XIX
ПЬЯНЫЙ САТИР
Повертев в руке осушенную чашу, Геросфонт грузно водружает ее на стол.
– Принеси еще вина… – мрачно бросает он Нестору, не поднимая лица. Замешкавшись, старый раб неловко переминается с ноги на ногу.
– Господин… – начинает он, заметно колеблясь. – Прости мне мою дерзость, но госпожа, жена твоя, очень тревожится. И хочет говорить с тобой. Я предупредил, что не стоит беспокоить тебя сейчас, но госпожа Мельпо… – раб запинается, как и практически всякий раз, когда, исполняя прихоть хозяина, ему приходится называть эту смертную женщину именем музы. Однако же настоящее ее имя не звучало так давно, что, пожалуй, вовсе истерлось уже из памяти.
– Я никого не хочу видеть, – резко отрезает пергамец. – И ее – меньше всех прочих.
– Господин…
Тяжело положив руки на стол, скульптор поднимает глаза на стоящего перед ним раба. Кажется, никогда в этих глазах не было такой немилосердной и черной тоски.
– Скажи мне, Нестор, разве был я когда-то несправедлив с тобой? Разве бил тебя без особой нужды? Посмотри на спины других рабов и на свою и ответь: разве не был я к тебе добр?
Не проронив ни звука, старый раб понуро опускает голову. Его усохшие тонкие губы дрожат едва заметно, дрожат и продольные складки на худой, испещренной морщинами шее. Но не страх владеет им – скорее безропотная досада, диктуемая жалким, привычно-безвластным его положением.
Нетерпеливо ударив по столу кулаком, Геросфонт повышает голос:
– Чего же ты медлишь, скотина?! Шевелись! Тащи самый большой непочатый пифос, какой отыщешь! Оставь меня! Не вынуждай брать кнут!
Не поднимая головы, старик торопливо выходит, плотно закрыв за собой резную дверь. Оставшись один, скульптор кладет голову на стол, укрыв ее сложенными руками, словно щитом.
Полагаю, даже если бы несчастный осушил сейчас море вина – он, увы, не сумел бы достичь того сладостного опьянения, ради которого смертные обыкновенно употребляют сей дивный терпкий напиток.
Возникнув среди опустевшей комнаты, я произношу дружелюбно:
– Вижу, ты всерьез вознамерился залить свое горе вином, друг мой?
– Я же велел никого не впу… – едва успевает проронить Геросфонт, но, бросив взгляд на мое лицо, тотчас же замолкает. В прошлый раз он видел это благообразное лицо у палестры, разговаривая с незнакомцем, который исчез так же внезапно, как и появился. И хотя много воды утекло с тех пор – я уверен, что мой облик впечатался в память смертного так же неизгладимо, как несводимое клеймо раба навсегда впечатывается в его кожу, в его душу, и, наконец, в его судьбу.
– Ты… – с трудом выговаривает скульптор, до-конца не веря себе. – Я не сплю? Это правда ты?..
– Правда, Геросфонт. Уж прости, что явился без приглашения, – отвечаю я, не скрывая сарказма.
– Для чего ты пришел? – чуть помедлив, спрашивает пергамец, и в его голосе я не слышу страха. – Сам видишь, Алкея здесь больше нет. Если ты жаждешь вкусить его любви – тебе придется…
– Я пришел не за этим, – резко обрываю я Геросфонта.
Скульптор смотрит на меня выжидающе. Он не теряет самообладания, но в глубине глаз я замечаю едва уловимые промельки подступившего напряжения.
– Я пришел напомнить тебе, кто ты такой, – произношу я бесстрастно, внимательно изучая глаза пергамца.
– Вот как? И кто же я, по-твоему?! – на усталом хмуром лице Геросфонта впервые заиграла усмешка. Потерев ладонью щеку, он смотрит на меня с каким-то снисходительным любопытством.
– Один из величайших скульпторов в земной истории.
– Э, нет! – привычным жестом отмахивается пергамец, вставая из-за стола. – Нет-нет-нет! Боюсь, ты опоздал. Опоздал… Я совершенно пуст теперь. У меня нет больше ни вдохновения, ни идей. И у меня нет моего натурщика. Если только ты каким-то чудом не притащишь его сюда… – за прищуренным ироничным взглядом скульптора я улавливаю робкую, скукоженную, не смеющую явно выдать себя надежду.
– Только ты сам можешь вернуть его, – отрезаю я сухо.
– Я не намерен оправдываться перед ним! И ни перед кем другим! – вскипает смертный, и напускная улыбка моментально сходит с его лица. – Это моя жизнь, и я буду делать с ней, что пожелаю! Если он хочет – пускай приходит. Двери моего дома по-прежнему…
– Он не придет. Ты никогда его больше не увидишь.
Мрачно потупив взгляд, Геросфонт неуклюже потирает пальцами подбородок, а затем снова садится за стол, жестом приглашая меня сесть напротив.
– Ты и будущее, выходит, знаешь? – спрашивает пергамец, больше не поднимая на меня глаз.
– Для меня не существует будущего. Равно как и прошлого. Только настоящее: один непрерывный день, в масштабах которого ваши жизни так же неуловимо скоротечны, как для вас – мимолетный порыв ветерка в знойный безветренный летний полдень.
Выдохнув, скульптор вытягивает перед собой руки, кладя их на стол. Глаза опущены, с лица будто упала маска, которой смертный тщетно пытался отгородиться от боли и горечи, переполняющих его душу и готовых в любой момент изнутри разорвать несчастного.
– Я не могу ничего создать без него… – не сдерживается более Геросфонт. – Он был не просто натурщиком. Понимаешь меня?! Он был…
– Я знаю, кем он был для тебя, Геросфонт, – замечаю я успокаивающе.
Помолчав недолго, мой смертный друг продолжает, роняя слова, будто соленые, крупные, долго удерживаемые в глазах слезы:
– Знаешь, я думал, что создаю скульптуры ради людей. Хотел увековечить красоту и величие человека, угасающие так быстро. Все вздор! Я лгал себе… Я понял теперь: единственное, что я хочу увековечить – это мой талант. Все это искусство – одно сплошное самолюбование. Орфический гимн самому себе. Восславление того дара, что был ниспослан когда-то мне: волей ли богов, или, может, волей слепого рока. Так или иначе – в этом нет никакого смысла…
– Не тебе судить о смысле творения, – спокойно возражаю я скульптору. – Есть вещи, которых не постиг еще ни один смертный. Так что мой тебе совет: позабудь о смысле. Не ищи его больше. Ищи идеи. Если желаешь – я могу даже поделиться с тобой одной.
Подняв глаза, пергамец взирает на меня с заинтересованностью.
– Я заметил, с некоторых пор ты питаешь слабость к вину и плотским утехам, – говорю я без намека на осуждение. – Так вот – тебе не нужно стыдиться этого, Геросфонт. Ведь ты можешь воспеть вино и сладострастие при помощи своего резца.
Лицо скульптора оживает, в еще не обсохших от слез глазах загорелись искры тщеславия и азарта.
– И как же я могу сделать это?
– Изобрази пьяного сатира.* Так натуралистично и непристойно, как до тебя не делал еще никто. Пусть твоя скульптура разжигает вожделение в каждом, кто будет видеть ее. Это ли – не вызов всем тем ханжам, которые осуждали тебя? Это ли, в конце концов – не вызов морали, которую в глубине души ты всегда презирал? Морали, связывающей по рукам и ногам, лишающей человека подлинного счастья быть свободным, быть самим собой!
Потерев нос, пергамец произносит с усмешкой, почти фамильярно:
– Но кто же будет позировать мне? Уж не ты ли, в самом деле?..
Я внимательно гляжу Геросфонту в глаза, не отводя взора.
– Погоди… – неожиданно осеняет смертного, – я не знаю, кто ты такой, но если ты можешь появиться из ниоткуда и исчезнуть, как привидение – то ты, верно, можешь и любое обличье на себя примерить? Верно ли я… – не договорив, Геросфонт смотрит на меня с благоговением, словно на божество, только что сошедшее с заволоченных облаками вершин Олимпа.
Оставаясь бесстрастным, я ничего не отвечаю скульптору. Немного помявшись, он добавляет нерешительно:
– Значит, ты можешь… стать им?..
Лицо Геросфонта посерьезнело. Он глядит на меня с какой-то побитой, безнадежной, запрятанной в самый дальний угол души мольбой.
– Могу, – легко отзываюсь я. – Но лучше тебе забыть об Алкее, друг мой. Ведь есть еще кое-кто, чье лицо и прекрасное мужественное тело достойны навсегда остаться в памяти человеческой.
Слегка наклонив вниз голову, я медленно провожу ладонью от чела к подбородку и поднимаю глаза на скульптора, улыбаясь ему непостижимо-лукавой улыбкой сфинкса.
Неспособный проронить ни звука, Геросфонт застывает от изумления. Прямо перед собой он видит абсолютное свое подобие.
* Сатиры – у греков божества плодородия, склонные к пьянству и разврату.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/02/1751