Гражданско-правовой порядок, который регулирует общественные отношения в данное время (исторический период) и в данном месте (стране), есть продукт всей истории данного народа. В его прошлом есть причины, по которым общественный строй в данное время и данном месте принял ту, а не иную форму. Поэтому юрист должен обратиться к истории права, которая объяснит, как сложился существующий гражданско-правовой порядок, поможет лучше познать действующее право, наконец, позволит сформировать основу для развития и совершенствования действующего законодательства. Но знание это будет не полным, если в таком исследовании не будет использован метод научного познания и в частности не будут исследованы философские основы исторических реформ правового регулирования общественных отношений.
Гражданское право представляет собою одну из сторон общественной жизни. Но в своем развитии и существовании эта сторона находится в самой тесной связи с другими сторонами социума. Поэтому только изучение всех тех факторов, совместное действие которых составляет историю народа, может дать ключ к объяснению существующего гражданского порядка. Наибольшее значение для объяснения настоящего имеет, конечно же, ближайшее прошлое, но корни настоящего могут свое происхождение очень глубоко в истории и причины существующего порядка могут быть открыты в различных исторических периодах, как самых близких, так и самых отдаленных. Поэтому для объяснения существующего гражданско-правового порядка необходима полная история права народа в связи с его общей историей, которая представила бы целостную картину постепенного развития одной из важнейших сторон народной жизни в связи со всеми другими общественными отношениями, оказавшими на нее влияние.
Изучение истории гражданского права позволяет понять, каким образом постепенно сложился нынешний гражданско-правовой порядок. Дело заключается не в простой последовательности частноправовых форм, а в установлении причинной зависимости между ними. Необходимо исследовать какие формы приходили на смену друг другу, в силу каких причин и каким образом совершался этот переход. Без знания философских аспектов такого преобразования не возможно раскрыть его истинные побудительные мотивы.
Излагая развитие гражданско-правового порядка в его динамике, история права имеет дело с конкретною обстановкою, с суммою явлений, которые в этой совокупности и связи более ни когда не повторяются.
Между тем среди историков права, особенно в России, довольно распространен взгляд, что задача истории права заключается в раскрытии законов, регулирующих исключительно юридическую жизнь правовых документов. При этом упускается из виду, что история гражданского права, это наука живого преобразования социума, его общественных отношений, влияния этих отношений на их отражение в нормативных актах, и в сою очередь влияние правового поля действующего законодательства на формирование и развитие общественных отношений, одно не возможно без другого. И что в этом процессе первично, а что вторично иногда бывает выяснить весьма не просто.
При изучении истории права и её философских основ очень важно разделять её предмет изучения от предмета изучения социологии. Не смотря на то, что они имеют очень много общего, все же история права имеет свои специфические особенности, которые опираясь на философию права, приобретают конкретные черты устройства общественного бытия конкретного народа в условиях только ему присущего гражданско-правового порядка в данное время и в данном месте.
Независимо от объяснения того, как сложился существующий юридический порядок, история права может содействовать пониманию этого порядка. Только тот, кто знает происхождение правового строя, ступени, по которым последний дошел до нынешнего состояния, может считать себя вполне уяснившим его сущность. Каждый исторический момент определяется не сам собою, а сопоставлением с другими. Современная Россия переживает период глубокого преобразования общественной жизни. Понимание этих преобразований возможно не только путем изучения текущего процесса реформирования гражданского права, но и путем сравнительного анализа аналогичных преобразований происходивших в России XIX века, когда гражданское законодательство начинает впервые выделяться в самостоятельный правовой институт, а глубина его преобразований соизмерима с преобразованиями современного гражданского законодательства.
Действующий гражданско-правовой порядок, в своих основных чертах, может быть понят лишь тогда, когда будет сопоставлен с другими периодами исторического развития права, когда изучающий подойдет к нему через ряд исторического моментов, имеющих в своей основе довольно отличные начала. При этом важно, чтобы такое изучение основывалось на базисе научной методологии, которую представляет нам философия права, раскрывающая скрытые механизмы формирования предпосылок тех или иных эволюционных или революционных процессов.
Русская юридическая наука, возникшая в XVIII веке, первые полтора столетия переживала стадию своего развития, когда вырабатывались автономные (авторские) концепции, в которые старались уложить наличный правовой материал. Первостепенной задачей выступала не теоретическая обработка права, а элементарная его систематизация, освобождение от хаоса разрозненных, взаимопротиворечивых и пробельных актов. На новый уровень отечественную юриспруденцию вывели два события, и оба носили внешний по отношению к науке характер, а именно издание Полного Собрания Законов и Свода Законов Российской Империи и судебная реформа 1864 г. С этих двух событий русская юридическая наука получает внешний твердо обозначенный позитивный фундамент, а ее исследования обретают практическую значимость. Сформировавшееся в этот период поколение русских юристов заложило основания дальнейшего развития науки, как в дореволюционный, так и в советский период. В качестве исходной модели ими была в целом принята германская юриспруденция, в первую очередь лидировавшее в тот момент направление — историческая школа права, и последующее развитие во многом являлось отражением внутреннего хода событий в германском правоведении.
Российская цивилистика того времени, хотя в ней безусловно имеет место некоторое единство стиля и родственность исходных положений, тем не менее характеризуется необычайной открытостью как к зарубежным легальным решениям, так и к иностранным правовым теориям. Связано это с двумя близко родственными факторами:
Во-первых, с известной молодостью отечественной цивилистики (основания которой были заложены только в 10-е гг. XIX века, а в стадию активного развития она вступила только с середины 60-х гг.);
Во-вторых, с направленностью усилий значительной части ее представителей на глубокую реформу русского гражданского законодательства, что, с одной стороны, препятствовало сугубой догматизации исследовательских интересов, а с другой, благоприятствовало обращению пристального внимания на зарубежные законодательные конструкции, рассмотрение их с точки зрения возможности рецепции в России.
Однако российская юриспруденция не представляла собой исключительно местную разновидность континентальной догматики, что связано с особенностями русского права, которое оно было призвано осмыслять. По таким критериям, как понятийный аппарат, система источников права, структура основных юридических институтов российская правовая система (по меньшей мере с начала XIX века) с полным основанием должна быть отнесена к романо-германской правовой семье. Но если мы учтем иной критерий, а именно место права в общественной жизни, отношение к нему в культуре, то придется признать, что российское право обладало существенными отличиями от названной правовой семьи и претендовало либо на выделение в особую правовую семью, либо же на признание его «гибридной», особенной формой романо-германского права, обладающей существенными (и именно коренными) отличиями от стандартных моделей последнего (т. е. от французского и германского правопорядков).
Устойчивая особенность русского правового мышления, при всей его зависимости от западных образцов, и в первую очередь от германской юриспруденции XIX века, состоит в том, что право здесь никогда не занимало господствующего положения, не возникало иллюзии сведения социальных регуляторов единственно к праву или, по меньшей мере, к представлению о праве как об идеальном социальном регуляторе, по отношению к которому прочие выступают только паллиативами Для западноевропейского стиля мышления показательны как предельное выражение типа историософские воззрения Шеллинга, полагавшего финальной стадией мирового процесса, отождествляемого им с Царствием Божием, всемирное правовое состояние, установление «действительно правового государства». И здесь мы соприкасаемся с особенностями русского отношения к праву, от которого не могла быть свободна и сама отечественная юриспруденция. При всей силе воздействия идей Шеллинга на русскую мысль в 1-й половине XIX века, и в том числе историософских идей, в последних был принят и развит идеал космополитического состояния как конца истории и идея народов как ступеней, этапов на пути воплощения этого идеала - но его юридический пафос оказался проигнорирован, оставлен вне поля философской рефлексии.
Русской мысли, в отличие от западной преобладающей традиции, свойственна идея преодоления права. Правовой мир для влиятельной части западной мысли — грядущее, идеальное, то, что только намечается в современном. Для русской мысли правовое состояние есть наличное, которое может быть улучшено по частям, но исходно принимающее несовершенство человека, поврежденность его природы. А поскольку идеал предполагает восстановление (или созидание) полноценной, здоровой природы человека, то в нем нет места праву — оно исторично и конечно. От этого и самому юридическому мышлению свойственна двойственность, понимание компромиссного характера своих задач и неудовлетворенность им.
Данная черта не является уникально русской, но на этом основании не следует ни игнорировать ее, ни уравнивать с иными сходными феноменами, выявляя только общее всем им.
Особенность российской ситуации в том, что отечественное юридическое мышление построено на внешних (технических) основаниях континентальной модели, наложенных на сформированный русским православием тип мировидения. При этом, если в случае с Японией внешняя правовая система накладывалась на чужеродное ей, исходно коренным образом отличное культурное поле, то русская культура имеет множество общих или близкородственных черт с культурой западной, обладает общим историческим основанием, а потому и взаимодействие на правовом уровне имело и имеет сложный характер, задействуя и сочетаясь с глубинными слоями культурного пространства.
На Дальнем Востоке, культуре которого в целом также свойственно противление праву, по меньшей мере сомнение в ценности последнего, в том его понимании, что свойственно Западу, характерна ориентация на компромисс, на сохранение обеими сторонами спора «своего лица», а потому право как слишком категоричное, формальное средство используется редко, прибегнуть к нему - крайнее средство, и избравшая его сторона должна понимать, что принимает и все неизбежные издержки такового выбора, так как предпочла свою выгоду общему интересу. Для России же небрежение права связано отнюдь не с таким видением социального порядка как компромисса. Разумеется, «восточный», компромиссный взгляд в России существовал - правосудие крестьянских общин XIX века служит тому примером. Но в интеллигентской среде, во 2-й половине XIX века целью выступало достижение правды, справедливости бескомпромиссно.
Русская интеллигенция готова была принести в жертву свой социальный мир. Именно эта готовность разрушения мешала ей понимать всю глубину происходящих правовых реформ, в которых она видела всего лишь абстракции далекие от реальной действительности. Результатом этой бескомпромиссности явилась смены эволюционного развития гражданского права революционными преобразованиями самых глубин общественной жизни русского народа.
В рамках сложившейся модели философского осмысления исторического правового материала можно выделить следующие:
- принцип отмирания права, реализуемый трансформацией запретительного концепцией правосудия в разрешительную: «то, что не запрещено – то разрешено». Чем более развито общество тем меньше запретительных норм оно использует, в перспективе исчезнув запретительные нормы сменятся только регулируемыми нормами, а те, перейдя в правовой обычай, становятся общепризнанной нормой общественных отношений, на этой стадии роль права как регулятора общественных отношений социума исчезает;
- позитивистское приравнивание права к системе норм, содержащихся в нормативно-правовых актах государственной власти. Эволюция права происходит по спирали от обычая к правовым норма и обратно, но каждый новый виток этого развития характеризуется усилением в юриспруденции позитивных начал и исчезанием негативных, так если в начале XIX века в гражданском праве преобладали крепостнические начала, то к концу века все большее место в нем занимают демократические начала;
- безоговорочное принятие легальных дефиниций как основы для научной разработки понятий, а зачастую отождествление второго с первым. Юриспруденция становится из прикладной области регулирующей общественные отношения научным институтом, исследующим природу правового регулирования общественных отношений;
- двойственность в отношении методов практического истолкования правовых норм: с одной стороны, восприятие права как логической системы, и соответственно, ориентация на понимание правового исследования как логического вывода, дедуктивной цепочки; с другой - подчинение права социальной целесообразности и в теоретическом плане вытекающее из признания вторичности права, его производности от экономических факторов и обеспечительного его характера;
- гражданское право, выделяясь в самостоятельный правовой институт, начинает не только отражать действительность, но и её формировать.
Начиная с петровских реформ, общественная жизнь России все более и более ускоряется в своем развитии. Ускорение темпов социальных перемен привело к тому, что механизмы обычного права перестали срабатывать. В рамках обычного права высшей ценностью является старина, «пошлина», совпадающая в общественных представлениях со справедливостью, а тем, что делает обычное право жизненно-эффективным выступает то же, что со временем приводит к замене его правом писаным – нефиксированность содержания, сохранение права только в общественной памяти. Подобная неформализованность и позволяет изменят содержание обычно-правовых норм в соответствии с изменением социальных условий, причем так, что само изменение обычно ускользает от сознания участников правовых отношений. Этот механизм, с одной стороны, позволяет обществу сохранять единство, служит важнейшим инструментом социальной стабильности, но с другой, именно благодаря своим выше указанным положительным свойствам, служит препятствием на пути быстрой и сознательной трансформации общества – так как способен принимать уже происшедшие перемены, он не способен еще быть инициатором новых.
Правовая реформация XIX века не может быть понята в полной мере хотя бы без краткого анализа предшествующего исторического периода. Так в московский период централизации Русских земель закон, сделавшись преобладающим источником, в то же время существует еще в жестких правового обычая. De facto отменяя или подменяя обычай, закон представал как восстановление старины, охрана содержания обычая. На этом этапе закон «по своему содержанию… по большей части, лишь санкционирует в своих нормах то, что соответствует основным народным правовоззрениям, т.е. продолжает… работу возведения в закон народных юридических обычаев». Фактически законы московских государей вводят многочисленные новации, преимущественно частного значения, но иногда и значительным образом меняющим наличный правовой порядок (например, положения о выкупе родовых имений Царского Судебника), однако по большей части отмена или трансформация обычаев происходит «не иначе, как постепенно и разными окольными средствами, а не путем издания законов, направленных против них, что было немыслимо в то время. Если же в виде исключения и происходили иногда конфликты между обычаем и постановлением закона, то они обыкновенно оканчивались в пользу первого и уничтожали на практике действие закона».
В XVII веке, особенно во второй его половине, наблюдается изменение роли закона, становящееся очевидным с началом радикальных преобразований русского общества. В.Н. Латкин, констатируя происшедшие перемены, писал: «В то время, как законодательные памятник московского периода, будучи ничем иным, как сводами предшествующего законодательного материала, главный источник которого составляло обычное право, отличались, в силу этого, вполне консервативным характером, законодательство императорского периода, порвав всякую связь с обычаем и являясь или плодом, так сказать, чисто теоретических соображений отдельных лиц или же будучи сколком с иностранного законодательства, усвоило себе вполне реформаторский характер. […] В связи с этим новым характером законодательных памятников находится появление совершенно новых форм закона, бывших неизвестными Московскому государству, а именно уставов, регламентов и сепаратных указов». Тогда как на предыдущем этапе социальной трансформации закон преимущественно был инструментом в руках власти для осуществления частных перемен, теперь он используется для определения основных ориентиров развития общества в желательном для властей направления, приобретая в числе прочих функции идеологическую и пропагандистскую.
Уменьшается значение казуальных норм – хотя число актов, содержащих нормы этого рода, не сокращается (а в абсолютных показателях возрастает, вместе с общим увеличением числа законодательных актов), они, в сравнении с XVII веком, играют существенно меньшую роль в нормообразовании, выступая преимущественно как специальные нормы, изъятия по отношению к нормам более общим. Соответственно, начинают получать все большее значение акты частичной кодификации. Первоначально являясь скорее тематическим собранием довольно разрозненных положений (Новоуложенные статьи), с начала XVIII века они обретают структурное единство, обеспечиваемое развитием теоретического осмысления права и влиянием юридической догматики на правотворчество.
Если XVIII век был во многом веком перемен, когда вводившиеся законодательные новации были столь часты и значительны, что правовой механизм не успевал адекватно встроить их в существующую систему, то век XIX выступает с этой точки зрения как период догматической разработки права, упорядочивания законотворческой деятельности, проявившегося, в частности, в оформлении системы источников русского гражданского права.
В истории русского права принято выделять четыре периода развития системы источников гражданского права Российской империи в XIX – начале XX века:
Конец XVIII в. – 1832 г. Происходит упорядочивание массы разнообразных нормативно-правовых актов, устанавливаются правила их систематизации и иерархические соотношения, формируется пока общее, однако уже относительно проясненное понятие закона.
1832 – 1864 гг. Издается Свод законов – крупнейший систематизированный акт отечественного законодательства, делающий обозримым систему российского права; проводится масштабная работа по изучению и кодификации местных правовых систем (в первую очередь Прибалтийских и Западных губерний); создается механизм систематического своевременного отражения изменений в имперском законодательстве (Продолжения Свода законов).
1864 – 1906 гг. Отмена крепостного права и в особенности судебная реформа (1864) приводят к изменению системы источников гражданского права – обычай официально признается источником права, на который допустима ссылка в имперских судах [1]. Вскоре de facto силой разъяснения Правительствующим Сенатом положений Устава гражданского судопроизводства к числу источников гражданского права прибавляются кассационные решения и разъяснения Сената. Содержание гражданского права Российской империи радикально трансформируется, приспосабливаясь к отношениям капиталистического общества, фактически сводя на нет (за исключением крестьянства) значение сословного статуса в правоотношениях.
При этом само содержание законодательства изменяется отнюдь не столь существенно – большую роль начинают играть сенатские решения, вводя положения активно развивающей отечественной цивилистики в действующую правовую систему, заполняя многочисленные законодательные лакуны или используя казуистический характер отдельных актов законодательства.
1906 – 1917 гг. Становление в России конституционной системы правления кардинальным образом изменило систему источников гражданского права, введя строгое понятие закона и выделив особую категорию правительственных указов. Происшедшие перемены в системе источников привели к глубокому кризису концепции Свода законов, уже на предшествующем этапе утратившим функцию своевременной и полной репрезентации наличного законодательства.
С тремя последними периодами трансформации общей системы источников тесно связаны перемены в юридическом статусе и практическом значении Свода законов Российской империи. Условно можно выделить четыре этапа этой трансформации:
1832 – 1850-е гг. Свод законов как источник гражданского права Российской империи функционирует в соответствии с изначальными принцами, реализованными в 1-м издании 1832 года, представляя собой фактически исчерпывающую картину наличного гражданского законодательства. Регулярно издаются Продолжения, являющиеся одновременно публикацией текущих изменений в законодательстве и подготовкой к последующим пересмотренным изданиям Свода.
1862 – 1882 гг. Коренные преобразования в отечественном праве в 60-е годы XIX века, возбуждение вопроса об однозначном государственном определении понятия закона, неопределенность в высшей администрации приводят к развалу текущей работы II Отделения – вводятся проекты преобразований, сложившиеся формы законодательной работы отменяются при отсутствии новых, предпринимаются попытки перестроить принципы издания Свода на ходу – посредством текущего выпуска отдельных томов.
1882 – 1906 гг. II Отделение, фактически утратив в предшествующий период функцию подготовки законодательных распоряжений правительства, было преобразовано в 1882 г. в Кодификационный отдел Государственного Совета, а двенадцать лет спустя и он был упразднен, его функции были переданы канцелярии Государственного Совета, в которой образовано отделение Свода законов. Соответственно меняются задачи Свода – отныне он исключительно по возможности точное систематическое изложение текущих законоположений, редакторская работа по большей части отсутствует, тексты отдельных статей или параграфов законов без передела вносятся в текст Свода, во многих случаях целиком (обычно посредством бисовых статей или в приложениях). В практической работе Свод обычно вытесняется Собранием узаконений и распоряжений правительства.
1906 – 1917 гг. Свод законов окончательно перестает соответствовать наличному законодательству, в частности, в Продолжениях за 1906 и 1907 гг. отсутствовали какие бы то ни было положения по новому правовому положению крестьян, созданному аграрной реформой П.А. Столыпина, поскольку она была проведена указами, изданными в силу полномочий, предоставленных правительству ст. 87 Основных законов 1906 г., отделение же Свода законов канцелярии Государственного Совета сочла невозможным вносить в текст Свода «временные законы» – иными словами, в Своде без всяких оговорок сохранялись положения о крестьянском праве по состоянию на 1905 год.
С одной стороны, позиция кодификаторов вызывает уважение проявленной корректностью в понимании соотношения закона и временного нормативного акта. С другой стороны, однако, ясно, что в новых условиях, при все возрастающем числе «временных законов» и прочих актов, не подлежащих включению в Свод, требовался коренной пересмотр концепции Свода и понимании его назначения в отечественной правовой системе. Поскольку этого не произошло, то все более углублялся разрыв между реальностью права и той картиной, которую давал Свод.
На основании изложенного можно констатировать, что концепция Свода законов, вступив в серьезный и продолжительный кризис, в 80-х – 90-х годах XIX века смогла встроиться в новую правовую реальность, лишь лишившись претензий на всеобъемлющность и отказавшись от стремления совпасть с наличным правом вообще, став в первую очередь удобным служебным изданием, став для юридической практики одной из форм толкования права.
Новый кризис Свода законов, разразившийся в связи с переходом России к системе конституционного законодательства, стал для Свода финальным, причем не столько по внешним причинам, сколько потому, что имперское законодательство выбрало иную модель систематизации права, ориентируясь на западные образцы, соответственно, сняв проблему Свода с повестки дня. Трудно судить, было ли такое решение неизбежным, однако при отсутствии значительной заинтересованности с чьей-либо стороны в сохранении и реформировании столь сложной системы обработки законодательного материала, Свод был обречен – что собственно и произошло в последние годы существования империи – все более удаляясь от реальности, обращаясь в фикцию самого себя.
Параллельно эволюции имперского законодательства происходила реформация местного («партикулярного») права.
Развитие местного права в XIX – начале XX века характеризуется неоднородностью протекавших в нем процессов. Ряд областей, традиционно пользующихся правовыми изъятиями – Бессарабия, Западные губернии – постепенно втягивался в общую правовую систему. В Западных губерниях местное право прекратило свое существование в 1842 году, для Черниговской и Полтавской губерний был сделан тогда же ряд изъятий, включенных в общеимперское законодательство, в остальных случаях распространенное на них в полном объеме. Право Бессарабии, в особенности с 60-х гг. XIX века, все более сближается с имперским, сохраняя только некоторые особенности, преимущественно в сфере поземельных отношений, однако в целом с формальной точки зрения в системе источников права Бессарабия остается сферой действия местных законоположений.
Напротив, Царство Польское, Великое княжество Финлядское и Остзейские губернии, обладающие развитыми правовыми системами, испытывают слабое влияние со стороны имперского законодательства, вмешательство которого в большинстве случаев вызывается внешними с точки зрения истории гражданского права, преимущественно политическими соображениями. В то же время последние было бы ошибочно недооценивать, поскольку они вызывают влиятельную тенденцию к ликвидации или во всяком случае к уменьшению местных изъятий в целях обеспечения единства имперского законодательства, сообщения империи гражданско-правовой однородности.
Процессы унификации в истории отечественного права тесно переплетаются со стремлением к сохранению, а в ряде случаев и к усилению местных особенностей. Если в петровскую эпоху правительство империи довольно легко признавало местные изъятия, преимущественно гражданско-правового и сословного характера, то уже в правление Елизаветы наметилась обратная тенденция. Подготовленный при гетмане Разумовском свод украинских обычаев так и не был рассмотрен, а центральным стал вопрос о создании единого имперского уложения. Царствование Екатерины особенно показательно сочетанием процессов территориального расширения империи и стремления привести ее к единообразию, в первую очередь в отношении администрации, но также и в области гражданских прав, пересоздать жителей империи в подданных с едиными правами и общими обязанностями перед государством. Подобное стремление с неизбежностью стремилось выразиться, в частности, в тяготении к унификации источников права, мобилизации кодификационных мероприятий – сначала попыток создания общего уложения, а после очередной неудачи этой «idea fix» русского права, в его стремлении объять все сразу – начиная с основных законов и заканчивая распорядком конки – в опытах «частных», локальных кодификаций.
Екатерина II в наказе кн. Вяземскому писала: «Малая Россия, Лифляндия и Финляндия – суть провинции, которые правятся конфирмованными им привилегиями; нарушать оные все вдруг весьма непристойно б было, однакож и называть их чужестранными и обходится с ними на таком же основании есть больше, нежели ошибка, а можно назвать с достоверностью глупостью. Сии провинции, также и Смоленскую, надлежит легчайшими способами привести к тому, чтоб они обрусели и перестали бы глядеть как волки к лесу… когда же в Малороссии гетмана не будет, то должно стараться, чтоб навек и имя гетмана исчезло» (п. 9). В 1782 г., в частности, была осуществлена отмена городского самоуправления на Украине, основанного на Литовских статутсах и магдебургском праве, за год до этого на украинское дворянство были распространены те же права и ограничения, коими пользовалось дворянство российское, в 1783 году украинские крестьяне были также как и русские лишены права перехода. Преодолевая огромное сопротивление местного дворянства, правительство Екатерины II в 1780 – 1787 гг. осуществило введение в Лифляндии и Эстляндии общих имперских институтов управления, подготавливая этим путь к дальнейшим мероприятиям по введению в Остзейских губерниях общего государственного законодательства. [2]
Тенденция к унификации в имперском законодательстве во 2-й половине XVIII века заметна также и на новых землях, включенных в этот период в состав России, хотя там она проявлялась слабее, чтобы не стимулировать в недавно приобретенных провинциях сепаратистских настроений. При присоединении земель бывшей Речи Посполитой, в них было введено общеимперское устройство, введено разделение на губернии, а затем (в 1778 г.) введено Учреждение о губерниях, отменены особые городские привилегии, в первую очередь институты магдебургского права, распространены начала гражданского равенства (в рамках понимания российского права того времени). В царствование Павла I, в рамках реакции на меры предыдущего царствования, были отменены все сделанные Екатериной распоряжения по унификации имперского законодательства (ноябрь 1796 – 1797), а местные привилегии бывших польских провинций восстановлены, чтобы вызвать в последующем, в правление Николая I, длительную борьбу за их ликвидацию.
Правление Александра I не отличается особенной определенностью в отношении местных изъятий. С одной стороны, велись работы над созданием общих имперских кодексов, с другой как прежним территориям, так и жителям новых приобретений, пользовавшихся особыми правами, подтверждалось сохранение за ними данных изъятий, в отношении же Царства Польского была учреждена едва ли не полная автономия от действия законодательства империи.
Николай I в первое десятилетие своего правления был явно движим стремлением осуществить распространение на всю империю действие единообразных законов, в некоторых случаях допускающих кодифицированные и закрытым перечнем данные местные изъятия. Практика управления, однако, показала неосуществимость подобного начинания в полном объеме – сопротивление местных элит, в первую очередь прибалтийских, бывших одним из основных столпов власти, было слишком опасно, дабы позволить пойти на конфронтацию, а значительная часть партикулярных прав не поддавалась кодификации по той причине, что никогда не была законодательно фиксирована, существуя на уровне обычая или сложившейся судебной практике. Власть предпочла компромисс, осуществив распространение общего права в тех случаях, где это было возможно без особых трудностей и где само общество было готово к подобному повороту событий, в прочих же случаях лишь ограничившись расширением содержания партикулярных прав.
В 1826 году императором Николаем I было принято решение осуществить кодификацию отечественных законов, по меньшей мере, на первом этапе, не путем составления единого нового законодательного акта или их серии, а через историческое обозрение изданных со времени Уложения 1649 г. актов государственной власти, имеющих нормативное содержание, и создания Свода, который в системной форме должен был бы представить наличное законодательство. Подготовка и издание Полного собрания законов Российской империи была поручена II Отделению Собственной Его величества канцелярии, и явилась первым шагом на пути к осуществлению кодификации русского права.
В связи с этим главный разработчик проекта М.М. Сперанский отмечает, что утверждению Свода законов Империи российской «требует историческая связь и цельность законодательства; сего требуют еще и следующие особенные уважения (основания):
- книги законные (собрания законов) необходимы при всех законодательных соображениях, где нужно знать не один порядок настоящий, но и порядок предшествовавший, дабы, на полном обозрении прошедшего и настоящего, тем с большею твердостью основать будущее;
- в самом производстве дел и в приложении законов встречаются вопросы, для разрешения коих и для точного определения смысла законов настоящих, должно восходить к законам прежним, хотя уже потерявшим силу, но сохраняющим в себе начало и причины законов последующих;
- бывают также в производстве дел случаи, коих начало относится к происшествиям, давно уже протекшим и кои должны быть разрешаемы не по законам настоящим, но по законам того времени, когда происшествия сии возникли.
Таковы причины, по коим невозможно было исключить из Полного Собрания и тех законов, кои временем или другими постановлениями утратили свою силу и действие». [3]
Из сказанного вытекает важность работы над Полным собранием, поскольку оно являлось своего рода «документальным подтверждением» последующему Своду – от полноты и точности Собрания зависело, насколько Свод окажется адекватным требованиям, предъявленным к нему императорской властью.
Возникает резонный вопрос – насколько сотрудникам II Отделения удалось выполнить поставленную задачу. Данный вопрос имеет двоякое следствие с позиций изучения истории русского права:
Во-первых, в какой степени Свод действительно основывается на историческом фундаменте, действительно ли он вобрал в себя все действовавшие на тот момент законоположения или во всяком случае без сколько-нибудь значительных пробелов;
Во-вторых, насколько в специальных историко-юридических исследованиях можно полагаться на материалы Полного собрания и на полноту последнего.
Хронологическим началом Первого Полного собрания стало Уложение царя Алексея Михайловича 1649 года, принятое за водораздел, с которого начиналось действующее к тому времени законодательство. Все акты, изданные ранее Уложения, полагались отмененными последним или же вошедшими в кодифицированной форме в его состав. Само Уложение, будучи напечатано под № 1, открывало Собрание. Подобное фундаментальное понимание Уложения не было общераспространенным для времени составления Полного собрания Законов (ПСЗ).
В качестве иллюстрации этого утверждения можно сослаться на отзыв об Уложении, данный Александром I в указе, которым гр. Завадскому поручалось руководство Комиссией Составления Законов:
«Я всегда знал, что само Уложение Царя Алексея Михайловича, быв издано более для Москвы, нежели для России и более для россиян того времени, нежели для россиян вообще, не только в наши времена, но и в самых ближайших к его изданию эпохах, не могло иметь полного и непременного действия. Вслед за изданием его, на каждом шагу открывались случаи, составом его не объятые и им не определенные. Новоуказные так называемые статьи пополнениями, с одной стороны, доказывали уже его несовершенство, а, с другой, во многих частях ему противореча и силу его подрывая, еще более его затемнили и, применение его к делам поставив в неизвестности, произвели множество произвольных толкований вреднейших, нежели сама неизвестность».
Таким образом, верная, как показали последующие исторические исследования, постановка вопроса о месте Уложения 1649 г. и его отношении к последующим законодательным актам, во многом является личной заслугой гр. М.М. Сперанского.
Принципы отбора материалов, вошедших в состав Собрания, обозначены самими составителями в предисловии к первому тому ПСЗ. В нем сказано: «в составе сего собрания, под именем законов, вмещены, по порядку времени, все постановления, ко всегдашнему исполнению от верховной власти, или именем ее от учрежденных ею мест и правительств происшедшие, по всем частям государственного управления, без всякого изъятия. При сем не было допускаемо различия между законами, ныне действующими, и законами отмененными». Итак, в Полное собрание должны быть включены все акты, имеющие статус закона.
Однако редактор ПСЗ, М.М. Сперанский, отягчил поставленную задачу тем, что помимо законов «ввел в него много исторических и историко-юридических памятников, вовсе не подходящих под понятие закона, с формальной точки зрения». А именно, в состав ПСЗ должны были выборочно включаться еще две категории актов:
Во-первых, это «судебные решения, допущенные», в известных случаях, «в состав Собрания»;
Во-вторых – «распоряжения, по существу своему частные и случайные, но по историческому их достоинству важные. Они сохранены в Собрании, как памятник того века, как указание общественных его нравов, как изображение гражданской его жизни». Примерами такого рода частных распоряжений являются обнародование о сдаче Смоленска, церемониал въезда в Москву царя Алексея Михайловича, известие о взятии немецкого города Кокенгузена, и переименование его в Дмитриев, «сказка» о Сеньке Разине, объявление о преставлении и погребении царевны Ирины Михайловны, объявление о рождении и крещении царевны Феодосии Иоанновны и т.п.
Решение о включении в ПСЗ такого рода актов не относящихся к числу нормативных, даже с точки зрения его составителей, разрушало концептуальный замысел Собрания – из юридического, Собрание обращалось собственно в коллекцию источников уже в смысле культурно-историческом.
М.М. Сперанский был последовательным противником включения в Полное собрание текстов судебных решений поскольку они являются постановлениями частными, сила которых конкретным поводом исчерпывается. Однако, по его собственным словам, «в сем правиле допущены следующие изъятия: есть судебные решения, коих сила распространена в самом их изложении на все случаи, им подобные; есть другие, кои, быв в начале частными, приняты впоследствии примером и образцом других решений и таким образом сделались общими; есть решения частные, но в них сделано изъяснение закона общего, установлен точный смысл его и отвергнуты толкования, с разумом несообразные. Все таковые и сим подобные судебные решения допущены в состав Собрания». Иными словами, Сперанский практикой отечественного права был подвигнут к тому, чтобы отступить от теоретической чистоты разграничения законодательства и судебной практикой и признать прецедентарное значение определенной части последней, устранение которой из текста ПСЗ (а тем самым и положений, в них закрепленных, из состава Свода законов), привело бы к глубоким разрывам в системе фактического русского права.
Проблемы, связанные с определением состава ПСЗ, не ограничивались, однако, только затруднениями с включением незаконодательных актов. Само понятие закона также оставалось весьма размытым, причем существо разрешаемого составителями ПСЗ вопроса состояло не столько в теоретически грамотном определении закона, сколько в том, чтобы принятое определение позволяло включить в текст ПСЗ все основные нормативно-правовые акты. Трудность была в том, что, приняв строгое определение закона, как нормативного акта, исходящего от верховной власти, составители сталкивались с содержательной бедностью или неполнотой документов, под него подпадающих, стремление же добиться содержательной полноты приводило к тому, что размытым оказывалось понятие закона, тяготеющее к совпадению с понятием нормативно-правового акта в целом.
Наиболее широкой категорией, используемой в Полном собрании и входящей в общее понятие закона, являются указы, нередко также приговоры, грамоты, уставы, учреждения, наказы, памяти и т. д. При этом составители ПСЗ подходили к такого рода актам без исторической дифференциации, не учитывая трансформации в их статусе. А.Н. Филиппов, специально изучавший состав Первого собрания, пишет: «Сенатский, например, указ – одно из наиболее часто встречающихся в I ПСЗ наименований, – в одни царствования, мог считаться законом (подобно боярскому приговору), если предполагал за собою санкцию верховной власти, как, наоборот, в другие (когда над Сенатом стояли учреждения, подобные Верховному Тайному Совету, или Кабинету министров) являлся актом подчиненного управления и приводил лишь в исполнение нормы, исходившие от верховной власти, в лице монарха, или верховного учреждения, непосредственно около него стоявшего. Едва ли… можно, с формальной точки зрения, называть законами указы, наказы и другие «постановления», исходившие от коллегий и даже от отдельных лиц, а таких постановлений весьма много в I ПСЗ».
Примерами актов последнего рода являются приговор и наказ кн. А.Д. Меншикова, указы Военной коллегии, Камер-конторы и т.п. Как итог А.Н. Филиппов отмечает: «То чрезвычайно широкое понятие закона, под которое подводились… акты самого разнородного юридического значения… ставило его (I ПСЗ) редакторов в положение людей, которым предстояло объять необъятное. […] Введя, «под именем законов», массу материала, под эту категорию вовсе неподходящего, они упустили значительное количество действительно законодательных актов. В результате же всего этого создалось несоответствие наименования издания с его содержанием».
Многообразие и разноуровневость актов, включенных составителями в Полное собрание, было, разумеется, известно задолго до начала работ над ПСЗ, более того, вошедшие в ПСЗ акты сами указывали, что «нормы, исходившие, в виде указов, от верховной власти, должны были обладать некоторыми специальными (в отдельные царствования иногда менявшимися) условиями, чтобы быть законами [4], что, наконец, были указы, исходившие от органов подчиненного управления». «Кажется, однако, - писал А.Н. Филиппов, – что для составителей его все эти различия сделались вполне ясными только после того, как все названные и разнородные, по своему значению, указы были ими собраны уже вместе и их пришлось печатать».
Подобное суждение представляется мне излишне однозначным, исходящим из абстрактно-теоретического взгляда на право. На мой взгляд проблема была не столько в том, что составители ПСЗ не осознавали, приступая к работе, всего многообразия и различи в юридической силе предстоящих им источников, сколько в их детерминированности общими условиями, котором должна была удовлетворять их работа. Будучи призванными создать Свод, который с возможной полнотой охватывал бы практически все области, регулируемые правовыми нормами, служащие II Отделения вынуждены были отыскивать подходящий для этого материал преимущественно в уже существующем праве, следовательно, они не могли быть слишком разборчивы к юридическому статусу отдельных актов – если они применялись или нормы, в них закрепленные, считались подлежащими внесению в Свод, то эти акты надлежало перед этим включить и в Собрание.
Вместе с наполнением Собрания сомнительными правовыми актами в 1828 году М.М. Сперанский обратился к государю с докладом, в котором высказывал сомнение относительно возможности включения в ПСЗ ряда актов. 21 апреля 1828 года на этот доклад было дано Высочайшее Повеление в котором указывалось, какие правовые акты прошлого надлежало оставить с указанием истории их принятия и отмены, а какие не включать в ПСЗ.
Причины, по которым те или иные законы не вошли в состав ПСЗ, достаточно многообразны и в общем виде могут быть подразделены на следующие четыре группы.
Во-первых, не вошли в ПСЗ законы, считающиеся секретными, в первую очередь те, в которых специально предписывалось не предавать их опубликованию, оглашению;
Во-вторых, предназначенные «к истреблению или отобранию»;
Третью группу образуют акты, не найденные или своевременно не доставленные во II Отделение. [5]
Четвертая разновидность - акты, исключенные из ПСЗ, или просто проигнорированные по разным основаниями, самими составителями.
Одновременно с завершением работы над Первым Полным собранием законов, началась работа над его продолжением – Вторым собранием, которое должно было охватить все законы, вышедшие после 12 декабря 1825 года. В связи с тем, что работа теперь приняла долговременный и упорядоченный характер, началось постепенное уточнение критериев отнесения актов к числу подлежащих внесению в ПСЗ. Уже в конце 1830 года, докладывая императору о готовящемся издании Второго Собрания, М.М. Сперанский в частности спрашивал: «Государственный секретарь Марченко уведомил, что в 1827 – 1828 гг. по Государственному Совету состоялись следующие постановления:
а) о способах к правильнейшему и успешному производству дел по Государственному Совету;
б) о форме исполнительной по делам Совета;
в) о том, чтобы не иметь лишних чиновников во время Общего Собрания Государственного Совета;
г) о воспрещении председателю и членам Совета принимать просителей и от них какие-либо бумаги и о неразглашении дел;
д) о таковом же запрещении для Государственной Канцелярии;
е) о докладе в Общем Собрании Совета и в отсутствие гг. министров дел по их части.
Государственный Секретарь Марченко полагает, что печатать оные в Полном Собрании Законов не следует, во-первых, потому что они относятся ко внутреннему только распорядку по Совету, а во-вторых и потому, что они внесены уже в Свод Законов о Государственном Совете. Но как каждая статья Свода должна быть основана на узаконениях, внесенных в Собрание, то должно будет или напечатать сии узаконения в Собрании, или исключить из Свода те статьи, кои на оных основаны».
М.М. Сперанский предлагал избрать вариант опубликования указанных положений в Собрании, чтобы соблюсти изначальные принципы соотношения Свода и ПСЗ, в качестве компромиссной меры в то же время полагая возможным печатать одни только выписки, если помещать узаконения в целом во всеобщее сведение будет сочтено неудобным. По докладу последовала высочайшая резолюция – «не печатать» и тем самым уже на законодательном уровне было нарушено взаимное соответствие Собрания и Свода.
Далее, относительно Второго ПСЗ состоялось новое, общее положение об определении секретных узаконений, не подлежащих включению в Собрание, а именно к таковым «должны быть причислены все те постановления, рескрипты или повеления, в коих изображено: сообщить, куда следует, письменно или поступать без огласки, или же чтобы они вовсе не были публикуемы. В сомнительных же случаях разрешение вопроса о помещении того или другого узаконения в полное собрание законов представлялось главноуправляющим II отделением Собственной Его императорского величества канцеляриею на высочайшее воззрение».
Параллельно проводилась работа по упорядочиванию работы II Отделения по составлению Собрания, чтобы обеспечить своевременно поступление в Кодификационное отделение всех подлежащих внесению в Собрание и Свод узаконений.
В 70-х – 80-х годах XIX века центральное положение в дискуссиях вокруг Полного собрания занял вопрос о внесении или невнесении мотивов к законам в состав Собрания. В Первом Полном собрании рядом с законами довольно часто приводилось изложение причин, вызвавших их издание, в виде докладов или представлений, по которым состоялся закон или высочайшее повеление (мотивов), а зачастую основания к изданию закона и его мотивировка непосредственно включалась в текст, излагающий нормы права.
Со времени учреждения Государственного Совета законы стали излагаться большею частью в виде статей, которые и сообщаются сенату для обнародования; мотивы и соображения, на коих они основаны, перестали объявляются во всеобщее сведение, за весьма немногими исключениями. Подобная ситуация была тем неудобна, что при относительном несовершенстве законодательной техники понимание мотивов, вызвавших закон, было необходимо для его адекватного толкования. В связи с этим в 1879 году министр юстиции граф Пален внес предложение «печатать законы с мотивами, особым сборником, в которое должны входить только извлечения из представленных журналов государственного совета».
В заключение следует отметить, что с 60-х годов XIX века многократно поднимался вопрос об излишности издания Собрания, поскольку, с одной стороны, в качестве формы официального опубликования Полное собрание было вытеснено Собранием узаконений и распоряжений правительства, а в качестве актуальной систематизации законодательства в хронологическом порядке Полное собрание использоваться могло лишь со значительными оговорками, вследствие регулярной многолетней задержки выпуска очередного тома. Важным ограничителем практическому использования Собрания оставался и весьма ограниченный тираж издания, предназначенного преимущественно для высших правительственных учреждений.
Практика отечественной юриспруденции, однако, убедительно доказывала, что хотя ряд первоначальных функций Полным собранием к концу XIX века был утрачен, однако оно приобрело некоторые новые, а также по новому исполняла присущие ему изначально:
Во-первых, Собрание оставалось памятником историческим, последовательным и наиболее точным изданием законодательных актов за весь охватываемый публикацией период;
Во-вторых, существенная единообразность принципов издания с 1830 по 1917 гг. делала сопоставимыми материалы по разным периодам в истории отечественного законодательства, отраженных в Собрании;
В-третьих, Собрание характеризовалась высочайшей степенью выверки и, соответственно, точности публикуемых текстов. Поскольку Собрание узаконений издавалось Правительствующим Сенатом, а Полное собрание первоначально II Отделением С.Е.И.В. Канцелярии, а затем Государственным советом (с 1882) и Государственной канцелярией (с 1893), то некоторое дублирование функций в то же время сообщало двойную систему контроля;
В-четвертых, Полное собрание, в соответствии со своим названием, характеризовалось наибольшей из всех отечественных источников правовой информации полнотой представления законодательных материалов.
Полное собрание законов Российской империи обеспечивало юристов максимально полной и надежной информации как о действующих, так и о ранее действовавших законах, будучи своего рода историческим комментарием к Своду законов, позволяя восстанавливать контекстуальное толкование законоположений, во многом утрачиваемое при избранном в Российской империи способе кодификационной обработки.
Гессен, Ю.И. История еврейского народа в России / Ю.И. Гессен. – М: Еврейский университет в Москве, 1993. – 436 с.
Гуревич, А.Я. Категории средневековой культуры // Избранные труды. В 4 тт. Т. 2. Средневековый мир / А.Я. Гуревич. – М., СПб.: Университетская книга, 1999. – 453 с.
Давид, Р. Основные правовые системы современности. / Давид Р., Жоффре-Спинози К. - М.: Экзамен, 2003. – 526 с.
Дюби, Ж. Средневековая Франция / Ж. Дюби. – М.: Международные отношения, 2001. – 342 с.
Каменский, А.Б. От Петра I до Павла I: реформы в России XIII века: Опыт целостного анализа. А.Б. Каменский. – СПб, РГГУ. 2001. – 658 с.
Клиер, Дж.Д. Россия собирает своих евреев: Происхождение еврейского вопроса в России: 1772 – 1825 / Дж.Д. Клиер. – Иерусалим: Gesharim, 2000. – 376 с.
Коркунов ,Н.М. З.А. Горюшкин - российский законоискусник. / Коркунов Н.М. - СПб.: тип. Сената, 1895. – 443 с.
Лаппо-Данилевский, А.С. Собрание и Свод Законов Российской Империи, составленный в царствование императрицы Екатерины II. / Лаппо-Данилевский А. С. - СПб.: тип. Сената, 1898. – 720 с.
Латкин, В.Н. Лекции по внешней истории русского права. / Латкин В.Н. – М.: Издательство И.М. Прохорова, 1903. – 518 с..
Латкин, В.Н. Лекции по истории русского права, читанные в Императорском Училище Правоведения / В.Н. Латкин. – СПб.: Типография С-Петербургской одиночной тюрьмы, 1912. – 568 с.
Мадариага, И. Россия в эпоху Екатерины Великой / И. де Мадариага. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. – 756 с..
Майков, П.М. Второе отделение Собственной Его императорского величества канцелярии, 1826-1882: Исторический очекр. / П.М. Майков. – СПб.: тип. И.Н. Скороходова, 1906. – 740 с.
Майков, П.М. О Своде законов Российской империи / П.М. Майков. – СПб.: Типография товарищества «Общественная польза», 1905. – 656 с.
Нольде, А.Э. Очерки по истории кодификации местных гражданских законов при графе Сперанском. Вып. 1. / А.Э. Нольде– СПБ,.: тип. Сената, 1914. – 684 с.
Сергеевич, В. Лекции и исследования по истории русского права / В. Сергеевич. – СПб.: Типография М.М. Стасюлевича, 1910. – 756 с.
Уортман, Р.С. Сценарии власти: Мифы и церемонии русской монархии. В 2-х тт. Т. I: От Пера Великого до смерти Николая I / Р.С. Уортман. – М.: ОГИ, 2004. – 346 с.
Филиппов, А.Н. История русского права. Ч.I. Вып. II / А.Н. Филиппов. – Юрьев: Типография К. Маттисена, 1906. – 426 с.
Филиппов, А.Н. К вопросу о составе Первого Полного Собрания Законов Российской Империи. Речь на торжественном собрании Императорского Московского Университета 12 января 1916 г. / А.Н. Филиппов. – М.: Печатня А. Снегиревой, 1916. – 528 с.
Философия Шеллинга в России. /Под ред. В. Ф. Пустарнакова. СПб.: Питер, 1998. – 412 с.
[1] Значение крестьянских юридических обычаев, весьма большое в 60-х – начале 80-х гг. XIX века, ближе к концу третьего периода существенно снижается. С другой стороны, к концу 80-х годов XIX века успел образоваться значительный массив крестьянского законодательства, в совокупности с решениями II-го (крестьянского) департамента Правительствующего Сената урегулировавший большую часть отношений, ранее охватывавшихся нормами обычного права.
[2] В частности, указом от 3 мая 1783 г. (ПСЗ РИ Собр. 1. № 15719) были отменены различия между феодальными держаниями и аллодами, тем самым было образовано единое понятие поземельной собственности, подобное тому, что для собственно российской части империи сформировалось после известного указа 1714 года о единонаследии (ПСЗ РИ Собр. 1. № 2789).
[3] Важно отметить, что тем самым утверждалось значение ПСЗ не только в рамках составления Свода, но и помимо последнего (Майков, П.М. О Своде законов Российской империи / П.М. Майков. – СПб.: Типография товарищества «Общественная польза», 1905. С. 12). Подобная широта намерений явилась в дальнейшем одной из причин неоднородности содержания Собрания.
[4] Например, быть закреплёнными думными дьяками в XVII в., быть всенародно объявленными, общими, письменными, а не словесными, при Петре I, иметь определённую форму при его преемниках, в эпоху правления Верховного тайного Совета и Кабинета Министров, быть объявленными известными лицами в царствования Екатерины II, Павла I, Александра I и т.д.
[5] Примером этой группы является указ 1711 года об отмене правежа крепостных людей за долги их помещика; он был обнаружен только в 60-е гг. XIX века К.П. Победоносцевым [Майков П.Н. Указ. соч. С. 10, прим. 2].