9.11
У нас – одиннадцатое сентября. Усекновение главы Иоанна Предтечи. Поминовение всех православных воинов. У них – день национального траура, скорби и поражения. Они – самые сильные за последние за шестьдесят лет, но у них – второй Перл-Харбор, не закончившийся победой, потрясение основ и надежд, разрушение будущего, которое представлялось светлым, безоблачным, вечным. “Вечное светлое будущее” – религия и цель человека земного, “процветание” написано на его знаменах, “будь первым” – его первая и единственная заповедь...
В мае 1998 года мы проезжаем по Манхэттену – бесконечный траффик со скоростью десять мил в час и остановками на каждом перекрестке, людские ручейки – торопливые, непрерывные, бесконечные – текут, сталкиваются и вновь расходятся на каждом из них. А как иначе? Время течет и если ты не поспеваешь за ним, ты остаешься на берегу, тебе не замечают, не приветствуют, ты – не один из них, ты сидишь на берегу и неизвестно чего ждешь, ты – классический looser, и твое место за столиком в дешевой китайской, тайской, мексиканской забегаловке за углом в подворотне. Наполненные же шумом и запахом всех видов кофе демократичные яппиевские “Starbucks” не для тебя – тебе нечего обсуждать, не о чем договариваться, даже ноутбоока у тебя нет, а потому ты – на берегу. А они спешат, даже выскакивают на дорогу – рискуют, но лучше рискнуть, чем ждать.
Недалеко от башен скорость падает до пары мил в час – манхэттэнский деловой человек идет со скоростью в два раза быстрее. Он способен на это, так как поджар целеустремлен, замотивирован, открыт, не заматерел, а потому он всегда впереди хотя бы на пол стопы. Это у нас – стопочка и созерцание летящих облаков и птиц, а здесь – и пробовать бесполезно, так одни утки в Сентрал парке, что не летают и почти не плавают, но они – отдохновение на пять минут, повод для умиления и интеллектуальных игр. Ну что кроме них, ведь времени совсем немного?! А облака? Можно их увидеть, если задрать голову, но они неприятно поражают своей отрешенностью и оставленностью. Нет, это не для тех, кто двигается, движение облаков – бесполезное, лишенное цели и будущего, они будут сейчас рассеяны ветром, пройдут дождем – и где, и что? Лучше их, естественно, башни. Он их пронзает, рассекает, отбрасывает, они – воплощение совершенства, материализовавшаяся цель, будущее ставшее реальностью. Они – совершенство формы и полнота содержания, они – наполняют сердца, двигают время и сами ему соприродны. Может не вечны, но то, что ветшает, можно заменить, исправить, незаметно, тихо, и это есть воплощение цели – быть всегда, вдохновлять и вести вверх, нет, не к облакам, а к вершинам золотых пирамид, там – всевидящее око, там – власть, там – вера, и они – вечны, ибо их металл не сгорит, не исчезнет, он прочнее времени, он может его заменить. Служить ему – служить вечности, значит, влиться в нее и тем самым стать ее властителем. Что жалкая Вавилонская башня по сравнению с ними? Их двое, и они построены. И тот, чье око венчает пирамиду вечности, есть теперь ее часть, и он их сохранит, ибо мы воздали ему должное, а потому ничто им не угрожает, ничто над ними не властно. Потому тот, кто спешит, уже находится в их потоке, их власти, сам есть их отражение и персонификация, не смысле в раздвоения, а смысле совершенства. Башни-близнецы…
Мы застряли почти безнадежно. Башни маячат сбоку, но кажется, что они и спереди, и за спиной, что нависают, охватывают, заставляют выйти из машины, подойти к ним, открыть дверь (нет они откроются сами – welcome!) – и все поменять в своей жизни, вернее, начать другую, полную нового смысла, новых отношений, новых высот. Восторг смешивается со страхом, но стоит посмотреть вверх, потом на непрерывный сосредоточенный поток вокруг, и – хочется влится в него, стать его частью, пусть даже частицей! И нет сомнений и страха, ты веришь, что все можно изменить и всего достичь, в твоем сердце звучит метроном нового времени, вечного времени – метроном начинающий отсчет каждое утро в девять тридцать по нью-йоркскому времени. Нет, он считает не время, а деньги – индексы вверх, индексы вниз, кто-то теряет, кто-то уже подсчитывает прибыль. Конечно, не обязательно ходить в одну из этих конкретных башен, главное иметь веру и устремленность ее обитателей, слышать равномерные удары метронома, звон падающих монет, шелест и шорох падающих и взлетающих акций – следи за их полетом, лови их пируэты и фигуры высшего пилотажа, люби это делать, мечтай об этом по ночам, спеши это делать каждый день, тогда ты можешь достичь всего и исполнить свои мечты и желания в любой части этой страны, чье око из заоблачных высот проникает во все уголки такого малого для него мира…
Америка – страна мечты. Нью-Йорк – ее сердце. Золотое сердце, которое гонит по жилам зеленую новую кровь нового мирового порядка. Здесь нет сомнений, рефлексии, нет страха, все рассчитано, обдуманно, организовано, выверено, здесь все будет так, как хотят те, кто читает кардиограмму этого сердца, объясняет ее и сам же ее программирует. Так хорошо никогда не было, город – знамя новой эпохи, нет, эры, миллениума процветания, благоденствия и всеобщего счастья. Всякий, кто сомневается в этом, – looser, которому не место в этих ручейках, потоках, шеренгах. Тот, кто отказывается в них влиться, останется вне, как те, что где-то там на желтых просторах Азии исполняют то, что должны будут делать вовеки, – работать на эпоху благополучия и расцвета. Нет, никому дверь не закрыта, тот, кто может доказать, что он готов влиться в ряды, будет принят. Конечно, им будет труднее, но ведь они не создавали, не отливали золотые кирпичики, не они придумали, что зеленая кровь есть настоящая кровь мира, да, она вбирает в себя человеческие пот и кровь, что продается по дешевке, но ведь мы все придумали и благодаря нам все работает и движется. Значит, наше благоденствие – условие их существования, но если кто-то сможет доказать, что он может больше, чем стоять за станком или крутить руль, то тогда – welcome!..
Наконец, фут за футом мы покидаем район башен и спускаемся вниз, туда, где тихие кафе, небольшие скверы, а дальше – берег, пляжи, и кварталы всех народов, что стекли сюда и с желтых, и с черных, и белых сторон света. Они, конечно, не очень вливаются в потоки центрального Манхэттена, но они уже свои, так как смогли сюда пробраться, их не очень любят, но они – свой резерв, он нужен, чтобы делать черную работу за умеренную плату – начищать золотые кирпичики, сметать с них пыль, оттачивать грани и уголки, ведь они должны быть идеально пригнаны – в доме вечности все должно быть идеальным, тогда он будет непоколебим, неразрушим, он будет стоять на камне. Вот для такой весьма ответственной работы всегда хорошо иметь тех, кто согласен с твоей верой, с твоими целями, готовы разделять их и считать, что лучше твоей веры нет ничего и что воистину вечное благоденствие стоит того, чтобы на него работать всегда. Когда они принимают эту веру, то растят в них своих детей и благодарны за то, что у них есть свой небольшой кусочек благополучия, пусть оно – небольшое, с песчинку, но ведь песчинка – золотая, и она всегда и гораздо больше чем то, что они имели в тех странах, откуда прибыли они или их родители.
Они это понимают, знают, этим довольны и надеются, что их дети-внуки поднимутся отсюда с юга Манхэттена в его центр, и если не совсем смогут влиться в его шеренги, то хотя бы научатся спешить, торопиться, даже идти в ногу, а когда у них появится немного времени, то почему бы им не покормить уточек, не пошутить, даже посмотреть можно и на облака, хотя, конечно, они будут восхищаться высотой, красотой и прочностью башен. Но главное для них то, что они становятся частью мечты, а кто-то со временен сможет стать и ее воплощеним. Значит, не зря их отцы-деды оставили там в своей прежней стране родных, друзей, знакомых, книги, стены, здания, прежний язык, прежние обычаи и иногда даже веру. Взамен они получили благополучие небольшого куска, уют небольшого своего уголка, надежду на то, что со временем первый увеличится, а второй расширится. Они получили самое главное – новую жизнь и новую страну, страну их мечты, и она стала их безраздельно, потому что их страна не там, где они родились, выросли-выучились, а там, где им хорошо и будет хорошо их детям. А дети всегда будут благодарны им за то, что они все оставили в каком-то далеком городке с труднопроизносимым экзотическим названием, приехали сюда и выбрали тем самым лучшее будущее и подарили его своим детям. Хорошо, что они, их отцы-деды, даже на своем прежнем языке уже говорят с акцентом, но плохо то, что он, акцент, есть и в их новом родном языке. Но, впрочем, со временем он сгладиться и к тому времени, когда появятся внуки-правнуки, он будет звучать мило, и потомкам будет даже забавно слышать его…
Я стою и совершаю проскомидию – девять утра по калифорнийскому времени. Почему-то до сих пор не приехал староста, но больше беспокоит, что нет алтарника Джеймса, хотя накануне он звонили и просил, если можно, начать службу немного раньше, ведь одиннадцатое – рабочий день, и ему очень хотелось бы до ланча вернутся на работу. Я, конечно, вышел пораньше. Да, в Америке – свобода религиозных собраний, и вы имеете полное право поехать на службу в свой храм даже в рабочей день, более того, ваш работодатель не может вам отказать, если вы попросите его об этом. Но американцы не очень любят этим правом пользоваться – быть слишком религиозным не очень хорошо, а посещение служб в будний день показывает, что вы немного увлекаетесь религией, так сказать, too religious...
Да, сегодня – поминовение православных воинов. Всех. И русских, и греков, и сербов, и болгар, и румын, и американцев и китайцев. У Бога несть эллина или иудея. Даже если они были по разные стороны окоп, то они все равно защищали свою страну, ибо она для них священна – в ее земле лежат их предки, по ней ходят их родные, близкие, друзья, они говорят на одном языке, ходят в одни школы, живут на одних и тех же улицах. Частички одна за другой падают на дискос – это жертва за грехи наши, ничтожнейшая плата за Его любовь и милость.
Я уже заканчиваю. Надо разжечь кадило - ни алтарник, ни старостa все еще не появились. Тут раздается слабый скрип ступенек на амвоне, поворачиваюсь и вижу как тихо словно в кино открывается дверь и в проеме показывается бледное, с неподвижными застывшими чертами лицо старосты Юры Воронина. Он стоит в проеме и протягивает мне блюдо с несколькими просфорами, оно дрожит, даже подпрыгивает в его руках, но я не отрываю взгляда от его лица – губы скривились, правое веко чуть дергается, глаза влажно блестят, еще секунда и из них потекут тяжелые стариковские слезы.
- Что случилось Юра? Кто-то попал в больницу, умер?
Обычно, если с кем-то в приходе случалось несчастье, то звонили Юре – он вырос и состарился на этом приходе, пятьдесят лет назад старшеклассником он пришел сюда, теперь заканчивается седьмой десяток его непростой эмигрантской жизни, а он все здесь, все и про всех знает, всех любит, всех вспоминает, и как всегда подает свой помянник и просфоры с записками прихожан в алтарь. Его помянник давно уже заполнен до последней строчки, а в половинку, где вписаны имена усопших, уже вклеено несколько дополнительных листков – люди уходят как облетает каждый год двухсотлетний дуб перед храмом. Ушло первое поколение эмигрантов, очень сильно поредели ряды второй волны, и вот уже некоторые из третьей отправились на Сербское кладбище в Колме. Но Юра помнит всех от Василия Романова до Марии Челищевой, умерший всего лишь месяц назад.
- Батюшка, помолитесь…
Он не может выговорить больше ни слова. Я беру поднос с просфорами, помянником и запиской, на которой по английски написано: “О спасении тех, кто сегодня утром погиб в Международном торговом центре.” Я смотрю на него, у меня что-то бьется в груди, подкатывает к горлу комок – кто умер, какой торговый центр? Тот, что в Нью-Йорке, в этих непоколебимых башнях благополучия, финансовой власти и могущества? Но кто там может умереть и от чего? Воспоминания и ощущения трехлетней давности на мгновение нахлынули, всплыли… и я не могу понять, что случилось? Ведь конец света не наступил, молния от горизонта до горизонта не расколола небо, и глас Господний с неба не раздался. Вот и в храме появляются верующие, хотя с чего бы это, ведь сегодня будний день, а вот уже и с десяток набралось? И не все лица мне знакомы
- Юра, что случилось?
Он не отвечает, а только безвольно поднимает и опускает руку, показывая на поднос с просфорами, кивает головой – по лицу текут слезы – и поворачивается, чтобы уйти. Я заглядываю через его плечо, и вижу возле амвона жену Юры, Галю, с таким же бумажно-белым цветом лица и неподвижным взглядом.
- Юра, нужно разжечь кадило. Алтарник не пришел.
Юра кивает головой и осторожно, придерживаясь за стену, спускается по ступенькам в пономарку, а я спешу к Гале. В отличии от мужа она может говорить, хотя плечи ее опущены, губы дрожат на грани рыданий:
- Батюшка, террористы на самолетах ударили World Trade Center. Ужасный пожар, много погибло.
Волнение захлестывает ее, она начинает плакать, почти беззвучно вздрагивая и прислонившись к деревянной колонне.
Когда это случилось, как такое могло произойти и что это значит? Впрочем, зачем это спрашивать, для погибших уже ничто не изменится, а для живущих остается только молитва и надежда, что окончательной катастрофы не случится, что жизнь не закончится.
- Мы позвонили в Нью-Йорк отцу Павлу, они живут недалеко, там сильный пожар, башни упали. Мы сказали, что любим их.
Да, остается только любовь. Его любовь, ибо человеческой не хватает, чтобы предотвратить смерть. За оказавшихся за ее чертой надо молиться, прося о милости и снисхождении. Для всех. Кто знает, о чем и что просили у Бога погибавшие в огненном аду башен? Что прошло перед их глазами и мысленным взором? Не знаем, не ведаем. Но погибшие насильственной смертью имеют надежду на прощение. Живущие же имеют надежду, что Он не оставит их. Но где Он? Как обратиться и узнать, что это – Он? Ведь вот башни стояли, теряясь в облаках, и ходившие мимо, и входившие в них считали, что Он с ними. Он им дал все, они построили башни, и не было гласа, что это – мерзость, и не было смешения языков, то есть они, обитатели, те, кто спешат и не выпадают из потоков на перекрестках, знают разные языки, но говорят на одном и понимают друг друга. Да, гласа не было, но тогда что это было, почему это произошло? Вот горят башни, многие, разглядывая клубы черно-серого дыма, видят в них черты сатаны. Того, кто изначала был Его первым ангелом, но отпал в гордыни и решил, что он – лучше Бога, и он знает, как сделать этот мир еще более совершенным, что он – настоящий творец и создатель, попечитель о мире и истинно творит добро. Он стал вечным врагом своего Создателя, он и в страшный последний день не сможет раскаяться в том, что сотворил против Него и Его творения...
Уже днем мне присылают по электронной почте снимки с горящими башнями. Получают их многие и начинают спрашивать, откуда сатана явился там, как оказался и почему его страшные черты проступают сквозь дым? Это дым горящего керосина из баков самолета или уже собственно – от горящих башен? Никто не ответит, ибо никто ничего не понимает, не знает – все замерло в страхе, отчаянии, все немеют от горя, слез и рухнувшей на глазах надежде хотя бы как-то помочь, хотя бы кого-то спасти...
Начинается служба, и я замечаю, как по одному, по два появляются люди, подходят к свечному ящику, пишут записки, покупают и ставят свечи. Лица у многих напуганные, что-то спрашивают у застывшей за ящиком Гали, друг у друга, тихо, беззвучно перемещаются по храму, но идут как-то бочком, очень неуверенно. Понятно, что многие если не в первый раз в храме, так точно последние годы сюда не заглядывали. Почему так? Таково здесь течение жизни, ее смысл и назначение. Зачем обращаться к Богу, если все устроено и расписано? О спасении души никто и не говорит, даже не всегда понимают, о чем речь.
Жизнь здесь проста как таблица умножения – работай, покупай дом, машину, опять с удвоенной силой работай, и все умножится. Устаешь? В уикэнды есть прекрасная возможность съездит в национальный парк, можно на берег океана, прихватив все для барбикью и какой-нибудь мячик для легкой спортивной разминки на свежем воздухе. Не хочется ехать? Можно организовать встречу со старыми и новыми соотечественниками у себя на дворе. Ностальгия? No problem – немного водки, благо “Столичная” есть в любом супермаркете, правда, селедки нашей здесь днем с огнем не сыщешь. Опять же – невелика беда, можно заменить норвежской или местной семгой. Все собираются, говорят о делах житейских – вот машину купил новую, другой – газонокосилку, хобби – постригать траву перед домом. Разговор типа: знаешь, нам здорово повезло, что местные это делают здесь уже сто пятьдесят лет, смотри меньше, чем в Англии в два раза, а трава не хуже. Кстати, был в отпуске в Лондоне и Париже. Да, кто бы мог мечтать об этом в забытом Богом совке ( как вариант “Рашке”) еще десять лет назад?! А вот моя так и осталась совком, весной развелся. И? У меня girlfriend Сюзи, мы с ней уже на Гавайи слетали, все отлично. Под разговоры все выпивается, съедается. На душе хорошо! А если не хорошо, так вот же есть психиатр, отличный, тоже наш бывший, если что посмотрит, поговорит, поможет. Да, можно и таблетки, будешь спать как младенец, работать с удвоенной силой, все проблемы решатся сами собой, ведь мы порой слишком любим копаться в себе. Нам всем, кто оттуда, надо быть проще, практичней и не забивать голову всякими мировыми проблемами. Кстати, смотрел фильм про катастрофу с торговым центром? Отличный фильм, получишь удовольствие и заодно увидишь, как наши решают проблемы. Наши? Ну, да наши, американцы, чудак, кто же они нам, если мы же здесь живем. Дети, наверно, и колледж закончили? Да, уже работают. А как они восприняли твой развод с Нинкой? Нормально, они все понимают, говорят, что их тоже доставали нравоучения матери, ее хождение в церковь. И чего она их таскала? Да, кстати, старший в прошлом месяце нашел работу – получил место в фирме в тот самом торговом центре. Да ты что? Поздравляю, молодцы твои пацаны. Так что радуйся, позвони, если что решишь, насчет психиатра. Все разъезжаются, день заканчивается, можно посидеть и перед телевизором, посмотреть сериал, новости. Они порой не хуже сериала...
Служба приближается к концу, подсвечники возле икон святителя Николая и великомученика Пантелеимона пылают факелами, в храме душно – сентябрь в районе Сан-Франциско самый жаркий месяц. Людей немало – человек тридцать, для буднего дня это – рекорд.
Когда я даю крест один из незнакомых мне мужчин, высокий, с потерянным усталым лицом, останавливается и просит:
- Батюшка, помолитесь о моем сыне. Он работает в торговом центре в Нью-Йорке, его сегодня атаковали террористы-смертники, телефон сына не отвечает.
Лицо мужчины белее полотна, он согнут словно мешок у него на плечах. Его руки сильно дрожат, когда он неловко подает мне конверт.
- Очень прошу.
Я отвожу взгляд и смотрю мимо него, поверх опущенных плеч – боюсь, что могу не выдержать и заплакать. К горлу второй раз за утро подкатывает горький комок – представляю, если бы кто-то из моих там оказался. Господи помоги!
С трудом беру себя в руки, пытаюсь его успокоить как могу. Но слова о милости Божией и необходимости молиться почему-то не звучат убедительно. Я смотрю на его неподвижное как маска лицо и понимаю, что стоящий напротив человек с трудом воспринимает мои слова – они для него звукоряд, в лучшем случае – странная далекая не постигаемая абстракция.
Как на одном дыхании вдруг вырывается:
- Вот вы любите своего сына. Но Бог его любит гораздо больше, чем вы, ибо каждый человек связан с ним духовной пуповиной. Человек чувствует боль, а Бог чувствует в стократ сильнее. Он сам вместе со Своим Сыном пережил ужас страданий Его и ощутил во все полноте боль, когда в Его руки вбивали гвозди и распинали на кресте. Каждый человек Ему сын и страдания каждого Он переживает как страдания Своего Сына. Он в силах спасти и сохранить вашего!
Я смотрю на его лицо – страх, надежда, что-то похожее на веру в чудо мелькает в его красных от слез глазах. Может, он не совсем понимает, что я ему сказал, но тот внезапный выброс энергии в сбивчивой торопливой речи, тот укол в сердце, когда я подумал и представил, чтобы я ощутил, если бы мой сын оказался там, тот короткий спазм горла, который был смят и отброшен первыми вырвавшимися из сердца словами, соединились в одно и как внезапный луч света на мгновение прорвались сквозь пелену скорби и мрака, которые опустилась на душу стоявшего передо мной несчастного отца, и осветили ее. Это все, что а смог сказать и сделать в тот момент, чтобы хоть как-то облегчить скорбь отца, дать надежду этому потерявшемуся в американских супермаркетах православному русскому и помочь ему выбраться из сплетения бесчисленных фривэев и хайвэев.
Куда ведут эти звенящие бетонные трассы? Только туда, где находятся башни, малые и большие, ультрасовременные и еще начала века, в Нью-Йорке и Лос Анджелесе, Далласе и Сиэтле, Чикаго и Фениксе, Бостоне и Филадельфии. Их можно перечислять долго, но конец дороги один, он предрешен за каждого, он прописан, ибо таковы правила движения, таковы законы, таковы заповеди. И если ты не хочешь быть лузером, ты должен их исполнять, слепо следовать им, ибо, нарушая их, ты становишься маргиналом, остаешься на обочине, на берегу, презираемый и не замечаемый. Ты никому не нужен. Поэтому каждый слышит: в ваших же интересах – забудьте русскую тройку, забудьте Пушкина и Лермонтова, Гоголя и Достоевского, Толстого и Бунина. Зачем вам тройки, русские метели с заячьими тулупчиками и выстрелами, бедные люди, умирающие казаки, темные аллеи? Зачем поиск и метания, любовь и справедливость, страшный суд и спасение души? Это – ложные химеры. Оглянитесь назад – вы сбежали из земли скорби и юдоли и попал в будущее, в сияющее будущее. Живите по расписанию, по правилам движения и вы будете счастливы ныне и присно!..
Он посмотрел на меня и спросил, что он должен сделать, чтобы помочь своему сыну.
- Веруйте и молитесь Господу о его спасении.
Никто – ни полицейские, ни пожарные, ни солдаты, ни врачи не смогут сами спасти. Только Он, а они могут стать орудиями Его воли. Добровольно. Он не может нас заставить, ибо мы сотворены по Его образу и подобию. Мы – свободны, а потому мы должны сделать выбор. Он ждет нас, как любой отец ждет приезда сына или дочери, ибо они есть полнота его любви. Но может ли отец заставить их что-то сделать? Может, но никогда не будет, ибо в принуждении нет свободной воли, а без нее любовь в лучшем случае тягостный долг или обязанность. Надолго ли хватит сил ее исполнять и выйдет ли из этого что-то доброе? Скорее нет, чем да. Но те, кто тогда спасал из горящих башен и погибал там, исполняли Его волю, ибо нет большей любви, чем положить жизнь за други своя. Но чтобы они смогли помочь твоему сыну, надо молиться Ему! Он опустил голову и отошел…
В воскресенье он появился опять, стоял с задумчивым, потерянным лицом, крестился, ставил свечи, глаза по-прежнему были наполнены слезами. У меня екнуло, неужели сын погиб? Эта мысль не отпускала меня до конца службы, и когда он подошел к кресту, я взглянул на него с тревогой. Он только сказал: “жив” и заплакал…
В то утро сын выехал на машине как всегда за час – он жил по ту сторону Гудзона, в Нью-Джерси, поэтому добираться было не близко. Уже перед фортом Ли (“Лефортово” по выражение нью-йоркских русских) неожиданно машина заглохла. Он начал заводить, но почему-то уже на третьей попытке аккумулятор разрядился, пришлось вызывать эвакуатор, но из-за того, что был час пик, помощь прибыла на час позже. Машина завелась сразу, поехал, через пятнадцать минут был уже возле моста, как услыхал по радио о теракте…
Слушая этот торопливый обрывистый рассказ уже во дворе храма, когда он непрерывно вытирал градом кативший со лба пот, сморкался, на несколько секунд замолкал не в силах произнести ни слова, я думал о том евангельском отце, что взывал о помощи и хотел веровать, что Ему, Господу, все под силу. Тот отец верил с превеликим трудом, хотя с детства ходил в храм как и все иудеи того времени. А вот как быть ему, бывшему русскому, стоявшему передо мной, о вере слыхавшем только из кухонной болтовни, анекдотов про попов и газетных пасквилей о служителях культа? Ах, да читал еще про двенадцать стульев и алчного и лукавого отца Фёдора. И все. Но даже его услышал Он и сотворил чудо без всяких условий. Но что же теперь ему мешало обратиться по настоящему и бесповоротно, не просто поставить свечку, а спросить, как жить дальше? Тяжелая или наоборот благополучная жизнь, заботы житейские, замутившие его душу и сердце, или надежда на свои силы, уверенность в себе? А может этакая голубая пелена безоблачного неба, упавшая на глаза, когда кажется, что жизнь вечна, легка, прекрасна, как само небо, как прозрачный зеленый океан, как далекие, но притягательные горы. Там хорошо кататься зимой на лыжах, вспоминать русское детство, когда просыпаешься, смотришь в заиндевевшее окно и сердце прыгает от счастья как собачка во дворе – снег!
Нет, это не евангельский отец – слишком велика дистанция между маловерием и отсутствием веры. Если бы не бывшая жена, которой он вдруг позвонил от страха и растерянности, кто бы ему сказал, что надо идти в храм, ставить свечи Николаю-угоднику и молиться..?
Он стоял, опустив голову, глядя на серый асфальт, вздыхая, явно обессиленный переживаниями за сына и воспоминаниями о прошлой жизни, что мучили его в течении несколько последних бессонных суток. Они явно опустошили его мозг, перевернули и перепахали его душу и у нет теперь никаких желаний, кроме одного, типично русского, напиться. Я говорю ему о бесполезности и душевной вредности такого занятия. Звучит не очень убедительно, потому что нет уверенности, что это может быть хуже, чем ехать к психологу и выписывать наконец-то так рекомендованные другом таблетки, чтобы выспаться, и завтра попытаться вернуться к нормальному образу жизни? Вот и самолеты возобновили полеты, и ему надо лететь в командировку на следующей недели в Лас-Вегас на очередную ярмарку по программированию. Заодно хорошо там отвлечься, отдохнуть, может все забыть...
Я слушаю его, не отговариваю, но замечаю, что ни водка, ни психолог, не решат проблему одиночества и оставленности и что его работа – бег на месте, который скорее рано, чем поздно, душевно измотает его, и ему придется окончательно определиться, чего он хочет для себя в этой жизни и какова ее цель? Если он думает, что ему и дальше надо плыть в людском потоке уже знакомым и ставшим почти родным курсом, то тогда – к психиатру, если – нет, то надо менят свою жизнь и для начала хотя бы по воскресеньям ходить в храм.
Я замолкаю – в его ситуации многое не объяснишь, не сможешь, ибо он явно не готов сделать первый шаг. Увы, как часто даже пережитая драма, уже не говоря о трагедии, подобно случившейся одиннадцатого сентября, могла бы перевернуть жизнь человека, заставить ее пересмотреть, изменить, начать воистину новую жизнь, более осмысленную духовно, не в смысле чтения книг и разговоров на духовные темы, а в смысле его внутреннего изменения. Я смотрю поверх него на икону над входом с горящей перед ней лампадкой, на безмолвно выходящих из храма людей и понимаю, что он знает, что может сейчас сделать всего шаг, и все в его жизни пусть медленно, но начнет меняться, что у него появится возможность изменить свое будущее, сделать его таким, каким бы он его хотел видеть в глубине души, особенно сейчас, после пережитого. И он этого шага не делает.
Он стоит потерянный, смотрит в задумчивости то на храм, то на проходящих и крестящихся людей, то как бы невзначай бросает на меня свой взгляд, вздыхает. Такое я наблюдаю не в первый раз и как хочется, чтоб это было в последний. Нет, его душа хотела бы, чтобы его жизнь изменилась, но рациональный и четкий мозг программиста выдает ему варианты его будущего, его жизни вне уже привычных правил, обычаев и законов, и говорит ему: ты уже не будешь своим прежним для сослуживцев, старых и новых друзей, знакомых, ты станешь для них странным, непонятным, ты станешь маргиналом, тебе придется замкнуться в себе, а значит ты станешь видимо выпадать из потока, ты даже можешь потерять работу, тем более, что ты не выдающийся программист, таких как ты миллионы и на твое место найдется кто-то другой! Подумай, у тебя нет уже семьи, дети выросли, а ты замкнешься в своей скорлупе, и твоя girlfriend не захочет уже встречаться с тобой, твои русские друзья, конечно, могут и выпить раз-другой с тобой водки, но не более – им будут непонятны твои хождения в храм и тем более разговоры о душе, и не дай Бог, о ее спасении и вечной жизни, а американцы точно уже не будут с тобой общаться и что? Прозябать здесь, вернуться в Россию? Но ты с такой радостью уехал оттуда, ты же не можешь забыть отсутствие денег, продуктов, плюс десять в квартире зимой?..
Он прощается, чтобы уйти, но я прошу подождать минуту. Он кивает головой в знак согласия, я уже спешу назад в храм, беру у свечного ящика небольшой недавно привезенный из России молитвослов и иду к нему. Он в некотором недоумении смотрит на протянутую темно-коричневую книжечку. Я говорю, что он может молиться, просить помощи у Бога, когда ему тяжело, когда он не знает, как поступить или что делать. Никакого иного выхода ни у него, ни у кого другого нет. Только так можно найти ответы на роковые русские вопрос. Впрочем, ответ один лежит он вне сферы рационального мышления, вне логики и даже практики человеческой деятельности. Он там, в мистическом “за,” он – вне интеллектуального постижения и структуризации опыта, он – в области веры, в практике ее повседневного исповедания, а не в теориях или моделях человеческого счастья или размышлений о нем. Это и просто и легко понять и даже принять, вот исполнить тяжело, ибо искушения – неизбежный спутник всякого, кто хочет приблизиться к истине, найти ее, быть с ней. Как же тогда быть? И что есть истина? Вечный пилатовский вопрос мелкает в его испуганно метнувшемся взгляде…
“Да, да” – он торопливо кивает, чуть дергает плечом. Я понимаю, что никакого решения он принять не сможет, он некоторое время еще будет ходить по этому шаткому мостику сознания между двух расходящихся и никогда не пересекающихся берегов реки человеческой жизни, а потом, все сгладится, устоится, утрясется, он втянется в работу, вернется к своей girlfriend и будет получать на Рождество по американскому обычаю открытки и мелкие подарки от своих сыновей. О своем возможном рождестве он забудет и уже никогда не решится выйти на этот мостик, что все еще качается между двумя берегами над потоком, несущем мусор человеческого быта. Может, в какой-то момет он вдруг вспомнит о другом береге, но сможет ли он хотя бы посмотреть в его сторону, ведь уже не будет сил и голову поднять…
Я смотрю на его удаляющуюся, чуть согнутую спину – мне щиплет глаза и едва слышен стук сердца. Можно ли что-то поменять, когда уже далеко за сорок и ты все для себя уже решил и определил? Только если Господь прострет руку. Для Него это возможно. Правда, тогда все это воспринимается по-разному – кто-то вопрошает: “За что?”, кто-то впадает в равнодушие и апатию, кто-то усиленно старается делать вид, что ничего не произошло и не происходит, и только некоторые могут принять и просить Его об одном – не оставить.
Да, всегда есть еще возможность убежать. Впрочем, в дни сентябрьской трагедии никто и не думал о такой возможности – несколько суток в небе была парализующая апокалиптическая тишина. Это воспринималось как преддверие конца света, царило напряженное на грани глубинного биологического страха и истерики, ожидание вперемешку с непрерывным смотрением и слушанием новостей, новыми и новыми подробностями происшедшего и неизменным вопросом: “кто сделал?” и без всякого желания узнать “почему?” Последний вопрос иногда звучал только как “почему мы это допустили?”, но никто не спрашивал “почему это произошло именно у нас? может с нами, со страной, с властью что-то не так?”
Потом кто-то начнет задаваться подобными вопросами, но эти вопросы не услышат или не захотят услышать, особенно те, кто должен. Впрочем, они и не хотели. Они присутствовали на экранах и заседали в кабинетах, рассуждали, искали причины и врагов и, видимо, посчитали бы страшной крамолой и посягательством на устои всякую мысль о том, что со страной, “самой справедливой, гуманной и демократичной” что-то не то. Поэтому ни они, ни те, кто слушали их, не могли ни подумать, ни допустить, ни тем более проговорить это. Ведь в этом случае король окажется голый вместе с обитателями королевства. Ведь тогда выяснится, что нет никакого вечного светлого будущего, как нет уже башен, которые оказались не золотой пирамидой со всевидящем оком на вершине, не первым зданием великого будущего, а руинами скорби, страданий и плача. Выяснится, что есть и будет только Тот, Кто придет, как обещал, каждому воздать по жизни его и каждую душу взвесить на весах справедливости. Нет, конечно, будет и милосердие, но сможет ли оно закрыть глаза на страдания голодных и нищих и на безудержное желание решать судьбы мира и создавать “новый” мир тех, кто считал себя нелузерами?
Но пока эта истина не была явлена до конца, был дан один ответ, одно толкование – “враги” выстраиваются железными колоннами, и их надо безжалостно уничтожать, пока они “не уничтожили весь цивилизованный и демократический мир.” И “врагам” будет объявлена война, этакая борьба “света с тьмой,”просвещенных с непросвещенными, победителей с лузерами…
Но Господь посмеется, ибо только Он властен дать победу и поражение, ибо только он хранит настоящее и содержит будущее. Он посмеется, ибо только Он есть правда, только Его царствие есть будущее, исполненное вечного света и вечной любви, только Он способен победить и отделить свет от тьмы...
А пока есть одиннадцатое сентября – день поминовения всех православных воинов на поле брани живот свой положивших за веру и отечество. И есть, увы, воспоминание о гнетущем страхе, вырвавшемся из замутненных глубин потерявшейся человеческой души в те дни жаркой американской осени.