XXI
ЛОДКА ХАРОНА
Огонь пожирает Трою. Сквозь огромный пролом в стене, сделанный жителями накануне, видно теперь пылающие улицы, рушащиеся стены и крыши зданий, в панике выбегающих из своих домов полуодетых людей и преследующих их воинов. Некоторые из троянцев падают к ногам своих палачей, тщетно моля о милосердии. Иные бьются до последнего вздоха, хватая все, что подвернется им под руку: полыхающие головни с очага, массивные тяжелые кубки, остро наточенные ножи, тяжелые камни. Свирепые крики воинов сливаются с воплями истекающих кровью раненых, мольбами женщин, детским надрывным плачем.
Сумев отползти подальше от городской стены, Парис, распластавшись на земле, глядит неподвижным взором на усыпанное созвездиями ночное небо. В руках у него нет оружия, нога перебита, рана в боку кровоточит, а в ушах, должно быть, стоит предсмертный крик отца и жалобные стенания матери, которую, вместе с ее медновласой дочерью, до последнего хранившей невозмутимое змеиное хладнокровие, враги уводили в плен. Парису одному удалось бежать из запруженного недругами дворца, но теперь, выбившись из последних сил, он, кажется, мечтает о единственной возможной для себя награде – смерти.
Заслышав шорох приближающихся шагов, царевич резко поднимает голову. Долгим немигающим взором он разглядывает мужскую фигуру в грубой хламиде скитальца, что, подойдя, нависает над ним молчаливым бесформенным силуэтом. Право, если бы рядом сейчас плескались воды, а за спиной моей виднелась лодка – смертный решил бы, что я – Харон, готовый за серебряный обол перевезти его на другой берег Стикса.
– Эней!.. – хрипло восклицает Парис, когда я стягиваю капюшон, дабы троянец мог разглядеть осунувшееся, обветренное, пыльное лицо под ним. Да, я и впрямь принял облик этого забытого всеми бедолаги, желая узнать, припомнит ли царевич лицо своего отвергнутого товарища спустя столько лет, и что почувствует, увидев это лицо перед собой теперь.
– Париш… – отзываюсь я, шепелявя из-за выбитых когда-то Парисом передних зубов. Взгляд моих глубоко посаженных карих глаз пронзителен, но незлобен. Щеку пересекает подернутый заскорузлой коркой глубокий шрам. Ухо наполовину отсечено, превратившись в мерзкий кривой обрубок.
Некоторое время мы, ни слова более не говоря, смотрим в глаза друг другу, будто два побитых судьбою пса.
– Молю, прости меня, если можешь… – с трудом выдавливает Парис. Губы его пересохли, слова острыми костьми застревают в горле. – Знаю, тому, что я натворил – нет… не может быть оправданий. Сердцем я всегда понимал это... Ты ведь никогда не подводил меня, никогда не давал повода в тебе усомниться. А я… я усомнился, Эней. И я бросил тебя, бросил одного на чужой земле. Видят боги, я не желал тебе смерти, друг. Но я понимал, что данайцы убьют тебя, если ты попадешь в их руки… Я все понимал, но я…
– Ты шделал это иж-за любви к ней, – отвечаю я, и во взгляде моем, спокойном и снисходительном, нет ни желчи, ни гнева, ни осуждения.
– Любви?! – переспрашивает Парис, рассмеявшись горестно, но не заставившая себя ждать резкая боль от раны вынуждает его поморщиться, присмирев. – Любви, говоришь?.. – повторяет смертный уже тише, стараясь не шевелиться. – Взгляни же, во что обошлась мне эта любовь, Эней! Я всего лишился! Всего, что у меня было... Ты же помнишь, я был счастливцем, баловнем богов. Имел все, о чем может мечтать человек, но никогда не ценил этого. А кого ты видишь перед собой теперь?! Ты ведь даже не злишься на меня, я вижу… трудно ненавидеть того, кто и так уже растоптан и подыхает в грязи, как пес. Нельзя унизить меня больше, чем…
Резкий крик ребенка, сброшенного солдатами со стены, застигает царевича врасплох. Оборвавшись от удара о землю, этот звонкий крик эхом зависает в воздухе, слившись с нечеловеческим воплем матери, на глазах у которой умертвили единственное ее дитя.
– Сколько же невинных жизней загублено из-за этой проклятой слепой любви! – тихо стонет Парис, корчась не то от боли, не то от обжигающих терпких слез. – Я говорил, что никому никогда не позволю повелевать собой. Но на самом деле я всегда был рабом, Эней! Рабом неуемных своих страстей...
– Жначит, теперь ты… не увеж бы ее? – спрашиваю я раздумчиво, глядя на царевича провалами пристальных темных глаз.
Смертный отзывается не сразу. Смыкая вежды, он словно ищет ответ в закоулках исподнего своего мрака, как иной раз покойники ищут свет в непроглядной, бесплодной и давящей мгле Аида.
– Я не знаю, что ответить тебе, Эней, – медленно срывается с растрескавшихся его уст. – Всякий раз, закрывая глаза, я неизменно вижу ее лицо. Понимаешь, она слишком красива... Так чудовищно, так остро красива, что поначалу мне было даже больно подолгу на нее смотреть. Ведь не может же человек очень долго смотреть на солнце! Вот и я не мог подолгу смотреть в глаза ей…
Выдохнув тяжело, Парис молча рассматривает звезды, рассыпанные на черном бархате небосклона горстями сверкающих драгоценных каменьев. Не отводя взор от неба, он продолжает, улыбнувшись сам себе мимолетной сумной улыбкой:
– Со временем, приглядевшись, я понял, что ты прав был тогда: если и есть у нее сердце, то оно точно подобно камню. Прекрасному драгоценному камню. Сознаюсь, я хотел владеть этой драгоценностью, владеть безраздельно… Но прожив с ней десять лет – я так и не смог понять ее. И уж конечно не смог покорить…
Крики вдалеке заставляют царевича приподнять голову. Из пылающего города, запыхавшись, выбегает женщина с двумя младенцами на руках. Выпуклый живот молодой троянки недвусмысленно возвещает о еще одной новой жизни, теплящейся в ее чреве.
Настигнув смертную, бегущий следом за ней солдат хватает свою добычу, как обыкновенно хищник хватает загнанную им дичь. С бранью вырвав младенцев, воин без лишних церемоний швыряет их наземь, а затем, резким жестом надорвав одежду на груди троянки, зарывается в ее лоно, словно вгрызаясь желтыми, как песок, зубами в свежую молодую плоть.
– Нет! Нет! Не надо! Умоляю! – всхлипывает беременная, но мозолистая ладонь, ложась на уста, тут же заглушает бессмысленные ее мольбы.
Крепко стиснув в кулаке камень, Парис, привстав, издает пронзительный гулкий свист. Солдат инстинктивно поворачивает голову на донесшийся из темноты резкий звук. Не теряя времени, троянка выхватывает у терзавшего ее врага короткий меч и с силой вонзает его в живот воина – раз, еще раз, потом еще, еще и еще. Когда тот, обмякнув, падает к ее ногам окровавленным мертвым вепрем – смертная роняет клинок, и, подхватив детей, бежит с ними прочь, во тьму.
Прижимая дрожащую ладонь к ране, напомнившей о себе острой болью, мой смертный друг вновь распластывается на земле.
– А ведь знаешь, – протягивает он задумчиво, – за все эти десять лет она ни разу не позволяла прикасаться к себе, как к женщине. Сначала я думал, что это от стыдливости. Но нет, Эней. Здесь совсем другое… Она просто холодна, как лед, и ничего другого, кроме льда, в ней нет…
– В ней ешть крашота, – спокойно возражаю я царевичу.
– Красота?! – мрачно усмехается Парис. – Эта красота подобна войне, друг: она сметает все на своем пути, неся одно только разрушение... Разрушение и смерть…
Помолчав какое-то время, я роняю вполголоса:
– Ты, верно, жабыл шказать про одинощештво, царевищ...
Парис смотрит мне в глаза очень пристально. В его взгляде я угадываю то, что, по правде говоря, крайне редко встречаю в глазах наивных смертных существ – понимание.
– Да. Ты прав. Одиночество – в первую очередь… – соглашается троянец, и глаза его становятся так пусты, что в них, кажется, могли бы утонуть звезды. Сквозь воцарившееся безмолвие утробным эхом проступают отзвуки пожара и слабеющие стоны растерзанной, обреченной на гибель Трои.
– Эней… – через какое-то время произносит смертный, прерывая затянувшееся молчание. Я вопросительно киваю, задумчиво глядя мимо его лица.
– Я знаю… знаю, что не достоин твоей дружбы. Но молю тебя еще раз: прости меня. Прости за все. Я никогда не знал человека честнее, преданнее тебя. Мне так жаль, что я ничем не могу искупить свою вину перед тобой…
Склонившись над лежащим, я кладу огрубевшую, обмотанную грязным тряпьем ладонь на его плечо. Парис мучительно отводит взгляд.
– Я не хочу, чтобы данайцы захватили меня в плен. Мне не уйти далеко. Ты ведь понимаешь меня?..
Дождавшись, когда смертный снова взглянет мне в лицо, я киваю.
– Ты можешь помочь мне? Можешь принести кинжал, что обронила женщина?
– Мне не нушен кинжал, штобы убить тебя...
Замешательство в глазах царевича вскоре сменяется доверием – безоговорочным, как клятва, и незыблемым, как скала. Не говоря более ни слова, он коротким слабым кивком отвечает мне.
– Жакрой глаза, – произношу я мягко.
Смежив веки, смертный, мимо воли съежившись, ждет чего-то: мускулы его напряглись, пальцы вжались в землю, дыхание затихло.
Я не оттягиваю неизбежное слишком долго и, накрыв широкой плотной рукой глаза Париса, заставляю троянца увидеть то, что уготовил для него в качестве прощального своего дара: сквозь пульсирующую темноту перед мысленным взором медленно проступают очертания речного берега и подплывающей к нему небольшой лодчонки. Посудиной правит Харон: угрюмый перевозчик в оборванных, лишь отдаленно напоминающих плащ, лохмотьях. Лицо старика безучастно. В руках, словно тяжелый посох, лежит весло.
Позади Харона в лодке можно разглядеть еще одну фигуру, сидящую покамест в тени паромщика. Это Эней. На красивом молодом лице троянца нет никаких увечий. Взгляд глубоких соколиных глаз спокоен и добр.
Неспешно поднявшись с места, Эней выступает вперед, чтобы с улыбкой протянуть руку тому, кто когда-то обрек его на скитания и гибель.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/04/817