Открываю окно и смотрю в темноту. C высоты девятого этажа виден весь приморский городок – силуэты десятка домов, подобравшихся к берегу моря, несколько фонарей, и над всем этим - ночь. Граница моря и неба, хорошо различимая днем, сейчас стерта, море угадывается лишь по запаху и ветру. Не знаю, зачем я сюда приехал, но сейчас я здесь, смотрю и слушаю эту ночь, вбираю в себя ее звуки и пытаюсь забыться. Выключаю электричество в остальных комнатах, замечая, как весь свет скромного жилища собрался в той единственной комнате, где хранятся книги. Стоя у окна и глядя в ночь, оказываюсь на границе между светом книг и тьмой города. Как и вся моя жизнь, блуждающая между книгами и городами.
Помню, я открыл книги в двенадцать лет. Книги о путешествиях. Герои, имен которых уже не вспомнишь, уходившие в путь, странствовавшие в неведомом, возвращавшиеся назад, в свою Итаку. Счастье которых – сама неведомость будущего, предчувствие несбывшегося. Помню, как, подражая им, уходил и я в свое странствие в ближайшую рощу и читал там в тишине с утра до заката. Помню, как в прочитанное вплетались блики солнца на страницах, запахи свежескошенных трав, звуки ветра, как ритмичность шагов вела меня страницу за страницей, связывая их нитью какого-то особенного чувства. Прочитанные в этих странствиях книги, переплетенные солнцем, ветром и шагами в тишине, оставались в памяти надолго.
Тишина. У каждого из нас в душе есть свой запас тишины. Именно он определяет наше присутствие в мире, саму способность оказываться вместе с другими в одном понимании, одном чувстве, одной мечте. Человек без тишины, без внутреннего молчания просто проходит мимо чужой радости и грусти. В шуме мы ни с кем, только в молчании мы вместе со всеми. Но, когда хочется пополнить свой запас молчания, мало какие дела пригодны. Для этого я и ищу встречи с морем.
Море похоже на время, оно катило свои волны на этот берег и эти камни и до меня, и до первого человека, миллионы лет назад; и будет катить их на безжизненный берег и тогда, когда человечества не будет. Его приливы и отливы – вековечный пульс нашей планеты. Греки называли море Таласса. Три слога, ударный и два безударных, перекатываются на языке. Море, не имеющее памяти море, вечно молодое, шумящая и непостоянная вечность, которой можно коснуться рукой, взглядом, сознанием. Море, над которым ночью лишь звезды и Млечный Путь. Да и весь Млечный Путь, наша родная Галактика – вращающееся море звезд, волны которого образуют спиральные рукава, на задворках одного из которых вот уже четыре миллиарда лет ютится наша Солнечная система.
Когда я был астрономом, помню, думал, что звезды похожи на песчинки и увлеченно подсчитывал, чего больше – звезд во Вселенной или песка на Земле; удивлялся спиральным галактикам, напоминающим морские раковины, выброшенные на берег, и во всей Вселенной видел особенный узор, образуемый морской пеной и островками чистой воды, ненадолго возникающий в узкой полоске между набегающей волной и приближающейся следующей.
Да, я был астрономом и верил в космос. Вспоминаю, как работал по ночам и долгими часами перекатывал на языке, как молитву, имена звезд – Сириус, Антарес, Бетельгейзе, Проксима Центавра, Вега. Ближе к утру звезды, побывав на моем языке, обновленными и помолодевшими возвращались назад на небо, и оставалось только завершить это обновление последним штрихом, произнося "Солнце" и ощущая долгожданный покой в душе, словно шаман, завершивший ночной обряд, без которого день мог и не наступить.
Помню, решение стать астрономом пришло внезапно, в один вечер. Мне было шестнадцать, за окном весна, школа вот-вот должна была закончиться, пора было выбрать вуз. Я сел в одиночестве в темной комнате, прогнал лишние мысли и стал искать в себе то единственное настроение, вокруг которого были бы сосредоточены все стремления, мечты, всё существо. Долго в тот раз я бродил где-то в себе, вслушиваясь то в одно, то в другое, и то, что я схватил за хвост и наконец извлек на свет, оказалось единственным желанием. Я понял, что нет ничего важнее, чем стать причастным к чему-то, более важному, более настоящему, более живому, чем собственное "я", что все остальные дела и профессии не имеют никакого действительного веса. И тогда я спросил себя - разве есть что-то более реальное, более вечное, чем Земля под нами, Солнце над нами и бесконечный Космос вокруг? Ответ был очевиден, и уже без колебаний я устремился к звездам.
Сейчас ночь. Я продолжаю вспоминать прошлое и смотреть в окно. На свет летят мотыльки и встречают преграду из стекла. Жизнь мотылька, летящего на свет, нам кажется бессмысленной, но и он получает свою неповторимую часть существования, но и он, также как и мы, мог бы сказать: если вы прожили один день, то уже видели и свет и тьму, видели самое главное, и ваша жизнь уже не напрасна.
Воспоминание о прошлом. Как схватить эту тоску по прошлому, ушедшему как дым? Ведь нигде больше нет его, этих стершихся из памяти эпох, бесчисленных жизней с их радостями, надеждами, планами. Где его отыщешь, то, чего более нет? Но вот передо мною буквы, слова - в сущности, набор черточек на белом прямоугольнике, которые воскрешают, дают прошлому какое-то бытие, и вот из мрака встает какая-то улица, холодная река ныряет под мост, ветер бросает в воду шуршащие красные листья, на скамейки и дорожки парка ложатся косые лучи восходящего солнца. И вот уже это возникло, вот оно здесь, сейчас, пришло сюда и смотрит на нас, наполненное красками, звуками, минутами утра неизвестного города. Да что же мы за существа, если наша реальность может быть создана Словом? И разве каждый из нас - не такой же белый лист, свет существования которого ограничен со всех сторон темнотой рождений, смертей, снов и поисков призвания? И если однажды удастся прочесть этот лист из книги света, прочесть события, мысли, дни и сны собственной жизни как буквы неведомого текста, то чья реальность возникнет тогда?
Да и что такое мы сами? Иногда захватывавшее нас чувство, которому трудно подобрать название, и которое можно назвать "чувством предназначения" – оно все же пробивается к нам, пробивается из какой-то далекой глубины, подобно лучу света от фонарика из внешнего мира, на который реагирует ребенок, еще не покинувший море, окружающее его в животе матери. Но эти драгоценные моменты быстро блекнут, достигнутые в них прозрения становятся плоскими; кажется, весь живой смысл ускользнул назад в море, оставив на песке собственный скелет. Что остаётся от отзвучавшей мелодии, когда она более не звучит и не зазвучит больше никогда?
Сейчас ночь. Я смотрю на силуэты домов за стеклом, и думаю о том, что я - есть. Добавить к этому, по-видимому, нечего. Декартовское cogito ergo sum говорит только о бытии, но ничего не говорит о сердце. Моё сердце бьётся. Я могу прислушаться и почувствовать эти толчки. Лёгкое подрагивание запястья. Это можно начать считать. Тут. Тук. Ещё тут. Пять. Шесть. Неужели один из них станет последним? На что это будет похоже? Мы все умрем, но, пока длится этот вечер, пока в руках эта книга, пока я в ней - этого не случится. Я на островке вне времени и места, и пусть круг света от лампы за столом несёт меня сквозь ночь. Маленькое, персональное, вечернее бессмертие.
Этой ночью был мне сон. Приснилось, что меня давно уже нет, окно распахнуто, за окном зима, шумит море, и ветер гуляет в темной опустевшей библиотеке, заметая снегом полки. Я проснулся и подумал, что сны на самом деле никогда не повторяются. Не повторяются потому, что глагол "повторяться" взят из иной, дневной жизни, в которой мы способны отстраниться от бытия, взглянуть на него как на картинку, на процесс, к которому это слово вообще применимо. Нельзя сравнить два бытия "здесь и сейчас", когда у нас есть только одно. Живущее – несравнимо, и повторить сон - это как повторить удивление, повторить море.
И опять мне пришла мысль, что в нас, видимо, есть еще какая-то другая жизнь, которая как бы идет сама по себе, параллельно нам, но ее отзвуки иногда доходят и до нас самих. Наверное, творчество позволяет разрозненные частички этой "второй" жизни сфокусировать в одно состояние, один образ, одну мелодию, и даже поделиться этой находкой с кем-то. Может быть, мы для того лишь и живем, чтобы переносить красоту этого второго и неведомого мира, где мы смутно живем какой-то глубинной частью самих себя, в привычный мир. Человек будто какая-то точка разрыва, через которую иное заглядывает в привычное, и когда это происходит, нас охватывает ощущение красоты и чуда, и жизнь на минуту приобретает сказочность. Заниматься надо лишь теми делами, которые обостряют чувство сказочности бытия.
Придя с утра на берег, я смотрю на море, а море смотрит на меня. Один образ цепляется за второй, второй за третий, первый потерял очертания, его смыло волной. Мысли как фигурки на песке. Вот еще волна. Накатила и с шумом откатилась назад. И опять. Только отдав своё сознание на волю моря, заполнив его вековечным ритмом набегающих волн, можно проникнуть в то космическое море, которым является Вселенная.