XXIV
Возьми душу русского просвещенного атеиста и смешай с душой пророка Ионы, будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, – вот тебе характер этого улегшегося на дороге мыслителя.
Федор Достоевский. Братья Карамазовы
На Рифейской стрелке дул резкий ветер. Иона Вран стоял у парапета и говорил, отвернувшись от реки, так, чтобы ни одно его слово не пропало, чтобы каждая его – пусть самая смутная – мысль отпечатлелась в сердцах верных учеников. Кирия Александра тоже слушала, и речь Ионы с непривычки производила на нее сильное впечатление, не меньшее, чем весь его облик: краснолицый, седовласый, бородатый пророк с вечно прищуренными водянистыми глазками начинал любую речь словами «Я считаю», – а то, что считают все другие, он не только отвергает, но и всем другим ни к чьему мнению, кроме мнения Ионы, прислушиваться нет резона. Изредка, в самых неподходящих местах, философ уснащал свою речь ядреным матюгом, просил прощения у архонта, кирии Александры и возвращался к тому же слову, – непременно его повторив, и со вкусом.
– Я считаю, мои мощи будут лежать в Кремле, в Успенском соборе, – говорил Иона, дергая глазками, – Именно там, рядом со святителем Ионой, митрополитом Московским, – с ним мы заново отстроим Русь и встретим Начало Света. Кстати, знаете ли вы, что умирающего Ивана Грозного хотели соборовать, собирались наречь Ионой, но не успели, умер Иван. А иначе кто ведь знает! Все может быть. Кстати, знаете ли вы, что ваш Киммерион ждет неминуемая погибель?
– Знаем, – подал голос епископ Аполлос, на которого речи Ионы не производили ни малейшего впечатления, – В год от основания Киммериона семитысячный, притом если город к этому времени будет достроен, такая опасность возможна. А сейчас идет год три тысячи восемьсот второй.
– Вот именно! – загорелся Иона, как загорался обычно от любой реплики, которую осмеливались подать во время его речи, – А правильно ли ваше летоисчисление? Вам следует перейти на новое. На Ионическое. Начать отсчет лет, скажем, с сегодняшнего дня. Со дня выхода на свободу Великого Кита! А иначе кто ведь знает! Все может быть. Я как раз написал новое стихотворение. – Иона резко переложил тяжелую палку в левую руку, переменил рокотание пророка на нечто вроде шаманского вскрикивания, и стал громко скандировать строки; каждая начиналась словом «яйцо», прочий смысл не улавливался; декламацию владыка Кита сопровождал энергичным размахиванием правой рукой, а пальцы ее сложил в щепоть, щепоть же держал повернутой строго вверх. Сильный северный ветер, привычный киммерийцам здесь, на Стрелке, Иону не смущал, но придавал облику пророка сходство с деревом, выросшим где-нибудь на Курильских островах, чья крона вся обращена в одну сторону: роль кроны исполняли борода и седая шевелюра Ионы. Сама кирия Александра таких деревьев не видела, она не только до Курил не добиралась, но и вовсе никуда из Киммерии не выходила, – однако видывала такое в молодые годы по телевизору, когда на Руси еще были советская власть и «Клуб кинопутешествий».
– Он, кажется, надолго, – тихо сказала кирия Александра на старокиммерийском языке, ныне доживавшем век в рыночной ругани и прорицаниях местных сивилл.
– Потерпи, кума, – ответил Аполлос на том же языке, – Хотя, конечно, холодно тут стоять.
Иона, как опытный оратор, уловив самомалейший спад внимания, закончил стихотворение строкой, состоявшей из пятикратного повторения слова «яйцо», – и обернулся к реке. Лед на Рифее сошел весь, но к северу, у впадения в Кару, видимо, громоздились заторы: заполярная река очищалась ото льда чуть ли не в июне, до которого было весьма далеко. Немногочисленное население тамошних мест, известных под названием Киммерийские Миусы, охраняло сейчас покой зимовки пока что дремлющих на Рачьем Холуе исполинских раков: честь и гордость любого киммерийского застолья, даром что животные эти считались священными, но как бы «второй святости».
– Холодно, твою мать! – возгласил Иона тоном исступленной радости, и большими шагами двинулся прочь от парапета, туда, где в парке делал кольцо идущий на юг трамвай. – Пора в Кита! Китьим духом обогреемся! А то я здесь уже, по-рифейски говоря, без задних ног!
Шутка произвела ожидаемый эффект: избранные для поездки на Рифейскую Стрелку приближенные к Ионе китоборы прыснули со смеху. Епископ и архонт сдержанно улыбнулись: суть шутки была в том, что Иона Вран всерьез считал себя кентавром. При советской власти его от этого лечили, после нее – перестали; впрочем, когда он регистрировал свою секту на Малом Каретном, потребовали подписку о категорическом отказе от производства ядовитых газов. Иона уперся – кентавр таких подписок давать не может, у него особое пищеварение; Старицкий отказал в регистрации, и кончилось дело крупной взяткой. Подписки Иона так и не дал, но китоборы были зарегистрировали как независимое духовидческое объединение. Газов им на самом-то деле и не нужно было, но программа действий имелась немалая: максимум они, как и любые кавелиты, конечно, ждали разрешения вопроса о Кавеле и Начале Света, но прежде того надлежало выполнить минимум. Заключался минимум в том, чтобы разрешить старинный, неизвестно кем из монахов священной школы Пунь оброненный коан с неправильным вопросом: «А вдруг Кит – да на Слона налетит, кто кого сборет?» Иона, именем своим от рождения приближенный к китьему племени, твердо встал на сторону грядущей победы Кита. Он вел длительные переговоры с обеими фирмами ван ден Бринка по поводу приобретения натурального синего кита, в крайнем случае кашалота, на предмет последующей сухопутной дрессировки, но фирмы заказ выполнить просто не смогли, хотя сулил им Иона золотые горы. Ансон Вонг заказ принял, но позднее предложил вместо него гиацинтового ару, что Иону никак не устраивало. Деньги у Ионы не иссякали: после его лекций – а читал он их иной раз по десять раз в день – богатые люди норовили завещать все свое состояние на победу Кита и поскорей умереть. Кстати, благодаря лекциям число сторонников Ионы росло в геометрической прогрессии.
Философ вынужден был оставить мысль о дрессировке натурального кита. Но поскольку проклятый Слон – гад сухопутный, требовалось во что бы то ни стало найти сухопутного же Кита, ибо в коане ясно было сформулировано как активное именно начало китье. Знающие люди посоветовали Ионе переговорить с бродячими торговцами-офенями, у коих секта уже несколько лет покупала свои драгоценные молясины. Кто и где вырезал эти дивные вещи, сочетая ум, талант, зоркость и твердую руку с резьбой по мореному дубу, сердолику и мамонтовой кости, офени говорить отказывались. Но к идее выстроить кита рукотворно отнеслись с большим сочувствием, через полгода принесли неведомо откуда согласие на изготовление этого грозного сооружения, запросили предварительную смету и максимально полные чертежи. Где и кто готов был этот заказ принять – офени пока молчали. Но сказали, что в проекте могут быть поправки, потому как выехать киту предстоит из мест «далеких и трудных». Иона немедленно прочел цикл лекций о смысле далекого при постижении трудного и еще о чем-то, а потом засадил безропотных сторонников за чертежи. После некоторых дебатов было решено в постройке использовать облик самого крупного кита, синего, но размеры его – тридцать три с чем-то метра – Иона признал совершенно недостаточными. Иона боялся, что такой кит может и не сбороть слона, – с обоими животными он, как и архонт Киммериона, был знаком только по «Клубу кинопутешествий». Иона подумал и назначил киту следующие размеры: триста локтей в длину, пятьдесят локтей в ширину, тридцать локтей в вышину. Перевести локти в метры было бы просто, поделить на два, вот и вся математика, да только Русь пользовалась нынче своей мерой – аршином. Полдня переводили китоборы локти в аршины, и только все просчитав, догадались, что не сам Иона выдумал эти цифры, а что дал он размеры стандартного Ноева ковчега, – следовательно, было ему озарение. Ну, на то он – Иона.
Кит был спроектирован и вправду могучий, на сложной, весельно-тычковой, парусной, паровой и на всякий случай дизельной тяге. Предполагалось, что основной тягой будет первая: работающие внутри Кита гребцы, добровольно прикованные к веслам, будут производить синхронный тычко-гребок, следуя синхронным командам боцмана, и так Кит будет двигаться оттуда, где построят, туда, где он сможет окончательно сбороть Слона. Офени с поклоном приняли чертежи и документы, ничего не взяли за посредничество и надолго удалились. Иона успел съездить в США и Бразилию, проплыть с лекциями по Миссисипи и по Амазонке, прочесть едва ли не тысячу лекций о грядущей победе Кита над Слоном, о ницшеанских мотивах в творчестве провансальских трубадуров, о русских сказаниях второго тысячелетия до нашей эры, о пользе умеренного употребления в пищу ДДТ в случае полного отказа от курения анаши; успел также основательно поседеть власами и побагроветь лицом, когда нынешней зимой к порогу его подмосковного дома, всегда оцепленного на всякий случай синемундирной полицией, пришли те же самые достопамятные офени, ударили челом в порог и доложили: «Кит готов!» «Мы же аванса не внесли!» – удивился Иона. «Имя ваше – десять миллионов!» – ответили офени традиционным китоборским славословием. Это была правда, ибо по старинному русскому счету фамилия Ионы – Вран – как раз десять миллионов и означала. «Дорого», – чуть не сказал Иона, но прикусил губу, сел за стол, сцепил руки, улыбнулся до ушей, оскалил зубы и плотоядно спросил: «Так, а все же сколько?» – «Сколько от щедрот ваших будет, если условие мастеров примете» – ответствовали офени. Иона такого поворота не любил. «Какое условие?» – спросил он регистром выше. «Чтоб Кит ваш не простого Слона сборол, а Окончательного. Чтоб не просто победа была над ним, а такая, чтобы вовсе он, Окончательный Слон, окаянный, костьми и клыками своими вовеки веков лег, аминь».
Иона задумался. Условие нравилось ему философским подходом к коану. Не просто «дать по уху», как чаще всего поступают приверженцы школы Пунь, а вовеки веков, аминь; думал Иона долго, впрочем, мысли его были не о том, соглашаться или нет, – в душе он согласился немедленно, – а о том, какие прекрасные по поводу победы Окончательного Кита над Окончательным Слоном можно произнести проповеди, то бишь лекции. Незаметно он стал набрасывать в тетради план первой из них, скоро перешедший в сочинение венка сонетов «Посрамление слона», – и, покуда венок не был отшлифован и не зачитан вслух ополоумевшим офеням, Иона никакого ответа не давал, хотя было уже далеко за полночь. Потом, впрочем, опомнился и велел передать мастерам, что живота ни своего, ни чужого не пощадит, а Окончательного Слона китьим духом навеки сборет.
Условие киммерийские мастера поставили не напрасно. Берега Рифея, единственной большой киммерийской реки, местами представляли собой сплошное кладбище мамонтов; из мамонтовых бивней резали молясины, они шли и на домашнюю утварь, от термоса до холодильника. Запасы ископаемого сырья пока что не иссякали, но в последнее столетие, особенно в связи с переходом киммерийского экспорта на одно сплошное молясинное хозяйство, мастеров-киммерийцев, а пуще того подмастерий, а еще пуще – старейшин киммерийских профсоюзов-гильдий, начал терзать психоз: а ну как запасы кости однажды возьмут да иссякнут, как иссяк однажды на Урале малахит: прежде из него беднякам гробы делали, а нынче на колечко нужно привозить крохи из африканского государства с неприличным названием Заир, – на рыночном-старокиммерийском этим словом называли сычуг стеллеровой коровы. Слоновью кость из родственного киммерийцам Камеруна тоже приносили, и она, хотя была больно уж ломкой, вполне могла заменить мамонтовую: тем более, что имелись точные данные, что в какой-то другой Африке, тоже с ругательным названием, есть слоны с костью куда как лучшей, почти розовой. Так что ежели вот этого всего Слона заказанный Кит сборет, то имело смысл сделать для Ионы-кавелита его чудовище вовсе бесплатно, тем более, что предстояло строить его почти целиком из дерева, хотя, конечно, из дорогих и прочных пород – железного кедра, киммерийской березы, рифейского ясеня, миусского карликового дуба; на весла шли цельные стволы пирамидального саксаула из священной рощи над Римедиумом, – но ее и так предстояло вырубить, ибо Великий Змей налегал на рощу боком и грозил забросать стволами весь монетный двор.
Что весь Сборотый Слон идет в уплату мастерам, сработавшим Окончательного Кита – никто не спорил, бумагу такую Вран подписал не задумываясь, к нотариусу съездил и лично с ним расплатился. С деньгами, приготовленными в уплату за Кита, он в первую секунду не знал, что делать, но потом вспомнил, что гребцов и бойцов чем-то ведь кормить придется, и прикинул, не съездить ли ему с лекциями еще по реке-другой, Нил там остался необъезженным, и эта… река Святого Лаврентия. Офени успокоили его, что мастера кое-какие припасы от себя в Кита положили – путь как-никак далекий, а вот Окончательного Слона поскорей бы сбороть, поскорей. Нет ничего важнее войны, еще Макиавелли доказал.
Иона возрадовался, и тогда офени, прильнув к пушистым ушам ересиарха-поэта, шепотом выдали ему тайну существования посреди Руси самодостаточной державы Киммерии, и столицы ее, города мастеровых Киммериона. Иона слушал несколько часов, и маленькие глаза его наливались красным огнем: он всегда предвидел это! Немыслимые трудности пути в Киммерию его не пугали, даже необходимость идти пешком тридцать километров через Яшмовую Пещеру казалась не такой уж тяжелой. Однако Иона поинтересовался: как через такую пещеру сможет проехать Кит. Офени засмущались, потом сознались, что дорогу в сталагмитах для проезда Их Величества Окончательного Кита они уже прорубили; правда, есть у них мысль приладить потом сталагмиты на прежнее место, – ну, а не встанут, так нарастут новые. За тридцать восемь столетий, что стоит на Рифее благолепный град Киммерион, еще не то успело вырасти. Ударили по рукам в последний раз, и стал Иона собираться в дорогу, отбирать среди сподвижников наиболее могутных тычко-гребцов и матросов, которым решил доверить продвижение Кита к месту битвы. Отобрал шесть сотен человек, и временно прием заявлений закрыл, всех прочих китоборов разом зачислив в кандидаты и справедливо полагая, что не все гребцы одинаково стойко перенесут тяготы Китового Похода, что придется убыль в людях время от времени восполнять.
И стало по слову Ионы, и отбыл он с офенями в Киммерию – получать заказанного Кита, уже благополучно законченного отделочными работами на Лисьем Хвосте, самом южном из сорока островов Киммериона, – Кита, ждущего лишь прибытия «пророка со сподвижники», ну, и благословения епископа Аполлоса.
Прибытие Ионы в Киммерион попало на дни, когда уже прошли и Пасха, и Антипасха, и Радоница и, как водится, вовсю начались знаменитые киммерийские свадьбы. Было это Ионе на руку: непременным атрибутом такой свадьбы был пуд шелковых арясинских кружев, в богатых домах закупали и по пяти пудов, поэтому приток офеней в это время, как всегда, увеличился, – пронести Иону через Яшмовую пещеру в тюке кружев не составило труда. Несли его вшестером, так что вышло не очень тяжело, тренированному офене лишний пуд никогда не в тягость. Иона же, узнав, что красот в пещере нет, или может быть, есть, но никто их толком никогда не видел, в ней по пояс – углекислота, и факелы не загораются, интерес к пещере потерял и проснулся уже на свежем рифейском воздухе, перед дозволенной киммерийскими установлениями единственной в городе гостиницей, перед «Офенским Двором». Спутников Ионы по грядущему Странствию Кита доставили более простым путем: пешком, с завязанными глазами, и расселили в Киммерионе по частным квартирам; до официального освящения Кита епископом Киммерийским и Миусским Аполлосом в грозном чуде жить никому не дозволялось.
Первый день по приезде Иона Вран провел, как повелевали его собственные законоустановления, в одиноком радении, над личной молясиной, на которой Кит – от частого употребления – заел убогого Слоненка до того, что тот напоминал скорей побитого жизнью кролика, впрочем, с нагло задранным хоботом. «Рать моя – как на подбор, что ни муж – то китобор!..» – импровизировал Иона театральным шепотом, а доверенные ближние каждое его слово ловили и стенографировали. Вечером Иона, отпробовав местный деликатес – семгу, запеченную в лососине – возжелал погулять по городу, на что и получил разрешение от местных властей.
Первое, что поразило Иону, была главная улица города. Главный проспект прорезал город насквозь, с севера на юг, проходя через почти все основные острова, на которых раскинулся город, от Рифейской стрелки на севере до гостиницы на Лисьем Хвосте, – именовался этот проспект странно: Подъемный Спуск. Иона не без труда прошел по нему с версту, все время в гору, потом устал, утомился созерцанием одинаковых, как под гребенку, трехэтажных домов, выстроенных из тесаного точильного камня, – и решил вернуться в «Офенский Двор». Повернул – и не поверил стопам своим. Он снова шел в гору. В какую бы сторону он ни шел, улица все время уходила круто вверх.
«Да что она, зачарованная у вас?» – спросил Иона провожатого, которого архонт и вице-мэр выделили высокому гостю для экскурсий по городу. «Зачарованная, кириос Иона», – без тени смущения ответил провожатый, – «Название у нее такое понятное – Подъемный Спуск». «И давно?..» – спросил ересиарх затем, чтобы не молчать в потрясении, не выказать простого человеческого чувства – обалдения. «Три тысячи восемьсот второй год идет, кириос Иона. От основания Киммериона главная улица у нас тут зачарованная. Да вы не беспокойтесь, у нас трамвай по ней ходит. Местами и правда больно круто». – «А на вид ровно…» – «Так только на вид. А у нас на вид верить не надо. Киммерии на вид, может, тоже вовсе нет. Зато пощупайте, вот мы какие, на ощупь» – провожатый протянул Ионе свою необычайную киммерийскую руку; пальцы на ней были чуть не вдвое длинней обычных. Иона отмахнулся и пошел в гору: назад, в отель. Как он установил, зачарована в Киммерионе была только главная улица, прочие были обычные. Без большой нужды поэтому по Подъемному Спуску никто не ходил. По нему в крайнем случае ездили.
На правом берегу Рифея, за протокой, вдоль всего города высился как ножом отрезанный Уральский хребет, где верста в нем высоты, где две, где больше. Под ним, на узком берегу, ютился не то городок, не то береговой придаток столицы, закрытый Римедиум, известный своим монетным двором и тем, что в него до недавнего времени ссылали всех киммерийских преступников. Каждый день в полночь по местному времени на Кроличьем Острове ударял колокол, по нему местное население могло проверять часы. Телефон в Киммерионе был, но относился к числу изобретений, воспринимаемых местными как неизбежное зло, – вообще-то горожане предпочитали личное общение в то немногое время, которое оставалось у них от занятий прибыльными ремеслами. Иона не мог отделаться от ощущения, что находится в какой-то провинциальной копии Петербурга, хотя и знал, что все наоборот, что царь Петр воздвиг Северную Пальмиру именно как копию Киммериона. Постепенно Иона смирился: город был старше Питера на три с половиной тысячи лет, а это большой срок даже для России. Иона плюнул на все проклятые вопросы, предался радениям над молясиной и сочинением новых поэм, лекций, философских трактатов. И, разумеется, готовился ко входу во Чрево Китово, к будущему победному рейду на Окончательного Слона.
В те же дни случился ежегодно ожидаемый киммерийский праздник: вылет карамор, здоровенных, с две киммерийских ладони, комаров, не кусающихся, отлично дрессируемых и красиво поющих. Первое гнездо умные караморы традиционно свивали под застрехой Музея Изящных Киммерийских искусств, прямо над древней, сильно поврежденной статуей богини Вики Саморифейской. Впрочем, Иону мало интересовали местные праздники, его больше волновали странности местной кухни: желудок бунтовал от избытка красной рыбы, против таких приправ, как ложечная трава – нечто вроде хрена, но несравненно злее, – и таких, как речной заболотный кресс, рифейская черемша, черная сарана; зато Иона высоко оценил киммерийские термы и горячий, прямо из термоса, пряный квас. Ионе предложили экскурсию на север страны, в Миусы, где кончали зимовку исполинские раки, – он вежливо отказался. От экскурсии в единственный южный город Киммерии, Триед, он отказался резко и невежливо: ему сказали, что тамошние жители питаются одними гремучими змеями, а когда змей нет, любят помирать от ритуального голода. Иона таких крайностей побаивался, тем более что лично ему был неприятен и сам Великий Змей, опоясавший Киммерию и заглотавший собственный хвост. В него Иона старался не верить, а спокойствия ради написал несколько сонетов о том, как презренны все змеи и Змеи.
Зато очень заинтересовало его наличие в Киммерионе треножника местной Сивиллы. Туда его, увы, не допустили: гид объяснил, что толкователь слов Сивиллы, гипофет Веденей, – к слову сказать, старший брат самого гида – сейчас в командировке. К тому же прорицает Сивилла на старокиммерийском, а знает ли Иона этот язык?
Иона твердо был уверен, что знает все языки, и этим смутил гида. Гид заговорил с гостем на этом одновременно священном и рыночном языке. Иона ответил, но на другом, а на каком – гид не понял, и спросил, что это за язык, «Старокиммерийский!» – ликуя, объявил Иона, – «Это вы его не знаете! А мне благоволением Кита, к счастью, дано знание всех языков». Гид так ничего и не понял, доложил об этом случае епископу, тот покрутил пальцем у виска и велел передать гостю, что Сивилла сейчас на ремонте. Объяснение это, как ни странно, полностью утешило Иону – и больше он к подножию жертвенника Старой Сивиллы не стремился, хотя та вещала по восемь часов, голос ее в цифровой записи хранил компьютер и бедняге-гипофету по возвращении из внешней Руси предстояло этот бред истолковать.
Так прошло около двух недель, и Окончательный Кит прямо в присутствии Ионы был закончен отделочными деталями; в последнюю очередь личную каюту Ионы аккуратно обтянули некоей тончайшей черной кожей, и продемонстрировали, что кожа эта вопреки всякому здравому смыслу ни пулями, ни чем иным, пробита быть не может. Ионе подарили сшитый по мерке костюм из той же кожи, но Иона день поносил и снял – деликатно говоря, сопрел. Май в Киммерии выдался на редкость теплый, из проток между островами то и дело высовывала голову обосновавшаяся в Рифее с середины восемнадцатого века стеллерова корова, – в те времена приплыла она из Бобрового, теперь именуемого Беринговым, моря, дошла до устья Кары, ушла в Рифей и обжила его от Рачьего Холуя до верховий – стараясь селиться подальше от тех мест, где жили священные для всякого киммерийца полногражданственные бобры. Корову не обожествляли, хотя и не ели, ибо она проявляла все признаки разумности, – например, старалась держаться подальше от бобров, знаменитых своим сутяжничеством. Ионе корова понравилась, он посвятил ей небольшую поэму в терцинах.
Из всех экскурсий, наконец, решили ограничиться традиционной трамвайной экскурсией на Рифейскую стрелку. Набили полный трамвай приближенными и поехали. При Ионе, пребывающем в толпе, как и в любом другом месте, уединенно и тайно, находились, как всегда, трое стенографисток: одна для записи его благословений, другая для записи его анафем, третья для фиксации случайных высказываний. Стихи Иона записывал сам, как и лекции, в школьных тетрадках. Все стенографистки сидели рядом, пророк по пути давал работу всем трем, ибо ехали долго, Подъемный Спуск, как всегда, шел круто в гору.
На Стрелке Иона долго прорицал. Предполагал, что нужно натянуть от Уральских гор к Атласским тончайший канат и пройти по нему прямо в Царствие Небесное. Предлагал воздвигнуть тут же, на Стрелке, церковь российского великомученика Бертрана Епифаньского. Топнул ногой, посмотрел под нее и воскликнул: «Так вот где собака зарыта моя!..» Все три стенографистки немедленно этот возглас записали. Декламировал новые стихи про яйцо, от которых у епископа даже голод проснулся. Наконец, китобор утомился и напомнил собравшимся, что завтра – день торжественного освящения Кита, а затем скорейший отъезд на Последнюю битву.
Но мытарства Аполлоса не кончились: в трамвае, долго тащившемся в гору к отелю, Иона подсел к епископу и учинил поучение о древних степенях киммерийской праведности, коих лично он, Иона, числил не менее как девятнадцать раз по двенадцать. Епископ подивился: оба числа были для Киммерии любимыми, если не священными, но за пределами страны кто ж мог китобору об этом поведать, про святость числа «девятнадцать» (по числу пальцев Давида Рифейского, коему в скитаниях рыба в реке большой палец на правой ноге отъела) даже в Киммерионе знали только люди просвещенные. Но Иона сразу заявил, что степеней святости именно столько, стал их перечислять, и, похоже было, что пути трамвайного на них не хватит.
– Я считаю, что блаженная жизнь киммерийцев должна сопровождаться песнями, танцами, музыкой и бряцанием на полнострунных лирах. Вы – Аполлос, так воспевайте же в гимнах Аполлона и он станет являться к вам каждые девятнадцать лет, в протяжении которых каждая киммерийская кукушка будет славить его кукованием!.. Я считаю, что Киммерия – центр земли, а Киммерион – центр Киммерии. Так почему же он носит такое бедное название? Земля – глина, скудель. Киммерион – посреди земли, скудели. Не лучше ли было бы назвать город, скажем, Средоскуд? Или, скажем, если земля – юдоль, а Киммерион – ость земли, то – Остюдол? – заметив наползающую на лицо епископа тень, Иона сменил тему, – А почему у вас в городе нет цирка? Стадиона?
– Традиции нет, обходимся, люди у нас все больше мастеровые...
– Вот! Вот! Именно! Я считаю, нужно завести традицию для обособления человеческого духа во имя торжества плоти! Построить, скажем, посредине главной улицы – Колизей. Цирк... в форме колеса! Он будет называться – Колесей!..
– Поле будет у цирка наклонное, – поучительно сказал епископ, – Киммерион город кое-где у нас все-таки зачарованный, сами изволите знать, Подъемный Спуск – по нему не спустишься. Впрочем, вот и мы и приехали, идем, кириос Иона, идем...
Иона встал и пошел, но тема его увлекла.
– Колесей! А стоит Киммерион – в лесах! И около Колесея будет...
Слово «околесица» не прозвучало, епископ решил помочь тучному Ионе спуститься по ступенькам к гостинице (этот спуск был на самом деле изрядно крутым подъемом), а заодно хоть как-то перехватить инициативу в бесконечно льющейся речи.
– Почтенный кириос Иона, – заговорил епископ, – вы все же зря отказались от поездки на юг Киммерии, там рукой подать до наших горячих ключей и гейзеров, где – по легенде, само собой, – конь богатыря Горыни, горы шатавшего, копытом ударил. Еще южней – озерцо, наша граница, а от нее на юг всего верст семьдесят – там Чердынь. Знаете, кто крестил чердынцев? Святой Иона! От Рождества Христова шел тогда год тысяча четыреста шестьдесят второй. Так что вы, кириос Иона, по чердынскому святому имя получили всего вероятнее, а чердынцы – соседи наши. Хотя и нет у нас с ними связей уже лет семьсот, но это срок небольшой...
Двери гостиницы были открыты настежь, но, покуда все китоборы, и вместе с ними Иона, не скрылись в отельном чреве, епископ без умолку говорил, ибо понял, что таково единственное спасение от проповедей Ионы: говорить самому и не давать китобору вставить ни звука. Когда двери закрылись, епископ замолчал, изможденно утирая чело рукавом шерстяной рясы.
– Очень утомились, ваше преосвященство? – спросила участливо Александра Грек.
– Да уж, – ответил епископ на старокиммерийском, примешивая слова из микенского, которому специально обучился в Академии киммерийских наук у президента, Гаспара Шероша, – хоть и велик духом, но тяжек для ума человеческого. Словно бригада ударного труда в одном теле сидит. Под шестьдесят ему, старше меня, а бодр, яко рак рифейский на четвертом году.
– И лицом багров, яко рак во благодати перед сервировкой, – иронически подхватила Александра Грек.
Над Ионой в Киммерионе посмеивались решительно все, тем не менее не жалели ни единой доски из числа затраченных на постройку Окончательного Кита, ни часа великой работы над Китом, и епископ не сожалел о времени, потраченном на общение с Ионой. Киммерийцы были народом неторопливым. привыкшим смотреть в будущее очень отдаленное, в котором, безусловно, потребуется все новая и новая слоновая кость, – своя же, как ни экономь, иссякнет за какие-то два-три столетия.
Уже поднявшись на третий свой личный этаж с помощью гидравлического лифта Иона, замер во внезапном озарении. Медленно протянул руки перед собой, словно защищая глаза от нестерпимого сияния; не все китоборы, но большинство из них знало этот сравнительно редкий жест – сейчас должно было воспоследовать настоящее откровение. Иона медленно обернулся. Лицо его посветлело, засияло внутренним огнем.
– Я считаю… Знаете ли вы, что балтийские кильки – это и есть шпроты? – возгласил ересиарх и, не ожидая ответной реакции, ушел в свои покои: нужно было подготовиться к завтрашней проповеди на борту Кита, первой, поэтому особенно значительной. Мысль его уже сопоставила кита и кильку, и первое откровение по этому поводу приверженцы уже получили.
«Ки-льки и ки-ты – ки-ль Ки-ммерийский!» – бормотал пророк тезисы завтрашнего выступления в полном одиночестве, и лишь три стенографистки неслышно скребли авторучками, да карамора пела свою майскую брачную песнь за стеклом зашторенного окна. День сегодняшний и завтрашний сливались в один бесконечный монолог Ионы Врана. Киммерийский гид Ионы, Варфоломей Иммер, чуть живой от усталости, даром что богатырь от природы, добрался до своего дома на Витковских Выселках. Обе его дочери спали сном ангелов Жена Варфоломея отсутствовала: она от мужа ушла очередной раз навсегда, не в силах снести богатырскую его сущность. Но за нее Варфоломей не тревожился – знал, что как навсегда бросила, так навсегда опять вернется. Так что за завтрашний день Варфоломей был относительно спокоен, тем более что молока, выписанного на вредность общения с Главным Китобором, должно было хватить крошкам, дочкам и племянницам, не меньше, чем до осени.
Миновала ночь, утро же выдалось туманное, хотя воскресное, счастливым такое утро мог бы счесть только любитель играть в русскую игру в «двадцать одно», совершенно не прижившуюся в Киммерии, привыкшей все считать на дюжины. Аполлос в полном облачении вместе с настоятелем монастыря святого Давида Рифейского игуменом Диомидом и настоятелем собора святой Лукерьи Киммерийской протоиереем Протасием неспешно, по полному чину освящения военного корабля, благословили Окончательного Кита на его подвиг, на сухопутное плавание. Похож был рукотворный зверь более всего на линкор, и чин освящения в таком случае архиепископ избрал по аналогии, раз уж не имелось заранее приготовленного чина освящения для Окончательных Китов. Все равно это оказалось не особенно долгой требой, чай, не коронация все-таки.
Кит впечатлял. Исполинское выпуклое брюхо его покоилось на окованных легированной сталью шасси, те, в свою очередь, опирались на высокие, в два человеческих роста, колеса. Широкий двухлопастный хвост обладал способностью к вертикальному и горизонтальному шевелению, а также, в случае необходимости, к нанесению мощных ударов под углом до девяноста градусов от основной оси Кита в любом направлении. Клюзы, в которые изнутри были пропущены весла-толкачи, мастера искусно замаскировали резьбой, на спине – тоже при необходимости – могли быть вскинуты три мачты. Кит был на непредвиденный случай вооружен ядрами, а также торпедами; последние киммерийцы отказались делать иначе как из ценных пород дерева, в пушках ядра предполагалось использовать исключительно каменные, а все почему: Окончательный слон должен быть сборот, но вот слоновая кость повреждениям никак не подлежала. И торпеды, и ядра предполагалось метать с помощью ручных катапульт; Кит, как творение почти исключительно деревянное, не нес в себе огня, что не мешало китоборам никак: курение запрещалось китоборам их же верой, а ели и пили они только холодное; пили, впрочем, и горячительное, но от горячительного пожара, если спичек нет, то не возникает.
Седая борода и шевелюра Ионы были с большой аккуратностью расчесаны, а сам он наряжен в жаркий, однако единственно приличествующий случаю киммерийский костюм из черной кожи. Прежде, чем вступить на высокий трап, Иона сильно ударил по нему посохом. Толпа китоборов зааплодировала. Однако проповедь у подножия Кита ересиарх читать не стал, лишь у самого входа во чрево китово возгласил толпе:
– Кавель Кавеля не бил!
Толпа хором ответила свое еретическое:
– Кавель Кавелю грубил!
От второй половины, от классического «любил – убил» Иона воздержался и канул во чреве рукотворного чудища. Но толпа не спешила подниматься за ним, все ждали, когда ересиарх явится на своем амвоне, на китовом дыхале, из которого, будь кит обыкновенный, пускались бы для увеселения путешественников высокие фонтаны. Иона не замедлил: из дыхала поднялось возвышение, на коем стоял Главный Китобор с рупором в руках, – в народе такой прибор, впрочем, чаще называют матюгальником. Об этом народ вспомнил, когда Иона со вкусом начал свою речь отборными матюгами: звучал заранее подготовленный Большой Китий Загиб, от которого священнослужители предварительно и благорассудно закрыли уши.
– …И мать матери матери его точно так, как твою и растуды же! – яростно закончил Иона. На протяжении всего загиба ему пришлось отбиваться от аршинной караморы, хотя и мягко, но назойливо приставшей к нему в начале речи с любовными домогательствами.
– Мать-перемать! – взревела толпа в восторге. Дальнейшая проповедь Ионы была уже традиционной, духовенство могло персты от ушей убрать. Иона говорил вдохновенно, но не более, чем обычно, – очень уж мешала карамора, крупная даже по киммерийским меркам. Из-под стапелей, по которым Кит должен был въехать в Лисью Нору, высунулись две маленьких морды, – рифейские бобры тоже интересовались мыслями ересиарха. Иона призывал все громы и молнии и все казни египетские на голову Слона, низкого и мерзкого существа, стоящего на пути Кита к окончательной победе, попутно обмолвился, что именно Кавель убил Кавеля – и никак иначе, и никто из толпы, из числа возможно не согласных с Ионой кавелитов (впрочем, кавелитами в Киммерии были только некоторые бобры) – не посмел возразить, все равно Иона на своей верхотуре не расслышал бы ничего. Впрочем, бобры в сомнении мотали мордочками, да карамора вцепилась в бороду ересиарха с новой яростью. Иона отгреб ее в сторону, сжал ей лапы в пучок и вознес над головой, вероятно, перепутав ее не то с крестом, не то с китом, не то со своим посохом.
– Вступите, братия, во чрево китово, и грядем дорогою прямою, дорогою Китовраса – и сборем поганого Слона! – закончил Иона и отпустил карамору. Та отряхнулась, но от Ионы не отстала, уселась у него на плече и замурлыкала. Народ между тем повалил к трапу: Кит заполнялся.
– Во исполнение пророчества, – тихо заговорила Александра Грек, положив руку на голову склоненному в поясном поклоне Варфоломею, при этом используя самый чистый старокиммерийский язык, на каком умела связать слова, – о том, что стоит град Киммерион дважды девятнадцать столетий, простоит еще дважды два девятнадцать, лишь только сборет левиафант элефанта...
Александра медленно читала текст древнего Минойского заклятия, Варфоломей косил глазами на ближнюю молочную кухню, епископ и его приближенные соблюдали почтительное молчание. К дохристианским верованиям в Киммерии относились без злобы, хотя их и не поощряли. Бобры, существа полногражданственные и равнодельфинные, продолжали глазеть на готовящегося к старту Кита. Досужие горожане, на девяносто процентов мастера молясинных промыслов, камнерезы, косторезы, чертожильники, понемногу начинали расходиться. Иона удалился в глубины Кита, дыхало затворилось.
Китоборы, наконец, втянулись в свою домовину и сели на весла: старшие среди них дружно поднялись и отсалютовали покидаемому городу. Качнулся хвост, открылась и закрылась пасть, Кит дрогнул: старший мастер китодельного цеха, дряхлый старик, вышиб из-под Кита удерживающий клин. Кит медленно, потом все быстрей и быстрей заскользил вперед, через секунды ушел головой в жерло Лисьей Норы, через минуты исчез в ней полностью, через четверть часа, видимо, уже двигался под дном Рифея между сталагмитами, бережно ведомый под уздцы верными офенями. Выход из пещеры был далеко, предстояло продвинуться не только под дном реки, но миновать и грот «Миллион белых коз», и «Колоду колод», и «Заветную углекислую», – да еще и пройти под брюхом Великого Змея. Тот лежал спокойно, но само его присутствие в пещерах ощутимо чувствовалось: у людей болели зубы под коронками, начиналась вегетососудистая дистония и тахикардия, разыгрывалась мигрень. Выход из пещеры находился в Великом Герцогстве Коми, там же начиналась и Камаринская дорога; несколько южней располагались старинные Печорские Волоки, но куда дальше направит Окончательного Кита Иона Вран – знал только сам ересиарх, да и то едва ли знал заранее, скорее, как обычно, ждал озарения, – а таковое посещало его по много раз на дню. Он знал, что Лисья Нора искажает время для путешественников, но он не знал, насколько. поскольку ему крайне хотелось выкроить побольше творческих часов и дней на создание романа в стихах «Писеня Китовая», он рисковал выехать в Внешнюю Русь в следующем столетии. Или в позаследующем.
Архонт Александра Грек села в трамвай и уехала на север, в архонтсовет, воссылая благодарственные молитвы святой Лукерье за избавление сразу и от Кита, и от Ионы. Результатов от похода Ионы в ближайшем будущем все одно не предвиделось. Так что следовало набраться киммерийского терпения, какового Александре было не занимать. Триедцы ли, нехристи, из-за неурожая на гремучих водяных змей, голодали, не хотели семгу есть, предпочитая смерть принятию поганой пиши – голова болела у Александры. Прорывало ли канализацию на Караморовой стороне, ломало ли «усы» у телеретранслятора в Больших Бедолагах, случалась ли пьяная драка в трактире «У Бахуса в плену» аж в Миусах, дрались ли бобры клана Кармоди с вдовой после известного отплытия стеллерова быка Лаврентия коровёнкой Чернавой, – во всех случаях звали именно кирию Александру. Она редко ложилась спать раньше второго часа ночи по Рифейскому времени, а вставала в шесть, под рвущиеся из радиоточки звуки государственного гимна Внешней Руси «Прощание славянки». И не роптала на судьбу, и знала, что такой жизни ей, по словам классика русской литературы, лишь случайно не побывавшего в Киммерии, «до самыя до смерти». А ведь впереди всех вопросов стоял еще и главный: офени, что ни день, били челом, что молясин на Руси нужно больше, чем город производит, что и цены пусть повышают, если по-божески, но только пусть бы щеповских молясин сборщики выдавали ну хоть на осьмнадцать дюжин в неделю поболее, медвежатничьих – ну хоть на дюжью дюжину поболее, – так в Киммерии, где счет шел не в десятичной системе, а двенадцатиричной, называли то число, которое есть двенадцать в кубе – тысяча семьсот двадцать восемь, очень красивое, очень круглое и очень простое для счета число. Да и китоборских бы, и слоноборских, и журавлевских, и полбовских, и влобовских, и щеповских, и задолбиловских, и всех прочих бы – поболе, поболе, ну хоть малость поболе.
Ведь вот и деньги у офеней на закупку молясин тоже были: настоящее царское золото. С тех пор, как государь Павел Второй упразднил инфляцию и запретил ее, она прекратила существование. Раз и навсегда, по крайней мере в России и дружественных государствах, число которых множилось. Инфляции никто больше не видывал и о ней редко кто слыхивал. Киммерия и рада была бы выдавать Руси все больше и больше молясин, но все ее население было тысяч двести, как в Исландии, другой древней стране – прежде всего знаменитой, впрочем, не столько селедкой и скальдами, сколько худшей в Европе инфляцией. Но, поскольку Исландия была в Европе самой западной, а Киммерия – самой восточной, это, возможно как-то можно было бы одно другим объяснить.
Киммерион за полночь не засиживался, чуть не весь город с раннего утра приступал к трудам. Кирия Александра заперла кабинет и собралась выйти во двор архонтсовета, доплестись до своей пристройки и как можно скорее лечь спать, но в сенях пристройки ее догнал келейник Любомир, состоявший при ней долгие годы. Келейник дрожал, гнулся в поясном поклоне и ломал шапку.
«Еще не легче», подумала кирия. День и теперь не кончался. Жестом разрешила – «говори».
– Кирия Александра, не велите казнить... Старшина гильдии литейщиков, Трифиллий Полушайкин пожаловал, пять минут ваших просит...
Гильдия литейщиков была небольшой, но влиятельной, пять минут архонт нашла бы для нее и среди ночи.
– Проси.
Вошел рослый человек с правым плечом много выше левого – так выглядят к старости молотобойцы. В недавние времена Трифиллий таковым и был, но повредил сухожилие, и теперь осуществлял представительство гильдии.
– Дозволь слово молвить, матушка. Только «да» или «нет», если нет, так и нет, а если «да», так обсудим все, когда время нам уделишь...
– Выкладывай.
– Такое дело... Пришел на Лисий Хвост Хрисанф Элефант, заселили его в гостиницу. Зовет меня, а я знать не знаю, кто он. Пришел. А он, оказывается, слонобор верховный. Из далеких краев пришел, хочет, значит, доказать, что если кит на слона налетит, то слон его так сборет, что китовый ус во все стороны полетит. Но проблема у них: кит – тварь водяная, а слон – сухопутная, вот и хотят они, чтобы мы им Слона построили водоходного, на реактивной и прочей тяге. Чтобы Кита Окончательного сборол. Триста локтей в длину, пятьдесят локтей в ширину, тридцать локтей в вышину. Для гильдии нашей отменный бы заказ, да вот сомневаемся – будет ли разрешение от вашей милости...
Кирия устало вздохнула.
– Будет разрешение, будет. Налог обычный. Только ты иди к своим, смету составьте. Совсем я нынче уморилась.
«Неправота неправых, и к тому же еще всяческая неправота, как говорят кавелиты», подумала Александра. Глупо, конечно, но негоже гильдии сидеть без заказа. А эти, Кит со Слоном, пусть себе через сто лет бодаются, где хотят.