Стоял соломенно-пыльный сентябрь. Солнце нещадно пекло в полдень, нагоняя столбик термометра в тени до плюс тридцати. Небо выгорело в бледно-голубой ситец, воздух был прокалён, а по обочинам песчаных дорог сухо шелестела жёсткая степная трава. Солнце впивалось в белый силикатный кирпич, из которого были сложены двухэтажные корпуса интерната, змеилось по водостокам. Кирпич был тёплым и даже горячим, если приложить к нему ладонь. На дорожках с побеленными бордюрами большую часть дня не было ни души. От цветочных клумб жарко пахло бархатцами, золотыми шарами и малиновой космеей с чуть трепещущими тонкими лепестками.
Что это был за интернат, я уже и не помню – вроде бы один из тех психоинтернатов, что находятся в окрестностях одного большого города. Вокруг вымершей территории сонно шумели одиночные тополя, чуть поодаль зеленел небольшой лесок с песком, в котором буксовали редкие автомобили. Контора интерната была за «периметром», в длинном деревенском одноэтажном здании. Внутри глухо отзывались под шагами дощатые полы, стоял спёртый запах старого дерева. Пыльные окна были засижены мухами. Желтоватая унылая мебель осталась с советских времён – столы и стулья. Одним словом, запустенье и тоска, которые лишь подчеркивались пробивающимися сквозь мутные стёкла и падающими на грязный подоконник солнечными лучами. В холле же, лишённом окон, было темно, пусто и холодно. Неуютный холод осенних ночей пробирался туда сквозь щели и уже не хотел уходить. Уличная дверь скрипела и хлопала, рядом стояли три стула для посетителей, покрытые оборванным коричневым дерматином, но когда на них сидели, никто уже и не помнил.
Дни тянулись медленно, все в нитях золотой сентябрьской паутины. Столы комнаты заполняли подшивки бухгалтерских документов – эти бесконечные сальдо, дебеты и кредиты. Небольшие разговоры, долгие паузы, расслабленность и лень бабьего лета… Пыльная жёлтая дорога до интерната, склады с большими гаражными воротами, с заполненными доверху стеллажами – а там синие халаты, тёплые куртки, брюки, одеяла и покрывала, вёдра, разный хозяйственный инвентарь…. А потом снова нагретый асфальт и пыльная дорога…
Однажды мы с Г.А. пошли делать инвентаризацию в один из жилых корпусов интерната, в необычное отделение. Такое не в каждом интернате имеется, а здесь было - закрытое отделение для психически больных преступников - людей, совершивших преступление и по суду признанных невменяемыми. Отделение было мужское и даже внешне отличалось от других. Там не было привычных уютных комнаток со шторами, розовыми покрывалами с рюшечками и картинками на стенах. Зато были решётки на окнах, был дворик, обнесённый колючей проволокой, где проживающие гуляли. И ещё был полумрак длинного тёмного коридора да непривычная тишина.
Мы с Г.А. поднимались по бетонным ступенькам лестницы как-то неуверенно, не зная, чего ожидать. Сестра-хозяйка отделения, приветливая и озабоченная женщина лет пятидесяти, провела нас в свою маленькую кладовку, где все было на расстоянии вытянутой руки, и стала пересчитывать на полках чистые простыни и пододеяльники. Мы стояли и смотрели. Мне кажется, почувствовала я что-то интуитивно, каким-то шестым чувством, оглянулась. Они были там. Несколько человек, в проёме открытой двери, в полной тишине. В больничной одежде, с высеченными из камня сумрачными лицами. Изучали, не отводя глаз. У меня прошёл холодок по коже. Мелькнула мысль о сестре-хозяйке – как она не боится поворачиваться к ним спиной? Словно услышав мои мысли, женщина обернулась, осеклась на полуслове, но тут же продолжила пересчитывать пододеяльники. Как мне показалось, чуть дрогнувшими руками.
Потом мы пошли по отделению. Они проследовали за нами, другие вышли нам навстречу из своих комнат и молчаливой толпой стояли вдоль коридора, в тени квадратных колонн. Пока мы шли, они молча провожали нас взглядом. Я старалась не смотреть им в глаза. Почему? У меня не было чувства, что они сумасшедшие. Было что-то другое, непонятное и потому тревожное. Что скрывалось за этими лицами, совершенно непроницаемыми? Какие ужасные факты биографии? Какая судьба? Какая жизненная история, начиная с детства и до настоящего времени, когда они встали здесь? На эти вопросы не было ответа. Что было по ту сторону тяжёлых взглядов и о чем были почти осязаемо тяжкие думы этих людей в замкнутой атмосфере отделения для психически больных преступников? Я не знаю.
Помню, мы вышли на воздух, буйно цвели астры и гудели шмели. Солнце по-прежнему пекло асфальт, а к шершавой стене отделения можно было приложить руку и почувствовать тепло. Мы шли медленно из-за тяжести в ногах – в них как будто насыпали свинцовый песок. Раздвигали густой воздух, мельком взглядывая на редких прохожих. Нас обогнал, забегая вперёд, Витя, «вольный» пациент:
- А туфельки у неё красные-красные! – и хитро подмигнул.
- Красс-с-сивые!!! – побежал дальше, оглядываясь.
Мы всё шли. Молча. Высоко в белёсом небе как будто звенела, натягиваясь, и всё никак не могла лопнуть какая-то невидимая струна. Она так и не разорвалась, мы просто дошли до конторы и углубились в свои пыльные бухгалтерские тома, заглушив её звон, медленно растаявший вдалеке.
Жаркая погода держалась ещё несколько дней, почти до конца сентября. А потом всё закончилось, стало холодно и непрерывно сыпал мелкий осенний дождь.