эту адресную книгу мог ему составить и секретарь. Но и придраться ему не к чему. А на носу — Новый год, и его давно уже ждёт тёплая компания. И ему очень не хочется тратить новогоднюю ночь на противостояние с этой женщиной, проще её пока что отпустить… Через несколько месяцев чёрная машина подъехала к её дому ещё раз — но тогда уже началась война и Лидия с сыном успели уехать в эвакуацию… Кельга слушала и радовалась этой, пусть и небольшой, но такой важной победе Человека и Психолога над бездушной машиной власти, а где-то в глубине сознания вырастал вопрос: а что бы делала в такой ситуации я? Но она знала, что ответа такие вопросы не имеют — пока ситуация не наступит, ответа нет и не может быть, он рождается лишь в самой ситуации…
И ещё Кельге запомнился небольшой эпизод из самых последних лет жизни Лидии Ильиничны. Она сидит у себя дома за чаем вместе с одной из своих сотрудниц (а приехать к ней домой и попить чаю вместе с ней было отдельной радостью, особым удовольствием, о котором вспоминали сегодня её сотрудники) и вдруг говорит: «Вижу, как распадаются высшие психические функции. На себе. Утрачивается апперцепция. Я борюсь с этим. Я знаю, что на столе должна стоять сахарница, но я её не вижу. И я начинаю вспоминать её: вспоминаю, что она стеклянная, вспоминаю её круглую форму, цвет — и тогда я начинаю её видеть».
И до самых последних дней жизни она писала, а потом, когда сил писать не осталось, диктовала своей дочери статью о своём Учителе... Да, она тоже жила в точке рождения жизни до самого конца.