Сидит на крылечке и смотрит на меня внимательно, с легким прищуром, но по-доброму, по-родному. На плечах ее пончо из расписных багрово-оранжево-желтых лоскутков – «хэнд мэйд», на ногах серые резиновые сапожки. Солнце вовсю плещет, а тут сапоги: как предусмотрительна эта милая барышня. В глазах ее светится пшеничная заря, в ласковых руках притомились авоськи с овощами да фруктами – ки-зи-ме готовится, как сказал бы мой крымский дед.
- Ну, так и будешь глядеть на меня, - спрашиваю, пряча за размашистой фразой смущение от этой искренней простоты, - картошку и лук, сама знаешь, в железный ящик в предбаннике, яблоки и груши пока в холодильник, айву в тазик высыпи… Потом идем завтракать.
Пока завариваю зеленый чай с чабрецом в фарфоровый золотокрышечный чайник, пока жарю глазунью с брынзой и помидорами – сын научил, она вешает пончо на гвоздик, молча разбирает свои такие привычные моему сердцу дары. Движения ее легки, неторопливы, похожи на танцевальные. Присматриваюсь: точно танцует и, кажется, что-то напевает нежное вполголоса. Алексееву, Качанову – не разобрала… Затем она моет руки и садится за стол. Он у нас на кухне маленький, тесноватый, но на троих соображает неплохо. Сейчас нас двое, не считая Умки и черного под ногами.
- Ждешь моего отпуска, - продолжаю я, разливая чай, - но еще месяц, дорогая, еще месяц потерпи. Потом возьмем толстобокую упругую самаркандскую лепешку, кулек пересоленного курта, подвядший виноград, воды, сядем на попутку и отправимся с тобой прочь из громыхающего и ставшего таким неуютным города. Отправимся в прозрачные дали, на воздух, которым можно дышать грудью, а не чихающим носом. Мы обе так устали от этой вездесущей пыли, пластиково-бетонных надгробий чудовищных размеров, рахитичных улиц. От хмурых лиц, мятых улыбок и вопрошающих взглядов. Мы сами с тобой не знаем, когда вокруг будут порядок, нормальные цены, честные чиновники, а взгляды всё просят, всё умоляют дать ответ, успокоить… Да, понимаю, дорогая, что к этому времени от твоего шикарного пончо мало что останется – оботрется о прохожих, машины, автобусы, стены умирающих зданий. Тебе станет зябко, ты начнешь стесняться своей немодности и резиновых сапог, которые пока не так заметны в окружающей нас серой мари. Но ты не переживай, моя родная, я люблю тебя всякую – в нарядах и без, смеющуюся до упаду и с красным шмыгающим носом… Ну-ну, не плачь, ты сильная, выдюжишь, бывало и хуже. Бывало, босиком и совершенно одна, без меня, помнишь? Еще и голодная, без крошки хлеба за целый день во рту, помнишь? Помнишь, как смотрели на тебя с презрением любимые глаза, а ты хотела лечь и тут же умереть, чтобы забыть этот взгляд? Много всего было, и ничего. А тут всего лишь месяц какой-то. Не плачь, прошу, а то мне тоже придется носовой платок искать…
Она быстро утерла свои чуть вспухшие глазки, улыбнулась только ей свойственной улыбкой и потянулась к стеклянной вазочке за сушкой с маком. Так-то лучше…