Tag der deutschen Einheit. День сновавоссоединения Германии. Один из самых важных — если не самый важный немецкий праздник. Он был всегда — на периферии сознания, когда я еще не совсем точно оценивал размеры мира, и Берлинская стена, про которую возбужденно говорили взрослые, находилась прямо за окном, примерно в двух кварталах от нашей девятиэтажки у ж/д станции «Лосиноостровская»; в обрывочных фразах диктора, пролетавших мимо ушей, пока я разувался в прихожей и снимал куртку после прогулянной тренировки; в аккуратных проспектиках института им. Гете в мрачном здании на территории немецкого посольства возле метро «Проспект Вернадского», где моим первым словом было «Wiedervereinigung»; в волнующе-педагогичных и таких же аккуратных, как все вокруг, устах преподавательницы самого первого курса, беспощадно морозной зимой 2006-го обращавшейся ко мне на идеальном Hochdeutsch: «Nehmen Sie bitte Platz», в юных и пухлых, сухих и стянутых в ниточку, растрескавшихся на морозе и пэтэушно-блескучих губах, усердно повторявших за ней на десяти в разной степени катастрофичных вариантах псевдобаварского диалекта.
Он продолжался в мокрых трамвайных рельсах и зеленоватых проводах, протянувшихся по-над загогулиной-улицей Schwarzkopfstra;e в Берлине, где я снимал квартиру в мансарде вместе с двумя другими студентами летом 2008-го, в мокрых глыбах почти достроенного Holocaust-Mahnmal, в исчезающем потолке темной башни с запертой в ней группой туристов в Еврейском музее, в зарывшихся в доинтернетную зеленую траву на берегу Шпрее бычках еще не вызывающих бесплодие сигарет, в грустной улыбке турка, заворачивавшего мне мой последний донер и в слипшихся мокрой ватой тучах над бетонной Москвой, куда я понуро возвращался осенью 2009-го.
Прошло 10 лет, и я впервые встречаю этот день как человек, который постоянно живет, работает и платит налоги в Германии, ездит за сникерсом на велосипеде и весело здоровается с соседом-сирийцем у нестерпимо вонючего био-контейнера. Я стою на засыпанном цветными листьями внутреннем дворике иммигрантской общаги, тяну медленный чистый воздух и работаю сверхсложной механической рукой-манипулятором в моей сверхширокой памяти. Люди, фрагменты фраз, недодуманные мысли, сложные чувства, высокий дедушка, объясняющий: «Как пишется, так и читается», жестикулируя в своей костлявой манере, круглый мальчик из детского сада, бубнящий с непрожеванной булкой во рту: «Мы с мамой уезжаем в фээргэ», лохматый парень в кургузой джинсовке и больших очках, пытающийся произнести слово «Горбачев», — все это, похожее на огромный комок наушников, кабелей и переходников, которые я когда-то использовал, чтобы заряжать свое тонкое тельце.
Нечто похожее случилось со мной в Америке, когда мне довелось впервые встречать in person День независимости. Я точно так же накануне копался в гигантских ящиках с пометками «попойка в колледже», «инопланетное вторжение», «освобождение заложников», «героические летчики» и в бездонной цистерне с корявой детской надписью «Голивуд», чтобы хоть немного подготовиться к приближающемуся iconic событию, я сосредоточенно ждал, чтобы не пропустить волну, я волновался, я начинал нервничать, когда опускался вечер, а чудо все никак не случалось, я почти сдавался, и внезапно, от отчаяния запихивая в себя четвертый хот-дог с гриля и заливая его пивом из склеенных скотчем банок будвайзера, принимая косяк от беспрестанно смеющегося отпрыска апачей с футболке Green Day и роняя пепел на штаны, я вдруг испытывал мгновенное просветление и чувство глубочайшего единения с американской нацией.
Я стою посреди двора, все еще не решаясь вытащить ключ из скважины замка на двери будки с мусорными баками, один на гулкой каменной площадке, окутанный мелкой моросью, быстро опускающимися скукоженными листьями, читающими, мерцающими, разговаривающими и молчащими, легально скачивающими и зачарованно смотрящими желтыми, красными, черными окнами. Стою в странной размазавшейся точке, во время которой на моих винтажных электронных часах «CASIO» кристаллы перетекают из нолика в единичку, завершаю бесконечно сложный маневр по выуживанию из своего собственного прошлого последней недостающей детали, с помощью которой его можно будет наконец абсолютно бесшовно соединить с надвигающимся будущим, стою и отражаю своим намокшим бомбером слившиеся в одно окошки и фонари, восток и запад, DDR и BRD, социализм и капитализм, ищу в разлохмаченных папках с пометками «Предельно слабые рефлексии» и «Ускользающие четверти тона» истинную биохимию Дня германского единства, хоть и знаю точно, что это бесполезно, и что она неизбежно найдет меня сама с третьей или четвертой горячей сосиской, которые вместе с пивом опустятся завтра в мой измученный псевдовегетарианской диетой желудок.