Глава XV III. Оскверненное святилище

Рэйн Грэй
XVIII

ОСКВЕРНЕННОЕ СВЯТИЛИЩЕ


Десять долгих лет миновало с тех пор, как ахейцы, подстрекаемые Менелаем и честолюбивым братом его Агамемноном, царем Микен, начали изнурительную и безжалостную войну с сынами Трои. Много смертных пало на этой войне, оросив своей кровью троянскую землю, как иной раз орошают кровью жертвенных быков священные алтари, совершая праздничную гекатомбу. Здесь сложил голову и бесстрашный Ахилл, храбрейший из всех ахейских героев; и возлюбленный соратник его Патрокл, с самого детства неразлучный с отчаянным храбрецом; и горделивый троянец Гектор – брат Париса, что не раз корил моего царевича за поступок, коим тот навлек столько бед и скорби на народ свой.

Стены осажденной Трои, однако, остаются так же неприступны, а жаждущие отмщения ахейцы – так же непримиримы, как и на заре сей кровавой и давно опостылевшей всем вражды.

Впрочем, в благодатной тишине святилища никогда не слышно ни лязга оружий, ни боевых кличей, ни стонов погибающих в муках воинов, ни рыданий их безутешных жен. Только волны соленого моря шепчут невдалеке свою бессловесную, тихую, разносимую ветром песнь.

Старик Лаокоон, похоже, не слышит сейчас и этих равномерно шумящих звуков. Опустившись на колени и воздев вверх руки, сребробородый жрец недвижим, как скала, что вздымается непоколебимой глыбой над бушующими волнами. Веки его опущены, но зрачки под их тонким покровом мечутся, как в горячке. Сыновья жреца, обычно прислуживающие ему у алтаря, стоят по обе стороны подле отца, не производя ни звука. Наконец, когда Лаокоон открывает глаза, юноши почтительно помогают ему подняться на ноги.   

Поправив простые свои одежды, Лаокоон замечает женскую фигуру в багровом полотняном плаще, стоящую меж колоннами у входа в храм. Лицо пришедшей скрыто под просторным низко надвинутым капюшоном, но возлежащий на плече священный змей возвещает о своей хозяйке красноречивее ее самой.

– Кассандра! – всплеснув руками, старик удивленно смотрит на безмолвствующую вещунью. – Вот уж не ждал увидеть тебя в этот час... Чего же ты стоишь там?! Проходи! Двери этого храма всегда открыты для тебя, дитя...

Сделав несколько шагов вперед, дева стягивает капюшон и испытующе смотрит на жреца, явно силясь понять что-то, о чем не решилась бы спросить у него прямо.

– Как здоровье твоих родителей? – первым нарушает молчание Лаокоон. 

– Отец нездоров, – в голосе Кассандры, ставшем почти металлическим, больше не осталось ни тепла, ни мягкости, ни сострадания, – и ни один лекарь не в силах помочь ему, покуда никто не измыслил лекарства от дряхлой старости.

– А как матушка?..

– Царица здорова, но до сих пор проливает много слез по Гектору, убитому и растерзанному Ахиллом. 

– Сколько же нам всем пришлось вынести… – шумно выдыхает жрец и, покровительственно взяв деву под руку, делает несколько мерных шагов по окутанному флером благовоний храму. Юноши у алтаря, нарочито отвернувшись, опускают лица.

– Но скоро эта ужасная война закончится, моя дорогая, – продолжает Лаокоон, успокаивающе понизив голос. – Скажи, видела ли ты деревянного истукана, что стоит сейчас подле наших стен? 

Дождавшись утвердительного кивка, жрец продолжает:

– Сегодня я метнул копье в эту громадину. Я взывал к людям, я говорил им, что нельзя принимать от данайцев* никаких подарков. Меня не хотели слушать… Ох, представляешь, они удумали втащить это невообразимое подобие коня в город! И хотят, кажется, ломать стену, ведь в ворота этот проклятый идол все равно не лезет, – невесело усмехнувшись, Лаокоон делает досадливый взмах рукой. – Но, конечно, я не позволю им… Раньше я мог только гадать, что там, в брюхе у этой гадины. Теперь, Кассандра, боги открыли мне правду: там, внутри…

– Пятьдесят ахейских гоплитов, – спокойно договаривает провидица, заставив жреца взглянуть на нее очень пристально.

– Значит, –  протягивает Лаокоон, – тебе тоже открылось это? Но когда, дитя?!

– Давно… – безразлично отрезает дева. – Задолго до того, как данайский конь был сооружен.

– Погоди… но что… что заставило тебя молчать?! Ведь всего-то и нужно – спалить вероломного идола, и мы все будем спасены!..

Отрешенно глядя в пространство перед собой, Кассандра произносит со змеиным бесстрастием, свойственным тем из смертных, кто, хлебнув на своем веку много горя, осознал тщетность пустых терзаний:

– Десять лет назад я стояла на террасе дворца и смотрела в глаза врагу, что пришел погубить меня и мою отчизну. Поверь, Лаокоон, я пыталась дать ему отпор: и тогда, и еще много-много раз после. Увы, он всякий раз оказывался коварнее, чем я, наивная, могла вообразить себе. Все мои нечеловеческие усилия он обращал против меня самой…

– И ты решила сдаться? Сдаться этому врагу?.. – поежившись, старик опасливо поглядывает на того, кто, придя в движение, шелестит теперь чешуей на плече вещуньи.

– Я просто больше не борюсь с ним, ибо победить его невозможно. Я готова бороться только за тех, кого люблю. Остальных уже не спасти – они слепы и сами навлекают на себя погибель.

– О, Кассандра… если падет Троя – и ты, и все, кого ты любишь, умрут… или попадут в ужасный плен…

– Он вызволит меня и мою мать из плена. Он обещал мне.

– А твой старый больной отец?

– Его ждет быстрая смерть. Это лучшая из возможных для него доль.

Тишина на какое-то время повисает в воздухе, утопающем в клубах курений.

– Тебя с твоими мальчиками он тоже может пощадить, – добавляет Кассандра уже чуть мягче, – если ты поклянешься молчать и не выходить из храма до тех пор, пока этот конь не окажется…

– Нет, так не может быть! – резко обрывает ее упрямый жрец, покачивая головой. – Я ведь знаю тебя с колыбели! Я всегда, всегда тебя любил и безоговорочно верил твоим словам. Но теперь… теперь я совсем не узнаю тебя! Неужели, девочка, ты можешь предать свой народ?! Неужели можешь отдать Трою на поругание и разграбление чужестранцам?! – уста жреца начинают дрожать от бессильной ярости. – Делай, как знаешь, Кассандра, но пока я жив – я не буду сидеть сложа руки и смотреть, как погибает моя отчизна. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы...

– Он предупредил меня, что ты так ответишь, – перебивает старика пророчица, сжав губы в горькой кривой усмешке. – Но я не могла не попытаться. Однако, – она с усилием сглатывает слюну, – мне очень жаль тебя и твоих сыновей, Лаокоон. Прости меня…

Зорко следя за каждым движением вещуньи, старик видит, как, наклонившись, дева аккуратно опускает наземь, к ногам, своего питомца. Пятясь к алтарю, Лаокоон округлившимися глазами таращится на змею, что ползет, извиваясь, ему навстречу.

Не подумайте только, будто это тот самый змей, что едва не задушил Кассандру по безгласному моему приказу: тогда этого священного монстра пришлось несколько раз разрубить мечом, дабы высвободить несчастную из сулящего ей погибель плена. С этих самых пор змеей, нашептывающей деве будущее своим раздвоенным языком, стал тот, кому принять облик рептилии ничуть не труднее, чем примерить личину любой другой существующей или несуществующей в этом мире твари.

Разделившись надвое, я бросаюсь на вопящих в отчаянии Лаокоона и юных его сынов, оплетая их, как лианы оплетают гибкими своими телами стволы деревьев. Не дожидаясь последнего сдавленного их стона, моя услужливая помощница, напустив на лицо капюшон плаща, второпях покидает храм.

Через мгновение после ухода Кассандры на пороге святилища возникает шустрый троянский мальчуган. Этот отрок и станет очевидцем гибели Лаокоонова семейства – гибели, коей предначертано стать историей.


* Данайцы – одно из названий греков, считавших себя потомками мифического царя Даная. 

Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/02/1649