II
БЛАГОСЛОВЕННАЯ ОБИТЕЛЬ
Пьемонт, аббатство Сакра ди Сан Микеле, 1343 год
Через узкое окно кельи едва проникают первые лучи восходящего солнца. Очень скоро должен зазвонить колокол, созывая угрюмых пострижеников на утреннюю молитву.
Брат Ансельм, молодой бенедиктинский монах, объят беспокойным сном. Его точеное худощавое лицо обрамлено темными, непослушно вьющимися вихрами волос, в гуще которых, стоит им чуть отрасти, легко тонет тонзура. Кровь прилила сейчас к этому правильному лицу, придав ему пунцоватый оттенок. Раскраснелись уши, налились жилы на висках и шее, кое-где мелким жемчугом заблестел пот. Как нависшая темная глыба стоя над спящим, я пристально вглядываясь в его содрогающееся, чутко поворачивающееся во сне лицо.
Два года прошло с тех пор, как монастырь Сан Микеле стал для брата Ансельма вторым домом: местом успокоения страстей и утоления скорби. Надо признать, маховик времени вращается здесь столь же неспешно, сколь и неуклонно: в нескончаемом круговороте трудов и молитв, казалось бы, некогда предаваться праздности и унынию – этим докучливым спутникам мирской жизни, от которых смертные так наивно уповают избавиться. Телесные труды умерщвляют плоть, духовные же труды порой доводят до изнеможения душу, вытесняя из нее боль, заполняя образовавшуюся там червоточину.
Я знаю: молодому монаху нравится размеренная жизнь в аббатстве. Нравится помогать подслеповатому и дряхлому брату Клименту переписывать древние свитки, чувствуя себя сопричастным чему-то подлинно важному, бесценному, вечному. Нравится украдкой задерживать взгляд на витражах и фресках, красота которых хоть ненадолго возносит несчастную душу над бренным, недолговечным, тонущем в страданиях и пороках миром. Нравится возносить хвалы своему богу вместе с другими братьями, ощущая себя частью чего-то несравнимо большего, чем он сам.
Но несомненно для меня и то, что в глубине своего беспокойного, ретивого, все еще горячего молодого сердца брат Ансельм помнит и иную, прежнюю свою жизнь. Жизнь, полную тягот и невзгод, в которой осталось, однако, что-то ускользающе прекрасное, что он сам едва сумел бы облечь в слова.
Возьму на себя смелость утверждать, что самым прекрасным в прежней жизни молодого монаха была Абигайль: юная дочь мельника и красавицы-испанки по имени Ракель. В тайне он, незаконнорожденный сын вдовы и священника, любил Абигайль, хотя и не смел признаться девице в этом. Впрочем, для смертного не влюбиться в это прелестное существо представлялось, пожалуй, немыслимым: и внешностью, и нравом Абигайль походила на свою взбалмошную, своевольную и невероятно обольстительную мать – в прошлом бродячую артистку, за свои сефардские* корни нареченную длинными языками ведьмой и еретичкой.
Могу заверить, что вдовий сын не страдал от своей невысказанной любви: ему достаточно было видеть Абигайль, ловить ее улыбку и иногда разговаривать с этой строптивой юной особой. Но однажды не стало и этих редких невинных встреч.
Вскоре после того, как Абигайль обесчестили, девица сбежала из дома и больше никогда не появлялась в деревне. Никто из сынов Адама не знал наверняка, что произошло с ней после, но сплетники поговаривали, что от отчаяния девица утопилась в озере. Тело ее, однако, вода не исторгла, что порождало немало домыслов. Мать же несчастной, по общему убеждению, совсем тронулась рассудком после обрушившегося на нее горя. Смертная непрестанно твердила, что пропавшая дочь жива, готовая хищным зверем броситься на любого, кто призывал женщину к благоразумию и смирению.
Однажды я наблюдал, как в тихий закатный час Ракель, влекомая отчаянием, железной хваткой вцепилась в руку того, кто, как подсказывало ей материнское сердце, искренне любил Абигайль. Глядя на юношу своими вытаращенными черными глазами, Ракель шептала жарко, как заклинание:
– Пьетро, мальчик мой, она жива! Она жива, ты слышишь?! – по еще не утратившим прелести щекам Ракель градом катились слезы, а на губах вдруг возникла улыбка, в которой причудливо смешались страстная вера и безрассудное, дикое отчаяние. – Дитя мое, моя бедная Аби... Господь не мог забрать ее! Ты слышишь?! Он не мог забрать ее у меня! Если ты и правда любишь ее – отыщи! Пожалуйста, Пьетро, отыщи ее! Ты ведь ее отыщешь? Ответь мне, ты отыщешь ее?! – голос Ракель, обычно бархатистый и приятный, начал превращаться в жуткий, режущий, колючий скрежет. Она все крепче, почти до боли сжимала своими сильными пальцами руку юноши.
Лицо Пьетро побледнело, одеревеневший язык перестал повиноваться хозяину. Дерзну предположить, что смертный не мог вынести искаженного безумием лица этой женщины, так напоминавшего лицо Абигайль. Пробормотав «простите…», он высвободился и быстро зашагал прочь.
Осев на землю, рыдающая Ракель долго выкрикивала страшные проклятья вслед юноше на древнем языке, которого ему не доводилось слышать прежде. Некоторые из них потом исполнились, и можете мне поверить: я не приложил к этому своей руки.
Когда в неурожайный год преставилась мать Пьетро – уже немолодая и слабая здоровьем женщина – более ничего не держало его в миру; более ничего не оставалось в сердце, кроме язвы, которую следовало залечить.
* Сефарды – пиренейские иудеи. На родине, в Испании, подвергались религиозным гонениям и были окончательно выдворены из страны Альгамбрским декретом в 1492 году.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/02/793