Там, за далью непогоды...

               
               
                Описание жизни
                Александра Васильевича СВЕТАКОВА,
           реконструированное на фоне реальных исторических событий,
            с использованием доносов, справок, протоколов допросов,      
            газетных публикаций, а также другого архивного материала

                Там, за далью непогоды
                Есть блаженная страна.
                Не темнеют неба своды,
                Не проходит тишина...

                Николай Языков. Пловец
               
                Северный морской путь должен
                стать нормально действующей 
                транспортной магистралью.

                И. Сталин    
               


               



               
                Памяти наших отцов – жертв сталинизма

     Где-то в начале 2000-х годов ко мне обратился Александр Александрович Светаков с просьбой написать книгу о его отце – Александре Васильевиче, строителе морских портов на Севере. Он провел в ГУЛАГе полтора десятка лет и погиб, фактически уже получив свободу.
     Со Светаковым-младшим мы были в общем-то коллеги, оба в свое время служили на торговом флоте, нас и познакомили друзья-моряки. Он затем ушел в юридическую практику, я пятнадцать лет отработал в Минморфлоте, а затем начал «дрейф» в журналистику.   
     Я согласился взяться за книгу, тем более, что чувствовал некий моральный долг перед памятью Свектакова-старшего: мой отец тоже ходил дорогами ГУЛАГа почти четверть века с краткими перерывами на ущербную «вольную» жизнь.   
     Книга поначалу так и мыслилась – как биография Александра Светакова. Но по мере работы над материалом все более становилось ясным, что судьба одного человека, вырванная из исторического контекста, из истории Северного морского пути – ущербна и одномерна. Так в книге появился второй герой, Отто Юльевич Шмидт – без сомнения, творец этой истории, ее олицетворение и жертва.
    Если об Александре Светакове современный читатель не знает ничего, то об Отто Шмидте написаны горы воспоминаний, книг, статей, сценариев. Тем не менее, автор берет на себя смелость утверждать, что о «ледовом комиссаре» известно не больше, чем о Светакове. Ибо вся прижизненная и посмертная библиография о Шмидте – миф.
    В этом мифе есть очевидная странность, которую стараются обходить биографы. Хорошо известен «героический» период его жизни - с 1929 по 1939 год: череда подвигов и «эпопей», венцом которых стали звания академика и Героя Советского Союза.
    Куда менее известен (если не сказать – практически неизвестен) предшествующий период его биографии. По мере сил и возможности мы восстановили биографию человека, которого советская пропаганда возвела в ранг «титана эпохи Возрождения». 
    Мало-помалу книгу «заселили» и другие персонажи. Все без исключения – реальные люди той эпохи. Все фамилии, факты, документы, протоколы допросов, цитаты из периодики – подлинные.
     Светаков-младший совершил сыновний подвиг, добившись от Органов подлинных протоколов допросов, «чистосердечных» признаний, доносов, оговоров, которые широко использованы в книге. Так что он по праву может считаться соавтором этого труда. К сожалению, он ушел из жизни летом 2017 года.
     В книге много цитат из «чистосердечных признаний», сделанных в сталинских застенках. Как к ним относиться сегодня? В последние годы стало модным бросать упрек несчастным жертвам: «Так они ж сами во всем сознались!» Позиция циничная, бесчеловечная и трусливая.
     Поэтому последуем совету великого зэка России Александра Солженицына: «Брат мой! Не осуди тех.., кто оказался слаб и подписал лишнее» («Архипелаг ГУЛАГ»).
    Что касается энтузиастов, сочинявших доносы по велению души, а также их сегодняшних адвокатов – и тех, и других еще ждет неотвратимый суд истории. Автор глубоко убежден в этом, иначе не взялся бы за сей труд.

               
                Автор

                Пролог
 
   Морозным октябрьским днем 1953 года вниз по широкому Енисею шел старенький, замызганный буксир с неуместным при его малости названием «Гром». До прихода календарной зимы было еще далеко, но здесь, за Полярным кругом она уже давно вступила в свои права. Енисей в этих местах стремится прямо на север, на его раздольной ширине вольготно и беспрепятственно разгуляться пронизывающему ледяному ветру. Встречные порывы иной раз почти останавливали пароходик, и, если бы не мощное попутное течение, его, возможно, просто сносило бы назад. Но, шустро попыхивая черной трубой, он упорно продвигался вперед.
    «Гром» был уже старой калошей, и потрудился на своем веку предостаточно. В начале тридцатых под гордым названием «Клим Ворошилов» он таскал по Енисею баржи с раскулаченными, лесные плоты, позже – стройматериалы для сталинского мемориала в Курейке, в конце тридцатых и во время войны потоком шли грузы для Норильского горно-металлургического комбината. Со временем комбинату требовалось все больше и больше рабочей силы, и «Клим» опять таскал баржи, уже с «живым грузом». После войны – снова Норильск, стройка № 503, все тот же лес и баржи с уголовниками, «повторниками», военнопленными, сменившими немецкие лагеря на сталинские. 
Флота катастрофически не хватало. Летом 1949 года, когда поток заключенных принял просто немыслимые, дантовы масштабы, для их перевозки массово были переоборудованы баржи, подключен пассажирский флот (в трюмах – зэки, в каютах – охрана и вольняшки). 

       Свидетельство
     Баржевые перевозки по Енисею утвердились, сделались постоянными на десятилетия. В Красноярске на берегу построены были в 30-х годах навесы, и под этими навесами в холодные сибирские весны дрогли по суткам и по двое арестанты, ждущие перевозки. Енисейские этапные баржи имеют постоянно оборудованный трюм – трехэтажный, темный. Только через колодец проёма, где трап, проходит рассеянный свет. Конвой живет в домике на палубе. Часовые охраняют выходы из трюма и следят за водою, не выплыл ли кто. В трюм охрана не спускается, какие бы стоны и вопли о помощи оттуда ни раздавались. И никогда не выводят арестантов наверх на прогулку. В этапах 37-го, 44-45-го (а смекнем, что и в промежутке) вниз, в трюм, не подавалось и никакой врачебной помощи. Арестанты на "этажах" лежат вповалку в две длины: один ряд головами к бортам, другой к ногам первого ряда. К парашам на этажах проход только по людям. Параши не всегда разрешают вынести вовремя (бочку с нечистотами по крутым трапам наверх – это надо представить!), они переполняются, жижа течет по полу яруса и стекает на нижние ярусы. А люди лежат. Кормят, разнося по ярусам баланду в бочках, подсобники – из заключённых же, и там, в вечной тьме (сегодня, может быть, есть электричество) при свете "летучих мышей" раздают. Такой этап до Дудинки иногда продолжался месяц.

                Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ.

   Но капитану – чт;, его дело маленькое: набросил буксирный трос на гак да и греби себе. Правда, и при нем неотлучно находился часовой с винтовкой, а после войны и с автоматом – следил, чтобы между буксиром и баржей не было вольного контакта. Туруханск, Игарка, Норильск поглощали эти баржи десятками за навигацию. Особенно Норильск, в котором после войны ударными, «сталинскими» темпами возводился комбинат.
     К навигации 1953 года «Клим Ворошилов» изрядно одряхлел. Из политических соображений его переименовали. Дали хоть и нейтральное, но все-таки звучное (после «Ворошилова»-то) имя «Гром». Кое-как подремонтировали и приписали к Ермаковской базе консервации стройки № 503. Под таким безликим названием в отчетах ГУЛАГа скрывалась одна из сталинских «строек века» – прокладка через вечную мерзлоту, болота и тундру печально знаменитой железной дороги Салехард – Игарка. В Ермаково, на левом берегу Енисея, находился штаб стройки.
 Со смертью вождя новому руководству страны стало, наконец, ясно то, что не составляло секрета ни для одного зэка: полная бессмысленность строительства. Стройку № 503, то есть целую сеть северных лагерей, от Воркуты до Енисея, решили ликвидировать. После мартовской амнистии люди обрели долгожданную свободу, но вернуться на Большую землю все равно не могли: только с началом навигации вчерашних заключенных повезли по Енисею на юг всё теми же баржами и пассажирскими судами.
 Стройка № 503 располагала собственным флотом из пары десятков буксиров, катеров и двадцати барж. Среди них был и «Гром», который суетился «на подсобке», поскольку на большее был уже не способен...
 К вечеру пошли снежные заряды. Немногочисленные пассажиры, в том числе жена и маленькая дочь Светакова, дремали на узлах в душном кубрике, где от табачного дыма еле просвечивала лампа на подволоке. Сам Светаков поднялся на палубу и, укрываясь от порывов ветра за надстройкой, курил «беломорину», неотрывно вглядываясь в ночь. Впереди по правому борту уже давно, по его соображениям, должны были появиться огни Игарки. Но из-за хлещущей по глазам снежной крупы ничего дальше форштевня нельзя было разглядеть. Иногда на мостике включали хилый прожектор, и тогда казалось, что пароход идет прямо на снежную стену, в которую упирается конус яркого света. Потом снежный заряд проваливался куда-то за корму и впереди опять была кромешная тьма, в которой капитан находил лишь ему одному в;домые ориентиры.
 Светаков нервничал не только из-за того, что куда-то запропастилась Игарка. Ни капитан этого ископаемого плавсредства, ни его рулевой не внушали особого доверия. Перед выходом в рейс были весьма бурные, хотя и быстротечные проводы. Отплывающие пили на радостях спирт, предвкушая какую-никакую волю, остающиеся пили с горя. Заодно наугощались и капитан, и его малочисленная и разношерстная команда.
 Во время одного из снежных зарядов буксир только чудом не оказался на берегу, когда рулевой стоя заснул у штурвала, бессмысленно тараща в компас невидящие глаза. Судно по большой дуге покатилось к правому берегу. Ветер, до того момента дувший прямо в лоб, зашел в левый борт, широко распахнул чуть приоткрытый иллюминатор и ворвался в рубку. По счастью, у иллюминатора на высоком табурете дремал капитан. Иллюминатор ударил его по уху, едва не свалив с табурета, а ворвавшийся ледяной ветер вывел из похмельного забытья. Оттолкнув от штурвала матроса и нещадно матерясь, он заложил руль на левый борт и отвел буксир от беды.    
 День прошел более или менее благополучно. То есть и не день вовсе, а  то, что в это время за Полярным кругом называется днем – несколько пасмурных часов. Давно вроде бы пора было открыться Игарке. Но, судя по всему, встречный ветер здорово-таки сбил скорость. Опять наступила кромешная тьма, а впереди не было ни огонька. Светаков зашел в рубку, чтобы немного согреться и расспросить капитана – скоро ли?
 - Если ветер совсем не засвежеет, то часа через два, по моим расчетам, должны быть, - расслабленно ответил капитан.
 Немного поговорили о том, о сем.
 - А, к примеру, до Диксона доводилось ходить? – как-то некстати поинтересовался Светаков.
 - Да на что он нам? Мы ведь речники, а Диксон – это уже, считай, Карское море. Да и переть до него, пожалуй, еще с тыщу километров. А чего тебе Диксон-то? Бывал там что ли?
 - Бывал, - ответил пассажир и, глядя на искрящийся снежный конус, образуемый лучом прожектора, вроде бы про себя добавил, - бывал... там, за далью непогоды.
 И, заметив настороженный взгляд капитана, с усмешкой пояснил:
 - Да это я так, стишок один вспомнил. А Диксон я своими руками выстроил на пустом месте. Был начальником острова в тридцатых.
 Год назад капитан, сам «вольный», пожалуй, поостерегся бы такого разговора, да и пассажир вряд ли полез с расспросами. Но на дворе была осень 53-го. Больше полугода, как не стало вождя. Каких-то пару месяцев назад – страшно произнести – врагом народа был объявлен Лаврентий Берия, что-то стало заметно меняться в жизни. Все лето, после мартовской амнистии, когда раскрылись ворота  многочисленных лагерей вдоль Енисея, всё более полнясь, потекли по реке и далее по железным дорогам потоки освобожденных, пока все больше уголовников.
 Но пассажир не был уголовником – капитан умел различать, поскольку навидался этой публики. Когда, войдя в рубку, пассажир снял шапку, под ней обнаружилась крупная, круглая, почти лысая голова. Удивительным было то, что при почти голом черепе он имел густую черную бороду, сильно смахивавшую на бороду Карла Маркса. При этом пассажир еще и сильно шепелявил, поскольку даже борода не могла скрыть того факта, что у него практически не было передних зубов.
 - Так что, с Диксона прямо к нам так и загремел? - не столько из интереса, сколько из стремления не поддаться проклятому сну, спросил капитан.
 - Нет, не с Диксона. Прежде чем загребли, я успел все главные порты на Севморпути построить. После Диксона строил Тикси, потом порт в бухте Провидения, да на Востоке сколько...
 - Так ты, небось, и Ивана Дмитриевича Папанина знал? – воодушевился капитан, все более возвращаясь к жизни, а в этой жизни Папанин и в пятидесятые всё ещё оставался главной легендой Арктики, если не всего СССР.
 - Как не знать, - ответил пассажир, однако без встречного энтузиазма.
 - А Отто Юльевич Шмидт? - капитан уже понял, что пассажир не из рядовых, и в контексте великих имен решил, что лучше перейти на «вы». - Доводилось вам с ним встречаться?
 - Вот как сейчас с вами.
 Было восемь вечера, время смены вахты, когда только что заступивший рулевой крикнул: «Прямо по курсу огни!» Разговор оборвался. Действительно, впереди был отчетливо виден огонек, правее – другой. Между ними сквозь редкий снежок пробивалось тусклое зарево то ли населенного пункта, то ли еще чего, а чего – пока не разобрать.
 - Игарка? – нетерпеливо спросил Светаков.
 - Кому ж тут еще быть, - весело отозвался капитан. – Она, родимая.
 Светаков подобрался. Вот он, долгожданный рубеж. Позади остались суетливые революционные годы, партизанщина, учеба до хруста в голове, невиданные заполярные стройки, пятнадцать лет лагерей, не зарегистрированные жены, разбросанные по свету дети. Впереди, там, где неясно виднелись огни – была долгожданная, хотя и весьма относительная свобода, была надежда...
 - Держать меж огней, - уже вполне бодро скомандовал капитан, - гребем в протоку.
 Рулевой, вместо того, чтобы выполнить команду, затеял с капитаном непонятный Светакову разговор.
    - Пантелеич, так ведь в протоку нельзя – там зона.
    Енисей в этом месте, как бы от избытка сил и полноводья, пускает мощную струю вправо. Струя эта почти строгим полукольцом огибает остров Игарский и опять возвращается в основное русло чуть севернее. На острове издавна располагались совхоз, огороды, всевозможные подсобные хозяйства. А на внешней стороне протоки громоздилась на возвышенном берегу сама Игарка. Суда, следующие из Карского моря, обязаны были входить в Протоку с севера. Южный вход, где теперь шлепал буксир, был закрыт для плавания и по навигационным соображениям, и по режимным, известным только Органам.   
 - Ворочай, куда велено, - раздраженно крикнул капитан. – Мы как-никак особое судно, да и осадка у нас, как у шлюпки. Чего бояться-то?
 - Есть, - обиженно ответил рулевой и чуть выправил курс вправо. Теперь тусклое зарево было точно по носу...
 Капитан повеселел. Он теперь, как ему казалось, ясно представлял себя и свое суденышко в пространстве и во времени. Не заладившийся с самого начала рейс подходил к концу. До Игарки было рукой подать, и он рассчитывал еще успеть в интерклуб – местный очаг культуры и единственное в городе место, где действовало невиданное заведение – бар. Бар был для иностранных моряков, но в нем работала знакомая капитана Зина. Потому он и решил сократить путь.
 Пассажир с марксовой бородой еще не ушел из рубки. Хотелось порасспросить его о «Челюскине», о дрейфе папанинцев, то есть о том, что только и известно было советскому обывателю о героическом Севморпути. Но времени на разговоры уже не оставалось. Поэтому напоследок он задал вопрос, который неизбежно задают в подобной ситуации:
 - И сколько же вы отпахали?
 - С 1 октября тридцать восьмого, - с вполне понятной точностью ответил пассажир. – Позавчера исполнилось аккурат пятнадцать лет... Такой вот юбилей.
 Но радости по поводу состоявшегося «юбилея» капитан в голосе пассажира не ощутил...

 ...Эта история, действительно, началось ровно пятнадцать лет назад. Была суббота, 1 октября 1938 года, начало шестого утра. Всю ночь чекисты производили обыск. В коридоре маялись дворник-татарин и какая-то перепуганная баба – понятые. Соседи по коммуналке не рисковали высовываться из дверей, да им бы никто и не позволил. Жена молча сидела на кухне.   

     Перевернув комнату вверх дном, чекисты забрали документы, личную переписку, записные книжки, «маузер». При виде пистолета у ищеек загорелись было глаза, но Светаков представил разрешение на право ношения оружия. Совсем недавно он сам был советской властью, а власть должна быть защищена.
     Москва еще толком не проснулась. «Воронок» вывернул из переулка на Сретенку и покатил в сторону Сухаревки. В начале двадцатых, когда Светаков приехал в Москву поступать на рабфак, на этом месте царила над всей округой Сухарева башня, а вокруг кипела знаменитая толкучка. Башню снесли, толкучку ликвидировали, теперь здесь была унылая, сплошь заасфальтированная площадь, посреди которой торчала нелепая Почетная доска передовых колхозов. На эту пустынную по утреннему времени площадь и выкатила машина. Куда повернут? Сколько еще ехать? Хоть бы подольше...
     В студенческие годы он достаточно хорошо изучил столицу. Но за прошедшие десять лет бывал здесь редко: по служебным делам или в отпусках, да и те чаще проводил на юге. Многое в Москве изменилось, но основные тюремные «узлы», известные любому москвичу, стояли неколебимо. Светакову еще предстояло на собственной шкуре изучить их подробную географию, усвоить, где следственная тюрьма, где пересыльная... Пока же он лихорадочно гадал: если со Сретенки машина повернет на Садовое кольцо направо, это может быть Таганка или Матросская тишина. Если налево – Бутырки, а то, может, по кольцу на Пресню, а там, по слухам, где-то за пустырями, за железнодорожными путями есть еще громадная Пресненская тюрьма.
     Регулировщик посреди площади наметанным глазом определил принадлежность «воронка» и предупредительно махнул жезлом.
     «Воронок» свернул налево и покатил по утреннему Садовому кольцу. Через пять минут все стало ясно. С кольца «воронок» свернул на Каляевскую, столько же занял путь до Бутырок. Машина въехала во двор, и створки железных ворот со скрежетом сомкнулись позади нее. Краткость поездки оставила чувство отчаяния и безысходности.
     Вообще-то Светаков давно понимал, что кольцо, вот уже год неумолимо сжимающееся вокруг него, должно было сомкнуться, но рассудок не мог смириться с тем, что вот так, на исходе ночи, без всякого видимого повода можно оказаться в тесном кабинете, на жесткой, привинченной к полу табуретке, с сидящим против тебя малоприятным человеком в чекистской форме...
      Сознание еще не перестроилось, хваталось за «вольные» стереотипы, не помогая ни осмыслить происходящее, ни выработать линию поведения. В голове занозой сидело: ну чего ради именно сегодня я оказался в Москве, да еще на Сретенке, в двух шагах от Лубянки. Загорал бы сейчас в Гагре, и ни одна рука не достала бы.
     В Гагре он отдыхал с августа. На пляже, среди коричневых тел загорающих, он казался выброшенным на берег белым дельфином. Резким диссонансом с бледным телом выглядело кирпично-багровое лицо, обожженное полярным солнцем и ледяными ветрами. Старался больше есть кинзы и прочих кавказских трав. Сразу уменьшилось кровотечение из десен, первый признак цинги – спутник всех кадровых полярников. На открытке, посланной во Владивосток, так и запечатлелся: в панаме, под раскидистой пальмой, на фоне сказочного дворца в причудливом стиле, который позже назовут сталинским.
     В середине сентября неожиданно пришла телеграмма из конторы: Шмидт созывал коллегию главка, среди прочих вопросов предстояло обсудить проблемы строительства порта в бухте Провидения, ход изыскательских работ, завоз сезонных рабочих и прочее.
Светаков не был наивным человеком. Весь последний год он прекрасно видел, как неожиданно исчезали люди из руководства главка, территориальных управлений Севморпути. Что-то мгновенно и остро кольнуло в сердце, но он быстро себя успокоил – ведь не на Лубянку же вызывают. Кроме того, срочный вызов «на ковер» был обычным стилем советских учреждений, да и самого Шмидта, который с людьми особо не церемонился. Да и кому, как не Светакову, было знать, что дела в бухте Провидения – из рук вон, и оснований для разборок более чем достаточно.
Возвратившись в Москву, он по обыкновению поселился у Авг;сты на Сретенке. Они уже второй год жили вместе, хотя и не были расписаны.
Официальная жена Светакова – Софья Феликсовна Майер, осталась жить в квартире в Большом Каретном, которую ему предоставил Севморпуть. Софью Светаков в свое время вывез с Дальнего Востока и очень любил. Но в Москве партизанские, как говорила жена, замашки Светакова и великосветские претензии самой Софьи, дочки польского шляхтича, вошли в непримиримое противоречие. Супруги расстались, хотя развод и не оформляли. «Стану я пред гордою полячкой унижаться!» - словами пушкинского Лжедимитрия как-то прокомментировал ситуацию захмелевший в дружеском застолье Светаков. И оставил квартиру «полячке». После чего ни разу не заезжал, хотя по-прежнему оставался там прописан.
В каждом строящемся порту у Светакова была своя квартира, а, возвращаясь по делам службы в Москву, он останавливался, как правило, в гостинице им. Моссовета (позже она стала именоваться гостиницей «Москва»).
Пару лет назад он встретился с Авг;стой и вскоре переехал к ней на Сретенку. Но в этот приезд отношения не заладились, и виноват был сам любвеобильный Светаков. Во Владивостоке его ждала другая женщина, симпатичная редакторша местной газеты по имени Ираида (везло Светакову на диковинные имена жен). Похоже, что летом прошлого года у них завязался нешуточный роман, и Светаков, возвращаясь на днях на Чукотку, собирался окончательно объясниться с Ираидой и забрать ее с собой. В тридцать восемь лет, здраво рассудил он, пора выстраивать нормальную семейную жизнь.
С такими настроениями он и явился в четверг 29 сентября 1938 года на улицу Разина (в недавнем прошлом Варварку), где размещалось Главное управление Севморпути. Уже прошли времена, когда в это здание можно было попасть прямо с улицы, а в коридоре запросто побеседовать с мчащимся куда-нибудь Отто Юльевичем Шмидтом. Соседство с комплексом зданий ЦК ВКП(б) наложили «режимный» отпечаток на всю округу. В дверях часовой в форме НКВД внимательно изучил пропуск, сличил фотографию с оригиналом и с явной неохотой пропустил внутрь.
 Светаков был готов к подробному разговору на коллегии, потому принес с собой ворох бумаг, смет, эскизов, но секретарь (опять новый, отметил про себя Светаков) велел оставить документы в приемной. Как оказалось, совещания перенесено на неделю.
Шмидт сидел в кабинете один. Вопреки обыкновению, был хмур и немногословен. Краткий доклад и просьбы выслушал без обычного интереса и не задал ни одного вопроса. Расстались, условившись переговорить подробнее через неделю, перед отъездом Светакова во Владивосток. Уже при расставании Шмидт вроде бы совсем не к месту, без всякой связи с предыдущим разговором, бросил: «Поукрывали там у себя троцкистского сброда».
Светакова как кипятком ошпарило, он хотел было уточнить, кого имел в виду «ледовый комиссар», но вошел помощник с бумагами, давая понять, что аудиенция закончена. Светаков ушел крепко озадаченный, перебирая в голове возможных «троцкистов», но легкомысленно не относя к ним самого себя.
    ...Оперуполномоченный Алексеев раскрыл лежащую перед ним тонкую папочку, в которой были подшиты всего несколько листков. Верхний – даже через стол Светаков легко разглядел жирный шрифт – был ордер на его собственный арест с размашисто выведенной фиолетовыми чернилами датой выдачи – 29 сентября 1938 года. В мозгу судорожно забилась нелепая мысль: 29-го в четверг он как раз был у Шмидта, сегодня 1-е, суббота, стало быть, ордер почти двое суток лежал без движения. Ведь еще можно было что-то предпринять, попросить Шмидта о защите, в конце концов, скрыться, уехать куда-нибудь... И сразу же следом: «Черт, о чем я?..».
Опер взял чистый бланк анкеты и бесцветным голосом задал дежурный вопрос:
- Фамилия?
Затем последовали традиционные анкетные вопросы, на которые Светаков отвечал не то, чтобы заискивающе, но инстинктивно стараясь расположить к себе «товарища»: год и место рождения, родственники, место последней работы и т. п.
Закончили довольно быстро. Заполнив бланк, опер заглянул в свой блокнот, сверился с какими-то записями и в левом верхнем углу бланка жирно наискось написал какое-то слово.
- Арестованный, подпишите протокол, - тем же монотонным голосом произнес опер и развернул лист к Светакову.
Тот даже не разглядел собственные ответы. По глазам резануло то самое размашистое слово в верхнем левом углу – «троцкист». Светаков похолодел.


     Как троцкист? Кто, я троцкист? – пронеслось в голове, и память услужливо подкинула крупные заголовки газет и –  фамилии, которые еще недавно произносились с восторгом и трепетом – Бухарин, Рыков...
- Какой же я троцкист? Вы ж меня даже ни о чем еще не спросили. Я коммунист-ленинец, я в партии с 17-го года...
- Арестованный, подпишите протокол, - все так же заведённо, но уже на полтона выше повторил опер.
Оглушенный Светаков не глядя подписал бумагу и снова сел на жесткий табурет. Тогда опер достал другой чистый бланк, поверху которого было крупно выведено: «СССР. Народный комиссариат внутренних дел. Главное управление государственной безопасности. Протокол допроса». 
Затем обмакнул в чернильнице перо.
- Фамилия...
Светаков продолжал отвечать на вопросы, но его рациональный от природы ум уже начинал соображать, что говорить, что – нет. Он вполне осознавал, что почти за четыре десятка лет бестолковой жизни в ней было много чего, о чем не стоило бы распространяться, особенно в этих стенах: и знакомств, и разговоров, и связей. Потому для себя он определил, что все дело в правильности ответов. Что-то подчеркнуть, о чем-то умолчать, глядишь, все еще обойдется.
Заминок почти не было. Допрос шел на удивление споро. Опять место рождения, род занятий, общественная работа и прочая рутина. Светаков уже почти взял себя, сколько мог, в руки, твердо решив сглаживать многочисленные «углы» биографии.
Родственники? Отец в 19-м умер. Престарелая матушка на его, Светакова, содержании, живет в Свердловске. Старший брат Василий в Гражданскую каким-то неведомым образом оказался на стороне белых. Но в семье об этом особо не распространялись. Потому Светаков с легким сердцем ответил, что давно не имеет с братом связи и ничего не знает о его судьбе. О старшей сестре сообщил, что та трудится директором фармзавода в Челябинске. Другая сестра – инженер на Челябинской ГРЭС.
Сложнее было с женами. Еще в институте он получил первый партийный выговор за «бытовое разложение», потом было еще всякое... Но вроде бы и это не вызвало ни интереса, ни удивления следователя. В бумагу он вписал Иванову Авг;сту Вячеславовну, с квартиры которой его и взяли. Опер вообще больше походил на простоватого писаря, обязанностью которого всего-то и было механически воспроизводить на бумаге все, что скажет собеседник. Это-то и усыпило бдительность неопытного арестанта.
      Катастрофа – Светаков был уверен, что это именно катастрофа –  подстерегала его там, где он и не предполагал. Сколько раз, заполняя бесчисленные анкеты партучета, отделов кадров, в графе «Служба в армии» он с гордостью писал: «Участвовал в партизанском движении под командованием Каширина, затем Блюхера». Он давно привык преподносить этот факт биографии как своеобразный орден или как особый знак, по которому люди твоего круга легко угадывают себе подобных. Это, да еще происхождение – «из рабочих» – действительно были если не орденом, то уж, во всяком случае, пропуском в советскую жизнь.
      Честно говоря, тут было преувеличение. Служить-то он служил, но всего три месяца. Но, заполняя в течение двадцати лет эти чертовы анкеты, он как-то незаметно «привык» к этой своей странице биографии и уже сам как будто верил, что прошел Гражданскую войну бок о бок с братьями Кашириными, с легендарным Блюхером. Так, много позже «старые большевики» уверенно рассказывали пионерам, как они несли бревно с Лениным, пили чай с Калининым. Уже впавшие в маразм, они свято верили, что так все и было в их придуманной жизни. И страшно возмущались (как, кстати, и постаревшие пионеры), когда во второй половине 80-х началось «очернение истории».
Услышав типовой вопрос, Светаков без особых раздумий, как не раз прежде, ляпнул:
- Служил в партизанском отряде сначала под командованием братьев Кашириных...
И тут же осекся. Следователь остановил руку, не донеся перо до чернильницы, и поднял голову.
- Так вот с кем вы дружбу водили! - насмешливо и одновременно зловеще произнес он. – И у какого ж из Кашириных? Петра?.. Николая?.. Ивана?..   
«Дурак, ох дурак! - мысленно заскрежетал зубами Светаков, - завалился, и на чем!».
Три месяца назад в бухту Провидения доставили почту, а вместе с ней и «Правду». В газете сообщалось, что его бывший партизанский командир, а еще год назад – командарм 2-го ранга, командующий Северо-Кавказским военным округом Николай Каширин признал себя виновным в участии в антисоветском, троцкистском, военно-фашистском заговоре.
14 июня – Светаков почему-то хорошо запомнил этот день, может быть, потому, что на отрывном календаре значилось начало восстания на броненосце «Потемкин» – Николай Каширин был приговорен к высшей мере наказания, а на следующий день расстрелян. Но оставался другой его командир – Василий Блюхер, кавалер ордена Красного Знамени № 1, «красный маршал».
     - Но потом я служил под командованием Блюхера, - как за последнюю соломинку ухватился Светаков. Он не мог знать, что Блюхер уже давно под колпаком у Ежова, что всего через три недели его арестуют, что истязать его будет лично Берия, а спустя еще несколько дней «красный маршал» умрет в своей камере.
      - Ну-ну! – уже с явным удовлетворением констатировал следователь, дотянулся, наконец, до чернильницы и обмакнул в ней перо. Рядовое с виду дело о контрреволюционной организации в Севморпути и Намркомводе явно обретало хорошие перспективы, разрастаясь до всесоюзного масштаба.
      В тот день Светакова больше ни о чем не спрашивали. Окончание допроса его страшно расстроило. Он ожидал – никак не мог смириться с иным развитием событий – что вот  сейчас его обо всем расспросят, во всем разберутся и отпустят. Вместо этого началось что-то постыдное и омерзительное: его раздевали, переодевали, стригли, он где-то за что-то расписывался. Все это было из какого-то другого уклада жизни. Монотонность и непреодолимость происходящего начали сказываться, естественные реакции стали тупеть, когда он, наконец, оказался в камере.
      Огляделся. Среди живых людей, не одетых в чекистскую форму он слегка воспрянул. Привыкший «работать с людьми», он почти сразу же перешел на командирский тон, но быстро осекся, не встретив ни поддержки, ни интереса. Лишь в глазах соседа по нарам (какого-то слащавого кавказца) явственно виделось участие. Тогда, обращаясь к нему, он решил закрепить знакомство и рассказал какой-то анекдот из слышанных в последние дни. Тот рассмеялся, и разговор потихоньку завязался.
     Сосед оказался словоохотлив и рассказал много полезного о порядках в Бутырках, о правах арестованного, свиданиях, передачах, как себя вести со следователями и многое другое. Неопытного Светакова ничуть не насторожила необычная общительность соседа. Он лишь подумал, что не так страшен черт...   

                Донос
                Помощнику начальника 2-го отдела  ГУГБ НКВД
              капитану государственной безопасности Федотову
                от заключенного Саакяна

                Заявление
               
    Считаю своим долгом сообщить Вам, что 1 октября в камеру № 54 привели арестованного Светакова, который вел в камере антисоветские разговоры и рассказывал антисоветские анекдоты. 1 октября он рассказал следующий анекдот:
    «Одному еврею говорят: вы слыхали – Теруэль взяли. Еврей спрашивает – как ее муж и дети? Ему отвечают – это город. Тогда он говорит –  разве целыми городами стали брать?»
     Контрреволюционное содержание этого анекдота не нуждается в комментарии. Кроме того, означенный анекдот дискредитирует идею коммунистического интернационализма, содержит насмешку над испанскими республиканскими войсками, которые ценой огромных потерь взяли город Теруэль.
      Кроме того, означенный Светаков периодически напевает известный по радио романс, в котором куплет со словами «выше вал сердитый станет» переиначивает на антисоветский манер: «Вышивал сердитый Сталин».
      Так как этот анекдот и куплет выдают контрреволюционную сущность Светакова, прошу поручить иметь это в виду. Это тем более нужно, что прибывший на его место какой-то начальник из Севморпути Адамович (или Абрамович) говорит, что Светаков исключительно хитрый человек и большой дипломат.
                1 октября 1938 года.       
                А. Саакян

                Резолюция Федотова: «Алексееву. Учесть!»


Чуть успокоившись, Светаков постарался восстановить свой разговор со следователем. Он даже уверил себя, что ничего страшного не произошло, что историю с партизанской юностью все равно было не скрыть, и что на всякий случай надо приготовиться к дальнейшим разговорам. Ему не терпелось объяснить Органам (только не этому молодому оперу, кому-нибудь рангом повыше, с кем можно было бы говорить на равных), что произошла ошибка, что никакой он не троцкист. Что всю жизнь он вкалывал на советскую власть.

А для этого надо лишь четко изложить собственную биографию, свои заслуги перед партией и правительством.

                Часть I. Самородок c Балканского прииска

                Глава 1. Начало начал

   С чего все началось? Может, с того самого дня, когда отец привез из Белорецкого завода красиво переплетенный томик, на обложке которого тусклым серебром мерцало тиснение: «Чтец-декламатор».
В томике были собраны произведения русских классиков и самых популярных в ту пору авторов. Конечно же, Пушкин, Лермонтов, Некрасов. Из писателей – Лев Толстой, Чехов, Куприн, Бунин, Горький, Андреев. Были какие-то Бальмонт, Гиппиус... Но этих Александр пролистывал не читая. До слез было жалко лермонтовского Мцыри, замерзшую в сугробе некрасовскую Дарью из поэмы «Мороз, красный нос» и чем-то непостижимым завораживало стихотворение «Пловец» Николая Языкова: «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно. В роковом его просторе много бед погребено». Вот, может, с Языкова все и началось?..
Других стихотворений поэта в сборнике не было, биографии тоже. Сам для себя Александр придумал, что Язык;в (он произносил фамилию с ударением на последнем слоге) – какой-то революционер, который бежал на Север от полиции и вот теперь пробивается на своей «быстрокрылой ладье» туда, где «за далью непогоды есть блаженная страна».
Кто возьмется объяснить, к;к мимолетное детское впечатление, случайная встреча, прочитанный рассказ или запавшее в душу стихотворение со временем становятся навязчивой идеей, мечтой, а то и путеводной звездой?.. Ну, какая, в самом деле, «блаженная страна» в их Богом забытом южно-уральском захолустье? Какая в их степях «быстрокрылая ладья»? Но судьба вела его своим неведомым путем.
Александр родился в 1900 году и с рождения видел вокруг себя лишь холмистую степь, редкие деревья, горы отработанной породы за поселком и за ними крышу маленькой фабрички. Все это называлось золотым прииском, где трудились отец и мать. Здесь же начинали старшие дети.
Их поселок с диковинным названием Балканы находился верстах в сорока к востоку от станицы Магнитной. Города Магнитогорска тогда еще и в помине не было. Была лишь сама гора Магнитная, о которой ходили легенды: будто подковы лошадей прилипают к земле, и те не могут стронуться с места.
В шесть лет Александра отдали в начальную школу, а когда исполнилось двенадцать, отец и его определил на прииск. Работа была простая: беги – подай. Но все время, остававшееся от работы, он продолжал отдавать чтению.
Однажды в руки попала «Нива» – «иллюстрированный журнал литературы, политики и современной жизни, издаваемый А. Ф. Марксом». Журнал давала читать дочка попа, с которой они учились в местной школе и с которой до поры до времени дружили.
И вот в одной из старых «Нив» он прочитал очерк Эдуарда Брема о той самой «блаженной» стране: «Вокруг Северного полюса широким кольцом раскинулась негостеприимная страна, пустыня, в которой не только солнце, но даже и вода какая-то особенная. Пустыня эта, по мере приближения к полюсу, постепенно переходит в ледяные поля».



Очерк сопровождался роскошной гравюрой: над сплошной ледяной пустыней по черному небу извиваются белые вертикальные полотнища северного сияния. Зрительный образ наложился на текст, затверженный с детства, как молитва: «В роковом его просторе...». Мучительно хотелось проникнуть за эту сияющую завесу, узнать, что же в реальности там, «за далью непогоды»?
     Однако мир Светакова пока ограничивался родными Балканами, степями и отвалами породы, из которой намывали золотой песок. Сравнительно недалекая река Урал была столь же недосягаемой и таинственной, как и Ледовитый океан. В 1912 году обитаемый мир несколько раздвинулся, когда до Урала докатились известия о Балканской войне. У всех на устах только и было: братья-славяне, турецкое иго. Светаков приставал к старшим – почему война называется по имени их поселка? Никто толком не знал.
Почему война – Балканская, Светакову объяснил его закадычный друг Мишка Кабаков, у которого отец был из казаков и много повидал на своем веку. Мишка объяснил, что на Балканах (не в их, уральских, а в стране такой – Балканы) братья-славяне воюют за свободу с басурманами-турками, злейшими врагами России. И потому дело чести любого православного – помогать славянам.
А вот почему их захолустье тоже называется Балканы, не мог объяснить даже Мишка.
     Кого только не перевидал за тысячу лет Южный Урал! По его бескрайним степям, поднимая тучи пыли, двигались из Азии в Европу полчища Батыя. Здесь свирепствовали бунтовщики русского казака Пугачева и башкира Салавата Юлаева. За века здесь перемешались русские, казахи, башкиры, а еще - казаки, которые тоже считали себя особой нацией. Кто из них и когда дал странное название поселку, уже никто не помнил.
     Тем временем Балканские войны постепенно переросли в Первую мировую, или, как ее тогда называли – Германскую. В нее ввязалась и Россия, казаков сплошь мобилизовали. Рабочих на войну почти не брали: металлургия и железные дороги Урала не могли обойтись без квалифицированной рабочей силы.
На прииске Светаков проработал до 15 лет. К этим годам он стал здоровым малым, большелобым, смышленым и начитанным, что во многом и определило его дальнейшую жизнь. На свою бывшую подругу-поповну, ставшую вполне зрелой барышней, он смотрел уже совсем не детскими глазами.
     Что-то заставило Светаковых сняться с насиженных мест: то ли прииск был уже выработан и не обеспечивал работой, то ли сказалась разгоравшаяся мировая война. Южный Урал все больше напрягался работать на фронт. Вскрывались новые железорудные месторождения, модернизировались старые, еще «демидовские» металлургические заводы, прокладывались железнодорожные ветки, к строительству которых так или иначе привлекалось местное население.
     Километрах в двухстах к востоку от Балкан, почти на границе с Казахстаном, затерялся в степях небольшой, захудалый поселок то ли с казахским, то ли с башкирским названием – Карталы. Вот ему-то, по замыслу железнодорожных властей, и предстояло стать узловой станцией, завязывающей воедино железорудную и металлургическую промышленность Южного Урала. В Карталах должны были сойтись магистрали, связывающие Оренбург, Орское месторождение, а также Магнитную и Челябинск.
     Незадолго перед войной старшая сестра Светакова – Тамара, энергичная, образованная девушка, вышла замуж за инженера-путейца Петра Шерстобитова и переехала с ним в Карталы. В 1915 году следом перебралась и вся семья. Так получилось, что вскоре в Карталы переехал и балканский батюшка, который получил здесь приход.
      Старший брат Василий воевал на Германской. Отец устроился сторожем при складе. Младший Светаков привязался к зятю, образованному человеку лет тридцати пяти, получившему образование в Петербурге, начитанному, не лишенному некоего либерализма в суждениях, почитателю графа Льва Толстого и его «непротивления».
     Впрочем, куда больше в ту пору Александру нравился парадный мундир Шерстобитова, каковой полагался инженеру-путейцу. Странным образом в сознании юноши уживались теперь две, казалось бы, несовместимые мечты: о «блаженной стране» и железной дороге. И он бы несказанно удивился, если бы ему сказали, что черед полтора десятка лет обе исполнятся.
      Шерстобитов тоже с симпатией относился к шурину, иронизируя иной раз над его юношеским максимализмом (следствие начитанности и не по годам развитости) и пролетарским экстремизмом (следствие происхождения и витающего в воздухе недовольства войной, правительством и царем).
      Шерстобитов устроил шурина в ремонтную бригаду костыльщиком, много беседовал, давал читать книги. Так Светаков и проработал около двух лет. К концу 1916 года, посоветовавшись с семьей, Шерстобитов решил, что смышленому парню надо расти дальше. В Карталах условий для этого не было. В ту пору в междуречье Урала и Белой в сторону Магнитной начали прокладывать с северо-запада узкоколейку, которая должна была связать «железную гору» с Белорецким заводом.
     - Слушай, - как-то раз сказал Шерстобитов шурину, - а не надоело молотком махать? Не пора ли попробовать себя в серьезном деле? У нас здесь дело с мертвой точки еще не скоро стронется. А в Белорецком уже начали отсыпать полотно и класть рельсы. Ты уже много чего знаешь и умеешь. Перебирайся-ка туда, а я пособлю.
      Шерстобитов написал письмо знакомому инженеру Булыгину, который служил начальником дистанции Белорецко-Магнитной железной дороги, отрекомендовал шурина и просил помочь. Так Светаков оказался в Белорецком заводе, семья же осталась в     Карталах.
      Название «Белорецкий завод» на самом деле принадлежало не заводу, а большому селу (в отличие от преобладавших в Оренбуржье казачьих станиц), которое было известно чуть ли не с демидовских времен, с середины 18 века. То был один из старейших металлургических центров Южного Урала. Население в начале XX века представляло собой смесь казачества (основное население Южного Урала) и заводского пролетариата.
     Булыгин недолго присматривался к Светакову. Он быстро понял, что парень смекалистый и хваткий. Уже через пару недель Булыгин произвел семнадцатилетнего Светакова в десятники. В его бригаде были взрослые мужики, кое-кто годился ему в отцы, но к десятнику все относились с уважением. Тот, бывало, и покрикивал, подгонял нерадивых кого матерком, кого угрозой штрафов (со временем эта черта укоренится и доставит Светакову немало неприятностей).
      Тем временем свершилась Февральская революция, Николай II отрекся от престола, на германском фронте дела шли все хуже. Каз;чки получали похоронки, возвращающиеся с фронта через всю Россию калеки описывали ужасы окопной жизни, смуту в Петрограде. 

Глава 2. Искушение революцией

      После Февраля большевики серьезную ставку делали на промышленные центры Урала, создание и укрепление там своих организаций. Главным спецом по Уралу еще с 1905 года считался Свердлов – один из самых свирепых в большевистской стае. Вот его-то, сразу после возвращения из ссылки, туда и направили. Не без его участия организацию Белорецкого завода возглавил старый член партии Павел Варфоломеевич Точисский, человек во многих отношениях примечательный.

                Справка
    Сам он был родом с Урала, сын дворянина, полковника царской армии (по другим сведениям – начальника екатеринбургской тюрьмы). Но в 1883 году, девятнадцатилетним юношей, он бросает гимназию, семью и идет «в народ», становится рабочим железнодорожных мастерских Екатеринбурга. А через год уезжает в Петербург, где устраивается на завод.
В столице Точисский организовал и возглавил одну из первых марксистских организаций в России (в то время Володя Ульянов еще только учился в гимназии). Организация так и называлась – «группа Точисского», была тщательно законспирирована, имела кружки на заводах, собственную библиотеку, склад нелегальной литературы, кассу помощи рабочим.
После II съезда РСДРП  Точисский без колебаний примкнул к большевикам. К началу 1917 года ему уже было далеко за пятьдесят, для революционной молодежи он был глубокий старик из минувшей эпохи. Но, на удивление, пользовался огромным авторитетом у рабочих – металлургов и железнодорожников.
Как и будущий вождь мирового пролетариата, Точисский ненавидел интеллигенцию. Будучи до мозга костей марксистским догматиком, будущее России он видел в диктатуре пролетариата. Революционный фанатизм в сочетании с диктаторскими замашками и откровенными репрессиями в отношении оппонентов в конце концов привели его к трагедии.


      Но пролетариат был не главной социальной силой Южного Урала. Основную часть его населения составляли казаки. Вопреки расхожему мнению, казаки (во всяком случае – уральские) вовсе не были «опорой самодержавия». Свержение монархии и отречение Николая II они встретили достаточно индифферентно. Главный политический вопрос того времени – за Советы или Временное правительство? – перед казачеством остро не стоял. Они стали создавать собственные Советы – казачьи.
      Не были они и «карателями». Это уже позже большевики чохом наклеят на все казачество этот ярлык. Известен единственный случай, когда Временному правительству удалось перетащить на свою сторону казачий полк для подавления рабочих волнений. Казаки хотели жить сами по себе.
      Весной 17-го местные Советы Оренбуржья были в руках меньшевиков и эсеров. Влияния большевиков практически не ощущалось. Исключением был Белорецкий завод, где оппозицией меньшевистско-эсеровскому Совету был уездный комитет РКП(б) во главе с Павлом Точисским.
      За короткое время он умудрился объединить разрозненные (чаще всего никак не оформленные) социал-демократические ячейки на заводах и железной дороге. Рабочие к нему потянулись. Поскольку основной задачей марксистов Точисский считал подготовку рабочих-руководителей, способных возглавить рабочее движение, то в его орбиту быстро попал, сам того, может, и не желая, и Александр Светаков. И... закрутился в революционном водовороте.
      Его рекомендовали Точисскому как смышленого парня, который, хоть и десятник, но «в доску свой», из рабочих. Любознательный и не лишенный тщеславия Светаков не без интереса посещал собрания, вслушивался в беседы (а Точисский, надо признать, был превосходный оратор и пропагандист), что-то понимал, иногда удивленно таращил глаза, но манила и завораживала вот эта атмосфера чего-то запретного, с другой стороны – невероятно масштабного. Это ж легко сказать – мировая революция, но рассуждали об этом как о вполне определенном, завтрашнем дне. Романтические, не устоявшиеся, чаще всего поверхностные представления о добре и зле, свободе и равенстве под мощным напором большевистской демагогии как-то сами собой тускнели и уступали место сектантской непримиримости, классовой ненависти и революционной целесообразности.
      Оставаясь наедине с самим собой, Светаков иной раз пытался стряхнуть наваждение. Он не мог сам себе этого объяснить, но ему было досадно сознавать, что он теряет что-то очень значимое в своей цельной натуре, собственную индивидуальность, его отталкивал массовый психоз толпы. Но стоило очутиться на очередном собрании или митинге, и он опять попадал под гипноз Точисского. Своих собственных убеждений, мыслей, аргументов было мало, а Точисский, казалось, знал все. Ни один вопрос не мог застать его врасплох. Он шпарил цитатами из Маркса, лозунгами из последних статей Ленина, из решений РКП(б). И толпа заводилась...
      Мало-помалу Светаков и сам стал выступать, поначалу между своими, затем на ячейке узкоколейки. Однако не очень-то из него получался революционер и пропагандист. Начитанность и великолепная помять помогали ему чужими словами клеймить «эксплуататоров», «кровопийц», «царских сатрапов», но вдохновения, внутренней убежденности и веры, как у того же Точисского, не было. Ну, не мог он начальника дистанции Булыгина считать «эксплуататором». Потому и получалось чаще всего пресно и неубедительно.
      После июльского кризиса в Петрограде, положившего конец двоевластию в стране, сход рабочих Белорецкого завода под влиянием меньшевиков и эсеров принял резолюцию о доверии Временному правительству. Но в целом обстановка на Южном Урале была куда спокойнее, нежели в столицах. Это в Питере власти устроили охоту на Ленина. В Белорецком заводе до физической расправы с большевиками дело не дошло. Да их никто и не принимал всерьез. Ограничились тем, что сход рабочих все же постановил выселить за пределы округа главного бунтовщика – Точисского. Таким образом, и на Южном Урале двоевластие закончилось.
      Активистов, вроде Светакова, вообще не трогали. Лишь инженер Булыгин, помня о своей ответственности за парня перед коллегой Шерстобитовым, однажды вроде бы невзначай не то спросил, не то предупредил: «Александр Васильевич, а не боитесь, что ваши мечты о всеобщем счастье обернутся большой кровью?» Он даже цитировал кого-то из классиков про русский бунт – «бессмысленный и беспощадный». Но Светаков уже весь был на стороне «угнетенных». Тем более он был обижен и даже лично оскорблен несправедливым, как он считал, устранением Точисского. Так что тот разговор с Булыгиным Светаков, по большому счету, пропустил мимо ушей.
     В Оренбуржье установилась казачья власть. В сентябре 1917 года атаманом Оренбургского казачьего войска был избран Александр Дутов.



Справка
     20 марта 1916 года добровольцем ушёл в действующую армию. Принимал участие в «брусиловском прорыве». К февралю 1917 года за боевые отличия Дутов был награждён мечами и бантом к ордену Святой Анны 3-й степени и орденом Святой Анны 2-й степени. 
     В июне 1917 года избран председателем Совета Союза Казачьих Войск. В сентябре избран атаманом Оренбургского казачьего войска и главой (председателем) войскового правительства. По своим политическим взглядам стоял на республиканских и демократических позициях. К октябрю 1917 года 38-летний Дутов превратился в знаковую фигуру, известную всей России и популярную в казачестве.
     Перед ним стояла задача провести выборы в Учредительное собрание и поддерживать стабильность в губернии и войске вплоть до созыва собрания. С этой задачей он в целом справился. Открывая 7 декабря 2-й очередной Войсковой Круг Оренбургского казачьего войска, Дутов говорил: «Ныне мы переживаем большевистские дни. Мы видим в сумраке очертания царизма, Вильгельма и его сторонников, и ясно определённо стоит перед нами провокаторская фигура Владимира Ленина и его сторонников: Троцкого-Бронштейна, Рязанова-Гольденбаха, Каменева-Розенфельда, Суханова-Гиммера и Зиновьева-Апфельбаума. Россия умирает. Мы присутствуем при последнем её вздохе. Была Великая Русь от Балтийского моря до океана, от Белого моря до Персии, была целая, великая, грозная, могучая, земледельческая, трудовая Россия — нет её».

     Здесь требуется «географическое» отступление. Дело в том, что  обычное административно-территориальное деление тогдашней России мало что объяснит внимательному читателю. Глядя на карту, он легко заметит, что Оренбург и Белорецкий завод находятся по разные стороны Уральских гор. Более того, Белорецкий завод входит (как и до революции) в состав Башкирии. А упоминаемая (и важная в нашем повествовании) станица Верхне-Уральская и подавно входит в Челябинскую губернию.
Тем не менее, все это пространство считалось территорией Оренбургского казачьего войска, которая широким полукольцом огибала с юга Башкирию, и далее простиралась на север, «прихватывая» юго-восточный кусок Башкирии (с Белорецким заводом) и юг Челябинской губернии со станицей Верхне-Уральская и городом Троицком.
      Вот на всей этой огромной территории власть после Октября практически полностью перешла к атаману Дутову. Очагами сопротивления тлели лишь индустриальные центры (в первую очередь, сам Оренбург и Белорецкий завод). В Белорецкий завод вернулся Павел Точисский. Относительное спокойствие сохранялось до начала ноября 1917 года. Даже Октябрьский переворот в Петрограде не сразу аукнулся на Южном Урале. Еще пару недель продолжали жить так, будто все эти революции – дело исключительно столичное. Но в начале ноября почувствовавший силу Дутов начал репрессии против большевиков. Оренбург и другие промышленные центры Южного Урала ответили забастовкой.
     Атмосфера стала накаляться с каждым днем. 14 ноября Совет рабочих и солдатских депутатов Оренбуржья попытался создать Военно-революционный комитет для передачи всей власти Советам. Дутов разогнал его силой. Ответом стала всеобщая стачка.
      В середине ноября 1917 года сформированная большевиками Красная гвардия вытеснила Дутова из его столицы – Оренбурга. Через пару месяцев его войска были почти поголовно разбиты. Власть в Оренбуржье мало-помалу стала переходить в руки большевиков. Сам Дутов с четырьмя сотнями казаков вынужден был бежать.
 
Глава 3. Белорецкая резня
     Первые месяцы 1918 года на Южном Урале прошли, как и во всей России, под знаком нарастающего голода и борьбы за хлеб. Вводимой повсеместно продразверстке активно воспротивилось среднее и зажиточное казачество. Но большевики начали ломить через колено, что поставило казаков в резкую оппозицию к новой власти.
     В конце января Точисский провел через Советы решение о конфискации у купцов и кулаков излишков хлеба. Тех, кто не подчинился и сопротивлялся, арестовали. На помощь арестованным неожиданно прибыл отряд казаков из Верхне-Уральской и отбил их у большевиков. Но это была только первая ласточка.
Ответом на большевистскую диктатуру стал налет тысячи казаков на Оренбург в ночь с 3 на 4 апреля 1918 года. Зверская резня продолжалась всю ночь, ее итогом стали 129 убитых, не считая сотен раненых. В ответ большевики с помощью артиллерии сравняли с землей несколько казачьих станиц. Были разнесены в клочья и сожжены более четырех тысяч домов. Эти события и можно считать началом гражданской войны на Южном Урале.
      Разбитая, как казалось еще в январе, армия Дутова стала расти на глазах. К началу июня 1918 года Оренбуржье вновь полностью оказалось под его властью. В дополнение к прочим неприятностям большевиков Поволжье, Южный Урал и далее на восток – крупнейшие города вдоль транссибирской магистрали – занял чехословацкий корпус.
      В последнем оплоте советской власти, в Белорецком заводе, во главе Военно-революционного комитета тем временем встал Павел Точисский, он же председатель местного комитета РКП(б), он же военный комиссар Белорецкого округа. Иными словами – «красный диктатор» отдельно взятого уезда.


     До этого момента партийные и советские хрестоматии описывают события в Белорецком заводе более или менее созвучно: мол, после Октября Точисский активно участвовал в установлении Советской власти, руководил формированием Красной гвардии. Но дальше – полная разноголосица и явная недоговоренность: «погиб во время меньшевистско-эсеровского  мятежа» или «убит эсерами 18 июля 1918 года во время мятежа чехословацкого корпуса». Кроме даты гибели все тут – вымысел.
     К тому времени восемнадцатилетний Светаков с подачи самого Точисского стал членом РКП(б) и даже был назначен кем-то вроде писаря, как «шибко грамотный». И так получилось, что именно Светаков оказался в центре белорецкой драмы, более того, стал свидетелем гибели Точисского.
    Здесь в наше повествование пора ввести два новых персонажа, две колоритные фигуры: двух казачьих подъесаулов, недавно вернувшиеся с Германской, двух братьев Кашириных – Ивана (1) и Николая (2), сыновей атамана станицы Верхне-Уральской Дмитрия Каширина (был и третий брат Петр, но тот появился на Южном Урале позже и в описываемых событиях участия не принимал). (Примечания см. в конце книги)


    Мифология о братьях Кашириных кроилась, похоже, по тем же меркам, что и биографии братьев Буденных, Котовского и других «героев гражданской войны», о которых сегодня историки спорят: кем они были на самом деле – банальными уголовниками или «красными полководцами»?
      Николай, который был старше Ивана на два года, вошел во все большевистские святцы, и его биография достаточно хорошо известна вплоть до того момента, когда он был расстрелян в июне 1938 года.
     Что касается Ивана, то его «революционный образ» вырисовывается весьма расплывчато (3). Более того, даже из разрозненных советских источников предстает весьма неприглядный портрет «маленького казачьего Бонапарта» весьма своенравного и необузданного нрава. Сам себя он называл красным “главкомом”. В те времена, когда Верхне-Уральская постоянно переходила из рук в руки, по его приказам в самой станице и в округе кровь лилась рекой: расстреливали офицеров и видных жителей, казаков, не вставших под его знамена.
      Ивана Каширина тянуло к лицедейству: любил демонстрировать заботу о бедных, выступать на площадях, устраивать импровизированные суды над "белыми офицерами", "буржуями", "кулаками" (хотя сам происходил из кулацкой семьи) и поджигать усадьбы. Его мало волновало, что вместе с "нечестно нажитым" кулацким домом сгорало целое село, отцов расстреливали на глазах жен и детей. а погромы и грабежи были повсеместным явлением. Но подлинной его страстью было собственноручное приведение в исполнение смертных приговоров, которые он сам же и выносил.
     Обоих братьев ни в коем случае не следует причислять к идейным противникам царского режима, тем более к революционерам. С равным успехом они могли оказаться и на стороне Дутова (желающих проникнуть в темные глубины казачьей души, понять метания между противоборствующими силами отсылаем к шолоховскому «Тихому Дону»).
      Их однополчанин, будущий маршал Василий Блюхер (4) вспоминал: «Я бы не сказал, что они в то время (речь идет об июле 1918 г.) были вполне политически сложившимися и полностью понимали свою роль. Иван Каширин был беспартийный. Одевался он немного помпезно, обычно носил красную рубашку. Николай Каширин представлял собой резкую противоположность брату. Он уже в то время был членом партии. Это был скромный, сдержанный и умный командир».
 

      И Иван, и Николай Каширины независимо друг от друга создавали «свои» красные казачьи отряды. И формировали они их, что весьма примечательно, все в той же станице Верхне-Уральская, которая одновременно была базой казачьего генерала Дутова и постоянно переходила из рук в руки. Братья были весьма далеки от целей «мировой революции», да и не понимали они ничего в этой «азбуке большевизма». В круговерти революции и гражданской войны у них были свои цели – власть над казачеством, и свои средства – резня. Потому не будет преувеличением сказать, что война фактически шла между казаками Дутова и казаками братьев Кашириных. Ведь Верхне-Уральская – это их станица, станица их отца атамана Дмитрия Каширина...
      Младший Каширин, Иван, претендовал на единоличное лидерство в командовании всеми партизанскими силами красных, потому и отряд свой называл Сводным уральским. В действительности это была шайка головорезов, не признающая ни красных, ни белых. Да и сам командир больше походил на отпетого анархиста, хотя по нынешней терминологии его, пожалуй, назвали бы отморозком.
     Так получилось, что в конце мая дутовцы в очередной раз выбили Ивана Каширина из Верхне-Уральской. Отряд укрылся в Белорецком заводе. Светаков встретил в нем многих знакомых и вместе с закадычным другом Мишкой Кабаковым тоже вступил в отряд, чтобы «драться за победу мировой революции».
      Иван Каширин был одержим манией рассчитаться с Дутовым. Он снова повел отряд на Верхне-Уральскую. Но их не пустили дальше окраин станицы. В жестокой рубке отряд понес большие и совершенно бессмысленные потери и несолоно хлебавши вернулся в Белорецкий завод.
      После этого первого в его жизни настоящего боя «революционная романтика» в башке Светакова значительно поблекла. И не то чтобы он растерялся или, не дай Бог, испугался в бою. Он вдруг просто лоб в лоб увидел не буржуев, не капиталистов, не мировую гидру, с которой призывал покончить Точисский, а таких же молодых парней, как он сам, которые палили в него, а он в них, не отдавая себе отчета: в кого стреляем, кого рубим, во имя чего?
      Были в Оренбуржье и другие красные казачьи отряды, каждый из которых предпочитал действовать сам по себе. Летом 1918 года все они оказались отрезаны чехами и Дутовым от Красной Армии и были вынуждены перейти к партизанской тактике. В середине июля отряды Василия Блюхера (будущего маршала), Николая Каширина (будущего командарма), Ивана Каширина, Троицкого и Томина отступили в Белорецкий Завод. Фактически они оказались в плотном окружении, вырваться из которого было практически невозможно. Положение было почти безнадежным. Южноуральские степи с редкими лесочками – это не брянские леса, тут не напартизанишь.
     К тому времени уже определилось открытое противостояние «красного диктатора» Точисского и братьев Кашириных. Камнем преткновения, как водится, стал вопрос о власти: кому возглавить сопротивление белоказакам и чехам? Кто должен возглавить сопротивление – ревком или кто-то из партизан. Точисский понимал, что единственный выход – объединить разрозненные силы красных в единый кулак и ввести партизанскую анархию в жесткое русло революционной дисциплины и единоначалия. Тем более ни для кого не было секретом, что партизан партизану рознь.
     В Белорецкий завод их всех загнала и заставила объединиться жестокая необходимость: в случае поражения всех их ждала гибель в бою или расправа победителей.   
     16 июля состоялось заседание Военно-революционного комитета, на котором по старой памяти протокол поручили вести Светакову. Точисский предложил объединить силы и пробиваться через Верхне-Уральскую, Миасс, Екатеринбург навстречу войскам Фрунзе. План был если не авантюрный, то уж точно – отчаянный. Предстояло пройти с боями около полутора тысяч километров по горам Урала. Точисский не стал игнорировать казачью традицию и предложил партизанам самим избрать командира. Но при этом поставил ультиматум – Иван Каширин дискредитирует звание красного командира и потому не имеет права участвовать в выборах.
     Тут и произошел инцидент, который через два дня завершится трагедией. Иван Каширин вышел из себя, схватился за шашку и с пеной у рта заорал: «Мы в германскую в окопах вшей кормили, пока ты свои книжечки почитывал... А теперь нам под твою дудку плясать?». Ивана кое-как утихомирили, но он не стал даже дожидаться окончания совета, хлопнул дверью и ушел.
      К тому времени у красных казаков определились два лидера: Николай Каширин и Василий Блюхер. Так и порешили: командир – Каширин, его заместитель – Блюхер. На все сборы отвели два дня, назначив выступление на 18 июля.
      Отряд Ивана Каширина расположился верстах в двух от Белорецкого завода, у заброшенного хутора. Утром 18 июля Иван Каширин поименно вызвал из строя двадцать самых преданных головорезов и отдал приказ: галопом в Белорецкий завод, арестовать Точисского и доставить его в расположение отряда. Недоумевающим пояснил, что Павел Варфоломеевич – человек старый и книжный, в военном ремесле ничего не смыслит, потому надо его на время изолировать ради его же блага, чтобы не путался под ногами. Вот разобьем Дутова, тогда пусть и командует. Потом выяснилось, что командиру «арестной» группы Каширин уже перед самым отбытием дал категорический приказ: арестованный Точисский ему не нужен, только мертвый.
      Светаков в отряде не было, перед предстоящим походом он наводил порядок в бумагах Военно-революционного комитета. Дальнейшее он навсегда запомнил как кошмарный сон.
Во дворе здания, где располагался Военно-революционный комитет, и в коридоре всегда находился караул, формируемый в основном из заводских рабочих. Караульные не успели даже сообразить, в чем дело, увидев знакомых партизан из отряда Ивана Каширина, которые заполонили двор. Трое из них уже успели войти в кабинет Точисского, когда караул спохватился и бросился следом. Но опоздали: передний из каширинцев прямо в дверях вскинул винтовку и в упор выстрелил в Точисского. Тот замертво упал грудью на стол, опрокинув на пол лампу. Ошеломленный Светаков начал было расстегивать кобуру, висевшую на поясе, но из-за дверей на вошедших уже набросились караульные, свалили на пол и начали бить прикладами. Все было кончено в считанные секунды.
       Между тем, во дворе началась пальба: караул и выскочившие из здания сотрудники попытались разоружить посланцев Ивана Каширина, те открыли стрельбу. Бой разгорался не на шутку. Только подоспевшие люди Блюхера, окружив двор, вынудили бандитов сложить оружие. Убитые и раненые были с обеих сторон.
О чем потом говорили с Иваном Кашириным его брат Николай и Василий Блюхер, навсегда останется тайной. Известно, что в поход Сводный Уральский отряд выступил, как и планировали, в тот же день, 18 июля. И в его составе был и отряд Ивана Каширина.
Парадокс истории: 18 июля 1918 года на Урале были расстреляны первый русский марксист и последний русский монарх.
      В поход выступили немалые силы красных: 4700 штыков, 1400 сабель, 13 орудий. По пути в Верхне-Уральскую нарвались на казаков Дутова. За восемь дней ожесточенных боев преодолели всего 50 километров, при этом понесли огромные потери и вынуждены были отступить обратно, в Белорецкий завод. В одном из боев серьезное ранение получил Николай Каширин. 2 августа на посту командира его сменил Василий Блюхер, под командованием которого Уральская армия (так в конце концов стали именовать сводный отряд) совершила свой знаменитый рейд от Белорецкого завода до Кунгура, где соединилась с силами Михаила Фрунзе (4).
Светаков в этом походе не участвовал. Потрясенный убийством Точисского он в тот же день официально заявил о своем выходе из отряда. Следом за ним из отряда ушла почти половина бойцов.

Глава 4. Бегство от революции

      После ухода партизан из Белорецкого завода и прихода белых начались поиски большевик и сочувствующих, пошли аресты. Каждый житель должен был иметь удостоверение, подтверждающее, что он состоит где-то на службе. Хотя «революционная деятельность» Светакова и была достаточно непродолжительна, но за ним уже прочно закрепилась кличка «Сашка-партизан». Но главное – он примелькался на заводах и железной дороге как большевистский агитатор, человек Точисского.
      С таким политическим багажом за спиной спокойной жизни ждать не приходилось. Светаков бросился к Булыгину с просьбой выдать ему хоть какое удостоверение. Сам Булыгин если и питал в недавнем прошлом какие-то либеральные иллюзии, связанные с революцией, то после событий последнего года с отвращением отвернулся и от казачества Дутова и, особенно, от большевиков. Тем не менее, он не изменил интеллигентским манерам и по-прежнему обращался к Светакову только на «вы».
     - Александр Васильевич, - напомнил он ровным голосом, - боюсь, вы забыли наш последний разговор. А я, к несчастью, кажется, был прав. Послушайтесь меня хотя бы на этот раз: срочно бегите из Белорецкого завода, укройтесь в своих Карталах. Там сейчас чехи, но о ваших здешних похождениях там вряд ли кто знает. Здесь я вам ничем помочь не смогу, да, боюсь, и не испытываю особого желания. Желаю здравствовать.
      Не то, чтобы Светаков послушался совета Булыгина, ему просто деваться было некуда. Вместе с ним из Белорецкого завода бежал и Мишка Кабаков. Тот не был ни партийцем, ни даже активистом, но события последних месяцев привили ему стойкое отвращение к большевикам, которое он и не скрывал. Он сам был из казачьей семьи и междуусобное озверение рассекло его душу надвое.
Вместе, где пешком, где на попутных подводах они отмахали сначала полсотни верст до Верхне-Уральской, затем еще около сотни до родных Балкан. Там их пути разошлись. Мишка Кабаков остался у отца, Светакова здесь уже ничто не держало, и он двинул дальше, в Карталы.
      Он успел как раз вовремя. Шерстобитов, единственный человек, который мог ему помочь, собирался переезжать к новому месту службы, в Челябинск. Он успел выправить шурину удостоверение, и тот с помощью старых сослуживцев уже на следующий день вышел на прежнее место работы. 
      Квалифицированных рабочих не хватало. Кого мобилизовали красные, кого белые, кого голод заставил разбрестись по окружающим деревням в поисках пропитания. Так что Светакова определили на уже знакомую ему должность десятника.
В Карталах никто не знал о его белорецких похождениях. Да и в самом Светакове трудно было узнать того парнишку, который ушел на заработки пару лет назад. Теперь это был вполне зрелый мужчина...
      Однажды в контору пришел солдат-чех и велел Cветакову назавтра явиться в комендатуру. В Карталах был расквартирована одна из тыловых частей чехословацкого корпуса. Откуда они взялись в южноуральской глуши?
      Весной 1918 года в России скопилось около 45 тысяч пленных чехов. Они не собирались воевать против большевиков, и были до поры до времени вполне нейтральны. Они лишь требовали переправить их на родину, что в условиях продолжающейся в Европе войны было практически невозможно. Тогда им было разрешено добираться на родину кружным путем, через Сибирь и Дальний Восток. Так эшелоны с чехословацким корпусом растянулись вдоль узкой полоски транссибирской магистрали от Поволжья до Владивостока.
      Формально чехи не принимали ничью сторону, они старались быть лояльны к власти, но власть принадлежала меньшевикам и эсерам. В мае-июне 1918 года чехословацкий корпус занял Челябинск, Пензу, Сызрань, Самару, Томск и другие крупные города, тем самым фактически поддерживая там власть  меньшевиков и эсеров.
     Так что не без опаски Светаков явился к чехословацкому коменданту. Более того, накануне, чуть поколебавшись, он без особых сожалений сжег все бумаги и партийный билет, который выдал ему сам Точисский. Впрочем, страхи оказались напрасны, офицер лишь бегло просмотрел документы и задал единственный вопрос – не большевик ли? Светаков энергично замотал головой, и молодого рабочего парня оставили в покое...
      От воспоминаний о недавней «революционной юности» его мутило. Из головы не выходили последние минуты Точисского. Стоило закрыть глаза, как он снова и снова видел один и тот же кошмар: распахивается дверь, чья-то обезумевшая морда в казачьей фуражке, вскинутая и ищущая цель винтовка и короткое, яркое пламя из дула. Рука тянется к кобуре, но то ли пистолет неимоверно тяжел, то ли его кто-то удерживает – он  никак не лезет наружу... И Точисский, ничком падающий на стол с разбросанными по нему бумагами, по которым к краю стола все обильнее течет из-под него струя крови. Она огибает чернильницу и начинает стекать на грязный, заплеванный пол...
      Но погоди, погоди, - сквозь этот кошмар пытался что-то домыслить Светаков, - ведь говорили же, ведь кто-то предупреждал... Он копался в смятенной памяти в поисках того рокового момента, когда его судьба вдруг покатилась по этому пути. Где та развилка, была ли она, можно ли было свернуть в другую сторону? Ах, да – это ж Булыгин что-то говорил про кровь, предупреждал о чем-то, да я не дослушал...
     Светаков долго пытался восстановить ту, казавшуюся теперь особенно важной, фразу инженера Булыгина, пока однажды в полубреду она не возникла в его сознании с отчетливой и исчерпывающей ясностью: «Александр Васильевич, а не боитесь, что все ваши мечты о всеобщем счастье обернутся большой кровью?»
      Светаков все чаще с недоумением спрашивал себя: как его туда занесло, в эту самую революцию? Такими ли он видел «свободу, равенство и братство», вычитанные им сначала из самой гуманной русской литературы, а затем из талмудов Точисского? . . .
Такими ли он видел вождей этой самой революции? Ну, ладно – сам Точисский, социал-демократ с доисторических времен, книжник, проповедник. Но никого похожего рядом с ним Светаков, как ни силился, представить не мог. За кем, собственно, шли эти огромные «революционные массы»? Ничего общего с Точисским не имел Василий Блюхер, который вообще вряд ли когда читал «основоположников» и руководствовался исключительно «революционной целесообразностью». Что он под ней понимал, одному Богу было известно, но в его стальных глазах явственно читалось, что он не остановится ни перед какими жертвами во имя этой самой целесообразности.
      Рядом с Блюхером совсем уж мелкой фигурой смотрелся Николай Каширин, бескомпромиссный боец революции и добросовестный рубака, не щадящий ни себя, ни своих, ни чужих.
На чаще всего в тех своих кошмарах Светаков видел ухмыляющуюся, с закрученными вверх и наваксенными усами, самодовольную физиономию Ивана Каширина в щегольском облегающем мундире, перепоясанном какой-то невиданной портупеей, с ремешками, с нацепленными значками и цацками и – самое омерзительное – неизменно источающего запах какого-то удушающего одеколона. Этому, похоже, сама рубка доставляла наслаждение.
     Потому, когда душа несколько успокаивалась, не хотелось ни революций, ни контрреволюций. Хотелось покоя и счастья. Тут кстати объявилась старая подруга, та самая поповна и... закрутилась нешуточная любовь.
   
                Под пытками
                «Первое и основное антисоветское деяние 
                совершено мною в 1918 году, выразилось в
                том, что я ушел из партизанского отряда,
                боровшегося за торжество революции, за   
                советскую власть. Правда, я ушел не один, но
                это не снимает с меня всей тяжести 
                совершенного мной преступления против
                Советской власти, против Родины. Проживая
                у родителей и работая по существу на белых,
                я порвал с партией и революционным
                движением. Кроме того, я женился на дочери
                служителя культа. Этот тягчайший 
                антисоветский поступок тяжелым бременем 
                давит меня и до сих пор».   
                (Октябрь 1938 года, Бутырская тюрьма)
               
      Гражданская война полыхала где-то совсем рядом. Но в их захолустье, оккупированное тылами чехословацкого корпуса, она до поры до времени не докатывалась.
Доходили какие-то смутные слухи о кровопролитных сражениях на Восточном фронте. Будто бы его недавний командир Василий Блюхер, успешно пройдя с партизанскими отрядами через весь Урал с юга на север, соединился с Фрунзе и теперь командует на стороне красных уже регулярной армией. Но говорили, правда, и то, что людей у Блюхера полегло – немерено.
      Уже к октябрю 1918 года красные вытеснили с Южного Урала и чехов, и казаков Дутова. Власть навсегда перешла к большевикам.  Однако, покой длился недолго. Это от чехов да от эсеров с меньшевиками можно было отделаться липовой справкой. С советской властью все оказалось не так просто. Она, эта новая власть, сама нашла его. Для нее он был «старый партиец», партизан, участник борьбы с белоказаками.  Вспомнили, что он фактически был одним из активистов Военно-революционного комитета. Прежние «красные командиры» - Блюхер, братья Каширины не вернулись на Южный Урал, воевали где-то на фронтах гражданской. О том кровопролитном конфликте 18 июля вспомнить было некому, да никто и не собирался вспоминать. Революция и гражданская война снежным комом катились все дальше, увлекая за собой, давя и перемешивая убийц и их жертв, правых и неправых...   
     Светаков сам не заметил, как против собственного желания опять оказался в партийной обойме. Его сразу - как своего – втянули в военно-политическую работу. И закрутило...
Он побывал председателем Троицкого райкома и помощником военкома 3-го боевого участка Троицкого укрепрайона, командовал отрядом, который гонялся за бандами «зеленых» в Троицком, Верхнеуральском и Орском уездах. Заслуги его были замечены, и в конце концов он стал членом Челябинского губкома РКП(б).
      За три года Гражданской войны семья Светаковых практически распалась. В 1919 году умер отец, мать с сестрами перебралась подальше от голода в Екатеринбург, хоть на какие-то заработки. Брат Василий куда-то сгинул. К жене-поповне он быстро охладел, да и не до жены было в постоянных походах, переездах... К тому же в Челябинске жизнелюбивый Светаков встретил другую женщину...
Не было времени остановиться и осмотреться. Но посреди революционной круговерти, резни, кровопролития наступал иной раз момент, когда Светаков как бы на полном скаку ударялся лбом в каменную стену, ужасаясь от содеянного самим и своими товарищами: да что это я, зачем все это? О каком всенародном счастье речь, если кругом – чем дальше, тем больше - кровь, голод и разруха?
      Началось с известия о гибели Мишки Кабакова, друга детства. После их бегства из Белорецкого завода тот обосновался в родных Балканах. В этом забытом Богом захолустье он спокойно прожил почти год, и даже, следуя примеру Светакова, успел жениться. Но, в отличие от Светакова, у него не было «охранной грамоты» в виде пролетарского происхождения и партбилета. Он был из казацкой семьи, причем семьи зажиточной. В условиях относительного безвластия он никого не интересовал. Но очень скоро казачье происхождение стало фактическим приговором.
       В конце января 1919 года из Москвы пришла секретная телеграмма ЦК с директивой «провести массовый террор против богатых казаков, истребив их поголовно; провести беспощадный массовый террор по отношению ко всем вообще казакам, принимавшим какое-либо прямое или косвенное участие в борьбе с Советской властью». Циркуляр положил начало одному из самых страшных большевистских преступлений - «расказачиванию».
Семью Мишки Кабакова, как и было предписано, «истребили поголовно». Светаков ничем не мог помочь другу, он в то время был в Верхнее-Уральской. Сам Мишка мог бы спастись, сославшись на партизанские заслуги. Но, по рассказам, он вступился за отца с матерью, и потому был зарублен первым. Убили и старшего Кабакова, дом сожгли, мать и две младшие сестры куда-то сгинули.
      Другое потрясение – повальный, повсеместный голод. Директивы, приходящие из Москвы за подписями Ленина, наркома продовольствия Цюрупы, какого-то нерусского Отто Шмидта требовали опять же беспощадно расправляться с «мироедами», вешать, брать заложников, изымать хлеб до последнего зернышка.
Продотряды рыскали по станицам, хуторам и деревням, выколачивая из крестьян последнее. Их и раньше нередко встречали с оружием. Но к началу 1921 года озверение с обеих сторон дошло до такого предела, что заполыхала вся обширная Тюменская губерния, следом – Омская, главные хлебные районы Западной Сибири.
      Восставшие захватили восемь городов и несколько железнодорожных станций, общая численность своеобразной крестьянской армии превысила 40 тысяч человек. Главными лозунгами восставших были: «Не выполнять продразверстку», «Не отдавать хлеб». Москва требовала подавить восстание любой ценой, не останавливаясь ни перед какими мерами. И подавили, утопив, по обыкновению в крови. Южную группу войск, принимавших участие в подавлении восстания, возглавлял потомственный казак Евгений Полюдов (5). В гуще событий оказался и Светаков, возглавлявший продотряд. Ему довелось «усмирять» Ишим – один из городов, захваченных восставшими.
И как-то так получалось, что вот именно кровь, резня, взаимное истребление людей – мало-помалу и становились самоцелью. А всеобщее счастье, братство, равенство, мировая революция и прочее догматы из книжек Точисского оставались чем-то вроде привычной с детства, но непонятной и потому лишенной всякого смысла молитвы, скороговоркой творимой перед обедом: «Отче наш, иже еси на небеси!.. ». Чем там кончалась молитва, он никогда не знал, предпочитая быстрее зачерпнуть ложкой из общего котла.   
И все чаще вспоминался первый в его жизни бой под Верхне-Уральской и та, пронзившая его, мысль: так они ж такие же русские, как и я, такие же работяги, а никакие не гидры контрреволюции...      
      Тех же самых людей он видел и под Ишимом, когда собственноручно изымал у них «излишки», а попросту весь наличный хлеб, добытый горбом, потом и кровью. Светакову не дано было знать, каковы дела по всей необъятной России. Но из редких писем матери он знал, что в Екатеринбурге повальный голод, хлеб выдается по карточкам, и в этом он находил какое-то самооправдание, вламываясь в чужое крестьянское хозяйство. Но чуть позже дошли слухи о Кронштадтском восстании (а это, почитай, почти уже сам Петроград), о крестьянском восстании на Тамбовщине...
      И не лишенный сообразительности Светаков мало-помалу стал смутно понимать, что всеобщий голод в стране – бедствие не стихийное, а рукотворное, что репрессии против крестьянства (а часто – просто истребление) – не следствие, а причина голода. Где выход – Светаков не знал, и потому смысл борьбы «за счастье трудового народа» все больше утрачивался. Светаков чувствовал, что теряет самого себя. В поисках выхода он все чаще возвращался к детской мечте о «блаженной стране» и мундире инженера-путейца. И то, и другое по-прежнему оставались недосягаемой, но неотвязной мечтой...
     И вот когда душевный раздрай стал принимать уже болезненные формы, пришло неожиданное избавление. В 1922 году в Челябинский губком поступила разнарядка: направить одного человека на рабфак при Московском институте инженеров путей сообщения. В ту пору в технические вузы принимали преимущественно «из рабочих и крестьян». Но рабочие и крестьяне редко когда имели даже начальное образование, а если и имели, за время войн и революций, как правило, начисто его утратили. Вот для них-то при вузах и были созданы так называемые рабфаки, рабочие факультеты, на которых худо-бедно можно было получить среднее образование. При поступлении требовалось лишь «твердое знание четырех арифметических действий над целыми числами».
     Светаков ухватился за эту возможность, как утопающий хватается за соломинку. Он надеялся одним махом решить сразу все свои проблемы: вылезти из грязи и крови революций и войн, покончить с бестолковой личной жизнью и прорваться к давней мечте – стать инженером-путейцем, как Шерстобитов.
      В конце концов, все сложилось как нельзя лучше. Просто у Светакова не оказалось конкурентов. Как правило, на рабфак посылали комсомольцев, а тут был «член партии с 1917 года» - огромный по тем временам стаж. Правда, с партстажем и получилась история, которая не раз потом выходила ему боком.
Еще в октябре 19-го, в Троицке у него поинтересовались, где партбилет. Светаков соврал, что все партийные документы пропали во время спешного отступления Сводного отряда из Белорецкого завода. Приняли в партию как бы вторично и посоветовали разыскать старые документы. Тогда, мол, и восстановим партстаж.      
     Тщеславный Светаков был страшно уязвлен. Одно дело – быть партийцем с первых дней революции, другое – вступить в партию, когда революция практически победила. Спустя пару лет, во время партчистки 1921 года он был уже членом Челябинского губкома. На собрании ячейки он рассказал историю вступления в партию в Белорецком заводе, но умолчал, что документов, подтверждающих партстаж, у него нет. Проверять никто не стал, тем более, что кое-кто еще помнил и молодого пропагандиста-большевика в Белорецком заводе и трагическую историю Точисского. Выдали новый партбилет, пометив в нем, со слов Светакова, дату вступления в РКП(б) – ноябрь 1917 года.   
     Так и получилось, что в Москву в 1922 году приехал старый партиец, старый партизан, участник революции и Гражданской войны. Двери в новую жизнь были перед ним открыты. 

                Под пытками
                «Второе антипартийное преступление мною
                было совершено в 1921 году и заключалось оно
                в следующем. Во время партийной чистки в
                моем новом партбилете была допущена ошибка
                и время вступления в партию было помечено
                ноябрем 1917 года вместо октября 1919 года 
                (дата моего вторичного вступления в партию
                большевиков). В силу ложного стыда я не 
                исправил ошибку ни тут же, ни в дальнейшем.
                Этот тягчайший антипартийный поступок,
                обман партии я носил тяжестью в своем сердце
                до сегодняшнего дня».
                (Октябрь 1938 года, Бутырская тюрьма)

 
 
Глава 5. Студент с ямочкой на подбородке

      Институт инженеров путей сообщения, в который волею судеб попал Светаков, считался одним из престижных вузов России еще до революции. Он был создан в конце XIX века по инициативе крупного инженера-путейца Николая Павловича Петрова и называлось поначалу Инженерным училищем. Накануне I мировой войны его переименовали в Институт инженеров путей сообщения, а уже при Светакове, в 1924 году он получил название Московский институт инженеров транспорта.   
      С самого своего основания до нынешнего времени он располагался на Бахметьевской улице в патриархальном московском районе между Божедомкой и Сущевским валом. В 50-х годах XX века улице присвоили имя Образцова – советского академика-путейца.
      Светаков после окончания рабфака был зачислен на строительный факультет. «Анкета» не отпускала и очень скоро привела его на ту же, «политруковскую» стезю. Он не был самым старшим по возрасту, но по анкете имел неоспоримые преимущества. Уже на первом курсе он стал секретарем партийной ячейки, потом председателем студенческого комитета, ну и постоянно исполнял обязанности агитатора-пропагандиста.
      Это как раз были годы, когда в стране под корень изживался всякий плюрализм, насаждалось единомыслие, велась смертельная борьба с любой оппозицией (во исполнение печально знаменитой резолюции «О единстве партии», принятой Х съездом партии в 1921 году).
      После смерти Ленина лидеры оппозиции еще надеялись, что, устранив Сталина, можно спасти страну. В конце 1925 года Каменев и Сокольников отважились на XIV съезде впрямую предложить сместить Сталина с поста генсека, но итогом был лишь конфуз. Каменев, похоже, надеялся, что его выступление прорвет шлюзы молчания и правда хлынет в зал. Но не успел он закончить свою пламенную обвинительную речь, как съезд «в едином порыве» встал и начал скандировать: «Да здравствует товарищ Сталин!!!»
     Вместо победы над набирающей силу диктатурой зарождающимся сталинизмом съезд положил формальное начало культу Сталина. Именно на нем холуйствующий Ворошилов впервые назвал Сталина «главным членом политбюро»...
Однако еще не были отработаны приемы массовой истерии, которые самый лучший в мире постановщик политических шоу устраивал в середине 30-х годов. Еще не была окончательно убита оппозиционная мысль, в головах многих копились вопросы, не находящие ответа. Осенью 1927 года оппозиционеры разослали рядовым членам партии листовку: «Долой расстрелы, долой ГПУ, да здравствует рабочая демократия, да здравствует свобода слова, печати и собраний!». Сам Светаков листовку не видел. Ее успели изъять в их студенческом общежитии. А тех, у кого, по доносам, такие листовки были, выгнали из института. Тем не менее, партком ознакомил с содержанием листовки активистов, сопроводив ее соответствующими комментариями.
      Светаков сердцем принимал содержание и сам дух листовки, он насмотрелся в своей жизни, чем оборачивается революционное правосознание. Тем более, что с Урала до него доходили слухи, что Иван Каширин, тот самый, что приказал убить Точисского, уже где-то на высоких должностях в ОГПУ, чуть ли не в Москве. Если «меч революции» в руках таких, как Иван Каширин, рассуждал про себя Светаков, ничего хорошего ждать не приходится. 
      Но, с другой стороны, в него уже намертво въелись военкомовские замашки, приобретенные в Гражданскую войну, большевистская демагогия, как средство борьбы с оппонентами, и «комчванство», как поименовал это явление вождь мирового пролетариата.
      Справедливости ради стоит отметить, что политическая «составляющая» светаковской жизни была все-таки не на первом плане, или, если можно так сказать, текла параллельно. Он успевал делать какие-то доклады, организовывать митинги, демонстрации, участвовать в каких-то кружках, вывешивать стенгазеты. Не забывал он и «науку страсти нежной», за что даже получил внушение от партийной ячейки...
      Но главным делом жизни он по-прежнему считал обретение специальности. Диплом инженера ему представлялся как избавление от прежней бестолковой жизни, рубежом, за которым все будет по-новому...
      Институт инженеров транспорта входил в систему Наркомата путей сообщения, а наркомат в те годы объединял и железнодорожный, и морской, и речной транспорт. После третьего курса Светаков стал специализироваться на строительстве морских портов, гидротехнических сооружений, подъездных путей. И тут ему опять повезло. Ректором института был назначен Евгений Полюдов, тот самый, что командовал Южной группой войск при подавлении крестьянского восстания в Западной Сибири. На одном из партмероприятий Светаков разговорился с новым ректором. Тут-то и выяснилось, что они чуть ли не однополчане. Практичный Светаков в полной мере использовал новое знакомство. Полюдов совмещал ректорство в институте с членством в коллегии наркомата, где ведал, среди прочего, строительством на транспорте. Лучшего руководителя (а про себя Светаков мыслил – покровителя) для будущего портостроителя нельзя было и придумать. И он зачастил в Наркомат. Сохранились воспоминания секретаря-машинистки Полюдова – Зои Марченко, в то время совсем молоденькой девушки.

                Свидетельство
В наши высокие сумрачные комнаты коллегии НКПС врывались шумные группы студентов МИИТа со своими нуждами. Запомнился мне один из них, Александр Светаков. Невысокий, круглолицый, с ямочкой на подбородке, конечно, в черной косоворотке (галстуки и прочие «буржуазные предрассудки» категорически студенчеством тех лет отметались), с портфелем в руке – напористый, веселый, активный строитель новой жизни. Студенческая общественная жизнь в то время била ключом. Еще шли сражения со «старой профессурой», как со старым инженерством в стенах самого Комиссариата. Еще студенты вольны были выбирать или отвергать профессоров. Перед молодыми стояли огромные задачи перестройки страны, в том - числе транспорта, им чудилось огромное пространство, где надо было приложить их свежие силы.
                «Коммунист Заполярья», № 119, 05 октября 1989 г.               

Жил, где придется. У института было несколько общежитий, разбросанных по Москве. Где-то году в 1925-м Светакова перевели на Покровку. Это был знаменитый в Москве «дом-комод», построенный в стиле рококо каким-то учеником Растрелли еще в XVIII веке. «Комодом» он назывался за многочисленные выступы-«ящички» по всему фасаду. За какие-то семь-восемь лет после революции роскошный дворец был превращен в публичный сарай. Прежде, чем в нем обосновалось общежитие института, здесь размещались коммуналки, всевозможные советские учреждения, школа и даже дом пионеров. Теперь в нем проживало до полутысячи студентов, служащих МИИТа, его прежних выпускников. О нормальном быте говорить не приходилось: в каждой комнате ютились по 15-20 человек. Так Светаков узнал, что означает большевистский лозунг – «Война дворцам!».
     Впрочем, на Покровке Светаков только ночевал, да и то не всегда. Днем – занятия в институте, партячейка, доклады, затем библиотека и опять занятия. Он занимался до хруста в голове: математика, физика, теормех, сопромат, металловедение, гидротехника, геодезия... Запоем читал художественную, историческую литературу. В поисках ответов на «проклятые вопросы» бегал даже на лекции по философии в Московский университет (тогда такие вольности позволялись, было бы желание).
      Пристрастился к театрам. К немалому своему удивлению он обнаружил у себя музыкальный слух и наслаждался с галерки Большого театра Собиновым, Обуховой, Неждановой. Очень нравился совсем еще молодой Иван Козловский. Раз-другой со своей галерки он видел в партере или в ложах старых знакомых – Василия Блюхера и Николая Каширина. К ним теперь было не подступиться, да, признаться, и желания особого не было. Он бы предпочел вообще забыть свои революционные подвиги...
      Ходил на поэтические сборища в Политехническом музее. Маяковский не особо нравился, казался сложным. Но нравилось, как лихо он расправлялся с оппонентами. Куда ближе был Есенин: «Да, мне нравилась девушка в белом, но теперь я люблю в голубом». Светакову было особенно дорого это стихотворение, которое очень уж точно ложилось на его собственную непутевую биографию. Но одновременно боролся с «есенинщиной», то есть с галстуками, пьянством в студенческой среде и прочими «родимыми пятнами».
      Еще на рабфаке он вторично женился (по моде тех лет, регистрация требовалась не всегда, достаточно было факта совместного проживания). Свою избранницу он встретил как раз в Политехническом, она была то ли художницей, то ли оформительницей в театре. Семья ее, как это часто случалось с женщинами Светакова, была «из бывших». Жили в уплотненной, когда-то, видимо, богатой квартире на Пречистенке. Молодые ютились в углу, но скоро Светаков стал все чаще сбегать на свою койку в общежитие...
      Поначалу его не очень насторожило, что как раз в эти годы чекистская метла пошла гулять именно по рядам инженерно-технической интеллигенции. Брали в основном «бывших», как бы граждан другой страны, и потому Светакова это вроде бы напрямую не касалось. В мае-июле 1928 года в Москве состоялся процесс по «Шахтинскому делу». Пятерых «вредителей» расстреляли, десятки отправили за решетку. В минуты отрезвления иглой пронзала мысль: а как же «бывший» Булыгин, который продолжал для Светакова оставаться образцом инженера, профессионала и порядочного человека? А как же шурин Шерстобитов?..   
      Сознание Светакова раздваивалось. Как партиец и пропагандист он должен был разъяснять и оправдывать разворачивающийся террор. С другой стороны, не столько разумом, сколько всем своим нутром он предчувствовал в сгущающейся атмосфере страха – это только начало. Освобождения, о котором он мечтал, сбегая из Челябинска в Москву, не получилось. Он снова метался, варился в собственном соку, боясь даже намеком выдать кому-то свои страхи. Да и не с кем было обсудить.
      Помог случай...

Глава 6. Тихий ленинградец 

      Еще не затихло эхо «Шахтинского дела», когда осенью 1928 года Светакова направили на Дальний Восток, на преддипломную практику по изысканиям. «Изыскивать» предстояло кратчайший путь из Амура в Японское море.
     Дело в том, что Южный Сахалин со времен Русско-Японской войны, принадлежал японцам. Следовательно, стратегически важный пролив Лаперуза (между Хоккайдо и Южным Сахалином) был целиком под контролем Японии. Это никак не устраивало СССР с его планами мирового господства, в том числе – господства в мировом океане. Глубоководный Амур, судоходный почти по всей длине, как и транссибирская железная дорога, был важнейшей транспортной артерией. Он пересекал богатейшие дальневосточные губернии и края, на Амуре базировалась военно-морская флотилия. В планах большевиков было создание в ближайшее годы в районе села Пермское огромного промышленного центра (будущего Комсомольска-на-Амуре), форпоста военного кораблестроения на Дальнем Востоке. Тогда боевые корабли, подводные лодки не надо было бы перегонять за тридевять земель, с Балтики или Черного моря. Загвоздка была в том, что выход из Амура в мировой океан был практически закупорен. Река впадала в Охотское море, вернее – в мелководный Амурский лиман (мелкий, надолго замерзающий Татарский пролив в районе мыса Лазарева не годился для регулярного судоходства). Чтобы будущему флоту попасть в дальневосточные военно-морские базы и порты, необходимо было выходить из Амура в Охотское море (надолго замерзающее), Лаперуза, контролируемый японцами. 
    Тогда и появился соблазн «спрямить» путь из Амура в Японское море. Сама география давала подсказку: в районе мыса Де-Кастри Амур довольно близко подходит к побережью Японского моря и далее течет на север параллельно побережью. В этом месте между побережьем и руслом Амура есть ложбина, прорезающая Сихотэ-Алиньский хребет. В ней лежит озеро Кизи, почти соединяя Амур с морем. Если прокопать перемычки между озером и Амуром (с одной стороны), между озером и Татарским проливом (с другой), проложить по дну озера судоходный канал, создать систему шлюзов – получался бы прямой выход из Амура в Японское море с колоссальной экономией расстояния и времени.
    Управление портовых изысканий по Тихому океану (УПИТО), которое осуществляло эти работы, в начале 20-х годов базировалась в Петрограде, а в 1926 году в полном составе было переведено во Владивосток. Известно, что к тому времени Ленинград был главным центром зиновьевской оппозиции. Так и получилось, что Светаков ехал на Дальний Восток, а приехал в «логово» зиновьевцев.
      Самое поразительное, что сразу же отметил про себя Светаков, в аппарате УПИТО не было ни одного коммуниста. У него, уже привыкшего к «руководящей роли» партии, это не укладывалось в голове. Но куда больше удивляло другое: без этой самой «руководящей», без политинформаций, стенгазет и прочей обязательной атрибутики господствующей партии дела в управлении шли весьма успешно. Почти весь инженерный состав составляли единомышленники, друзья или хорошие знакомые еще по питерским институтам, выходцы из приличных русских семей, некоторые из дворян. Обращались друг к другу исключительно – «господа». В конце 20-х это было даже не старомодно, это был вызов традициям новой власти. «Партиец» Светаков даже однажды пытался сделать что-то вроде замечания, но ни поддержки, ни понимания не нашел.
     Чужаков в управлении почти не было. Одного такого к немалому своему удивлению Светаков все же обнаружил. Это был инженер Петренко, которого Светаков мельком знал еще по строительству узкоколейки Магнитная – Белорецкий завод. Воистину – мир тесен. Тогда, десяток лет назад, еще до Октябрьского переворота, с Петренко произошло какая-то темная история. Будто бы он растратил немалые казенные деньги и скрылся, воспользовавшись начавшейся смутой. Тогда это были не более чем слухи, но Светаков почему-то сразу стал испытывать к нему неприязнь.
     Светаков не был единственным практикантом в УПИТО. Почти одновременно с ним прибыл студент Ленинградского института инженеров путей сообщения комсомолец Скобликов. Во Владивостоке долго не задержались и вскоре двумя изыскательскими партиями выехали на полевые работы. Одна, которую возглавлял инженер Агапов, направилась к озеру Кизи. В ней оказались Светаков и Скобликов. Другая, под руководством Петренко, высадилась на противоположном берегу Татарского пролива, на самом севере Сахалина. Эта партия проводила изыскания на возможность постройки порта в заливе Байкал, у небольшого селения Москальво. Этот порт, прямо напротив естественного устья Амура, мог бы стать запасным вариантом базирования (или отстоя) боевых кораблей на случай, если бы вариант строительства канала через озеро Кизи был бы признан несостоятельным. Кроме того, он должен был стать нефтегаванью, через которую предполагалось экспортировать нефть, добываемую на севере Сахалина.
     Два студента-практиканта подружились. Скобликов оказался потомственным путейцем, его отец, известный инженер-мостостроитель, участвовал в прокладке Великой сибирской магистрали еще в конце 19-го века. 
   Светаков оказался в непривычной для себя ситуации: партиец, пролетарий, почти уже молодой советский инженер оказался среди «бывших», старых «спецов», к тому же явно скрытых оппозиционеров. Более того, и друг его – Скобликов явно склонялся к «бывшим», к этим дворянским сынкам. Но более всего Светакова смущало то, что его тянуло в этот круг, ему было чрезвычайно интересно общение с ними. Все были прекрасно образованы, по вечерам читали стихи, а то, бывало, спорили о политике. Правда, при появлении партийного Светакова старались переводить разговор на другую тему.
    Скобликов был лишен социальных комплексов Светакова. Видя раздвоенность Светакова, он как мог пытался ему растолковать: ну и что из того, что они из «бывших», а то и из дворян? Они что – работают хуже тех, кто из пролетариев? Какое тебе дело до их происхождения, если по тайге и болотам они кормят тех же комаров, что и ты. А создания их рук и их разума двигает Россию вперед.
     К стыду своему Светаков вынужден был признать, что беспартийный Скобликов из зиновьевского, «либерального» Ленинграда, куда больше информирован в вопросах политики, нежели он - партиец и почти столичный житель. Скобликов пересказывал по памяти «Несвоевременные мысли» Горького. О Горьком еще с рабфака Светаков только и знал, что «буревестник революции» да еще «Мать» - «очень своевременная книга». Но, послушать Скобликова, так получалось, что Горький никакой не «буревестник», а чистый контрреволюционер, которого только чудом не достала рука ЧеКи. Якобы еще в 18-м Горький называл Ленина чуть ли не кровавым тираном...    
      Пересказывал Скобликов невероятные слухи о таинственной смерти Михаила Фрунзе, которого якобы просто зарезали на операционном столе, о бессудном расстреле двадцати заложников из «бывших» после убийства полпреда Войкова, о забастовках на питерских заводах. Он сам был очевидцем прошлогодней первомайской демонстрации, на которой путиловцы несли плакаты – «Нам нужно масло, а не социализм». Но самое невероятное и страшное, что успел поведать Светакову его новый ленинградский друг, это секретное, никогда нигде не публиковавшееся «Завещание Ленина». Будто бы в этом «завещании» вождь в хвост и гриву крыл Сталина и предсказывал многие беды, если того срочно не сместить с поста генерального секретаря. 
      Это было настолько чудовищно, настолько не вписывалось в уже установившуюся картину мира, что в Светакове вдруг просыпался тот, уральский военком с маузером на поясе, он взрывался и, задыхаясь от возмущения, кричал, что это «контра», что за такое следует в ГПУ... Но была в глазах и в интонации застенчивого и даже мягкого с виду Скобликова такая спокойная твердость, что Светаков тушевался. Такое уже было десяток лет назад, когда его предупреждал инженер Булыгин: «Александр Васильевич, а не боитесь?..».
      Тогда, в свои восемнадцать лет, он так и не смог додумать до конца смысл тех вещих слов, но теперь они падали на перепаханную собственными сомнениями почву. Копаясь в смятенной душе, возвращаясь к проклятым вопросам, он все чаще вынужден был с ужасом соглашаться, что все это чистая правда. В стране сложилась и продолжала крепнуть партийно-чекистская диктатура во главе со Сталиным. Но если это правда, то как с ней жить?
      Скобликов и тут имел ответы. О всякой организованной, вооруженной борьбе, подполье и прочей революционной экзотике не могло быть и речи.
 - Пойми, Саня, Россия и всегда-то было страной предателей и провокаторов, особенно среди вашего революционного брата. А сегодня... После того, как доносительство на всех и каждого стало нормой жизни, ГПУ знает все о каждом движении в стране. За одного «вашего» ГПУ не остановится перед уничтожением тысяч. Забыл про заложников, расстрелянных после покушения на Войкова?..
     Скобликов смеялся, когда читал в изредка попадающих к ним газетах или слышал от самого Светакова о все разрастающемся в стране «вредительстве». Да какой же уважающий себя инженер станет собственными руками уничтожать плоды своего труда, свои детища? Вот ты сможешь уничтожить мост, - ставил он в тупик Светакова, - или морской причал, если ты сам его проектировал, строил, если он предмет твоей профессиональной гордости, если это творение твоих рук и разума? Если даже такие случаи и имеют место (в тех же Шахтах), то это, скорее, дело рук самих чекистов.      
 Светаков становился на позицию Скобликова и ясно понимал – да ни за что!..    
     Жить надо по совести, - гнул свое Скобликов, - не подличать, не предавать, не доносить… У нас с тобой нет другой России и не будет. Сегодня одна власть, а завтра, глядишь, другая. Построенные тобой железная дорога, канал, морской порт – это надолго, это то, что двигает вперед человеческую цивилизацию, что так или иначе будет служить на пользу народу.
    Месяца через четыре (уже стояла зима) несколько человек из партии Агапова, в том числе Скобликова, послали на подмогу Петренко, на север Сахалина. Светаков с грустью расставался с другом. Оставалось столько недоговоренного, недоспоренного...       
     Практика растянулась на полгода, а когда Светаков вернулся во Владивосток, его, как обухом по голове, оглушило известие: комсомолец Скобликов погиб при странных обстоятельствах в поселке Москальво. Как удалось выяснить Светакову у изыскателей петренковской партии, в один из выходных группа любителей подледного лова с утра отправилась на рыбалку, за корюшкой. Скобликов, видимо, решил уединиться и пробил лунку далеко в стороне, так что никто из рыбаков его не видел. Хватились его только вечером. Скобликов с разбитой головой лежал рядом с уже замерзшей лункой, вокруг валялись пара десятков корюшек и пешня со следами крови. Опытные люди обратили внимание, что, судя по следам на снегу и кое-каким вещам, разбросанным у потухшего костерка, рыбаков было двое... 
     До ближайшего милиционера в Охе было полсотни километров по бездорожью и снегу. Пока передали телеграмму, пока то да се, прошло три дня. Приехавший милиционер даже разбираться не стал. Составил акт о несчастном случае, тело закопали на местном кладбище, на том история и закончилась.
     Не давал покоя вопрос – за что? Не имея собственного объяснения, Светаков все чаще вспоминал скользкого и скрытного Петренко, мучила какая-то догадка. Но ни разузнать подробности (поди, доберись до Москальво), ни расспросить самого Петренко не было никакой возможности. Тот, как это было еще в Белорецком заводе, странным образом исчез из поля зрения Светакова. И ни разу в дальнейшем их пути уже не пересекались.
     Светаков на своем веку смерть видел не раз, в том числе глаза в глаза. Но тут он был потрясен потерей. Ему все казалось, что еще немного и они бы доспорили. Тихий, спокойный, но твердый Скобликов открыл бы Светакову что-то такое, до чего не доходил его собственный разум. Светаков мучился, пытался самостоятельно продлить ту нить рассуждений, что тогда так здорово выстраивалась у них у таежного костра, под комариный писк. Но получалось мутно и бестолково...
     В Москву Светаков вернулся уже весной 1929 года. К концу года он с отличием защитил дипломный проект. В тот же год произошло и другое событие. Он в очередной раз женился, на этот раз на польской дворянке Софье Майер.

                Под пытками
 «С 1919 по 1929 год я совершил еще одно преступление против советских законов, партийной морали и этики, допустив вместе с тем и политическую ошибку. Я имел трех жен. Жена, с которой я сошелся в 1929 году, Софья Феликсовна Майэр, являлась чуждым элементом, дочь помещика, дворянка, мать и родственники которой находились в Польше. Этим своим поведением я совершил третье тяжкое преступление перед партией и Советской властью. Тем более, что партия предупредила меня о факте наличия бытового разложения и о моей связи с чуждым элементом. Я не прислушался и против своей воли все больше запутывался в своих грязных антисоветских поступках».
              Октябрь 1938 года, Бутырская тюрьма
               

Глава 7. Путевка в жизнь

   За восемь лет, проведенных в Москве, Светаков изменился до неузнаваемости. Ему уже стукнуло тридцать. Из юности он вынес и сохранил самостоятельность, напористость, упрямство, тщеславие и... малообъяснимую влюбчивость в аристократических барышень с диковинными именами. Столичные годы сделали его образованным человеком, инженером, «новым советским интеллигентом».
     Весной 1930 года Светаков заканчивал институт. Председателем аттестационной комиссии был Вячеслав Зоф – заместитель народного комиссара путей сообщения СССР, в который, как мы помним, в ту пору входили и железные дороги, и морской и речной транспорт (наркомом был Ян Рудзутак). Заместителем председателя аттестационной комиссии был Николай Янсон – зампред Совнаркома РСФСР, который курировал транспорт. Эти два большевика, два представителя так называемой «ленинской гвардии» сыграли в жизни Светакова столь важную роль, что о них следует сказать чуть подробнее.
      Надо иметь в виду, что после революции минуло всего-то чуть больше десятка лет. Были живы участники тех памятных событий. Дела, политические ошибки, достоинства и недостатки каждого более или менее видного большевика были, что называется, у всех на памяти. Еще не вошли в моду коммунистические святцы, вроде «Краткого курса», согласно которым историю творил строго ограниченный, раз и навсегда определенный круг лиц. Из этих святцев многие имена со временем вымарывались, но новые уже не вносились никогда.
      Еще не утвердился и миф о Ленине, в том числе о июльских событиях 1917 года, когда «партия укрыла вождя в глубоком подполье». В этом мифе был шалаш в Разливе, одинокий вождь, мелким почерком заполняющий на пенёчке «синюю тетрадь» и легендарный «товарищ Рахья», поддерживающий нелегальную связь вождя с ЦК.
    А в 30-м все еще прекрасно помнили, что от «ищеек Временного правительства» Ленин укрывался в Разливе не один, а в компании со своим ближайшим соратником Григорием Зиновьевым. Что между ЦК и ленинским шалашом действительно была налажена надежная и бесперебойная связь (благо, Разлив был под боком у Петрограда, в каких-то тридцати верстах) и курьеры беспрепятственно мотались туда и обратно. 
      Но было известно и то, что связников было куда больше, чем герой-одиночка Эйно Рахья. Что кроме него на связь с вождем ЦК отрядил Серго Орджоникидзе, Шотмана и как раз того самого товарища Зофа. Именно он 9 июля 1917 года организовал побег Ленина с питерской квартиры Аллилуевых и переправил его вместе с Зиновьевым в деревню Разлив (современные исследователи ставят под сомнение и факт «подполья», и шалаша).

    После Гражданской Зоф пошел по транспортной части. Входил в правление «Совторгфлота», был членом коллегии Наркомата путей сообщения  СССР. А в 1930, как раз, когда Светаков заканчивал институт, стал первым заместителем наркома путей сообщения. Ему подчинялся весь водный транспорт страны, то есть объединения «Мортран» и «Речтран».
    Эстонец Николай Янсон был постарше своего коллеги, и биография его была побогаче. Родился в 1882 году в Питере в семье рабочего-металлиста, с молодых лет пошел по стопам отца. Участвовал в первой русской революции, тогда же вступил в партию. С осени 1905-го – председатель Совета рабочих депутатов в Ревеле. Арестован, выслан в Сибирь, бежал. А в 25 лет у Янсона начался весьма романтический период биографии, нечто в духе то ли Джека Лондона, то ли нашего Билль-Белоцерковского: эмигрировал в Америку, плавал кочегаром на торговых судах, работал в портовых мастерских и судоремонтных заводах и даже стал секретарём Федерации эстонских рабочих Социалистической партии США. Из бурной молодости он вынес изуродованную в портовых переделках ногу, поэтому прихрамывал до конца дней, да привычку держать во рту неизменную трубку. 
     После Февральской революции вернулся в Ревель устанавливать Советскую власть. Однако вскоре немцы оккупировали Эстонию, Янсона арестовали, но тот легко отделался – его просто выслали в Россию. В 20-е годы он успел побывать директором завода, секретарем ЦК союза металлистов, секретарем Центральной контрольной комиссии, руководил партийными чистками – популярным в те годы занятием. Пару лет был наркомом юстиции РСФСР, его роль на этом посту следует отметить особо. В мае 1929 года по личному поручению Сталина была создана комиссия, которой предстояло определить конкретные условия использования арестантского труда. В комиссию входили Янсон (нарком юстиции РСФСР), Ягода (зампред ОГПУ), Крыленко (прокурор РСФСР), Толмачев (нарком внутренних дел РСФСР), Угланов (нарком труда СССР).
     Комиссия Янсона постаралась на славу, и вскоре появилось постановление политбюро: «Об использовании труда уголовно-заключенных». Среди прочего в нем говорилось:
- Именовать в дальнейшем концентрационные лагеря «исправительно-трудовыми лагерями»;
- Поручить Янсону и Ягоде выработать и оформить положение об исправительно-трудовых лагерях...
     Много лет спустя стали известны цифры: если в 1928 году в северных концлагерях содержалось до 30 тысяч заключенных, то в 1930 году – уже 662 257 (6).


      Ну а в 1930 году Янсон уже заместитель председателя Совнаркома РСФСР. Курировал на этом посту транспорт, то есть отрасль, одним из руководителей которой был Зоф. Вот, собственно, почему оба они оказались в аттестационной комиссии МИИТа.
     Отношения их трудно назвать дружескими. Их разделяло если не соперничество, то уж точно – ревность. Несмотря на богатую биографию, Янсон не мог соперничать с Зофом по революционной части: ореол личного связника Ленина незримо витал над головой Зофа. Но Янсон превосходил своего коллегу жизненным опытом и, как сейчас бы сказали, опытом управленца.
      Но вернемся к нашей истории. В конце двадцатых борьба с «вредителями» из среды инженерно-технической интеллигенции начала приносить свои ядовитые плоды. Экономика уже ощущала острый дефицит инженеров и управленцев. Старые кадры уничтожались, устранялись, третировались. Молодых же инженеров, способных и опытных, было не так уж много. Талантливого и амбициозного Светакова заметили и Зоф, и Янсон (не забудем, что «покровителем» Светакова все эти годы был член коллегии НКПС Полюдов, который тоже входил в аттестационную комиссию). Зоф имел в виду ближайшие интересы собственной отрасли, Янсон смотрел дальше.
      Причиной столь необычного интереса к рядовому вроде бы выпускнику были не только очевидные учебные успехи Светакова, его «анкета», но, главным образом, дипломный проект о прокладке судоходного канала из Амура в Японское море. К тому времени уже было ясно, что проект не будет иметь практического воплощения по финансовым и экономическим причинам. Но это ни в коей мере не умаляло достоинств проектанта. В проекте явно просматривался не только профессионализм, но масштабность мышления, нацеленность на перспективу.   
     На распределении Светаков выразил желание трудиться на Дальнем Востоке. Вот где пригодилось покровительство Полюдова: вчерашнего студента сразу же направили помощником начальника «Дальжелдорстроя» - структуры НКПС, занимающейся строительством железных дорог и морских портов в Дальневосточном крае (тогда в него входили нынешние Хабаровский, Приморский края, Амурская и Сахалинская области).   
      Объем работ, с учетом экономического и стратегического значения края, был колоссальный. Управление «Дальжелдорстроя» размещалось в Благовещенске. Отсюда Светаков должен был направлять строительство всех дальневосточных портов. Однако в реальности в планах пока значился лишь один – Александровск-Сахалинский. Так и получилось, что в мае 1930 года молодой инженер Александр Светаков прибыл на Сахалин и стал во главе строительства порта.
      Сахалин в ту пору был разделен примерно пополам: южная часть принадлежала Японии, северная – Советском Союзу. Александровск фактически был приграничным городом. Вся прилегающая область острова была изрыта угольными рудниками. Были они и в советской части, и в японской. Но практичные японцы решили, что неплохо бы взять в концессию и некоторые советские рудники. Один из них находился в нескольких километрах к югу от Александровска, в поселке Дуэ.
     Вообще иностранные концессии, которые в свое время родил нэп, к 30-му году себя уже изживали. Советская сторона давала разрешение на создание концессии, выдаивала иностранцев, сколько могла, а затем под любым предлогом нагло расторгала договор. Вложенный иностранный капитал столь же нагло присваивался. При проявлениях недовольства подключалось ОГПУ, стряпались дела о шпионаже и т.п.
     Прибыв в Александровск, Светаков сразу же погрузился в извечный советский бардак. Одна причина была на поверхности – тотальная безответственность, бюрократизм и воровство. Она усугублялась чисто отраслевой причиной: НКПС перманентно реорганизовывался, дробился, создавались новые подразделения, из него выделялись самостоятельные наркоматы. Все это сопровождалось неизбежной кадровой, организационной и финансовой неразберихой.
      Началось с того, что материалы для строительства порта еще не были завезены. А те, что завезли, не были нужны. Например, для взрывных работ требовался аммонал. Вместо этого с каких-то военно-морских складов завезли залежалый артиллерийский порох. Пока в Москве и Благовещенске начальники разбирались, кто за это отвечает, Светаков, не желая терять времени, начал строить то, что было в его силах: жилье для докеров, портовые склады, стал укреплять причалы и молы уже существующей гавани для пассажирских и маломерных судов.
     Однако рано или поздно предстояло строить угольные причалы, устанавливать на них краны, специализированное погрузочное оборудование и т.п. Любознательный и тщеславный Светаков просто не мог не заинтересоваться – как это дело поставлено у соседей, на японской концессии в Дуэ. Ему было известно, что там погрузка угля на пароходы почти полностью механизирована: из шахты по транспортерам прямо в судовые трюмы, минуя этап складирования.
     Светаков мечтал внедрить ту же систему при погрузку угля с рудника «Октябрьский», расположенного непосредственно вблизи Александровска. Благо, сами угольные причалы еще не строились, велись только подготовительные работы. Поэтому был шанс, начав с нуля, сдать объект, как сказали бы сейчас, «под ключ».   
      В июле 1930 года Светаков обратился к секретарю Сахалинского окружкома ВКП(б) Николаю Иванову с просьбой поспособствовать в организации поездки в Дуэ группы своих инженеров. Иванов не только поддержал идею, но и выразил желание самому поучаствовать в поездке. Двинулись на катере большой компанией человек в двадцать: десяток инженеров с женами, Николай Иванов, с ними увязался и прораб Александр Зыбенко.




     В Дуэ провели весь рабочий день, облазили и рудник, и причал, записывая и зарисовывая все этапы транспортировки. Светакова особенно интересовало, какие фирмы и где производят такое оборудование, где и как его можно приобрести. После экскурсии гостеприимные японцы, которым тоже было интересно поближе познакомиться с новым поколением советской «инженерии», пригласили закусить, даже потанцевали под патефон.
     Тогда еще не было тотального страха от контактов с иностранцами. Тем более, что контакты эти в данном случае осуществлялись на советской территории. Впрочем, Светакову, да и многим его коллегам, не очень понравились экзотические японские блюда, да и русская водка, пожалуй, была получше японской сакэ.
      С японцами приходилось встречаться еще раза два-три. В то же лето Наркомат иностранных дел устроил в Александровске банкет. Собралась вся местная знать, включая секретаря окружкома и начальника погранотряда, пригласили и японцев из местного консульства.

Донос
В июле 1930 года начальником строительства порта Светаковым, под предлогом ознакомления с японскими рудниками, была организована поездка на угольную японскую концессию в Дуэ. В поездке принимали участие кроме меня и Светакова – начальник проектного бюро Поляков, производитель работ Тихонов, секретарь окружкома Иванов, ныне изобличенные как враги народа, и другие...
       Сам я был завербован японским агентом Якусимой. При  этом было обусловлено, что непосредственную связь по  контрреволюционной шпионской работе я буду держать со Светаковым, завербованным Якусимой ранее. Вплоть до 1932 года Светаков обычно требовал предоставлять шпионские сведения к его приезду в Александровск. Здесь он всегда посещал японское консульство или японскую концессию в Дуэ...
       (Из протокола допроса прораба Зыбенко от 27 июля
        1938 года, за два месяца до ареста Светакова)
             
       В заботах и хлопотах Светаков отработал почти год. За это время он здорово набрался управленческого опыта, куда меньше было успехов по части чисто производственной. Отсутствие финансирования и продолжающаяся ведомственная чехарда не позволяли сосредоточить силы на каком-то определенном объекте.
      В этом смысле даже знакомство с японской технологией и опытом погрузки угля в практическом плане ничего не дали. Единственное, что удалось сделать, так это закончить постройку жилья для докеров и почти достроить причал для пассажирских судов.
     В зимний период северная часть Татарского пролива покрывается льдом, судоходство прекращается. Почти замерли и работы по строительству порта. Без большого дела Светаков чувствовал себя неуютно. Кроме того, не покидало смутное предчувствие беды. Из газет он знал, что в Москве идет процесс над членами какой-то Промпартии. Вредителями опять назывались исключительно представители инженерно-технической интеллигенции. Лидер Промпартии Леонид Рамзин был хорошо известен как крупный теплотехник и один из разработчиков плана ГОЭЛРО. И вот теперь он и его коллеги обвинялись в создании контрреволюционного подполья и вредительстве в промышленности и на транспорте.
      Поэтому Светаков не на шутку встревожился, когда в феврале уже 1931 года получил телеграмму от начальника «Дальжелдорстроя» - прибыть в Благовещенск. Однако оказалось, что тревога пустая. В Благовещенске он узнал, что в Москве произошла очередная реорганизация: из НКПС выделен самостоятельный Комиссариат водного транспорта – Наркомвод. Первым его наркомом стал Николай Янсон, а заместителем – Вячеслав Зоф. Так ЦК партии разрешило скрытое соперничество двух «старых большевиков». Теперь им предстояло сообща вытаскивать на буксире из разрухи утлую ладью морского и речного флота. И, естественно, первый вопрос был – кадровый.
      Они-то и вызвали в Москву Светакова. Сколько можно судить, идея принадлежала Янсону, но непосредственно вводил Светакова в курс дела и инструктировал Зоф. Он сказал, что в рамках уже нового комиссариата водного транспорта создается строительная организация «Водстрой», в ведение которой передается строительство всех речных и морских портов, гидротехнических сооружений и т.п. Кроме головной организации в Москве, которую возглавил Карл Михайлович Лепин, создается несколько региональных управлений. На гигантском Тихоокеанском бассейне все портовое строительство сосредоточивается в управлении «Дальводстрой», начальником которого Зоф и предложил стать Светакову. 
     У Светакова от радости и предвкушения масштаба работ захватило дух. Хотя он никогда и никому в этом не признался бы, но в душе он мечтал о работе, которая прославила бы его в веках. Как прославило своего создателя здание Казанского вокзала, в стену которого навеки вмурована мраморная дощечка: «Здание построено по проекту академика А. В. Щусева». Или как прославило Ле Корбюзье здание Центросоюза, которое строилось на Мясницкой буквально на глазах Светакова. На худой конец, как строителя Николаевской железной дороги графа и казнокрада Петра Андреевича Клейнмихеля, которого, сам того не желая, увековечил поэт Некрасов.
      Тут было не только чисто человеческое тщеславие, за ним было стремление прославить не только себя, но инженерную мысль как венец человеческой развития – в этом Светаков был убежден.
Вместо этого жизнь (или сама система большевистских временщиков – природу этого он не мог постичь) вынуждала его строить на скорую руку, времянки, халтуру.
    Дело осложнялось тем, что Зоф сам толком не очень понимал, куда прилепить новую строительную организацию, каково ее место в общей структуре Наркомвода (не говоря уж о том, что абсолютно ничего не смыслил в гидростроительстве).
    Хотя «Водстрой» был самостоятельной организацией, такой же, как «Мортран» и «Речтран», и должен был обслуживать обе водные стихии, Зофу было удобнее управлять им не через какого-то молодого, строптивого, хоть и талантливого, выскочку. Надежнее было действовать через проверенных еще в НКПС людей. Во Владивостоке таковым был начальник тамошнего отделения «Мортран» Гончаров (по нынешним меркам, что-то вроде начальника Дальневосточного морского пароходства). Поэтому, напутствуя Светакова, Зоф дал ему не столько совет, сколько приказ:
      - Александр Васильевич, хоть ты теперь и большой начальник, и «Дальводстрой» – вполне самостоятельная организация, но настоятельно тебе рекомендую держать в работе тесную связь с товарищем Гончаровым. Он там свой человек, и вам будет легче с ним работать.    
     Тем самым Зоф фактически вывел Светакова из прямого подчинения Карла Лепина («Водстрой») и замкнул его на Гончарова («Мортран»). Светаков, не успевший еще понять всех тонкостей ведомственных игр, не сразу сообразил, чем это может обернуться, и потому с жаром приступил к работе.
     Первыми в очереди стояли причалы для Владивостокского порта, в бухте Большой Улисс - причалы военно-морских фортов, к строительству которых приступал СССР на Дальнем Востоке и кое-что другое по мелочам.
     В конце апреля 1931 года он прибыл к месту своей новой службы, во Владивосток.
   
                Под пытками
                Во Владивосток я приехал в апреле 1931
                года и с первых же дней работы превратился
                вначале в орудие врагов народа, а позднее и в
                активного участника антисоветской
                организации.          
                Из собственноручных показаний
                Светакова. Октябрь 1938 года. Бутырки

         
    Передача дел, имущества, финансовых средств из одного наркомата в другой и вообще-то дело непростое. А тут Светаков был парализован ущербной самостоятельностью. «Мортран» передал «Дальводстрою» весь объем строительных работ с соответствующим финансовым обеспечением. Кроме того, в подчинение Светакову перешло Управление портовых изысканий на Тихом Океане, то самое УПИТО, в котором он три года назад проходил практику вместе со Скобликовым.
      Почти никого из прежних знакомых он там не встретил: эхо процесса Промпартии докатилось и до Дальнего Востока и больно ударило по инженерно-техническим кадрам. Были арестованы начальник УПИТО, его заместитель, многие ведущие специалисты. Другие просто разбежались.
    Отношения с начальником дальневосточного «Мортрана» с первых дней не заладились. Началось с того, что Гончаров передал Светакову не только строительство, но навязал, якобы по указанию Зофа, все портовое хозяйство: краны, дноуглубительные снаряды, катера и другие плавсредства, а также жилищное строительство. Тем самым Гончаров обрек Светакова на финансовых крах, поскольку никаких кредитов в обеспечение этого сложного хозяйства не передал ни копейки. Оставалась традиционная советская практика – расходование тех средств, что все-таки имелись, «не по прямому назначению». Что и вынужден был делать Светаков: имея колоссальные убытки по простою плавсредств и кранов, он начал расходовать строительные кредиты.
      Строго говоря, винить Гончарова не за что. После перманентных реорганизаций он тоже оказался в сложном положении: ему отвечать за флот, коммерческую деятельность, перевозки, погрузки-выгрузки, порты и прочее. А тут какой-то «Дальводстрой», неведомо откуда взявшийся. Когда и что он построит – это еще вилами на воде, а Гончарову ежедневно решать непростые проблемы (похоже, что Зоф думал точно так же).    
     И Гончаров делает то, что сделал бы на его месте любой руководитель, тем более  – местный князек. Он сбрасывает новой структуре все, что балластом висело на шее, но выделенные ей средства зажимает. Выкручивайся, как знаешь.
    Светаков выкручиваться не захотел. Спустя пару месяцев стало ясно, что строить без денег не получается. Уже сам Гончаров за глаза начал обвинять Светкова в срыве строительства бараков для грузчиков и, как следствие, в срыве погрузочно-разгрузочных работ, простоях советских и иностранных судов и прочих грехах (своих грехах).       
      Светаков требовал от Гончарова перевести причитающиеся деньги или забрать обратно портовое оборудование, краны, катера и прочее. Гончаров кивал на Зофа и уговаривал дружнее работать. Самолюбивый Светаков работал, но так, как сам считал нужным. Он всеми правдами и неправдами продолжал строить два причала во Владивостокском порту и причал для военных моряков в бухте Большой Улисс (неподалеку от Владивостока). Все наличные средства уходили туда, а на строительство жилья и обслуживание портового хозяйства он попросту махнул рукой. Будь, что будет. Если успею с причалами, все остальное спишется, победителей не судят. Я, в конце концов, инженер-гидростроитель, а не плотник.
     Случались и маленькие радости. В июне 1931 года на пароходе «Кречет» Гончаров устроил банкет, посвященный открытию сразу двух пассажирских линий: Владивосток - Александровск-Сахалинский и Владивосток - Петропавловск-Камчатский. На такие мероприятия Гончаров денег не жалел, поскольку списывались они по другой статье - представительской. Советское барство к тому времени уже вполне входило в моду. Гуляли за государственный счет широко и часто неприлично. Светаков не был ханжой: он любил и погулять, и выпить, а то и закрутить краткий роман. Но он избегал любых застолий с участием ненавистного Гончарова.
     Однако в тот раз на «Кречете» он веселился вполне искренно: в конце концов, открытие пассажирской линии на Сахалин – это отчасти и его успех. Значит, не зря весь прошлый год он проторчал в Александровске.
     Помощником по технической части у Гончарова был некто Дейниченко, который слепо выполнял любую волю шефа. На том банкете Дейниченко подсел к Светакову.
    - Александр Васильевич, ну что тебе – больше всех надо? Брось ты воевать с Гончаровым. Дались тебе эти причалы. Ну, нет на них денег – пусть подождут. Нам бы со своим флотом расхлебаться... Я ведь тебя по-дружески предупреждаю. А то как бы хуже не было...
     Услышав неприкрытую угрозу, Светаков закусил удила и поехал в Хабаровск, где располагался Дальневосточный крайком партии. Секретарем крайкома был Сергей Адамович Берг;винов, личность по-своему уникальная. Через пару лет он станет начальником политуправления Главсевморпути и сыграет в его истории не менее значимую роль, чем Отто Шмидт, да и в судьбе Светакова оставит заметный след. Это будет позже, и нам еще не раз придется упоминать эту фамилию.
      Светаков давно был наслышан о Бергавинове как о человеке жестком, но справедливом, и потому надеялся на помощь. Но сначала было удивление. Светаков рассчитывал увидеть убеленного сединами «большевика», а встретил ровесника (Бергавинов был лишь на год старше), высокого, подтянутого человека. Бергавинов принял Светакова, долго и внимательно с ним беседовал, поиронизировал по поводу его горячности и даже назвал паникером. Судя по всему, секретарь крайкома тоже мыслил масштабами края, и потому деятельность «Мортрана» была для него на первом месте. 
     Бергавинов фактически подтвердил неофициальные указания Зофа: выполнять директивы Наркомвода и работать в контакте с Гончаровым. И только в конце разговора неожиданно спросил:
   - А как же ты уложился со сроками в Москальво? Я-то, честно говоря, думал, что там твоя карьера и закончится. Ведь тебя туда не зря послали, задание-то все считали невыполнимым.
     Оказалось, что Бергавинов знал эту историю.

                «Американский» заказ
     Вскоре после первых стычек с Гончаровым Светаков получил из Москвы, от заместителя начальника «Водстроя» Милова срочное и категорическое задание. Нужно было в кратчайшие сроки, за месяц-два построить на севере Сахалина, в заливе Байкал свайный причал для судов с осадкой до 27 футов. Срочность объяснялась тем, что вступал в силу контракт с американцами на поставку нефти из Охи.
     Сколько можно было понять, в Москве кто-то прохлопал ушами, где-то что-то не согласовал и, как часто случается, начали шевелиться только тогда, когда петух в одно место клюнул. Светаков сразу понял, что его в этой истории хотят сделать «крайним». Сорви он постройку причала, всех собак повесят на него.
Глубина в 27 футов (свыше 8 метров) отстояла от берега на 120 метров, поэтому требовались и огромные затраты, техника, масса строительных материалов и рабочей силы. Все это, хоть и в недостаточных размерах, было спешно выделено.
Светаков сам (с привлечением УПИТО) участвовал в экстренной разработке проекта. Пригодились наработки, которые в 1928 году здесь делала поисковая группа Петренко.
После всех расчетов стало ясно, что деревянный свайный причал, если очень напрячься, построить можно. Более того, при определенных мерах предосторожности, при наличии вспомогательных буксиров, при сравнительно тихой погоде (что редкость в тех местах) к нему можно было бы швартовать крупнотоннажные танкеры. Но при любом раскладе выходило, что с началом ледостава причал не выдержит. При сильных ветрах лед в практически незащищенной бухте неизбежно начнет двигаться и срежет деревянный причал, как бритвой.
О своих сомнениях Светаков телеграммой сообщил в Москву Зофу и начальнику «Водстроя» Лепину. Тот в июле вызвал Светакова в Москву, чтобы со столичными экспертами проверить расчеты дальневосточников. Что ему сказали эксперты, была ли вообще какая-то экспертиза, Светаков так и не узнал. На прощанье Лепин пригрозил: если к подходу первого американского танкера причал не будет готов, расстанешься с партбилетом. На языке того времени это означало – расстанешься с головой.
Чего-чего, а это Светаков уже прекрасно понимал и потому отдал в секретариат Янсона служебную записку, в которой на половинке страницы обрисовал ситуацию и попросил пять минут для встречи. Трудно сказать, что им руководило, когда он напрашивался на аудиенцию с наркомом: нахальство, наивность, отчаяние?.. Возможно, все сразу. Кроме того, было в душе у Светакова какое-то труднообъяснимое ощущение особого отношения к нему Янсона. Ни их предшествующие краткие общения, ни огромная разница в возрасте и служебном положении вроде бы не давали никаких оснований для этого.
Но удача сопутствовала Светакову: Янсон его принял, и проговорили они около часа. Наркома почему-то особенно интересовал взгляд Светакова на строительство гидротехнических сооружений, более того – новых портов именно в ледовых условиях. Что касается причала в Москальво, то уже под занавес он успокоил Светакова:
- Причал, действительно, через два месяца должен быть. Мы не можем ударить в грязь лицом перед американцами. Так что расшибись в лепешку, но работу сдай в срок. Иначе по головке не погладим. Что касается твоих опасений относительно ледостава, то что ж тут поделаешь – против природы не попрешь. Если даже причал будет разрушен, свою роль в эту навигацию он выполнит. А на будущий год посмотрим. Так что отправляйся без промедления назад, а я дам указание секретариату.   
Во Владивостоке Светаков взял с собой двух инженеров-гидростроителей - мужа и жену Ратмановых, и срочно отправился с ними в Москальво. Строительные материалы, рабочие частью уже были доставлены к месту будущей стройки, частью – были на подходе. Так судьба занесла его именно туда, где три года назад погиб его друг Скобликов.
Пристань при невероятном напряжении сил, мобилизации всех местных ресурсов была построена. Как это часто и случалось, никакие американские танкеры в течение навигации не подошли (опять в Москве что-то не срослось), и поздней осенью глубоководная часть причала, то есть метров 60, ледоставом была снесена. Но его создатели и строители – инженеры Ратмановы этого уже не видели...
Супруги Ратмановы были одними из последних «спецов». Большинство их к тому времени было повыбито, расстреляно и посажено в рамках «Шахтинского дела», процесса «Промпартии» и других процессов, которые, как круги на воде, пошли расходиться от столицы на периферию. Ратмановы, куда лучше Светакова чувствовавшие топор, занесенный над их головами, завершив строительство причала, вернулись во Владивосток и как-то быстро снялись с места и уехали в свой Ленинград. Светаков потерял их из виду.
Встретиться им довелось спустя много лет. На одной из пересылок он нос к носу столкнулся с Ратмановым. Оказалось, что их с женой арестовали в 1935 году, вскоре после убийства Кирова, почти одновременно. О судьбе жены Ратманов долго ничего не знал. Потом кто-то случайно ему сообщил – погибла в лагере.
Посадили их за тот самый причал в Москальво, который был наполовину разрушен ледоставом. Чей-то донос настиг Ратмановых в родном городе. Светакова тогда пронесло...
               
                Донос
Из разговоров со Светаковым выяснилось, что в бытность его на Дальнем Востоке он умышленно, с целью вредительства, строил пристань в Москальво таким образом, чтобы она развалилась после первой же навигации. От уголовной ответственности его спас нарком водного транспорта Янсон, ныне изобличенный как враг народа.               
           Из заявления В. Чигасова, врача       
           санатория им. Горького на имя начальника 
           ОВД г. Гагра, май 1938 года

     Поездка к Бергавинову мало помогла. Светаков все-таки успел, несмотря ни на что, построить во Владивостокском порту два добротных причала. Работой своей он откровенно гордился. Остались довольны и военные моряки. Командир военно-морской базы даже наградил его кортиком.
     На Большой Улисс средств уже не хватало. Светаков еще не знал, что в Москве – у Зофа и Лепина накопилось против него «дело». Поздней осенью 1931 года во Владивосток нагрянула комплексная комиссия во главе с самим Зофом и заместителем начальника «Водстроя» Миловым.
     В присутствие Гончарова, Дейниченко, членов московской комиссии Зоф разнес Светакова, особенно упирая на то, что тот занялся строительством военно-морских причалов. Буквально же было заявлено: «Приказы наркома для вас необязательны и вы их не выполняете, а распоряжения какого-то фельдфебеля для вас закон».
      Самое обидное и несправедливое было в том, что причалы для ВМФ как раз и строились в соответствии с директивой наркома Янсона. Другое дело, что Гончарову нужен был «карманный» Светаков, который бы выполнял только его команды и деньги расходовал бы соответственно. Психанувший Светаков так все и выложил Зофу открытым текстом. Но тот заорал: «Я вас к чертовой матери выгоню, так что вы нигде не найдете работы».
     Комиссия этим не ограничилась. Зоф остался во Владивостоке наводить порядки, а часть комиссии во главе с Миловым выехала на Сахалин проверять работу «Дальводсроя». К ноябрю добрались до Александровска. Причал в Москальво к тому времени, как и предполагалось, был уже наполовину разрушен подвижками льда. Комиссия за это и уцепилась.
     Судя по всему, ни Зоф, ни Милов не знали об июльском разговоре Светакова с Янсоном. В общем-то обычное дело для системы, в которой правая рука не знает, что делает левая. Необычным оно было для Светакова. Судя по всему, или сам Янсон забыл дать указание секретариату, либо его чиновники не поставили в известность Зофа. Может быть, по извечной халатности, а, может быть, и умышленно, зная об «особых» отношениях своих шефов. Много позже Светакову пришла в голову догадка: Зоф прекрасно обо всем знал, но уже «копал» под Янсона.
 Но тогда Светаков, само собой, ничего не знал о столичных хитростях. Разбираться в них не было ни возможности, ни – главное – времени. Он знал одно – его уже открыто обвиняют во вредительстве, и спасти его может только сам Янсон. И он пошел на отчаянный шаг – послал телеграмму лично наркому. Ответа не было три дня, в течение которых Светакова бросало то в жар, то в холод. Подтвердит или не подтвердит Янсон свои слова? Он уже поставил на себе крест, когда от Янсона пришел ответ.
     Телеграмма была направлена в три адреса: Владивосток - Зофу, Александровск-Сахалинский – Милову, копия - Светакову. Саму телеграмму Светаков читал, как, наверное, приговоренный к смерти читает оправдательный приговор: «Нефтепричал в Москальво, залив Байкал, строился для приема американских танкеров с учетом местных гидрологических, ледовых и метеоусловий из расчета на одну навигацию 1931 года. Проект был согласован со мной и предусматривал возможность полного или частичного разрушения причала ледоставом. В связи с расторжением советско-американского контракта на отгрузку сахалинской нефти из Москальво предлагается использовать сохранившуюся часть причала в интересах местного судоходств. Нарком Янсон» (7).
     Так Светаков обрел высокого покровителя – наркома Янсона и не менее высокого врага – во Владивостоке его ждал Зоф. В январе 1932 года комиссией Милова Светаков был снят с работы в «Дальводстрое» и командирован в Москву. Там, не наложив никакого взыскания, ему предложили должность начальника производственного отдела «Водстроя» или любой другой строительный трест («Херсонстрой», «Балхашстрой»).
      Светаков отказался от всех предложений и в мае уехал в отпуск.

Глава 8. Неудавшаяся экспедиция

      К началу 30-х годов сталинский режим уже созрел для большого рывка в Арктику. Раскулачивание, изничтожение под корень крестьянства как класса давало дешевую рабскую силу, индустриализация диктовала поиск и разработку новых месторождений полезных ископаемых, леса. Всего этого вдосталь было в Сибири и в Арктике.
     Неспешные, основательные методы 20-х годов, заимствованные еще из времен колонизации Сибири, уже не могли удовлетворить аппетиты матереющего режима. Разрозненные усилия, упирающиеся в ведомственные барьеры многочисленных наркоматов и учреждений, не подкрепленные силой всего государства, не позволяли осуществить желанный прорыв на этих обширных пространствах.
     На исходе 1931 года была предпринята, пожалуй, последняя масштабная попытка объединить усилия трех различных ведомств – Наркомвода, Наркомвнешторга и Комсевморпути. Организованная ими Лено-Таймырская экспедиция должна была провести за Полярным кругом экономическое обследование огромном региона между Леной и Енисеем, а также выполнить изыскательские работы вдоль побережья Ледовитого океана от бухты Тикси до Хатангского залива.
     Начальником экспедиции был назначен представитель Комсевморпути Владимир Ширген, его заместителем по гидрографической и научной работе Павел Хмызников.
     Светаков вернулся из отпуска в середине июля 1932 года и сразу же был назначен заместителем начальника экспедиции и начальником речной изыскательской партии. К тому времени экспедиция через Иркутск и Качуг уже забросила в Киренск на Лене оборудование, материалы и людей. Километрах в двадцати ниже Киренска, в Алексеевском затоне строились три экспедиционные шхуны – «Челюскин», «Лаптев» и «Прончищев», а также 200-тонная баржа. 
      План работы был таков: в 1932 году весь этот флот забрасывает продовольственные базы на реки Хатанга, Анабар и Оленек. Эти же суда производят гидрографические работы в устьевых участках, при впадении этих рек в море Лаптевых. После ледостава, зимой 1932-33 годов речная партия Светакова через Красноярск и Дудинку добирается до верховьев реки Хеты и, дождавшись весны, следует по Хете и Хатанге с топографическими и промерными работами до моря Лаптевых. Все работы должны были занять года три, но планам не суждено было осуществиться. Замах был явно мощнее наличных возможностей.
      В конце июля Светаков прибыл в Иркутск. Там в Восточно-Сибирском отделении Гипроводтранса он изучил имевшиеся изыскательские материалы, а в начале августа прибыл в Киренск, где его ждало первое разочарование.
      Начальник экспедиции Ширген при первой же встрече начал материться на чем свет стоит, кляня местных чиновников, погоду и Наркомвод. По его словам выходило, что экспедиция практически уже сорвана: суда, за строительство которых отвечали водники, к весеннему паводку, когда их можно было сплавить по большой воде, так и не были построены и не известно, будут ли когда-нибудь построены вообще.
      Светаков, которому больше всего на свете не хотелось возвращаться в Москву, решил взять дело спасения экспедиции в свои руки. На «Челюскина» и «Лаптева» рассчитывать не приходилось - даже корпуса обеих шхун еще не были закончены. Но «Прончищев» был почти готов к спуску, оставались только   палубные работы. 
      Проблема состояла в том, что большая паводковая вода давно ушла. И хотя в самом Алексеевском затоне глубины были достаточные для того, чтобы спустить в него судно с осадкой 3,2 метра, дальше по Лене глубины на перекатах составляли не больше метра. Задача казалась неразрешимой, ибо предстояло протащить верблюда через иголье ушко.
      Светаков взялся за инженерные расчеты и нашел-таки выход. Ему активно помогал Павел Хмызников, с которым они за короткое лето очень сдружились (8).

   
      «Прончищева» спустили на воду, а затем с обоих бортов подвели под него карбазы (ленские грузовые самосплавные приспособления), которые служили своего рода понтонами. Шхуна всплыла и в начале августа двинулась через ленские перекаты. (Если бы Светаков знал, какую роль через несколько лет сыграет в его судьбе «Прончищев», он бы своими руками спалил его прямо на стапеле.)
     Сам Светаков не имел ни судоводительского опыта, ни права управлять шхуной. Роль шкипера взял на себя Павел Хмызников, который имел диплом штурмана малого плавания. Небольшой буксирчик дотащил «Прончищева» до селения Витим при впадении в Лену одноименной реки. Дальше Лена течет полноводно, и «Прончищев» мог двигаться своим ходом. За два-три дня шхуну сняли с карбазов, поставили мачту, погрузили продовольствие, снаряжение, и она ушла в Якутск, чтобы дальше следовать в море Лаптевых.
      Следом в Якутск вылетел и начальник экспедиции Ширген. Светаков же на катере возвратился в Киренск, а оттуда в начале сентября прибыл в Иркутск. Надо было готовить речную партию, чтобы затем через Красноярск и Дудинку следовать к верховьям реки Хеты. Однако не давала покоя мысль: экспедиция рассчитана на наличие продовольственных баз, но из четырех судов, которые должны были их заложить, в море Лаптевых направился только «Прончищев».
      Ответы на его вопросы могли дать только в Комсевморпути, правление которого располагалось в Красноярске.
 В середине сентября Светаков решил туда слетать, чтобы решить все вопросы лично с председателем Комсевморпути Борисом Лавровым. Лавров был на Севере легендарной личностью, с дореволюционным партийным и подпольным стажем, что называется – «солдатом партии».
      После революции был продовольственным комиссаром в Вятке. Возглавлял конторы Военторга в Средней Азии, на Северном Кавказе, был торгпредом СССР в Афганистане. Весной 1929 года партия поставила его во главе Комсевморпути, и с тех пор, до конца дней его судьба связана с Арктикой. Именно ему приписывают славу создателя Игарки, ее лесообрабатывающей промышленности, ее порта, в котором выстраивались в очередь за лесом десятки иностранных судов.
      Лавров славился простотой в общении с людьми и доступностью. Поэтому Светакову не стоило больших трудов встретиться с ним. Но его ждало очередное разочарование.

     Лавров встретил его радушно, но, будучи человеком конкретным, сразу же после слов приветствие взял со стола только что полученную телеграмму и показал ее Светакову. Послание было от Ширгена, который сообщал, что на траверзе реки Алдан (то есть уже миновав Якутск) шхуна «Прончищев» села на мель и что забросить в этом году продовольственные базы на Хету и Хатангу не получится. Стало ясно, что экспедиция провалилась, так и не начавшись. Светаков даже и не скрывал расстройства.
     - Знаешь что, Александр Васильевич, - попытался утешить его Лавров, - а, может быть, все к лучшему. Сейчас в Совнаркоме ломают головы над тем, как подступиться к Северу всерьез, совсем с иными масштабами и мерками. Вот товарищ Шмидт прислал мне с «Сибирякова» телеграмму – зовет в Москву, в новую структуру, которая должна будет собрать воедино все северные ресурсы. Я уже дал предварительное согласие. Уверен, что и для тебя могла бы найтись работа по силам и специальности. Что касается вашей экспедиции, то ведь никуда не деться – базовый порт в устье Лены все равно надо строить. А уже из него, а не из Иркутска или Красноярска, начинать то, что пытались сделать вы с Ширгеном. Ты же портостроитель, тебе и карты в руки. 
     - Ты пойми, - уже не утешал, а убеждал, агитировал зажегшийся какой-то мыслью Лавров, - идея вот таких локальных, сезонных операций, вроде вашей несостоявшейся экспедиции – это уже вчерашний день. Надо мыслить шире. Есть грандиозный проект по созданию на всем пространстве Севера, Сибири и Дальнего Востока единой...
     Тут Лавров как-то осекся, внимательно посмотрел на Светакова и закончил уже буднично:
     - Впрочем, об этом пока говорить рано. - И, уже прощаясь, добавил: - Ты все-таки подумай.
     Мыслить такими масштабами Светаков был явно не готов. Лаврову легко рассуждать. Но кто Лавров, а кто он, Светаков! У него начинала разламываться голова, как только он думал о предстоящем возвращении в Наркомвод. Но возвращаться так или иначе было надо.
      В конце сентябре 1932 года он снова был в Москве. Оставаться в Наркомводе не было никаких сил, хотя ему предлагали должность начальника производственного отдела. Как-то уже перед самым Новым, 1933 годом в Наркомводе Светаков случайно нос к носу столкнулся с Отто Шмидтом. Ошибиться было невозможно: после похода «Сибирякова» фотографии Шмидта с его громадной бородой не сходили со страниц газет.
       В ту пору только-только было опубликовано постановление Совнаркома о создании при правительстве Главного управления Северного морского пути (прав оказался Лавров). Его начальником был назначен как раз Шмидт. Со своей знаменитой бородой он носился между ЦК партии, наркоматами, утрясал проблемы, определял границы раздела между своей новой конторой и смежными комиссариатами и – главное – набирал людей на ключевые посты.
      Имея фактический карт-бланш на формирование по своему усмотрению невиданной прежде структуры, он не очень церемонился с наркомами и чиновниками, без стеснения переманивая (где лестью, где посулами, где угрозами партийной кары) нужных себе людей.
      В Комиссариате водного транспорта он оказался совсем не случайно. Ему требовались опытные моряки, речники, экономисты морского и речного транспорта, портостроители, гидрологи, ледокольщики. Так что Наркомвод предстояло потрясти основательно. Отношения Шмидта и наркома Янсона нельзя было назвать безоблачными, но оба были партийцами, стало быть, дело для обоих было прежде всего. У Шмидта была мысль переманить к себе и самого Янсона, но этот вопрос надо было решать через ЦК.
 Предварительный разговор состоялся, и Шмидт покидал Наркомвод вполне обнадеженным. Янсон предложил Шмидту несколько перспективных кандидатур.
     Так получилось, что в тот же день, с утра у Янсона был Светаков со своими проблемами и неустроенностью. Янсон симпатизировал Светакову, ценя его молодость и деловой напор. Конфликту Светакова с Зофом он не придавал особого значения, понимая, что Зоф перестраховывается. Кроме того, после той телеграммы в Москальво Янсон считал Светакова чем-то вроде своего крестника, за которого должен нести ответственность.
      Он прекрасно помнил, каким был сам в тридцать два года, накануне первой мировой. За плечами уже были революция 1905 года, аресты, побеги, эмиграция в Америку. Там его выручила не столько «идейность», сколько рабочая закваска, старая профессия судового кочегара. Он привык полагаться на свои силы, такую же черту он видел и в Светакове. 
      Разница, притом существенная, была в одном. Сам он как был с неполным начальным образованием, так с ним и оставался, несмотря на все «партийные университеты». Светаков был дипломированный инженер новой, послереволюционной формации. Янсон понимал, что из-за какой-то производственной свары загубить молодого, растущего инженера, к тому же масштабно мыслящего, было бы не по-партийному, да и просто не по-людски.   
    - Слушай, Александр Васильевич, - осторожно подсказал он Светакову, - ты не знаком с товарищем Шмидтом?
     Светаков знал о Шмидте только из газет в связи с недавним рейсом «Сибирякова». Да вот сегодня чуть не столкнулся с ним в коридоре. Поэтому Янсон вкратце описал ему ситуацию. 
    - Завтра в 16 часов он опять будет у меня, ему нужны люди. Я ему расскажу о тебе, а дальше ты уж действуй сам.
Вот так и получилось, что, выйдя на следующий день из кабинета Янсона, Шмидт тут же натолкнулся на Светакова, который топтался около кабинета наркома, изображая на лице полное равнодушие и безразличие. Но как только огромная шмидтовская борода показалась из-за двери наркомовского кабинета, Светаков засуетился.



     -Товарищ Шмидт, разрешите обратиться, - бросился он наперерез...
    Узнав, что это и есть тот самый Светаков, о котором ему говорил Янсон, Шмидт усмехнулся в бороду, подивившись молодой прыти, а потом сразу перешел к делу. Оказалось, что он знал даже о том, что в 1928 году Светаков был в экспедиции на Амуре. Осведомлен он был и о неудаче Лено-Таймырской экспедиции.
     - А вот как по-вашему, товарищ Светаков, можно ли в устье Лены осуществить ту же идею, что вы разрабатывали на Амуре? То есть срезать несколько сот километров и через искусственный канал дать выход речным судам сразу в бухту Тикси. Это ж какая была бы экономия времени и средств!..   
     - Идея, безусловно, заманчивая, товарищ Шмидт, но... - Светаков старался казаться предельно конкретным и потому ответил, - без изыскательских работ ответить на этот вопрос невозможно.
    - А вот вы и займетесь этим. Инженеров по портовым изысканиям у нас сейчас раз-два и обчелся. Да чего там раз-два – их пока вообще нет. Так что готовьтесь, обдумывайте идеи, а я поговорю в распредотделе ЦК о вашем переводе из Наркомвода.
И, уже прощаясь, вдруг спросил:
    - А, может, вы хотели бы работать, здесь, в Москве. У нас и в аппарате мало специалистов.
    - Нет-нет, - сколько позволяла субординация, замахал руками Светаков, - лучше на Север.
    - Ну, на Север, так на Север...
    На том и расстались...

Глава 9. «Я исползал бухту вдоль и поперек»

                Справка
     «Советские источники сообщают, что организатором и руководителем первой советской гидрографической экспедиции к устьям рек Лена и Оленек был Федор Андреевич Матисен - прославленный исследователь Северного Ледовитого океана... Однако из других источников известно, что та экспедиция в устье Лены состоялась в 1919 году, когда власть в Сибири принадлежала адмиралу Колчаку. Следовательно, она никак не могла быть «советской».
      Все дело в том, что Федор Матисен был младшим коллегой и продолжателем дела известного полярного исследователя и ученого Александра Колчака. Именно Колчак – Верховный правитель России -  летом 1919 года весьма неожиданно назначил Матисена начальником экспедиции...
      После возвращения из этой, полной многих мытарств и приключений, экспедиции, Федор Матисен сформулировал ответы на поставленные перед ним задачи. Во-первых, лучшей разгрузочной стоянкой для морских судов является бухта Тикси. Во-вторых, наиболее многоводной и судоходной протокой для выхода в океан следует считать Быковскую протоку, изливающуюся в море тремя рукавами, как раз около бухты Тикси.
      Матисен настаивал, что морским пароходам не нужно входить в реку, а товарообмен производить в бухте Тикси. "Необходимо организовать теперь  же добычу каменного угля в бассейне реки Лены и перейти речному флоту на этот род топлива; устроить большой склад каменного угля в Тикси для снабжения топливом приходящих с моря пароходов на обратный путь; увеличить добычу угля для экспорта его взамен привезенных с моря грузов».
           «Восточно-Сибирская правда», 17 июля 1999      
             года,  №139-140

       Отто Шмидт тоже прекрасно понимал значение бухты Тикси. Еще за год до встречи со Светаковым руководимый им Арктический институт совместно с Якутским гидрометкомитетом приступил к созданию здесь новой полярной станции. Она должна была послужить своеобразным плацдармом для изыскательских работ, а потом и для строительства порта.
      Как Диксон был енисейскими воротами вглубь Центральной Сибири, Колыма – для всей Чукотки и Магаданской области, так бухта Тикси в устье Лены была северными воротами Якутии с ее сказочными богатствами. Для будущей арктической империи здесь требовалось создать морской порт. Место для порта было почти идеальным. При средней глубине 4,5-5,5 метров, а местами – до 7 метров бухта была пригодна для захода морских судов. 
      Шмидт совершенно справедливо обратил внимание Светакова на особенность бухты и, соответственно, на некоторую схожесть с устьем Амура, где Светаков разрабатывал свой дипломный проект.
      В своем нижнем течении Лена стремится почти строго на север, при впадении в море Лаптевых образуя обширную дельту. Но справа по течению, в нескольких десятках километров к востоку от реки в материк с севера на юг глубоко врезается губа Буор-Хая. Примерно на половине ее глубины и находится бухта Тикси. Получается, что речные суда, следующие из Якутии, прежде, чем попасть в Тикси, должны несколько сот километров двигаться по Лене на север, а затем, уже морем, спускаться на юг, то есть в обратную сторону, чтобы попасть в Тикси. Мало того, что путь получался очень длинным, но главное заключалось в опасности, которой подвергались речные суда, не предназначенные и не приспособленные для морского плавания.
      В начале 1933 года в районе между дельтой Лены и устьем реки Хатанги работала так называемая Лено-Хатангская комплексная экспедиция под руководством Б.М. Михайлова. После создания Главсевморпути к ней перешло руководство полярной станцией Тикси и строительством будущего порта.
     Светаков отпраздновал в столице Новый, 1933 год, прошел необходимые процедуры по оформлению в штат Главсевморпути, а уже в январе был утвержден заместителем Михайлова и начальником порто-изыскательского отряда в составе Лено-Хатангской экспедиции. Именно на плечи Светакова легли все изыскательские работы под строительство порта.
     Его путь опять лежал в Иркутск, с которого он начинал прошлогоднюю эпопею с Ширгеном. Там ему пришлось серьезно покопаться, изучая изыскательские материалы предшественников. Однако их было мало,  рассчитывать приходилось только на себя.
     В Иркутске он встретил кое-кого из прошлогодних знакомых. Это во многом облегчило ему решение «кадрового вопроса»: в отряд он взял уже проверенных людей. К сожалению, Светаков не встретил Павла Хмызникова. К тому времени Отто Шмидт уже соблазнил талантливого гидрографа предстоящим сквозным плаванием на ледокольном пароходе вдоль трассы Северного морского пути. Так что Хмызников теперь был в Ленинграде.
      К исходу весны все было готово. Необходимые для обустройства на новом месте материалы, грузы, научные инструменты должны были идти по Лене после ее освобождения ото льда. А сам он с группой самых необходимых специалистов в начале лета на перекладных добрался до Тикси.
     В одном из писем того времени он сообщал своему корреспонденту: «Работая день и ночь, за лето 1933 года я объехал, облетал и исползал на катерах, на самолете, пешком и чуть ли не на брюхе всю дельту Лены».
     Подгоняли молодость, тщеславие и не испытываемое раньше ощущение свободы. Здесь, за Полярным кругом, вдали от столичной чиновничьей братии, была совсем другая атмосфера. Сюда еще не протянулись щупальца НКВД, не докатились волны борьбы с «вредителями», не досаждали политотделы. Люди работали не за страх, а за совесть. С начальником экспедиции Михайловым установились вполне доброжелательные отношения. Тот больше занимался проблемами региона в целом, переложив на плечи Светакова проблемы строительства будущего порта.
     К ледоставу отряд Светакова закончил полевые работы, их результаты теперь предстояло перенести на ватман. Работа продолжалась уже в Москве. А в конце 1933 года работу пришлось на время прервать. Заместитель начальника Главсевморпути Иоффе направил Светакова в командировку на Шпицберген. Совсем недавно на этом норвежском архипелаге началась промышленная добыча угля. Советский Союз купил концессию на разработку нескольких месторождений. Потребовался сахалинский опыт Светакова, особенно его впечатления от работы японцев в Дуэ, где уголь перегружался из шахты непосредственно в трюмы судов. 
     В ту пору руководителем треста «Арктикуголь» и одновременно советским консулом на норвежской территории был Михаил Плисецкий, отец знаменитой в будущем балерины. Светаков провел на Шпицбергене пару месяцев, за которые не только помог с устройством угольных причалов, но много чего набрался сам по части гидростроительства за Полярным кругом.
     Так завершился для него 1933 год, а в начале 1934 года он представил на рассмотрение руководства Главсевморпути эскизный проект порта в бухте Тикси. Проект был сделан, что называется «на вырост». То есть кроме собственно порта предусматривался и тот самый канал между Леной и бухтой, о котором в свое время шел разговор со Шмидтом. Но тот был далеко, на дрейфующей льдине.
     В его отсутствие «на хозяйстве» оставался Иоффе – чиновник, далекий от гидростроительства. Светаков был «не его» человек, потому он с ним особо не церемонился. В конце концов Иоффе вынес жесткое заключение: «Нам таких проектов не нужно». При этом имелся в виду не столько порт, сколько судоходный канал.
     Напрасно Светаков объяснял, что канал дает большие преимущества для речных судов. Что при сравнительно коротком навигационном периоде в 70-80 суток он позволяет удлинить навигацию на 2-3 недели. Что это дает колоссальный выигрыш, который компенсирует стоимость любых работ.
     Иоффе был непреклонен, но окончательное решение было все-таки за Шмидтом, которому предстояло докладывать проект в Совнаркоме. Но Шмидт задерживался. Еще до окончания челюскинской эпопеи его чуть ли не насильно вывезли со льдины с тяжелым воспалением легких и переправили в Америку. Возвращения героев-челюскинцев с нетерпением ожидала вся страна. Но с особым нетерпением их ждал Светаков.
      Еще в Тикси он по радио и по старым газетам следил за походом «Челюскина». Поначалу он не очень-то и вникал в происходящее, тем более, что каторжная изыскательская работа не оставляла для этого ни сил, ни времени. Если и посещали его какие-то мысли о «Челюскине», то только применительно к собственной работе. А вот если бы «Челюскин» зашел в Тикси, можно было бы поставить его прямо к причалу или придется разгружать на рейде? Какой длины должен быть причал, сколько поставить кранов? Хватит ли глубин, или надо будет организовывать землечерпательные работы? И все в таком же духе.
      Сообщения с борта парохода очень скоро стали будничными. Да Светаков не сомневался в успехе Шмидта. Ну, борется «Челюскин» со льдом, так на то он и ледокол. На то и начальником сам Шмидт. Правда, на исходе сентября, когда бухта Тикси стала покрываться льдом, мелькнула мысль: как же так – на носу зима, «Челюскину» уже давно пора бы добраться до Владивостока, а он все еще «борется с ледяной стихией» где-то совсем рядом?    
     О драме, которая именно в это время разворачивалась в Арктике, еще не знал ни Светаков, ни его коллеги.

Часть II. Математик?.. Меньшевик?.. Сталинист!

Глава 1. Приват-доцент на хлебном фронте

     Ключевой фигурой в истории Севморпути 30-х годов был, безусловно, Отто Шмидт – «ледовый комиссар», как его стали величать с легкой руки советского писателя Льва Кассиля. Не поняв его судьбы, судьбы его команды, не понять, что же произошло в те страшные годы на огромном пространстве Советского Союза к северу от 62-й параллели.
     В конце 1932 года, то есть как раз в ту пору, когда Светаков встретился с Отто Шмидтом, тому было чуть за сорок, и его имя только-только начало обрастать легендами.
     Отметим первую странность. Хорошо известен, так сказать, героический период его биографии – с 1929 по 1939 год: череда подвигов и «эпопей», венцом которых стали звания академика и Героя Советского Союза. Видимо, поэтому советская историография ставит Шмидта в один ряд с его великими современниками: Иваном Павловым, Николаем Вавиловым, Петром Капицей. Некоторым и этого мало. Даже в постперестроечные годы, которым, казалось, был свойствен более пристальный и объективный взгляд на историю, можно было прочитать нечто вдохновенное: «Жизнь Отто Юльевича Шмидта заставляет вспомнить таких людей, как Ломоносов или крупнейших деятелей эпохи Возрождения».
      Куда менее известен (если не сказать – практически неизвестен) предшествующий период его биография. Хотя, если очень покопаться, можно с немалым удивлением обнаружить, например, такое: «Участвовал в разработке положения о рабочей продовольственной инспекции и продотрядах – чрезвычайных органах большевиков, которые проводили насильственные реквизиции хлеба – фактически занимались разграблением деревни. Как один из руководителей Наркомпрода причастен к организации карательных акций против восставших крестьян».
      Следует согласиться, что этот неожиданный штрих плохо вписывается в «героический» портрет. Продотряды и освоение Арктики, организатор карательных акций против крестьянства и математик... Так каково же истинное лицо академика и Героя Отто Юльевича Шмидта?..
      Отто Юльевич Шмидт родился в 1891 году в Могилеве. Отец – латышский немец, мать – латышка. Детство, отрочество, юность – как у обычного вундеркинда. В гимназии уже знал латынь, немецкий, французский, самостоятельно изучал английский и итальянский. Выучил и древнегреческий – единственный ученик в гимназии. Окончил ее с золотой медалью. В 18 лет – поступление на математический факультет Киевского университета Святого Владимира. На первом же курсе находит еще одно доказательство теоремы Ремака-Крулля.



     В 1913 году, в 22 года успешное окончание университета, приглашение на должность ассистента кафедры математики, а еще  через пару лет, в 1916 году - приват-доцент, по-нынешнему говоря, внештатник, читающий факультативный курс. Некоторые проблемы со слабыми легкими избавили его от отправки на германский фронт (хотя, забегая немного вперед, отметим, что «слабые легкие» не помешали ему через десяток лет подниматься на вершины Альп и Памира).
     23 февраля 1917 года, как раз в день начала Февральской революции, Шмидт получает официальное разрешение преподавать. Строго говоря, на этом его научная и преподавательская деятельность надолго прерывается. Начинается же то, что в официальных справочниках именуется – «государственный деятель» и «организатор науки».
     В разгар первой мировой войны в его жизни происходит крутой поворот. Биографы Шмидта предпочитают не комментировать этот период, ограничиваясь анкетной скороговоркой. Тем не менее, представляется, что именно в 1916-17 годах сформировался тот Шмидт, который только и мог впоследствии занять заметное место в советской партийно-государственной иерархии.
    В конце 1916 года Шмидт вдруг переключается на сферу, не имеющую, казалось бы, ничего общего с наукой, тем более – с математикой. Он принимает активное участие в организации, а затем и в управлении университетским кооперативом. Вообще говоря, в стремлении в военное лихолетие сообща бороться за выживание нет ничего предосудительного. Но постепенно оказывается, что его уже в те годы вела не столько нужда, сколько призвание. В начале 17-го, не порывая с университетом, он поступает на службу в продовольственную часть Киевской городской управы. Там он разрабатывает карточную систему на муку и хлеб, систему контроля над мельницами, пекарнями и хлебными лавками.
     Как уже сказано, Февральская революция пришла к Шмидту вместе с официальным разрешением преподавать в университете. Революция, мечты о всеобщей справедливости, демократии, университетском самоуправлении... Шмидт создает совет младших преподавателей университета и становится его председателем. В итоге, этот совет оказывается между бунтующим революционным студенчеством и консервативной профессурой. Шмидт пытается сидеть сразу на двух стульях. С одной стороны, он требует отставки ректора университета за поддержку тем Временного правительства. С другой, публикует воззвание к бунтующим студентам: возвращайтесь к учебе, исполните долг перед родиной.
      В мае 17-го он добивается командировки в Петроград на Всероссийский съезд по делам высшей школы. Позже он признается в автобиографии: «Я воспользовался этим съездом, чтобы предложить свой труд Министерству продовольствия, и был определен на службу в Управление по снабжению».
   В конце концов, это тоже можно понять: ну, революция, служение родине, народному благу. Но «предложить свой труд» именно Министерству продовольствия – это, конечно, весьма своеобразный (если не сказать – пикантный) выбор математика и приват-доцента. Поворот был столь крутой, что биографам в поисках причин ничего не остается, как меланхолично констатировать: «Шмидта тянуло к организационной деятельности». И в этой своей «деятельности» он делает стремительную и успешную карьеру.
     В том кратком историческом отрезке, на котором уместились две революции, мятежи, заговоры, когда ситуация менялась с калейдоскопической быстротой, принципиальное значение имел буквально каждый день. Поэтому восстановим некоторые даты, важные для понимания личности нашего героя.
    6 июля – расстрел рабочей демонстрации в Петрограде, который, по новым данным, во многом стал следствием провокации, учиненной большевиками. Конец двоевластия, переход всей полноты власти к Временному правительству.
    7 июля – Временное правительство издает приказ об аресте Ленина, последний уходит в подполье.
    Спустя неделю, 14 июля Шмидт «предлагает свой труд Министерству продовольствия» и становится чиновником того самого Временного правительства, за поддержку которого еще недавно требовал отставки ректора Киевского университета (помнить этот факт весьма важно в рассуждениях о будущих метаморфозах Шмидта).
     «Тяга к организационной деятельности» быстро дает плоды. Через несколько недель он уже директор департамента, располагавшегося в роскошном Аничковом дворце, заведует распределением текстиля в обмен на хлеб по всей России. Сегодня о нем сказали бы – отец российского бартера.   
     Между тем к концу революционного лета 1917 года Временное правительство делает то, ради чего неугомонный киевский приват-доцент был командирован в Питер: оно разрешает младшим преподавателям участвовать в управлении университетами, заложив тем самым основу университетского самоуправления. Более того, в начале сентября Шмидт получает из Киева официальное приглашение на университетский Совет. Но такое ощущение, что эта победа ему уже не нужна, и он подает ректору университета прошение об отставке и окончательно оседает в Питере.
     Через месяц с небольшим случится большевистский Октябрьский переворот, а Отто Шмидт станет одним из видных функционеров уже советского правительства. В связи с чем возникает законный вопрос – а каковы, собственно, были политические убеждения Отто Юльевича? Да и были ли они?
     Позднейшие биографы и официальные историки изображают дело таким образом, что Шмидт был чуть ли последовательным марксистом. Из книги в книгу кочует рассказ о том, как после гибели «Челюскина» Шмидт на дрейфующей льдине читает членам экспедиции лекции по марксистско-ленинской диалектике.
     Забегая вперед, скажем, что это один из множества мифов. Шмидт вообще вряд ли когда всерьез изучал труды «основоположников» (за что осуждать его ни в коем случае не следует). В юности он разделял некие общедемократические ценности, некие «мечтания» о либерально-демократических преобразованиях, свободах, которые в той или иной степени разделяла вся интеллигенция.
      По его собственным позднейшим признаниям, накануне Октябрьского переворота его «политическая позиция была близка к интернационалистам "Новой жизни"». Себя же он называет то просто интернационалистом, то социал-демократом – интернационалистом, то левым интернационалистом. Тут смесь полуправды-полулжи, в которой следует разобраться. И в первую очередь – кто такие, эти многоликие «интернационалисты» и что такое «Новая жизнь»?
      Чтобы сразу расставить все точки над i, следует сказать, что Отто Шмидт принадлежал к партии меньшевиков-интернационалистов (именно так она называлась). Самыми видными фигурами среди них были Мартов, Суханов (Гиммер). Все они, в том числе Шмидт, группировались вокруг газеты «Новая жизнь», которую редактировал Максим Горький. Почему – «интернационалисты»? Да потому, что выступали против социал-шовинизма и «войны до победного конца».
   Следует сказать, что меньшевизм до Октябрьского переворота не  был ни бранным словом, ни тем более преступлением. В ходе революции меньшевики воспринимались пролетарской массой как часть рабочего, социал-демократического движения.
   Современному обывателю трудно представить, что меньшевики составляли большинство, большевики – наоборот - меньшинство, что меньшевики и эсеры составляли к концу лета 1917 года большую часть Временного правительства.
     Это уже после переворота меньшевики становятся лютыми врагами. «За публичное оказательство (то есть проявление – А.В.) меньшевизма наши революционные суды должны расстреливать, а иначе это не наши суды», - заявил Ленин в марте 1922 года на XI съезде РКП(б). А чуть позже добавил: «Надо расширить применение расстрела (с заменой высылкой за границу)... ко всем видам деятельности меньшевиков, эсеров».
     В сталинские времена меньшевиков называли не иначе, как «сброд всех оппортунистических течений», «отребье», «заклятые враги советского народа», «банда шпионов и диверсантов». Так что «неточность» Шмидта, «забывшего» свою принадлежность к меньшевикам, невнятность его политической самоидентификации и понятна, и простительна.
      Как ничего зазорного не было в приверженности меньшевизму, так, тем более, ничего зазорного не было в «группировании» вокруг газеты «Новая жизнь». Авторитет Горького, лидеров меньшевиков Суханова и Мартова делали ее одной из самых прогрессивных и честных газет того времени. Но, как и в случае с меньшевиками, со временем оценки газеты радикально изменились.
    С младенческих лет каждому советскому гражданину о «Новой жизни» было известно одно: накануне Октябрьского переворота в этой меньшевистской «газетенке» было напечатан донос изменников Каменева и Зиновьева, которые выдали Временному правительству планы и сроки вооруженного восстания. О том, что газета редактировалась Горьким, о том, что «буревестник революции» публиковал в ней свои «Несвоевременные мысли» - потрясающие свидетельства против большевиков, об этом последующие семьдесят лет вообще не было известно.
    Существует расхожее мнение, вколоченное в массовое сознание официальной пропагандой и киномифами вроде «Ленин в Октябре», будто в ночь с 25 на 26 октября состоялся «штурм Зимнего Дворца», в результате которого «Временное правительство было низложено».
   Однако, мало того, что никакого «штурма Зимнего» не было. Но и Временное правительство не только не было низложено большевиками, оно вообще никогда никем не было низложено. После бегства Керенского накануне переворота обязанности министра-председателя Временного правительства исполнял Сергей Прокопович, министр продовольствия и прямой начальник Шмидта. Во время «штурма Зимнего» были арестованы далеко не все министры. А вскоре были освобождены три министра-социалиста, среди которых был и Прокопович. Продолжали нормально функционировать товарищи (заместители) арестованных министров. Функционировали и сами министерства, выполняя в меру сил свой долг перед страной и населением.   
   Этот долг состоял в том, чтобы подвести страну к Учредительному собранию, которое и должно было решить вопрос о власти. А главным политическим вопросом оставалось - участие социалистов в возможном правительстве. Прокопович был категорически против правительства с участием большевиков.
   Для Прокоповича это было неприемлемо прежде всего по моральным соображениям. Это означало бы допустить к власти людей, которые бросили в Петропавловку министров-несоциалистов, то есть в первую очередь кадетов Андрея Шингарева и Федора Кокошкина. Кроме того, Прокопович уже видел и догадывался, какие ужасы несет большевистская диктатура России.
    Целью Прокоповича, писал в дневнике Владимир Вернадский (в ту пору товарищ министра народного просвещения), была «борьба с большевиками не силой оружия, а общественным мнением, печатью и т.д.». И от себя добавлял: «С чем и я согласен». 
    Не станем иронизировать по поводу милого утопизма и Прокоповича, и Вернадского, которые пытались бороться с большевиками столь экзотичными средствами, причем бороться в то время, когда проиграно уже все. Отметим лишь, что нравственное чувство их не обмануло. Спустя два месяца Учредительное собрание было разогнано, а демонстрация питерцев в его поддержку расстреляна. А на следующий день в Мариинской больнице пьяными матросами и солдатами прямо на больничных койках были зверски убиты министры Андрей Шингарев и Федор Кокошкин. Начиналась большевистская диктатура.
   Но нас больше интересует судьба Министерства продовольствия. Возглавлял его, как мы помним, Сергей Прокопович, товарищем министра был совсем еще молодой, на год младше Шмидта, Николай Кондратьев – будущий знаменитый российский экономист, уничтоженный Сталиным в 1938 году. А что же наш герой – директор главного департамента, поставляющего России хлеб?
    У него опять лихорадка «организационной деятельности». Шмидт сколачивает «социалистическую группу служащих», которая заявляет о поддержке теперь уже власти большевиков. 15 ноября 1917 года Шмидт написал «Обращение» этой группы с изложением политической платформы: госрегулирование торговли и распределения, сотрудничество с большевиками (тут у него не было тех моральных сомнений, что мучили Прокоповича и Вернадского), отрицание политической забастовки госслужащих.               
     Одного обращения показалось мало, Шмидт пишет второе, в котором выступает за вхождение большевиков в правительство и призывает «не только не бороться с ним саботажем работы, но принять все возможные меры, чтобы министерство как технический аппарат власти могло правильно функционировать». 
     Последовал взрыв негодования и раскол уже среди «социалистических служащих». К тому времени стали совершенно очевидны бесцеремонные, наглые действия большевиков. И, несмотря на увещевания Шмидта, политическая забастовка служащих все-таки началась.         
     Забастовки в министерствах еще продолжались, но большевики во главе с Александром Цюрупой уже захватили Минпрод силой. Бастующих и не желающих работать арестовали. Министерство превратилось в комиссариат, наркомом стал Цюрупа. Начался большевистский период биографии Шмидта.
     Буквально в те же дни, когда он призывает к союзу с большевиками, его недавний единомышленник Максим Горький пишет в «Новой жизни»: «Рабочий класс должен знать, что чудес в действительности не бывает, что его ждет голод, полное расстройство промышленности, разгром транспорта, длительная кровавая анархия, а за нею – не менее кровавая и мрачная реакция... Ленин не всемогущий чародей, а хладнокровный фокусник, не жалеющий ни чести, ни жизни пролетариата».         
     Как бы впрямую обращаясь к Шмидту с последним «приветом» от соратника, Горький с гневом пишет: «Люди, работающие в «Новой жизни», не для того боролись с самодержавием подлецов и мошенников, чтобы оно заменилось самодержавием дикарей».
     И, наконец, по следам разгона «Учредиловки», Горький опубликовал приговор октябрьскому перевороту и одновременно пророчество: «Недавно матрос Железняков, переводя свирепые речи своих вождей на простецкий язык человека массы, сказал, что для благополучия русского народа можно убить и миллион людей. Я не считаю это заявление хвастовством, и хотя решительно не признаю таких обстоятельств, которые смогли бы оправдать массовые убийства, но – думаю, - что миллион «свободных граждан» у нас могут убить. И больше могут. Почему не убивать? Людей на Руси - много, убийц – тоже достаточно».
     Но Шмидт к тому времени уже умыл руки и выбрал свой путь - путь матроса Железнякова. Его недавний начальник Сергей Прокопович навсегда ушел с политической арены. Некоторое время он работал в полуобщественной организации «Помгол» (Комиссия помощи голодающим), почетным председателем которой был Владимир Короленко. В 1921 году большевики ликвидировали «Помгол». Наиболее активные его деятели, известные еще до революции своей гражданской позицией, были арестованы.

Глава 2. «По волнам революции»

     Советские биографы Шмидта (не без подсказки самого героя) склонны изображать дело таким образом: «Октябрь стал поворотным в судьбе Шмидта. Заброшенный волной революции в государственные структуры, он на долгие годы вынужден был оставить математику».
     Биографы, конечно, лукавят. В революцию Шмидт не только не был «заброшен», но, как мы уже выяснили, сам, с немецкой тщательностью, унаследованной от отца, и с благоприобретенной математической точностью определил в ней свое место. Место, в буквальном и переносном смысле слова, хлебное.
     Как известно, в январе 18-го перед угрозой наступления Деникина советское правительство во главе с Лениным спешно перебралось в первопрестольную и обосновалось в Кремле. Постепенно туда же перебирались наркоматы (то есть бывшие министерства Временного правительства). В марте 18-го в столицу перекочевал Наркомпрод во главе с Александром Цюрупой. 
     Карьера Отто Шмидта продолжает раскручиваться головокружительным образом. О возвращении в Киев, в родной университет не было уже и речи. Да и то сказать: охваченный смутой Киев, в котором заправляла то Центральная рада, то немцы, то гетман Скоропадский, был не лучшим местом для карьеры.  Шмидт становится членом коллегии Наркомпрода и возглавляет в нем Управление по продуктообмену.
     В стране продолжала действовать хлебная монополия, введенная еще Временным правительством в марте 1917 года в условиях продолжающейся войны (важно подчеркнуть, что та монополия предусматривала не конфискацию, а закупки хлеба по ценам, близким к рыночным). Между тем за год ситуация в России радикальным образом изменилась: был подписан Брестский мир, война закончилась, подходила к концу демобилизация армии. Миллионы крестьян и казаков вернулись в свои деревни и станицы, близился весенний сев. В стране еще оставалось около 600 миллионов пудов товарного хлеба урожая 1916 года - по тем временам немало. Разруха еще не взяла страну за горло. Кое-как, но все же работали транспорт, связь, не были полностью разрушены финансовая система и система торговли.
     Казалось, сама жизнь диктовала как можно быстрее отменить все связанные с войной ограничения и, прежде всего, хлебную монополию. Даже многие из  большевиков понимали, что свободный обмен товарами между городом и деревней помог бы быстрее стабилизировать положение.
    Но «рынок», по Ленину – чудовищная ересь, никак не влезающая в догматы социализма. Большевики с упорством маньяков выступали против свободной торговли, за сохранение и ужесточение государственной монополии в торговле всеми товарами, а не только хлебом. Заговорили даже об отмене денег и организации прямого обмена продуктами между городом и деревней.
     Непосредственно организацией этой авантюры и должно было заняться управление Отто Шмидта, главной задачей которого по-прежнему оставалось снабжение деревни промышленными товарами в обмен на хлеб. Но парадокс заключался в том, что у большевиков и мыслей не было «снабжать деревню». Весна - лето 18-го – это время введения «военного коммунизма», то есть циничного и кровавого ограбления крестьянства, составлявшего 80 процентов российского населения.
      Большевики действуют быстро и энергично. 9 мая 1918 Ленин подписывает декрет о продовольственной диктатуре. В тот же день Совнарком принимает декрет о предоставлении Наркомпроду чрезвычайных полномочий по изъятию у зажиточных крестьян запасов хлеба. Ревтрибуналы (наряду с органами ВЧК) получают право вынесения смертных приговоров тем, кто отказывался отдавать свой хлеб продотрядам из городов. А на заседании ЦК РКП(б) 19 мая 1918 года принимается решение «ввести в практику приговоры к смертной казни».
      В поисках выхода из катастрофы (а на самом деле – все более подталкивая страну к гибели) 11 июня большевики издают декрет о создании комитетов деревенской бедноты (комбедов) – фактических органов государственной власти в деревне, призванных изымать (совместно с продотрядами) хлеб у крестьян. Хлеба все равно не хватает. Городское население, особенно обе столицы, задыхаются от голода. Начинаются рабочие бунты в Питере. 
     По прямому указанию Ленина нарком Цюрупа составляет и рассылает по промышленным предприятиям Москвы и Петрограда воззвание (Отто Шмидт к нему тоже приложил руку): «Товарищи рабочие! Если нельзя взять хлеб у деревенской буржуазии обычными средствами, то надо взять его силой. Надо бороться за хлеб. И мы призываем вас к этой борьбе. Записывайтесь в ряды продовольственных отрядов, организуемых комиссариатом продовольствия. Оружие и необходимые средства будут вам даны; а иных мер против протягивающейся костлявой руки голода, которые дали бы немедленные положительные результаты, нет».    
      Фактически – это был прямой призыв к гражданской войне. Дальнейшие шаги большевиков в этом направлении не заставили себя ждать. 9 июля 1918 года, на 5-м съезде Советов, Цюрупа объявил о предстоящих карательных экспедициях в глубь крестьянской России.

Голод в Кремле (отступление)
     Александр Дмитриевич Цюрупа возглавил Народный комиссариат продовольствия в начале 1918 года. С именем этого «красного наркома» связана самая, пожалуй, трогательная легенда из многотомной большевистской мифологии (если, конечно, не считать «дедушку Ленина», «елку в Сокольниках» и пр.). Имеется в виду получившая широкое хождение легенда о кремлевских голодных обмороках первого наркома продовольствия.
     Будто бы году в 18-м во время одного из заседаний Совнаркома Цюрупа внезапно почувствовал головокружение и упал в обморок. Со временем выяснилось, что причина недомогания – в тяжелой болезни сердца, но легенда уже зажила полнокровной самостоятельной жизнью, осеняя ореолом жертвенности и мученичества всю большевистскую банду (заодно и нашего героя – Шмидта).
    Пикантность была даже не в том, что нарком упал в обморок, а в том, что в голодный обморок упал нарком, распоряжающийся всеми съестными припасами страны.
    История не сохранила кремлевского меню именно за 18-й год, но зато достоверно известно, как кормились кремлевские и совнаркомовские чиновники в куда более голодном 1920 году. Вот, например, как питались кремлевские сидельцы, в том числе «голодающий» Цюрупа: «Нарком продовольствия отоваривал свои потребности в специальном кремлевском распределителе. Насколько часто и в каком объеме, неведомо. Но пара его предпраздничных заказов просочилась как-то через покровы тайны. По ордеру от 3 ноября 1920 года он унес домой хлеба и сливочного масла примерно по 4 килограмма, сыра, сахара, кофе и мыла – по 2 да в придачу 10 банок консервов. На следующий день, 4 ноября он прихватил еще пуд хлеба, 12 банок сардин, мяса и яблок – по 4 килограмма, свыше полутора килограммов сыра, сливочного масла и не то лососевой, не то осетровой икры, а кроме того сахара и чая – по мелочи».
     К этой справке следует добавить, что нарком продовольствия почти каждое лето проводил на заграничных курортах, а в голодной России за ним наблюдали лучшие медицинские светила, в том числе и выписываемые из-за границы.
    Что касается его ближайшего соратника, члена коллегии наркомата Отто Шмидта, то ему полагался так называемый совнаркомовский паек, введенный архисекретным распоряжением Ленина: «Муки около 8 кг, крупы – 3, рыбы – 4, мяса – 4 и овощей – 16 кг. Остальные продукты: масло сливочное – 600 граммов, масло растительное - 800, чай – 100, сахар – 400, соль - 600 граммов».
            Данные приведены по книге Виктора Тополянского   
           «Вожди в законе»

               
      Но перенесемся из-за кремлевских стен обратно на грешную российскую землю, где вовсю свирепствует голод. В конце июля Ленин поручает Цюрупе подготовить проект декрета, который бы предусматривал захват в каждой хлебной волости 25-30 заложников из богачей, «отвечающих жизнью за сбор и ссыпку всех излишков».
     Первая «битва за урожай» разразилась в августе 1918 года. Инструкции вождя мирового пролетариата были обрывисты и категоричны: «обобрать и отобрать все излишки хлеба у кулаков и богатеев»; «очистить уезд от излишков хлеба дочиста». 6 августа 1918 – опубликован декрет «О привлечении к заготовке хлеба рабочих организаций». Шмидт принял активное участие в его реализации.
     Апофеозом «борьбы за хлеб» по праву следует считать телеграмму, которая 11 августа за подписью Ленина и Цюрупы направляется в Пензу (окончательный текст телеграммы  был написан рукой Цюрупы, но есть все основания полагать, что над его подготовкой потрудился и Отто Шмидт) : «1) Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не менее 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийцев. 2) Опубликовать их имена. 3) Отнять у них весь хлеб. 4) Назначить заложников».
      Большевики все более склоняются к террору, как единственному доступному им способу обеспечить поступление хлеба. Тут им во многом помогла темная история с покушением на Ленина 30 августа 1918 года. Через неделю после него, 5 сентября, по инициативе Свердлова и Дзержинского на обсуждение заседания Совнаркома был вынесен вопрос о массовом терроре. В отсутствие Ленина заседание вел Свердлов. Доклад Дзержинского был краток: буржуазия и ее пособники подняли голову, нужно отрубить голову гидре. В итоге было принято печально знаменитое постановление СНК «О красном терроре»». Никто не пикнул против, все проголосовали «за». Одним из участников этого страшного заседания был и Отто Шмидт.
      Постановление гласило:
«При данной ситуации обеспечение тыла путем террора является прямой необходимостью... Необходимо обеспечить Советскую Республику от классовых врагов путем изолирования их в концентрационных лагерях... подлежат расстрелу все лица, прикосновенные к белогвардейским организациям, заговорам и мятежам... необходимо опубликовывать имена всех расстрелянных, а также основания применения к ним этой меры».
     Тут особенно замечательно совсем не юридическое слово "прикосновенные". Под него при желании можно было подвести любого. А, кроме того, органы ВЧК получили право брать заложников и выносить приговоры. Заложники расстреливались в ответ на любые контрреволюционные проявления. В качестве предлога были использованы события 30 августа - убийство главы Петроградской ЧК Моисея Урицкого и покушение на Ленина.
      Можно считать, что с этого момента Шмидт намертво повязан с советской властью кровью. 

«Не путать с математиком Шмидтом»
    Из партийных талмудов известно, что после Октября руководящие посты в новой власти заняли в основном «профессиональные революционеры». Как исключение, среди них встречались и такие, кто в свое время получил какое-то специальное образование, как, например, Леонид Красин, отчасти тот же Александр Цюрупа. Но необходимым условием вхождения во власть и занятия высоких постов все же оставался «революционный» ценз.
    У Шмидта такого явно не было. Наоборот, к началу 1918 года за плечами Шмидта был тройной грех: работа в составе Временного правительства Керенского, идеологическая близость к «Новой жизни», меньшевизм. Каждого из этих грехов с лихвой хватило бы для высылки за границу (в 1922 году), тюрьмы или расстрела в 20-е – 30-е годы. Примеров тому предостаточно. Как вообще Шмидт оказался в большевистской номенклатурной обойме? 
    Процитируем еще раз весьма примечательные строки его автобиографии:  «Я чувствовал сумбур у себя в голове, не мог охватить всю совокупность явлений...     В момент Октября у меня не было предвидения силы победившего пролетариата, но было достаточно образования в этой области, чтобы понять историческую закономерность явлений... Было еще несколько товарищей.., которые образовали группу социал-демократов - интернационалистов... В марте 18-го на очередном съезде этой небольшой партии произошел раскол и образовалась группа левых интернационалистов, в которую вошел и я. Затем создалась организация, которая называла себя «ЦК», но, кроме членов ЦК, в этой партии было не особенно много людей. Эта левая группа приняла программу РКП и никакой другой программы РКП не противопоставляла, оставляя, правда, за собой право расходиться по тактическим вопросам, но расхождений у нас никаких не было.
   Настоящий ЦК смотрел на нас так: ребята там дурят, но ребята хорошие... Стало ясно, что такая группа ни к чему... Поэтому был поставлен вопрос о слиянии с РКП...
    Мы были приняты в коммунистическую партию, и, ввиду того, что выполняли практически все поручения ЦК и никакой другой программы противопоставить ему не пытались, то нам зачли весь стаж пребывания в партии левых интернационалистов».
    Для неосведомленного читателя что-то вроде мемуаров благодушного и благополучного пенсионера-дачника. Здесь самоирония (если не сказать юродство) - завуалированное извинение за прежние грехи. «Сумбур был в голове», чего ж с нас взять, но зато мы всегда «понимали историческую закономерность». Читай – если уж большевики у власти, стало быть, от Бога, то есть от марксистско-ленинской диалектики, которая всесильна, потому что верна.
    Посреди этого увлекательного процесса хождения из математиков в чиновники, из меньшевиков в большевики произошел занятный казус. Дело в том, что немецкая фамилия «Шмидт» в России со времен Екатерины была достаточно распространена. Так что ничего удивительного не было в том, что нашелся еще один Шмидт, и тоже профессор. Все в той же «Новой жизни» он поместил краткое объявление: «Прошу не путать меня с математиком Шмидтом, изменившим культуре и перешедшим на сторону большевиков». Это и можно считать своеобразным финалом скоротечной истории вхождения киевского приват-доцента в большевистскую власть, а также заслуженной публичной пощечиной и историческим приговором.


    Теперь самое время вернуться на хлебный фронт, где дела шли совсем худо. Конец 1918 года – тотальный голод, восстания, переходящие в крестьянскую войну.
    11 января 1919 – декрет о введении продразверстки. 27 февраля 1919 – положение Наркомпрода о продотрядах, в разработке которого Шмидт участвовал непосредственно. К тому времени Шмидт приходит к выводу, что основой продовольственной политики может быть только принуждение крестьянства государственной властью к сдаче излишков хлеба. Причем принуждение с опорой на вооруженную силу. И власть оперлась...
    История о том, как большевики морили голодом собственный народ, огромна и неисчерпаема. Но не она тема нашего повествования. Эта история нас интересовала лишь постольку, поскольку одним из ее активных действующих лиц был наш герой, будущий «покоритель Арктики».
    Справедливости ради отметим, что сам Отто Шмидт наблюдал плоды своих трудов на «хлебном фронте» уже со стороны. К началу 1921 года, времени самого страшного голода, Отто Юльевич отошел от хлебных хлопот. «Волны революции» несли его все дальше.
    Разумеется, не одной тягой к оргработе объясняются внешне весьма странные перескакивания Шмидта из одного руководящего кресла в другое. На самом деле к тому времени уже сложилась большевистская система, которая позже будет названа номенклатурой. Большевики поняли, что главный вопрос сохранения власти – «расстановка кадров».
     Приходится поражаться разносторонности Шмидта и неисчерпаемости его энергии. Еще с марта 1919 года, не отрываясь от хлебных трудов, он занимается кооперацией, являясь одним из руководителей «Центросоюза». Одновременно – он член коллегии Наркомпроса, куда введен по предложению Ленина. Трогательная деталь: после смерти Шмидта в его архиве нашли около десятка мандатов, подписанных лично Лениным. Берег как реликвии (или как индульгенции?).

       Впрочем, на ниве просвещения он оставил весьма своеобразный след. В то время шла оживленная дискуссия – каким быть образованию: политехническим или специализированным. У Шмидта, сторонника узкой специализации, был союзник – украинский нарком просвещения Гринько. Их совместные труды довели до белого каления Луначарского, а Ленин со свойственной ему бесцеремонностью припечатал: «Гринько, видимо, пересобачил до глупости, отрицая политехническое образование (может быть, частью и О. Ю. Шмидт). Исправить это».
      В декабре 1920 года группа академиков и профессоров Московского и Петроградского университетов направила в ЦК петицию: не имея ясного представления о высшем образовании, «Наркомпросс подменяет науку суррогатом, а к ученым относится с явным подозрением». 
      После петиции ученых Шмидта перебросили заведовать Госиздатом. Но перед уходом он успел провести через коллегию Наркомпроса  свой устав, отнимающий у профессоров последние надежды на участие в управлении высшей школой. Напомним, что всего-то за семь лет до этого киевский приват-доцент бился за предоставление высшей школе самоуправления.
      Шмидт не уходит в отставку, как можно было бы предположить, не возвращается, скажем, в родную математику. Он продолжает номенклатурную миграцию по несовместимым «полям», как спустя тридцать лет никчемного директора колхоза будут «перебрасывать» на снабжение, оттуда в банно-прачечный комбинат, оттуда – в районо и т. д.
     Удивительное дело: со временем этот тип «универсального» советского чиновника станет героем анекдотов, фельетонов, персонажем сатирических пьес, книг, фильмов, любимой маской Аркадия Райкина. Но фигура Отто Шмидта и спустя три четверти века продолжает выситься, как скала, как монумент «эпохи Возрождения». Впрочем, надо отдать ему должное: на всех постах, куда его посылала партия, он, действительно, демонстрировал чудеса энергии и организаторских способностей.
      В Госиздате Шмидт становится главным редактором Большой советской энциклопедии. Можно считать, что с этого момента и берет начало официальная шмидтовская мифология.
     В апреле 1921 года на очередном заседании политбюро присутствовали Ленин, Сталин, Каменев, Молотов, Калинин, Томский. Среди десятков других вопросов – «О введении О.Ю. Шмидта в коллегию Наркомфина». Трудно судить, каков действительный вклад Шмидта в российскую финансовую систему, тем более, что одновременно, как мы помним, он занимался кучей других дел. Однако, достоверно известно, чем закончилась его деятельность. Он поставил перед собой задачу исследовать закономерности денежной эмиссии (положившись на свои познания в математике). Итогом исследований стал доклад в Коммунистической академии в ноябре 1922 года.
      Нарком финансов Евгений Преображенский поначалу схватился за голову, а потом разнес «исследование» Шмидта в клочья. Владимир Базаров, известный русский экономист, переводчик марксова «Капитала», был корректнее: «Исследование не дает и не может дать никаких ценных практических указаний эмиссионной деятельности Наркомфина». Но, будучи дореволюционным интеллигентом, смягчил приговор: «Однако, это ничуть не подрывается теоретического интереса исследования» (9).
     Напомним, была осень 1922 года. В то время, как Шмидт произносил свой бессмысленный в практическом плане доклад, из России уже отплыл немецкий пароход «Обербургомистр Хакен», навсегда увозя за границу крупнейших ученых, экономистов, философов, литераторов. Выслан был и бывший коллега Шмидта по Временному правительству Прокопович. А как раз в день шмидтовского доклада из России отплыла на Запад «Пруссия» - второй «философский пароход».
    В 1928-29 годах Шмидт еще попробовал себя в области, близкой к его основной специальности – математике. Он служил заместителем начальника Центрального статистического управления. Но и там ничем себя особо не проявил.
    Так бы ему и оставаться на вторых–третьих партийно-государственных ролях, если бы не счастливая находка на поприще, которое поначалу труднее всего было бы представить.
    Причастность к номенклатуре уже подразумевала к тому времени и соответствующий образ жизни: работа, быт, лечение, отдых – на это средств не жалели. Легенды о голодных обмороках красных наркомов неловко было и вспоминать. Считается, что Шмидт с юности страдал туберкулезом легких, и болезнь давала обострение каждые 10 лет. В 1914 году это спасло его от мобилизации в действующую армию. А, соответственно, в 1924 году, при новом обострении болезни, его направили лечиться в капиталистическую Австрию, в Тироль. Там он не только подлечился, но чудесным образом овладел совсем не российским спортом - альпинизмом.
     Как в позднейшие времена стали модными охота, автомобили, потом теннис и высокогорные лыжи, так и на втором десятке лет советской власти в моду стали входить всевозможные хобби: кто отдавал предпочтение охоте, кто балету, кто музыке, кто шахматам. Как это ни экзотично звучит, но в конце 20-х годов у части советских боссов в моде был альпинизм – занятие, прямо скажем, не для бедных. Так что Шмидт лечился в Тироле не зря.
     Большим любителем горных восхождений был, например, Николай Крыленко – известный «большевик-ленинец», в ноябре 17-го даже побывавший Верховным главнокомандующим, а в описываемое время занимавший пост прокурора РСФСР. Это он на процессе «Промпартии» произнесет знаменитую фразу: «В эпоху диктатуры и окруженные со всех сторон врагами, мы иногда проявляем ненужную мягкость, ненужную мягкосердечность». В 1928-1934 годах он руководил экспедициями на Памире. Венцом альпинистских усилий Крыленко стало открытие самого высокого в СССР пика, который получил имя любимого вождя.
      Другим страстным любителем альпинизма был Николай Горбунов – в свое время личный секретарь Ленина, затем управделами Совнаркома и председатель Совнаркома РСФСР.

    Вот эта высокопоставленная компания, к которой присоединился и Отто Шмидт, в 1928 году участвовала в советско-германской экспедиции на Памир. Поскольку и Горбунов, и Крыленко позже были расстреляны, а Германия и подавно стала врагом, биографы Шмидта об этой экспедиции старались особо не вспоминать. А если и упоминали, то, как правило, мельком. Да вряд ли это событие и заслуживало большего: бывший приват-доцент и госчиновник был в горах Памира не более, чем высокопоставленный турист. Тем не менее, после Памира он обрел статус «путешественника», то есть почти географа. И партия направляет Шмидта по этой – «географической» – части в Арктику.

Глава 3. «Полагаясь на товарища Ежова»      
 
     Но отвлечемся на время от основной для нас темы – большевики и Арктика, чтобы дописать «академическую» страницу биографии Шмидта. Каким образом советский чиновник из вторых-третьих рядов номенклатуры, не ученый, ни в чем не специалист, умудрился стать действительным членом Академии наук СССР? Как вообще становились в ту пору «красными академиками»? Чтобы это понять, надо хотя бы приблизительно уяснить, что из себя представляла наука в 20-30-е годы и ее «храм» - Академия.
     Уже отплыли за рубеж «философские пароходы», увозя лучшие российские умы. Уже ликвидирована автономия высшей школы (к чему и Шмидт руку приложил). Каленым железом выжигались буржуазные предрассудки вроде «правового государства» и «буржуазного права». Массово закрывались научные, философские и религиозные общества. Добавим сюда знаменитый приказ Надежды Крупской, согласно которому из всех библиотек были изъяты и уничтожены книги классиков русской и мировой литературы.


     ОГПУ фабриковало дела против интеллигенции, чередой шли процессы – Шахтинский, Промпартии... Звание «старый специалист» все более становилось синонимом приговора – вредитель.
     По свидетельству академика Владимира Ипатьева, ухудшение атмосферы в науке связано с несколькими событиями в жизни СССР, но особо он выделял два: бессудный «расстрел двадцати» в июле 1927 года (о котором Светакову в сихоте-алиньской тайге рассказывал Скобликов) и выборы в Академию наук в 1929 году (10).
     У большевиков, людей по преимуществу малограмотных, «своих» людей в Академии не было. Выборы, на которые ссылался академик Ипатьев, были исполнены ими в том же стиле, в каком они не так давно захватывали вокзалы, почты, телеграф. В 1929 году на общем собрании в Академию были избраны пятеро из восьми кандидатов-коммунистов (до того их в составе Академии не было вообще). Такой результат вполне можно было бы считать успехом. Но у большевиков была своя логика: они решили сделать этот случай поводом для борьбы со «своеволием» Академии, которая «прокатила»-таки троих большевиков. В печати против решения общего собрания была поднята грубая, оскорбительная кампания. Сам Луначарский в «Известиях» грозил «строптивой» Академии роспуском. В итоге произошло небывалое - перевыборы. Все восемь коммунистов были внедрены в Академию.   
      Немаловажная деталь: Шмидт и здесь пригодился, именно он официально представлял Совнарком СССР в комиссии по выборам новых академиков.
    Уже упоминавшийся академик Владимир Ипатьев записал по этому поводу: «Было ощущение, что мы присутствуем при торжественном захоронении старой, свободной Академии».      
     Остается поражаться чутью Отто Шмидта: проходят какие-то две недели после «захоронения» Академии, и на этом-то жутковато-похоронном фоне в апреле 1929 года Отто Шмидт произносит в Коммунистической академии свой знаменитый доклад «Задачи марксистов в области естествознания».
     В нем Шмидт утверждал, что интересы науки и социализма едины, естествознание - один из важнейших фронтов современной идеологической борьбы. И все это потому, что за большевиками «стоит вся философия диалектического материализма и торжество марксизма в областях общественных наук». Правда, он никак не пояснил влияние «всесильного учения» на собственные открытия в области теории групп, причем именно в том возрасте, когда в голове у него был «полный сумбур».
      В резолюции по докладу О. Ю. Шмидта ставилась  задача  «добиться идеологической гегемонии среди передовых естественников в СССР, оказывая всяческую поддержку близким нам по своей идеологии».
     Спустя всего-то год после доклада Шмидта его аргументы стали уже не частью научной дискуссии, а своеобразной статьей УК. На процессе Промпартии (ноябрь-декабрь 1930 года) прокурор Крыленко уже без запинки ставил в вину подсудимым тот факт, что в лекциях по сопромату они проводили антисоветскую линию. Справедливости ради следует отметить, что Шмидт был не единственным «марксистом» в науке. 
     В этом смысле он стал предтечей другого академика, незабвенного Трофима Лысенко, который мысли Шмидта вскоре отшлифовал до блеска математической формулы: «Настоящий расцвет науки возможен только в стране социализма, где научная работа следует указаниям великого Сталина». Впрочем, у них у обоих было достаточно конкурентов.
      В своем докладе, среди прочих, Шмидт подверг жесткой критике философа и, кстати, коллегу-математика Павла Флоренского. Понимал ли он, что диалектика (в которой он, судя по всему, мало что смыслил) как раз в том, что, начав в условиях диктатуры делить людей на правильно ориентированных и неправильно, ты поневоле должен прийти к тому, что неправильных нужно отстреливать? Когда в 37-м уничтожили оплеванного им Павла Флоренского, не задумался ли Шмидт об этой диалектике сталинского террора?      
     Александр Чижевский, выдающийся биофизик, основоположник гелиоботаники установил зависимость между циклами активности Солнца и многими явлениями в биосфере. Крупнейшие научные авторитеты мира назвали Чижевского «Леонардо да Винчи XX века». В 1939 году Чижевский был избран почетным председателем Международного биофизического конгресса в Нью-Йорке. Более того, группой выдающихся ученых он был представлен к Нобелевской премии. Но в Нью-Йорк советские власти его не пустили. Дело в том, что на свою беду он доказал, что вспышки на Солнце провоцируют войны, всяческие катаклизмы и в том числе... революции! Отто Шмидт был возмущен до глубины души: «Если признать закон Чижевского верным, то, значит, рабочий класс может сидеть сложа руки, ничего не предпринимать, и революция придет сама собой, когда захочет этого солнышко! Это в корне противоречит нашим основным установкам. Это - неслыханный оппортунизм». В итоге выдающийся ученый 16 лет отмотал в сталинских лагерях. Сегодня о нем вспоминают только как об изобретателе чудодейственной «люстры Чижевского».
     Строго говоря, после своего доклада Отто Шмидт тоже стал готовым кандидатом в коммунистические академики. Оставалось ждать, когда время, то есть большевики и чекисты, «проредят» научные ряды. За этим дело никогда не стояло. Ученых, инженерно-технических работников разоблачают, арестовывают, расстреливают, ссылают. Уничтожается цвет экономической науки: Громан, Базаров (тот самый, что так нелестно отозвался о научных достоинствах финансовых исследований Шмидта), Кондратьев (бывший коллега Шмидта по дореволюционному Минпроду), Чаянов, Юровский и многие другие (11).
      В 1929-31 гг. много шума произвело «Академическое дело» (так называемое дело Платонова – Тарле). Их обвинили в сношении с заграницей в контрреволюционных целях, шпионаже и прочем.
      Малограмотный «всесоюзный староста» Калинин по этому поводу не без злорадства произнес: «Партия должна была нанести удар Академии, чтобы добиться ее подчинения. Поэтому мы прибегли к арестам». А секретарь президиума ЦИК Авель Енукидзе добавил: «Мы своего достигли. Господа академики поняли, что с нами не шутят. Теперь понемногу их выпустим, но больше антисоветчины они не разведут!».          
      Характеристикой научной атмосферы того времени и одновременно своеобразным комментарием к докладу Шмидта могут служить строки из письма Николая Вавилова от 7 октября 1931 года: «Волна недоверия в связи с процессами Рамзина, Суханова, Осадчего и других дошла и выразилась недоверием вообще к интеллигенции. Началась суровая и, как правило, несправедливая критика под углом якобы диалектического материализма. Отстранено от заведования много специалистов».
     А вот из дневника Владимира Вернадского годом позже: «Идет всесоюзная генетическая конференция... Борьба против Николая Вавилова. Рассказывали о прошлой конференции зоологов. Там обвинили М.Н. Книповича во вредительстве, так как он указал на вред для рыбного дела отвода Волги от Каспия. Римский-Корсаков ушел из заседания, когда установили, что наука должна быть партийной... Люди и измучились, и отчаялись».
      Закончим повествование о «великом переломе» в науке цитатой из выступления великого физиолога, Нобелевского лауреата, несгибаемого старика Ивана Петровича Павлова. Когда в декабре 1934 года чествовали 100-летие со дня рождения И.М. Сеченова, восьмидесятилетний Павлов специально приехал на заседание, чтобы произнести приговор уже сформировавшемуся тоталитарному режиму: «Мы живем под господством жесткого принципа: государство, власть – всё. Личность обывателя – ничто. Жизнь, свобода, достоинство, убеждения, верования, привычки, возможность учиться, средства к жизни, пища, жилище, одежда – все это в руках государства. А у обывателя только беспрекословное повиновение. Естественно, господа, что все обывательство превращается в трепещущую массу... На таком фундаменте... не только нельзя построить культурное государство, но на нем не могло бы держаться долго какое бы то ни было государство».
     А чтобы не оставалось сомнений относительно того, какое государство он имеет в виду, Павлов в том же декабре отсылает письмо в Совнарком: «Вы напрасно верите в мировую революцию. Вы сеете по культурному миру не революцию, а с огромным успехом фашизм». Потрясающее свидетельство бесстрашия и гражданского мужества! И когда! Через несколько дней после убийства Кирова...
     Приехавший из Англии на каникулы Петр Капица не был выпущен обратно в свою Кавендишскую лабораторию, а оставлен в Союзе заложником. Его жизнь и деятельность на родине – без всякого преувеличения гражданский и научный подвиг. Поэтому естественно сравнить если не научные (научные интересы Шмидта и Капицы не пересекались), то нравственные позиции двух ученых: одного - от партгосноменклатуры, другого - от Бога.
     В 1935 году при очередных выборах в Академию Отто Шмидта по совокупности заслуг перед партией и правительством наконец-то произвели в академики. Но вот беда: в единственной научной дисциплине, которой владел Шмидт - в математике, никаких особых трудов и открытий, тянущих на академическое звание, у него не было (до сих пор многие почитатели Шмидта убеждены, что именно математика привела его в Академию). Тут-то и пригодились «путешествия»: на Памир, на Землю Франца-Иосифа, сквозные плавания по Северному морскому пути на «Сибирякове» и «Челюскине» (о которых речь впереди). Специально была учреждена новая академическая специальность – география, и первыми «красными академиками»-географами стали Шмидт и Горбунов (тот самый, что возглавлял Памирские экспедиции).
       Петр Капица в письме Э. Резерфорду от марта 1936 года фактически ставит жирный крест на руководстве Академии:
«Кто-то должен, вообще-то говоря, присматривать за наукой, но что за Президиум в этом удивительном учреждении! Президенту Карпинскому 90 лет!.. Во время заседаний президиума он спит с доброй и счастливой улыбкой...
     Оба вице-президента люди для нашей Академии молодые, поскольку им всего 65 лет. Первый, Комаров, ботаник. Он знает, что такое растение, и может отличить маргаритку от мака, и знает, наверное, больше названий растений, чем кто-либо еще в России, за это он  попал в Академию. В остальном же он глуп совершенно...
      Второй вице-президент лучше, его имя тоже начинается на К., но оно такое сложное, что я не берусь написать его по-английски (Кржижановский)... Как и президент, человек он очень добрый... Стоит вам обратиться к нему с какой-нибудь просьбой, он наобещает кучу вещей, но никогда ничего из обещанного не сделает...
      Затем идет непременный секретарь Горбунов... Его едва ли можно считать ученым.., он скорее всего путешественник-исследователь. По-видимому, он единственный в Президиуме, обладающий какой-то индивидуальностью. Во всяком случае, он высказывает взгляды и мнения, на что другие не отваживаются» (12).
     Уж отметим заодно мнение о Шмидте-математике Льва Ландау (в записи его жены Коры Ландау): «Вот и Отто Юльевич Шмидт присылал мне на отзывы свои научные труды по математике, в которых, кроме математических ошибок, никакой науки не было. Я его очень уважал как великого и смелого путешественника, старался в самой деликатной форме ему объяснить его ошибки. Он плевал на мои отзывы, печатал свои математические труды и получал за них Сталинские премии. После тюрьмы я из "язычества" перешел в "христианство" и разоблачать  Шмидта уже не мог». Ради справедливости лишь добавим, что Лев Давыдович Ландау был преядовитейший человек.   
      В том же, 1935 году год Шмидт клянется в «беспредельной преданности партии и правительству», «любимому учителю и гениальному вождю тов. Сталину», ну и т.п. Примерно в то же время, чуть позже Петр Капица пишет председателю Совнаркома Молотову: «Как вы вообще взялись за перестройку Академии? Вы начали выбирать в Академию партийных товарищей. Это был бы лучший метод, если бы у нас были крупные ученые среди партийцев... Наши партийные академики куда слабее старых, их авторитет поэтому мал».
      В октябре 1937 года, к 20-летию революции Отто Шмидт пишет: «Мы не раз могли радоваться успеху нашей работы, могли радоваться выполнению очередного задания товарища Сталина...     Тем более позорно, что мы и до сих пор не очистились еще до конца от засоренности нашего аппарата людьми враждебными, чуждыми».
      Буквально в те же «праздничные» дни Петр Капица пишет гневное письмо в правительство: «Мне хочется сказать несколько слов о споре Лысенко с Вавиловым... Важно, чтобы спор всегда велся на базе опытного материала, только тогда спор плодотворен. У нас в дискуссии стали применяться не только нелепые, но вредные методы... Аргумент схематично следующий: если в биологии ты не Дарвинист, в физике – не Материалист, в истории – не Марксист, то ты враг народа. Такой аргумент, конечно, заткнет глотки 99% ученых... Тут надо авторитетно сказать спорящим: спорьте, полагаясь на свои научные силы, а не на силы товарища Ежова».
     Следует трижды подчеркнуть – это уникальное свидетельство мужества и гражданственности ученого датировано 1937-м, годом «ежовщины», самым страшным годом российской истории!
     Достаточно широко известны примеры прямого заступничества Петра Капицы за своих коллег, оказавшихся в сталинских застенках. Так, в 1937 году он вызволил из тюрьмы будущего академика Фока, в 1939 – будущего академика и нобелевского лауреата Ландау, о судьбе которых он не боялся писать ни Сталину, ни Молотову, ни Берия. Именно на этой почве в 1940 году пересеклись интересы Капицы и Шмидта.
      В 1939 году арестовали, а в следующем году расстреляли выдающегося полярного исследователя, директора Арктического института профессора Рудольфа Самойловича. Шмидт, который был обязан Самойловичу всеми своими «эпопеями» в Арктике, даже не пикнул.
      К тому времени Шмидта уже лишили народного звания «ледовый комиссар» (о чем речь впереди), а в утешение произвели в первые вице-президенты Академии наук СССР. Как и следовало ожидать, на него легли «организационные вопросы». Летом 1940 года Капица выдвинул одного из своих самых талантливых сотрудников, будущего академика Аркадия Мигдала на докторскую Сталинскую стипендию. В последний момент комиссия, которую возглавлял Отто Шмидт, кандидатуру отвела: раскопали, что шесть или семь лет назад Мигдал был арестован. Арестовали его по ошибке и через пару месяцев выпустили, но Мигдалу поставили в вину, что он ничего об этом не сообщил.
      Шмидт в разговоре с Капицей был категоричен и неумолим: «Это намеренное и злостное умалчивание, и будь Мигдал хоть гений, но возглавлять список Сталинских стипендиатов он не должен»... 
      И тогда Петр Леонидович бесстрашно пишет письмо тому, чьим именем и была названа стипендия: «Такие спекуляции этическими соображениями, бросающими тень без конкретных обвинений, мне кажется, являются источником многих бед, люди, их выставляющие, больше думают о себе, чем о других... Объяснения, которые мне дал О. Ю. Шмидт, меня не удовлетворили». Капица, как не раз случалось в его жизни, добился своего: Мигдалу дали-таки стипендию.      
      Иосиф Шкловский — выдающийся советский астрофизик, действительный член многих зарубежных академий наук, член-корреспондент АН СССР так оценивал многочисленные труды Шмидта о происхождении солнечной системы: «Моровое поветрие не могло не коснуться астрономии, где оно приняло своеобразные, к счастью, тоже бескровные, формы. Наиболее ярким выражением лысенковщины в астрономии была космогоническая теория Шмидта. Я, конечно, далёк от того, чтобы ставить в один ряд разносторонне талантливого и глубоко порядочного Отто Юльевича Шмидта и Лысенко. Но объективности ради следует сказать, что пропаганда, вернее, навязывание гипотезы Шмидта о происхождении Солнечной системы (весьма спорной, а в своей разумной части — неоригинальной) велась вполне лысенковскими методами, причём началась она ещё до "исторической" сессии ВАСХНИЛ. Так что Отто Юльевич в этом смысле "пионер"».
      Лев Понтрягин - один из крупнейших математиков XX века, академик АН СССР, вспоминал о начале войны: «Руководил эвакуацией Отто Юльевич Шмидт, бывший тогда вице-президентом АН СССР. Было решено не эвакуировать учреждения Академии наук, находящиеся в Ленинграде, хотя ленинградцы обращались к Отто Юльевичу с просьбой эвакуировать их. Мы поддерживали эту просьбу, но Шмидт заявил нам, что нет никаких оснований для эвакуации ленинградцев: "Это паника. Ленинграду не угрожает никакая опасность, потому что он защищён морской артиллерией и немцы к нему не подступятся". Это решение привело в дальнейшем к трагической гибели значительной части научных сотрудников ленинградских учреждений. Только небольшая часть смогла прорваться сквозь блокаду из Ленинграда».
      Зуд организатора науки не давал Шмидту покоя. В сентябре 1943 года он подготовил обширный доклад о планировании научной деятельности. Петр Капица разнес его в клочья, заявив, что это «может удовлетворить только бюрократическую администрацию».
     Этой своеобразной характеристикой Шмидта (бюрократ-администратор от науки) можно и закончить главу об «ученом», которого сталинская пропаганда возвела в ранг «Ломоносова и крупнейших деятелей эпохи Возрождения».










Часть III. Наместник Арктики

Глава 1. Гонка за колымским золотом

      На исходе 20-х годов «волны революции», так счастливо носившие Отто Шмидта по этажам и коридорам партийно-государственной номенклатуры, вынесли его в Арктику.
      Летом 1929 года предстояла очередная памирская экспедиция в компании с теми же Крыленко и Горбуновым. Готовиться путешественники начали загодя. Где-то в марте прокручивали в очередной раз фильм о прошлогодней экспедиции. И прямо во время просмотра Николай Горбунов рассказал Шмидту о намерении властей закрепить за Советским Союзом Землю Франца-Иосифа и предложил возглавить экспедицию в качестве «правительственного комиссара».
       Шмидт согласился, получил назначение Совнаркома и в июне прибыл в Ленинграде, в Институт по изучению Севера. Директор института, выдающийся полярный исследователь, профессор Рудольф Самойлович и другой профессор и не менее выдающийся полярный исследователь Владимир Визе поступили, что называется, в распоряжение «комиссара». Надо ли удивляться, что оба относились к советскому ставленнику, ничего не смыслящему в Арктике, вполне настороженно.
      Следует отчетливо понимать, что «правительственный комиссар» (а это был официальный статус Шмидта) – это политический надсмотрщик, реализующий чужими руками «указания партии и правительства».
      На ледокольном пароходе «Георгий Седов» в качестве начальника экспедиции он направляется к Земле Франца-Иосифа. Целью экспедиции были не столько научные исследования (обустройство полярной станции, попытка найти могилу Седова и т.п.), сколько закрепление итогов территориальной экспансии СССР в Арктике, в частности принадлежности Советскому Союзу стратегически важного архипелага. Такое решение было принято еще в 1916 году царским правительством и подтверждено в 1926 Совнаркомом. Шмидт с задачей успешно справился, водрузив на «ничейной» земле государственный флаг СССР.
      Тот поход 1929 года был отмечен многими экстравагантными поступками и инициативами Шмидта. Но один стоит отметить особо, как яркую характеристику авантюриста. Вот что сам он записал в своем дневнике: «Двинулись севернее, ломать мировой рекорд (82°04; с. ш.). Скоро льды стали тяжелее. Все же я решил идти дальше, даже когда В.Ю. Визе и Р.Л. Самойлович стали советовать повернуть назад. Это было на 82°06; с. ш. Я согласился с ними только когда достигли 82°14; с. ш., так как тогда рекорд стал совершенно бесспорным – вне ошибок счисления. Капитан присоединился к “отступающим”».
     «Ломать мировой рекорд» - это в свободном плавании на несколько миль забраться севернее, нежели до этого удавалось другим мореплавателям. Триумфально-восторженный (одновременно легкомысленно-безответственный) стиль дневника позволяют поставить под сомнение если не рекорд, то способ его установки. Опытнейшие полярники, каковыми были Самойлович, Визе и Воронин, категорически против, но «правительственный комиссар» плюет на их мнение. Ценою «рекорда» стали потеря лопасти винта и пробоина в носу. Эту черточку характера – «ломать рекорд» - нам следует хорошенько запомнить.
      В следующем, 1930 году поход на «Г. Седове» был повторен. Начальником экспедиции опять был Шмидт, два профессора опять трудились у него «на подсобке». Понятно, что и прошлогодний, и нынешний рейс планировались и осуществлялись их учеными головами, в которых, без преувеличения, были все знания об Арктике. Безусловной сенсацией было открытие острова, положение которого Визе предсказал несколько лет назад, не выходя из кабинета, анализируя материалы экспедиции «Брусилова» на «Святой Анне». Но до сего времени оба похода считаются экспедициями Шмидта.
       Существует один пикантный и малоизвестный момент в сложных взаимоотношениях руководителей экспедиции. В поход 1929 года Шмидт шел в качестве «правительственного комиссара». Оставался ли он при этом заместителем начальника Центрального статистического управления при Совнаркоме, не совсем ясно. Впрочем, статус «правительственного комиссара» по-прежнему обеспечивал ему место в номенклатурной обойме. Но вот вопрос: в качестве кого он шел во второй поход на «Седове» в 1930 году? Он уже точно не был зам. начальника ЦСУ, он не был правительственным комиссаром, он был никем. Так что позволило ему опять стать начальником экспедиции? Исследователи его биографии как-то застенчиво объясняют это тем, что во время похода как-то самой собой (что и естественно, по их мнению) функции директора Института исследования Арктики от Самойловича постепенно переходили к Шмидту. Во всех справочниках о Шмидте так и пишется: 1930 -1932 гг. – директор института.   
     На этот раз, кроме посещения Земли Франца-Иосифа» дошли до восточного побережья Северной Земли, где оставили группу зимовщиков во главе с Георгием Ушаковым для изучения только что открытого архипелага.

 Опыт художественного исследования
   Рефрижератор был перегружен тушами быков и баранов, ящиками ароматного вологодского масла, запасами галет, печенья, кофе, ленинградского шоколада, водки, грузинского коньяка и сухого азиатского вина. Все это дополнялось ящиками и упаковками с меховой одеждой и специальной полярной обувью. Унты и ненецкие малицы, пыжиковые шапки, шведские свитера, фуфайки на легком, почти воздушном гагачьем пуху — все это лежало в трюмах и плыло, плыло куда-то, даже неизвестно куда. Со времен Киевского университета Шмидт во все свои действия привносил изрядную долю импровизации...
    Профессор Визе допил коньячный остаток. Выпуклые с сильнейшей диоптрией очки его недовольно блеснули: Владимир Юрьевич Визе недолюбливал Шмидта. Он втайне считал его дилетантом и выскочкой. Слишком за многое хватался Отто Юльевич. То ударится в математику, то в революцию, то он физик, то нарком продовольствия. Однажды Визе спутал его с другим Шмидтом, известным петербургским зоологом. Заговорил третий участник беседы:
      — Когда я учился во Фрайберге...
      Профессор Самойлович всегда начинал с этой фразы. Его рассказы о серебряных рудниках Силезии давно надоели Шмидту. Отто Юльевич перебил:
      — Рудольф Лазаревич, как вы думаете, нельзя ли в помощь геофизике привлечь лингвистику?
      Самойлович на десять лет старше Шмидта. Задолго до революции изучал Арктику, сопровождал русановскую экспедицию. Вот и ему, старику, приходилось выслушивать всевозможные гипотезы Отто Юльевича:
      — Известно, что индейское название острова Пасхи... — Шмидт поднял палец — Вашу! То есть Вайгач. Вы знаете, что на Вайгаче тоже полно каменных идолов?
      — Предлагаю развернуться и взять курс к острову Пасхи, — протирая очки, произнес Визе.
      Но Шмидт не отреагировал на иронический тон:
      — Я согласен, Владимир Юрьевич! Только зачем разворот? Пойдем на восток через пролив Беринга. Будущим летом мы все равно двинем к проливу Беринга...
      — Вы уверены, что правительство выделит средства? — спросил Визе.
      — Недавно вопрос обсуждался на Политбюро. Докладывал Сергей Каменев.
      Шмидт уже наполнял рюмки за будущий рейс. Профессорский триумвират поднял было и рюмки, но дело остановилось из-за профессора Визе:
      — Отто Юльевич, — сказал он. — Нам без Воронина не добраться даже до Русского заворота, не то что до Дежневского мыса.
      Шмидт тотчас послал за Владимиром Ивановичем вестового...
      ... Владимир Иванович прекрасно помнил прошлогодний поход (на Землю Франца-Иосифа). На восемьдесят втором градусе оборвали лопасть винта, впридачу получили пробоину. Едва-едва до подхода сплошного льда и до начала полярной ночи успели выбраться на чистую воду. Еще день-два, и пришлось бы зимовать на архипелаге. Конечно, до бочек с шелегой вместо угля не дошло, но каков результат этого труднейшего похода? Поставили на Землю Франца-Иосифа домик для зимовщиков, обследовали брошенные американские склады. Могилу лейтенанта Седова так и не нашли. Кажется, не очень-то и искали... На острове Гукера Отто Юльевич лично помогал матросам ставить выкроенный из толстой жести и крашеный железным суриком флаг. «Седов» и сейчас идет на север с запасом железных флагов...».
                Василий Белов. Час шестый

      Известно, как нелегко расставаться с мифами. Поэтому еще раз подчеркнем: в Арктику пришел человек, ровным счетом ничего в ней не смысливший. Шмидт еще не Герой, не академик, не трижды кавалер ордена Ленина – он заурядный партгосчиновник, пересаживаемый «партией и правительством» из кресла в кресло. Он мог быть назначен, скажем, на культуру, на профсоюзы или кинематографию. Но его «бросили» на Арктику (13).
   После двух экспедиций на «Седове» «путешественник» Шмидт обретает некий ореол полярника и в июне 1930 года становится директором Всесоюзного Арктического института (так стал называться Институт изучения Арктики). Следует согласиться, что поворот от кооперации и образования к Арктике не менее крут, чем от приват-доцента математики к «хлебному фронту». 
    К совершенно незнакомым ему проблемам Севера он подступает с той же решительностью и энергией, с которой создавал продотряды, занимался образованием, кооперацией, финансами, статистикой, мало чего понимая во всех этих проблемах и оставаясь на всех постах по сути «правительственным комиссаром». Один «рекорд» у Земли Франца Иосифа чего стоит!
    Здесь мы подходим к главному. В последующие два года Шмидт совершит экспедиции на «Александре Сибирякове» и «Челюскине». В обоих случаях декларировалось, что целью было доказать возможность сквозного прохода одиночного судна вдоль трассы Северного морского пути за одну навигацию. По поводу обеих экспедиций поломано немало копий, накручено множества мифов, опубликованы десятки воспоминаний. Но невозможно найти внятного ответа на простой, казалось бы, вопрос – зачем были нужны Шмидту эти самые сквозные, одиночные рейсы?
    Поиск ответа следует начинать с 1926-1929 годов, когда экспедиции Обручева и Билибина обнаружили в верховьях реки Колымы несметные запасы золота. Золотоносная зона, по их расчетам, простиралась в длину на 700 километров, в ширину – на 150-250. Важные результаты были получены и в 1928-1930 годах партией, которую возглавлял иркутский ученый Иван Молодых. Он же составил самую подробную лоцию Колымы. Можно считать, что именно с этого момента началась гонка за колымским золотом.
     Продолжая искать ответ, мы придем к самому, быть может, главному – политическому аспекту проблемы. В ноябре 1931 года ЦК ВКП(б) приняло постановление: «Всемерно форсируя разведку по Колымским приискам, использовать все возможности, способы и средства для немедленной и максимальной добычи золота в нынешнем и последующих годах». В «нынешнем» – то есть уже в 1931 году, то есть зимой!
     «Использовать все возможности», «всемерно форсировать»!.. Уже через пару дней (!) Совет Труда и Обороны СССР издал постановление «Об организации государственного треста по дорожному и промышленному строительству в районе Верхней Колымы "Дальстрой"», который станет самым страшным островом в Архипелаге ГУЛАГ.
      И посреди всех этих партийных постановлений особо отметим Постановление Совнаркома от 15 февраля 1932 года об организации экспедиции Всесоюзного Арктического института для осуществления плавания по Северному морскому пути в одну навигацию.
       Шмидт, как не раз прежде, тонко прочувствовал ситуацию, угадал подковерные кремлевские интриги. Он по-прежнему ничего не понимает в Арктике, но он решительно встревает в схватку за доступ к колымскому золоту, как в предыдущие годы он встревал в любую авантюру: хоть на хлебном фронте, хоть на образовательном, хоть на статистическом...
      В качестве директора Арктического института он предлагает свой вариант: сквозные плавания обычных транспортных судов от Архангельска до Владивостока за одну навигацию. Есть все основания считать, что это важнейшее для Севморпути постановление было принято при поддержке покровителей Шмидта в правительстве: зам. председателя СНК Валериана Куйбышева и Сергея Каменева – зам. наркома по военным и морским делам и зам. председателя Реввоенсовета СССР. С этого времени и следует вести счет череде шмидтовских «эпопей».
      Не откладывая в долгий ящик, политбюро в марте 1932 года предписывает ОГПУ немедленно по открытии навигации перебросить в район колымских приисков пять тысяч заключенных. Чуть позже - еще 20 тысяч.
      Машина закрутилась. 1 апреля 1932 года Генрих Ягода подписал приказ № 287/с «Об организации Северо-Восточного лагеря ОГПУ»: «...выделить для вновь формируемого Севвостлага 16 000 вполне здоровых заключенных с соответствующим количеством административно-хозяйственного лагерного персонала и охраны».
      И работая на перспективу, в ноябре того же года предписал «определить на 1933 год контингент «Севвостлага» для работ по «Дальстрою» в 40 тысяч единиц».
      За принятием политических решений естественным образом следовали практические меры. Насущной задачей становилось создание транспортной системы, без которой «золотая» Колыма функционировать попросту не могла. Чтобы представить, о проблеме какого масштаба шла речь, достаточно взглянуть на карту Северо-Востока страны, найти на ней верховья реки Колымы и усилием воображения «убрать» с карты Магадан. Что видим? Ледяную горную страну, в кладовых которых полно золота, но к которой ни с какой стороны не подступиться.
      Однако как ни напрягай воображение, Магадан на карте есть. Откуда он взялся? Все тот же Иван Молодых предложил построить порт на берегу Охотского моря, в бухте Нагаева, а от него протянуть шоссе до самых приисков Верхней Колымы и далее – до Лены. К числу сторонников сухопутного варианта принадлежал и гидрограф Сергей Абрам;вич-Блэк. Он участвовал в экспедициях Молодых и по их итогам написал популярные в то время путевые очерки «Записки гидрографа».
      В качестве вспомогательного варианта Молодых допускал возможность использования морской каботажной линии Владивосток - устье Колымы - Среднеколымск. Но именно вспомогательную, пока на полную мощь не заработает сухопутный вариант. Иными словами, в идеале северный (вспомогательный) вариант выглядел так: из Владивостока суда с грузами и заключенными через Берингов пролив входят в Чукотское море (в ледовом отношении самое сложное и опасное), затем следуют в устье Колымы, где грузы и заключенные перегружаются на речные суда, и далее они следуют в верховья Колымы, к приискам.
      Но тут другая проблема: расстояние от устья Колымы до Среднеколымска немалое, а тех самых речных судов, на которые предполагалось перегружать грузы и людей, на Колыме практически не было. Потому было решено: для обеспечения речного судоходства перегнать речной флот с Лены. У Якутии было достаточно возможностей для строительства таких судов.   
      Правда, имелось слабое звено: для того, чтобы попасть из Лены в Колыму, речным судам, не приспособленным к морским плаваниям, да еще в Арктике, предстояло преодолевать изрядный морской участок. И, наконец: в устье Колымы не было ни мало-мальского пригодного порта, ни причалов, ни технических средств, которые позволили бы осуществлять столь сложную операцию, как перевалка грузов с морских судов на речные. Амбарчик, который обозначен на картах чуть ли как не порт, на самом деле и являлся заброшенным амбарчиком в самом прямом смысле слова, поставленным здесь еще экспедицией Седова.
     Были и другие концепции, в том числе предусматривающие прокладку железных дорог. Но ни одна из них, в том числе и Ивана Молодых, не предусматривала использование Северного морского пути (в традиционном понимании этого термина, то есть морской трассы. Главного управления Севморпути, о котором речь впереди, тогда еще не было).
      За основу взяли концепцию Молодых. Упоминавшееся постановление ЦК от ноября 1931 года предусматривало необходимость всемерно форсировать работы «по постройке дороги от бухты Нагаева до приисков, одновременно ведя изыскания и предварительные работы по трассе Якутск – Колыма».          
     «Форсировать» начали сразу же и всё: строительство города Магадан, порта, судоремонтного завода и, конечно же, упомянутой дороги. Она так и вошла в историю под названием Трасса, в основание которой, без всякого преувеличения, уложены кости сотен тысяч заключенных.
     Однако, золото не ждало. Напомним: политбюро и ОГПУ предписали «немедленно по открытии навигации перебросить в район колымских приисков пять тысяч заключенных». Чуть позже - еще 20 тысяч. Затем – еще 16 тысяч. Немедленно! А как их туда перебросить?
      Вот тут-то и задумались о вспомогательном варианте (пока на полную мощь не заработает магаданский): создается так называемая Особая Северо-Восточная экспедиция Наркомвода. О драматичной судьбе этой экспедиции разговор впереди.
      Но даже непосвященному человеку ясно, что февральское постановление СНК о преодолении Севморпути в одну навигацию и постановление о создании в то же время Северо-Восточной экспедиции входят в явное противоречие друг с другом. Это, в свою очередь, определило длительную борьбу не на жизнь, а на смерть (в те времена это не было метафорой, это было реальностью) между сторонниками Ивана Молодых и сторонниками Шмидта. То угасая, то вспыхивая вновь, она длилась несколько лет, пока не отлилась в чеканные строки своеобразного манифеста Шмидта, опубликованного в журнале «Советская Арктика» (орган Главсевморпути).
      Приват-доцент математики, третьеразрядный «сухопутный» чиновник вступает в борьбу с учеными, посвятившими исследованиям Арктики и Северо-Востока России все свои силы и даже жизни. В качестве безотказного оружия за пазухой всегда был наготове булыжник испытанного марксистско-ленинского учения.

Из архивов
   «В процессе изучения Советской Арктики мы встречаемся с теориями и тенденциями, явно враждебными марксизму-ленинизму и конкретным директивам, данными партией и правительством. Оппортунисты не всегда решаются выступать открыто. Контрабандно, маскируясь, шушукаясь по углам, они пытаются разговорами о мнимой нерентабельности Севморпути ревизовать линию партии...
    Мы встречаемся с попытками отдельных исследователей, вроде И. Ф. Молодых и болтунов-пасквилянтов типа Абрамовича-Блэк, опорочить значение Севморпути для решения транспортных проблем Азиатского побережья Союза и в первую очередь – Якутской ССР.
    И. Ф. Молодых, говоря о снабжении Колымо-Индигирского края, пишет: «Необходимо коренное изменение в направлении основного грузопотока вместо северного на южное. Вместо имеющегося ныне исключительного снабжения населения Северным морским путем, желательно направить основной грузопоток с побережья Охотского моря в верхний судоходный участок реки Колымы»... Более развязно и менее доказательно то же самое пишет автор скандальных «Записок гидрографа»: «Северный морской путь в Колыму станет действительно только запасным путем, только участком большого транзита Архангельск – Владивосток»...
    После победных рейсов «Сибирякова», «Челюскина» подобные мнения уже стыдятся высказывать вслух, но такие взгляды и вредные тенденции еще существуют. С ними мы должны и будем вести упорную и жестокую борьбу».
                Журнал «Советская Арктика»


    Самое важное в этом манифесте, на что следует обратить внимание и постоянно держать в уме: Шмидт ни слова не говорит о «снабжении населения», скажем, вдоль Енисея, Ямала (с его Хатангой и Нордвиком), всей необъятной Якутии (через устье Лены). Речь без обиняков ведется только о Колыме, о вариантах подступа к колымскому золоту.
     Таким образом, идея Шмидта «проста»: он берется взять все золото Колымы без всяких сухопутных трасс и железных дорог, требующих невообразимых затрат и – главное – времени. Более того, не нужно никаких Северо-Восточных экспедиций Наркомвода. Обычные неледокольные суда могут доставлять грузы и заключенных прямо из Европейской части СССР, из Архангельска и Мурманска в устье Колымы, а обратно вывозить золото, олово, пушнину, что хотите. И все это – за одну навигацию.
      Приведенный «манифест», как легко заметить по упоминанию «Челюскина», появился чуть позже, на самом пике той самой «упорной и жестокой борьбы», но началась она именно в 1932 году. Забегая вперед, отметим лишь, что назвать вымученный проход Севморпутем «Сибирякова» и гибель «Челюскина» победными (!?) – для этого, конечно, надо быть или очень циничным человеком или сумасшедшим...
      Подведем промежуточный итог. В ноябре 1931 года ЦК принял постановление о «всемерном форсировании разведки по Колымским приискам». Следом ОГПУ развил бурную деятельность по созданию сети колымских концлагерей. С открытием навигации к золоту Колымы решили «немедленно» подступаться сразу с трех направлений: через Магадан (основное направление), через устье Колымы (вспомогательный вариант). Третий вариант (из европейских портов прямо в устья восточно-сибирских рек) придумал сам Отто Шмидт как альтернативу первым двум. Именно с целью обойти в гонке за золотом всех «умников», «сломать рекорд» Шмидт в 1932 году и пустился в первую свою авантюру.


Глава 2. Конфуз, обернувшийся триумфом 

      Встрясть - дело нехитрое. Вопрос – что делать дальше? Ведь у Шмидта (напомним, всего лишь директора Арктического института) ровным счетом ничего нет, ни своего судна, ни инфраструктуры, ни-че-го! Остается действовать на авось, но для начала хотя бы раздобыть судно. В начале 1932 года он обратился за помощью к Николаю Янсону, в Наркомвод. Янсон тоже мало что смыслил в арктическом мореплавании, как и в мореплавании вообще. Кроме того, у него своих забот было выше головы. Но у него были специалисты, которые не побоялись сказать, что это авантюра. Янсон отказал, но Шмидт подключил свои связи в ЦК и Совнаркоме. На Янсона надавили, и тот вынужден был предоставить Шмидту ледокольный пароход «Александр Сибиряков» (постройки 1909 года).
      Ситуация создалась пикантная. Летом 1932 года из Владивостока к устью Колымы направляются суда Особой Северо-Восточной экспедиции Наркомвода. А навстречу им, из Архангельска 28 июля двинулся «Сибиряков» с целью доказать, что экспедиция... не нужна.
      Плавание от Архангельска до устья Колымы протекало достаточно благополучно. 3 августа судно достигло Диксона, где неделю ожидало транспорта с углем. Переход до Тикси тоже прошел без проблем. Здесь «Сибиряков» взял на буксир два речных колесных парохода «Партизан» и «Якут» и несколько барж. Как мы помним, таково было указание ЦК – перегнать речной флот с Лены на Колыму. В конце августа «Сибиряков» вышел из Тикси и 3 сентября 1932 года был уже в устье Колымы, у бухты Амбарчик. На следующий день сюда же прибыли суда Особой Северо-Восточной экспедиции. Как они сюда добрались, какова была их дальнейшая судьба – об этом в следующей главе.
      Оставив речной караван у Амбарчика, «Сибиряков» двинулся дальше, но уже вскоре встретил многолетние льды в районе Чаунской губы. Пытались брать льдины на таран, взрывать лед аммоналом, но к 10 сентября пароходу удалось добраться только до острова Колючин. И здесь, в тяжелом льду «Сибиряков» потерял все четыре лопасти винта, оставшись без хода.
     Сменить лопасти винта в сухом-то доке – непростая задача. Что такое – сменить все лопасти винта в открытом море – знает любой человек, мало-мальски знакомый с мореплаванием. Что такое – сменить их в арктических водах, среди льдов – это вообще за пределами человеческой фантазии. Ясно, что для такой адской работы необходимо, по меньшей мере, чтобы винт вышел из воды. То есть «Сибиряков» должен был «задрать» корму метра на три (соответственно – утопить нос). В таком положении судно подвергалось смертельной опасности при малейшем сжатии или шторме. Но с погодой повезло.
      Был объявлен аврал, продолжавшийся шесть суток. Пришлось перебросить с кормы в нос сотни тонн грузов, в первую очередь – уголь. Но после замены лопастей пароходу не удалось уйти далеко, у мыса Сердце-Камень он опять вошел в тяжелые льды. 18 сентября обломился концевой вал вместе с винтом. Теперь судно полностью зависело от воли ветров и течений. Десять суток «Сибирякова» таскало вместе со льдами туда-сюда. К счастью, 27 сентября подул северо-западный ветер, и судно потащило к Берингову проливу.   
      Хорошо известны фотографии, на которых «Сибиряков» якобы продвигается под парусами, на скорую руку изготовленными из брезентов. Двигаться под парусами, то есть маневрировать во льдах, меняя курс и скорость, грузовое судно таких размеров, как «Сибиряков», совершенно неспособно. Если что-то в этой ситуации и представляет интерес, то единственный вопрос: кто автор нелепой идеи – Шмидт или Воронин? Оставалось положиться на судьбу, то есть на течение и ветер (не тот ветер, что раздувал «паруса», а тот, который двигал ледяные поля). И судьба благоволила: 1 октября 1932 года пароход вынесло в Берингов пролив, к счастью, свободный ото льдов.   
   
     То, что рейс «Сибирякова» был никакой не подвиг, а чистой воды авантюра, закончившаяся провалом, для специалистов никогда не составляло секрета. Например, известный полярный капитан Александр Бочек (руководитель той самой Северо-Восточной экспедиции, которого мы еще не раз будем упоминать в книге) откровенно (хотя и дипломатично) называл «эпопею» неудачей.
    Принято считать, что «формально» Шмидт выполнил поставленную задачу: «Сибиряков» за одну навигацию прошел из Архангельска во Владивосток. Во всяком случае, именно так твердила (и до сих пор твердит) пропаганда. С таким же успехом можно утверждать, что бревно, вмерзшее в лед, к примеру, у Новой Земли, а через год оказавшееся у берегов Гренландии, успешно преодолело Ледовитый океан. В Чукотском море было уже не судно в строгом международно-правовом понимании этого термина, а некая железная коробка с надписью на борту - «Александр Сибиряков».
      И не пришло судно ни в какой Владивосток. В Беринговом проливе его взял на буксир рыболовный траулер «Уссуриец», да так и тащил до самой... Японии, где «Сибиряков» и был поставлен на ремонт. Спустя несколько месяцев, кружным южным путем капитан Воронин привел его в Мурманск. А Шмидт с частью экипажа, действительно, добрался до Владивостока, но... в качестве пассажира японского парохода «Амаксу мару» (14).
      Любопытная деталь «героического» рейса: в районе острова Врангеля безуспешно бился со льдом старенький пароход «Совет». Он должен был высадить на остров смену зимовщиков и запасы продовольствия. Оказавшись в отчаянном положении, с поврежденной машиной, он запросил помощь у шедшего неподалеку «Сибирякова». Шмидт отказал, он торопился «ломать мировой рекорд». 
    Через несколько дней, когда в отчаянном положении оказался уже сам «Сибиряков», Шмидт запросил помощи у «Совета». Капитан бедствующего судна добросовестно пытался пробиться к «Сибирякову», но не смог. Зато именно он вызвал на подмогу «Уссурийца».
    Тем не менее, Шмидт добился своего. Он убедил членов политбюро, таких же, как он, «специалистов» в вопросах арктического мореплавания (15), что именно с Северным морским путем связано будущее «золотой Колымы» и других кладовых Севера. И высокопоставленные «специалисты» вынуждены были согласиться, иначе им пришлось бы признать, что постановление
Совнаркома от 15 февраля 1932 года – чистой воды блеф. И потому заместителю председателя Совнаркома Валериану Куйбышеву ничего не оставалось, как в записке в ЦК ВКП(б) трубить в медные трубы: «Поход «Сибирякова» открыл новые перспективы в деле освоения и использования Северного морского пути».
      Обратим внимание на чрезвычайно красноречивое умолчание в записке Куйбышева: он славит Шмидта, совершившего прогулочный, порожний, к тому же - провальный рейс, и ни слова об Особой Северо-Восточной экспедиции, суда которой с ежедневным смертельным риском пытаются пробиться к устью Колымы. Евгенов успел унести ноги сам, наркома Янсона понизили до зама. Стало быть, Куйбышев (а с ним и политбюро) уже сделали ставку на «сквозные» рейсы Шмидта («открыл новые перспективы»)? Стало быть, будущий рейс «Челюскина» уже предопределен?
     Один блеф порождал другой. Какие перспективы? Какова их цена? Этими вопросами никто даже не задавался.
     Важным аргументом в пользу Шмидта стало, конечно, то, что суда Особой Северо-Восточной экспедиции, которую он встретил в начале сентября на рейде Амбарчика, не смогли выполнить свою часть задачи и зазимовали во льдах. Наградой ему стал первый орден Ленина.
    Так были посрамлены оппоненты-«умники», твердившие о «нерентабельности Севморпути» (см. выше статью в «Советской Арктике»)? Пусть рейсы с грузами для Колымы длятся два, а то и три года, пусть гибнут люди, грузы, плавсредства, выходят из строя суда, но говорить о рентабельности Севморпути после «победного рейса "Сибирякова"» стало дурным тоном. И эта традиция неукоснительно соблюдается до наших дней (16). Серьезные экономические выкладки по рентабельности Севморпути подменяются бессмысленными цифрами из школьного учебника географии: от Мурманска до Владивостока через Суэцкий канал столько-то миль, через Берингов пролив столько-то.
      Дальнейшие события в официальной мифологии выглядят так. 12 декабря 1932 года – триумфальное возвращение Шмидта в Москву из Владивостока. 12-14 декабря он составляет записку в ЦК о необходимости создания новой структуры, которая сконцентрировала бы в одних руках все проблемы исследования и освоения Севера. ЦК ее быстренько утверждает (не изменив почти ни строчки - подчеркивают биографы), а 17 декабря выходит постановление правительства о создании Главного управления Северного морского пути при Совнаркоме СССР (ГУСМП).
     Надо очень не знать механизма принятия партийно-государственных решений с его бесконечными согласованиями, визированиями, переделками и пр., чтобы поверить, что написанный на коленке проект постановления правительства через пару дней вступит в силу. Мы помним и постановление Совнаркома от 15 февраля 1932 года о сквозном рейсе, и записки Куйбышева - каша заварилась давно, и все ждали итогов экспедиции «Сибирякова».
      Более или менее убедительное объяснение того, как все обстояло в действительности, дал Марк Шевелёв, начальник арктической авиации.

Свидетельство
   «Опыт “Сибирякова” был настолько впечатляющим, что после окончания экспедиции О.Ю. Шмидт был приглашен в правительство для сообщения о походе. Ему и В.В. Куйбышеву было поручено подготовить доклад с предложениями о возможностях плавания по Северному морскому пути и о том, что необходимо сделать, чтобы суда могли плавать регулярно. Была собрана группа людей, уже работавших в Арктике, и в частности, в Комсеверопути, где я тогда работал. Пригласили и меня.
    Мы готовили этот доклад почти до самого заседания, вносили поправки прямо в кабинете Куйбышева. По нашему проекту мы всем наркоматам надавали десятки распоряжений. Разные объекты должны были строить различные организации, в чьем ведомстве находились те или иные функции. Скажем, Наркомпочтель должен отвечать за строительство радиостанций, Внешторг должен был закупать ледокольные пароходы и т.д.
     Когда все это доложили на Политбюро, Сталин, который, покуривая трубку, ходил вдоль стола, спросил: “Вы думаете, это все можно осуществить?” Ответили: “Если будет решение”. Сталин: “Покажите, где это ваше Тикси?” Шмидт подошел к карте и показал. Сталин хмыкнул: “Ну да! Мы этот Наркомвод каждую неделю ругаем за то, что он нефть из Баку по Волге не может как следует перевезти, а вы хотите, чтоб он думал о вашем Тикси, порт там строил? Он же думает, что завтра получит выговор за перевозку нефти, а за ваши дела, за Тикси, выговор ему грозит года через два-три. Не сделает он ничего в Тикси!”
     Примерно такой же разговор был и по Наркомпочтелю, который газеты вовремя доставить не может. Куда ему радиоцентр строить на Диксоне! Шмидт показал на карте Диксон. “Нет, не будет он Диксоном заниматься, кому-нибудь поручит. Так дело не пойдет! Арктика - вещь сложная. Надо создавать организацию, которая отвечала бы за все. И знала бы - отвечает за Арктику и больше ни за что. А мы с нее спросим - и строго! Тогда у вас дело пойдет. Давайте сделаем по-другому. Бумаги переделайте, а мы напишем постановление: создать при Совнаркоме Главное управление Северного морского пути, поручим ему проложить путь от Белого моря до Берингова пролива, оборудовать его, содержать его в исправном состоянии и обеспечить безопасность плавания. Пока хватит”.
     Документы были переделаны, и Совнарком и Политбюро приняли серьезное решение. Вся территория Полярного круга поручалась Главку со всеми отраслями народного хозяйства, начиная с транспорта, строительства промышленных предприятий и кончая торговлей, заготовками пушнины, созданием культурных баз, школ, больниц...».
Марк Шевелев. Арктика – судьба моя. 1999 г.      
            Издательство НПО “МОДЭК”. Воронеж

     Такая структура, действительно, создается и Шмидт становится начальником Главсевморпути, то есть практически наркомом. Таким образом, первый раунд «упорной и жесткой борьбы» с «умниками» остался за Шмидтом.
      Неудобоваримая аббревиатура - ГУСМП - не приживется, новую структуру так и будут по-прежнему величать – Севморпуть или Главсевморпуть, чем надолго введут в заблуждение и современников и потомков.
     В действительности Главсевморпуть вовсе не был транспортной магистралью, как это вроде бы следует из названия («путь»). Он становится гигантской арктической империей: в административно-хозяйственное подчинение Шмидта постепенно перешли острова и моря Северного Ледовитого океана в европейской части СССР, в азиатской – вся территория страны к северу от 62-й параллели со всеми хозяйственными предприятиями союзного значения, портами и судоремонтными заводами, торговой и заготовительной системой, лесозаготовками, угольными разработками, оленеводством, с авиацией, изысканием и эксплуатацией полезных ископаемых. Правда, золото Колымы осталось за «Дальстроем».
      Соответственно, и штаб-квартира Севморпути располагалась не где-то среди льдин и белых медведей, как мог бы подумать обыватель, а в самом центре столицы, на улице Разина (именно так большевики уже успели переименовать старинную Варварку), аккурат рядом с комплексом зданий ЦК.
      К 1936 году, когда структура «полярного наркомата» достаточно устоялась, в него входили: управления морского и речного транспорта, полярной авиации, полярных станций, гидрографическое и горно-геологическое управления, сельско-хозяйственный, пушно-промысловый, торговый, планово-экономический, финансовый, мобилизационный отделы, культурно-бытового обслуживания и само собой, а, может быть, в первую голову, политуправление.
     Зампред Совнаркома Влас Чубарь на одной из встреч с активом Севморпути так определял его задачи: «Направление деятельности ГСМП определено лично тов. Сталиным. Он поставил вопрос так: Арктика и северные наши районы имеют колоссальные богатства. Нам нужно создать такую советскую организацию, которая бы эти богатства в кратчайший срок включила в общие ресурсы нашей социалистической стройки. Норильск, Нордвик... Цветные металлы на Севере, добыча там местного топлива – угля, соли.., планомерное и широкое освоение лесных богатств Сибири и северных районов...». Еще и в 1938 новый заместитель Шмидта Иван Папанин будет сокрушаться по поводу «высокого процента яловости оленьих маток».
     Таким образом, гораздо уместнее величать Шмидта не «ледовым комиссаром» (с легкой руки советского писателя Льва Кассиля), а наместником Арктики. Так будет точнее. Единственное, чего у него не было, так это собственной армии и Органов. Но этого добра в стране всегда хватало...
      Практически сразу после назначения на высокий пост, в самом начале 1933 года Шмидт вошел в ЦК и СНК с предложением повторить прошлогодний маршрут, но на этот раз на обычном НЕЛЕДОКОЛЬНОМ судне. Позже придумали формулировку – чтобы подтвердить неслучайность успеха «Сибирякова».


Глава 3. Застрявшая экспедиция
 
    Но мы забежали вперед. За победными фанфарами и грохотом пионерских барабанов мы запамятовали, что в 1932 году одновременно с «Сибиряковым» и навстречу ему двигалась Особая Северо-Восточная (Колымская) экспедиция. Так сказать, во исполнение решения ЦК – «использовать все возможности» и «всемерно форсировать».
     Возглавлял экспедицию выдающийся полярник Николай Евгенов. В его долгой биографии было много славных дел, великих открытий. Может быть, главным было открытие в 1913 году вместе с лейтенантом Неупокоевым западного побережья Земли Николая II (Северной Земли). В октябре 1917 года он участвовал в Моонзундском сражении на эсминце «Капитан Изылметьев». Имел три боевых ордена. Но была и «позорная» страница в его биографии: работа в 1919 году начальником геодезического отделения Комсевморпути при правительстве другого знаменитого полярника Александра Колчака.
      Во время описываемых событий Евгенов служил помощником начальника Картографического сектора Гидрографического управления ВМФ. Вот ему-то и было поручено руководство экспедицией.
      Заместителем по морской части был назначен капитан Александр Бочек, заместителем по речной – тот самый «умник» Иван Молодых. Сохранились интересные воспоминания Александра Бочека о подготовке и ходе экспедиции (17). В январе 1932 года его вызвал нарком водного транспорта Николай Янсон (уже известный читателю) и сообщил: наркомату поручено доставить грузы и людей из Владивостока в устье Колымы для нужд «Дальстроя». Под «людьми» или, как их еще называли, «пассажирами» подразумевались заключенные (см. выше - постановления ЦК) (18).
      Постановлением правительства предусматривалась доставка к устью Колымы грузов: для Дальстроя – 10 тыс. т, Якутпушнины – 2 тыс. т., тысячу человек заключенных для Дальстроя, рабочих и служащих Речпароходства, Якутпушнины и других организаций, а также буксировка четырех барж и двух винтовых буксиров для Колымы. Кроме того, на палубах разместили восемь деревянных барж в разобранном виде, четыре моторных катера, двенадцать кунгасов и четыре деревянные баржи по 50 т каждая для разгрузки судов в устье Колымы.
     Нарком Янсон, прихрамывающий, с неизменной трубкой во рту, напутствовал Бочека: «Экспедиция должна выполнить задачу любой ценой. Срыв экспедиции будет тяжелым ударом лично для меня». Подумал и добавил уже с угрозой: «И для вас как представителя Наркомвода».
    В предшествующие годы за одну навигацию на Колыму доставлялось максимум четыреста-шестьсот тонн. Нынешнее количество грузов и людей было неслыханным.
     Выбор пал на «Анадырь», «Сучан» и «Север» (суда, имеющие ледовые подкрепления и твиндеки для размещения заключенных). Еще три лесовоза грузоподъемностью по две с половиной тысячи тонн: «Микоян», «Урицкий» и «Красный партизан». А также парусно-моторная шхуна «Темп». Обеспечивал проводку ледорез «Федор Литке».
      Судов едва хватило, чтобы разместить весь груз, поскольку твиндеки трех судов типа «Север» были забиты заключенными.    20 июля 1932 года экспедиция добралась до Провидения. Там стало ясно, что пройти до Колымы вряд ли удастся – Чукотское море забито плотным льдом. Чукчи с мыса Сердце-Камень, побывавшие на пароходе «Анадырь», рассказали, что, по их наблюдениям, за последние тридцать лет такая тяжелая ледовая обстановка была лишь однажды — в 1919 году. Мрачную картину дополняли сообщения с пароходов «Лейтенант Шмидт» и «Колыма» (зимовавших в районе острова Шалаурова в Восточно-Сибирском море с прошлого года). Их капитаны подтвердили, что в проливе Лонга стоят неподвижные, непроходимые льды.
     Перед руководством экспедиции встал вопрос: продолжать рискованное плавание с неясными перспективами или вернуться, сорвав постановление ЦК?
     Неоднократные попытки пароходов «Сучан» и «Анадырь самостоятельно пройти от мыса Дежнева на запад не увенчались успехом. Тяжелые, многолетние обломки ледяных полей, уплотненные северными ветрами, оставались непреодолимыми для судов. Между тем эти пароходы следовало продвинуть к месту назначения как можно быстрее, так как в их твиндеках томились почти 1000 «пассажиров».
      Евгенов и Бочек решили 15 августа собрать на ледорезе «Литке» совещание всех капитанов и представителей грузовладельца — «Дальстроя». Большинство капитанов решительно высказывалось за возвращение. Они предрекали неизбежную гибель барж, буксирных катеров, а возможно и лесовозов, не имеющих в трюмах поперечных переборок. Предложение руководства экспедиции продолжать попытки пройти на запад капитаны встретили в штыки. Наиболее опытные В. П. Сиднев (пароход «Анадырь») и Я. Л. Спрингис (пароход «Урицкий») открыто заявляли, что при таком состоянии льдов достичь Колымы нельзя. Оба оценивали это предложение как «авантюристическое и совершенно нереальное».
      Каково было Евгенову и Бочеку, перед которыми была поставлена задача пройти в Колыму «любой ценой»?  Оба заявили о твердом решении продолжать плавание на Колыму, приняв на себя всю полноту ответственности за последствия.
      Суда под проводкой «Федора Литке» вошли в Чукотское море и... были зажаты льдами. Только 4 сентября экспедиция пробилась к устью Колымы. На это потребовалось полтора (!) месяца. Мучения запертых в холодных твиндеках з/к описывать не беремся.


     Встали на якоря в открытом море, в 6 милях от бухты Амбарчик, где не только причалов, но и жилья никакого не было. Сутками раньше сюда же пришел «Сибиряков» с экспедицией Шмидта, заодно приведя с Лены речные суда для Колымы (см. гл. 2).   
     С «Сибирякова» еще успели понаблюдать, как заключенные начали разгрузку на пустынный берег, как начали строить бараки, склады, причалы. «Сибиряков» вскоре покинул бухту, двинувшись на восток, а в бухте Амбарчик начались каторжные (в прямом и переносном смысле) работы. Погода была ужасная: из 20 суток стоянки только два дня были относительно спокойными.  Поэтому выгрузиться на необорудованный берег фактически не удалось. В невероятно тяжелых условия теряли и плавсредства, и людей. Выгрузили только часть груза и заключенных.
     Чтобы не потерять флот и грузы, было решено прекратить выгрузку. 24 сентября экспедиция снялась с якорей и ушла на восток, где и зазимовала в Чаунской губе, в 150 милях от Амбарчика. «Урицкого» отнесло в открытое море, гарантировав если не гибель от сжатия, то уж точно – непростую зимовку.
     Зимовка среди полярных льдов и вообще-то дело трудное. Но вдобавок она была омрачена тяжелой депрессией, в которую впал начальник экспедиции Николай Иванович Евгенов. Он прекрасно осознавал, что «задание партии и правительства» сорвано. Кому-то другому это могло сойти с рук, но только не ему – царскому офицеру и соратнику Колчака (19). В конце концов, 3 ноября его пришлось эвакуировать. Начальником экспедиции стал Александр Бочек, что не избавило ее от тяжелейших испытаний.
     Вот этот момент, точнее - день 4 сентября 1932 года, когда на рейде Амбарчика одновременно оказались суда Северо-Восточной экспедиции (СВЭ) и «Сибиряков» с экспедицией Шмидта на борту, во всех исследованиях и воспоминаниях упоминается как-то скороговоркой. Между тем здесь узловой момент драмы СВЭ.
     Нам не раз придется фиксировать «пересечения» Особой Северо-Восточной экспедиции Наркомвода и Отто Шмидта. Поэтому отметим для памяти: идет зима 1932-1933 годов.





Глава 4. Преступление во льдах
 
     Итак, с начала 1933 года Отто Шмидт – начальник Главсевморпути, более того – наместник партии и правительства в Заполярье. Но одновременно он заложник собственной болтовни и решений ЦК, принятых на основе этой болтовни. Стратегические задачи ГУСМ лично определил Сталин, Совнарком расписал по бюджетным статьям. Что оставалось делать Шмидту? Все его хозяйство – севернее 62-й параллели, острова, моря, тундра – под снегом и льдом. Начинать строительство полярных станций, радиоцентров, портов, судоремонтных заводов, коровников, теплиц, заготовку пушнины, поднимать культуру малых народов Севера? Это ж рутинная возня на годы! Кто ее заметит, а главное – кто отметит?
      Но он, может быть, лучше многих понимал, что главным приоритетом Севера на годы вперед будет оставаться золото Колымы. И, может быть, лучше других усвоил указание партии - «использовать все возможности, способы и средства для немедленной и максимальной добычи золота». Первый этап схватки с «умниками» он выиграл с большим преимуществом: успел налегке (ведь без груза) смотаться на «Сибирякове» до Берингова пролива, пробил идею создания Главсевморпути, стал, наконец практически наркомом, а многострадальная Северо-Восточная экспедиция продолжала зимовать в Чаунской губе, не имея пока никаких шансов выбраться. И – главное – не доставив грузы для «Дальстроя».
     Вот тут-то, видимо, и родилась идея – «сломать» еще один рекорд. Пока экспедиция Бочека безуспешно копошится во льдах Чукотского моря, сделать еще один рейс. Но много ли груза и заключенных перевезешь на ледокольном пароходе, тем более – на ледоколе? Значит, надо пройти на простом транспортном судне. В одиночку! За одну навигацию! Вот это будет рекорд! Он покроет и оправдает идиотизм всех предыдущих решений о создании в Заполярье автономной индустриальной империи.
      И сразу после назначения, в начале 1933 года Отто Шмидт входит в ЦК и СНК с предложением повторить маршрут «Сибирякова» на обычном НЕЛЕДОКОЛЬНОМ судне. Предложение поддержал Куйбышев.
      Но чтобы «сломать рекорд», необходимо судно. У Шмидта его не было, ведь Главсевморпуть – не судоходная компания. В прошлом году «Сибиряков» попросту отняли у Наркомвода, оголив ледокольный фронт. Вот и на этот раз Шмидт решил повторить авантюру. Он знал, что в Дании, на верфи «Бурмейстер ог Вайн» для совторгфлота достраивался грузопассажирский пароход «Лена» (строительный номер 603). Согласно документам, он  предназначался для работы на линии Владивосток – Тикси. Оставалось опять отобрать его у Наркомвода и перегнать во Владивосток. Перегнать, естественно, Севморпутем. Не южным же: иначе для чего тогда создавался ГУСМП и для чего нужен Шмидт?
      «Лена», на которую положил глаз Отто Шмидт, строилась на класс английского Ллойда, то есть по правилам и под надзором авторитетнейшего классификационного общества. Строительство осуществлялось, как это и принято, под наблюдением советского представителя, капитана дальнего плавания, дальневосточника Петра Безайса.

   
    Все последующие годы вплоть до третьего тысячелетия ведутся маловразумительные споры — что из себя представлял пароход «Лена»? Сам Шмидт, участники экспедиции, журналисты, пропагандисты, противореча друг другу, путаясь и вряд ли понимая, о чем пишут, кто по незнанию, кто - по невежеству, а чаще - корыстно называли его то ледокольным пароходом (чаще всего), то судном усиленного ледового класса, то судном, предназначенным для плавания во льдах. Кое-кто даже называл его ледоколом.
     Споры следует признать нелепыми, поскольку существует документация фирмы-строителя, а - главное - заключение государственной комиссии.
     В 2005 году Русское географическое общество, чтобы положить конец спорам, обратилось в Российский морской регистр (главное классификационное общество страны) с просьбой объяснить, каков был класс парохода «Лена». Генеральный директор Регистра Н. А. Решетов добросовестно поднял отечественные документы, запросил англичан и прислал ответ:
     «Символ присвоенного класса - +100 A1 strengthened for navigation in ice».
      Первая часть символа + 100 А1 означает, что судно строилось под надзором и по правилам Английского Ллойда для специальных целей или специального торгового мореплавания, что оно при этом хорошо и эффективно оборудовано.
      Но нас больше интересует вторая часть символа  strengthened for navigation in ice. Собственно, вот на этих пяти английских словах, которые можно перевести как усиленное для плавания во льду, и основываются версии всевозможных спекулянтов (первый из которых сам Шмидт).
    Но ведь в этой формуле - strengthened for navigation in ice - требует расшифровки каждое слово: что значит «усилен», в какой степени, каким образом? Что значит - «во льду»? Существует совершенно четкая классификация льдов, ей соответствует классификация судов. Иными словами, одно дело – разгонять тонкую ледяную корку в Азовском море, другое – форсировать многолетние льды Чукотском моря.
     Вот разъяснение Решетова: «Текст не может быть точно расшифрован с точки зрения ледовых усилений и ледопроходимости, поскольку в тот период знаки категорий ледовых усилений в правилах английского Ллойда отсутствовали».
    Скажем проще и понятнее для «сухопутного» читателя: в начале 30-х годов не было того многообразия классов судов (в том числе для ледового плавания), что сегодня. Представители английского Ллойда понятия не имели, что из себя представляют ледовые условия советской Арктики. Суда для подобных целей заказывались и строились «индивидуально», под конкретные задачи и условия (пример тому  - ледокол «Ермак», построенный в Англии по проекту адмирала Макарова).
      Возможно, датчане и подкрепили корпус «Лены», но она не стала от этого ни ледокольным пароходом, ни, тем более, ледоколом. О том, чем она стала, – чуть дальше.
        Параллельно с интригами в ЦК и Совнаркоме Шмидт в начале 1933 года направляет в Мурманск письмо капитану Владимиру Воронину. Он прекрасно запомнил давние слова Владимира Визе, сказанные еще на «Седове»: «Отто Юльевич, нам без Воронина не добраться даже до Русского заворота, не то что до Дежневского мыса». И вот он сообщает Воронину о постройке в Дании именно ледокольного парохода и о том, что «некоторые члены правительства считают необходимым повторить рейс «Сибирякова» в будущую навигацию». Шмидт откровенно блефует, но он знает, на какие струны старого капитана надо надавить. Воронин, капитан и полярник до мозга костей, не колеблется ни минуты. Полагаясь на информацию Шмидта, он в ответном письме пишет: «Повторить рейс «Сибирякова» необходимо, чтобы рассеять неверие в этот путь, как путь торговый, как путь, необходимый Советскому Союзу. А неверие есть у многих».      
      Моряка, всю свою жизнь посвятившего Арктике, понять нетрудно. Ведь, строго говоря, никакой не Шмидт, а он, капитан Воронин впервые в истории человечества провел старенький «Сибиряков» по Северному морскому пути в одну навигацию. Ну, чуть-чуть не получилось. Но кому же, как не Воронину, развить свой же успех?
    И потому в ответном письме Шмидту он предлагает пойти дальше и за одну навигацию сделать рейс в два конца: из Белого моря до Провидения и обратно (переход до Владивостока Ворониным не подразумевался). Но прекрасно понимая, о каком риске идет речь, памятуя эпопею «Сибирякова», Воронин делает принципиально важную оговорку: «На сильном ледоколе это возможно» (выделено автором – А. В.). Опять двадцать пять! Так каким же судном на самом деле был «Сибиряков»?
     В дополнение к уже названным нелепицам появляется еще одна, вполне мистическая версия. Мол, к весне 1933 года датчане построили не то судно. Советский Союз заказывал ледокольный пароход (или даже ледокол), а датчане построили обыкновенный грузо-пассажирский. «Неизвестно, - меланхолически констатируют эксперты, - нарушила ли сама фирма первоначальные условия заказа или они были пересмотрены самим Совторгфлотом» (20).
     Отметём сразу же нелепое предположение, что известная на весь мир и уважающая себя фирма может в прямой убыток себе построить судно, не нужное заказчику. Еще более нелепым было бы предположение, что «не то» судно было построено под наблюдением советского представителя и под надзором авторитетнейшего классификационного общества, каковым по сей день считается Британский Ллойд. Эти простые соображения подтверждаются и тем, что никто ни в 1933 году, ни позже не устраивал скандала, не требовал выплатить неустойку, не задавался, в конце концов, законным вопросом: «Господа датчане, а где же наш ледокол?».
     Судя по всему, все было куда проще. Советский Союз, реализуя постановление ЦК от ноября 1931 года  о «всемерном форсировании... максимальной добычи золота», действительно заказал в Дании транспортное судно (скорее - серию судов) для обеспечения того самого - вспомогательного, северо-восточного плеча Севморпути, где безуспешно бились со льдом старенькие, маломощные суда Колымской экспедиции.
     Этим нелепости в описании «Лены» далеко не исчерпываются. Некоторые эксперты, высоко оценивая некоторые достоинства «Челюскина», отмечают, в частности, такое: «удобное расположение жилых помещений и их комфортабельность для экипажа и экспедиционного состава» (21). Но, простите, «Челюскин» не строился как экспедиционное судно и никогда таковым не был. Так для кого же «комфорт» и обилие «жилых помещений»? Для каких таких экспедиций? Ответ опять же на поверхности: судно предназначалось для снабжения Колымы техническими грузами и заключенными, а «комфорт» - для начальства, специалистов, конвоя, обслуги. Помните строки из приказа Ягоды № 287/с: «... с соответствующим количеством административно-лагерного персонала и охраны»? Потому и именовался пароход  грузо-пассажирский.
     Знал ли сам Шмидт, что в Ленинград придет «не то» судно, что обещанный им Воронину ледокольный пароход в действительности грузо-пассажирский? Тут не может быть сомнений: начальник Главсевморпути, начальник экспедиции, который в данный момент уже исполнял волю ЦК, просто не мог этого не знать. Советский Союз получил от датчан именно то, что заказал.
      И потому 19 июня 1933 года без всяких претензий датчанам на «Лене» поднимают флаг СССР, и судно спешно уходит из Дании в Ленинград под командованием Петра Безайса, того самого, что наблюдал за постройкой. Впрочем, и здесь не обошлось без
трагикомедии. Любое судно лишь тогда обретает национальную  принадлежность, когда на нем поднят флаг государства. Для этого оно должно получить свидетельство на право плавания под флагом СССР, так называемый патент. В принципе его мог выдать советский консул в Дании. Но, похоже, в этой истории с самого начала все делалось вопреки законам и здравому смыслу. Из Копенгагена в Ленинград пришло «несоветское» судно под названием «Лена», на котором незаконно был поднят советский флаг. Дальнейшее смахивает на дурной анекдот. Исчерпывающе исследовал эту тему Сергей Ларьков.

Вне закона
    Первым советским портом, куда пришел из
Копенгагена «Челюскин», был Ленинград. Именно Ленинградский порт в соответствии с законом выдал кораблю «Временное свидетельство на право плавания под флагом С.С.С.Р.» сроком на шесть месяцев, которое истекало 11 января 1934 года. Согласно этому документу, «…до истечения указанного срока пароход должен явиться во Владивостокский порт для выполнения законного порядка регистрации и получения свидетельства на право плавания под флагом С.С.С.Р. В случае неявки судна «Челюскин» до истечения указанного срока во Владивостокский порт судно лишается права на дальнейшее плавание под флагом С.С.С.Р.» (этот документ хранится в фондах Музея Арктики и Антарктики в Санкт-Петербурге).   
    Значит, 11 января 1934 года капитан В. И. Воронин был обязан спустить советский флаг, ибо теоретически с 12 января ему могло быть предъявлено обвинение по статье 93 Уголовного кодекса – «Подъем на морском торговом судне флага Союза СССР без права на этот флаг по закону».
С. А. Ларьков. Челюскинская эпопея — историческая мифология и объективность истории



       Но флаг — чт;! С формальной точки зрения, судно вообще не было построено, поскольку фирма «Бурмейстер ог Вайн» не передала  его заказчику по акту. Более того, оно даже не прошло ходовых испытаний. Стало быть, не были толком известны его мореходные качества: маневренность, скорость, поворотливость и многое другое. Не были проверены в действии главная машина, навигационные приборы. То есть судно не имело права вообще выходить в море.
    Точку в спорах о том, что это за судно, 5 июля поставила в Ленинграде авторитетная приемочная комиссия, возглавляемая Николаем  Дормидонтовым, российским инженером-кораблестроителем, в описываемое время - главным инженером «Судпроекта». Входил в комиссию и известный кораблестроитель, академик Алексей Крылов. Комиссия вынесла безапелляционный и единственно возможный приговор: судно «совершенно непригодно к ледовому плаванию» (выделено автором — А. В.). Строго говоря, тут следовало бы поставить точку, поскольку этот приговор в любой другой стране означал бы благополучный конец нелепой истории.
     Но в Советском Союзе это было только начало. В тот же день, 5 июля «совершенно непригодное к ледовому плаванию» судно передается в распоряжение Главсевморпути, ему присваивается новое имя – «Челюскин».
     Лихорадка меж тем нагнетается. 16 июля судно должно выйти в рейс. Капитаном назначается все тот же Безайс. Тот отказывается, Шмидт настаивает и угрожает. Тогда Безайс идет на беспрецедентный шаг: в судовом журнале № 1 на первой же странице он пишет о своем отказе принять командование судном: «Ввиду весьма позднего предложения быть капитаном в ледовом походе... в рейс идти не могу». Моряки знают, что такое судовой журнал. Для «сухопутных» читателей поясним, что это – важнейший документ, общепризнанный в международной морской практике, имеющий силу юридического документа. Если в него вписана строка, тем более – рукой капитана, то ее уже, что называется, не вырубишь топором.
    Похоже, хоть это Шмидт знал. Поэтому он срочно вызывает из Мурманска капитана Воронина (но Безайса пока тоже держит при себе). Когда тот прибывает в Ленинград, «Челюскин» уже загружен под завязку. В предотходной суете Воронин даже не смог толком ознакомиться с судном. Одно дело — строительные чертежи. Другое — осмотреть корпус изнутри, проверить набор, состояние креплений, оценить возможность усилений и пр. Но, увы, трюма забиты грузом, осмотреть их не представляется возможным.
      Но то, что Воронин все же успел увидеть, его ошеломило. Осмотрев форпик, канатные ящики и румпельное отделение (то есть оконечности судна, наиболее подверженные опасности при плавании во льдах), он все понял. Это был не ледокол, даже не ледокольное судно, как обещал Шмидт. Это было некое плавсредство с хилым корпусом, непомерной шириной, прямостенными бортами, тупыми носовыми обводами.
      Главное – слабый судовой набор, большие шпации и хилые шпангоуты, явно не предназначенные для работы во льдах. Позднейшие воспоминания радиста Стромилова о подкреплении набора деревянными брусьями – это сказки для детей, отчасти простительные разве что радисту. Там, где лопаются стальные шпангоуты, деревянные брусья будут ломаться, как спички. Иными словами, специалисту было ясно, что судно заведомо обречено на гибель в ледовом плавании. И Воронин вслед за Безайсом отказывается принять судно под свое командование, припечатав со свойственными ему образностью и прямотой – «волжская баржа».
      Как давил Шмидт (или те, кто за ним стоял) на капитана, чем угрожал – догадаться нетрудно. Не будем забывать, из Москвы за подготовкой «Челюскина» пристально наблюдал Совнарком в лице Куйбышева, в Ленинграде от лица ЦК подготовку контролировал лично Киров. Как бы то ни было, «Челюскин» вышел в рейс 16 июля под гром фанфар, под ликующие крики провожающих. Командовал судном все-таки Безайс, а Воронин числился пассажиром до Мурманска, то есть был, попросту говоря, заложником. 
      За короткий переход через Балтийское море выявилась масса дефектов, в том числе в главной машине. Самый значительный из них – вместо 120 оборотов в минуту машина выжимала лишь 90. Направились в Копенгаген в надежде исправить дефекты и провести-таки ходовые испытания. Не ясно, пошла ли фирма «Бурмейстер ог Вайн» на какие-то контакты, каким образом и кем производился ремонт. Достоверно известно, что ходовых испытаний фирма не провела, следовательно, передачи судна по акту от строителя владельцу так и не состоялось.
      Из Датских проливов в Северное море вышло не судно (в международно-правовом понимании этого слова), не «Лена», не «Челюскин», но некий «Летучий голландец», которому, правда, не грозило весь свой век неприкаянно мотаться по морям-океанам. Ибо он прямиком направлялся к неотвратимой гибели.
      Известно, что Безайс провел судно вокруг Скандинавии до норвежских шхер. Что там произошло между ним и Шмидтом, какой состоялся разговор – нам не дано знать (22). Но после норвежских шхер судно шло уже под командованием Воронина. Временно, как пояснил Шмидт, клятвенно пообещав в Мурманске предоставить замену. И... опять обманул. После недельной стоянки в Мурманске «Челюскин» 10 августа 1933 года вышел в свой роковой рейс под командованием капитана Воронина.
      Не оставляет ощущение: заложник Воронин вел «Челюскин» на явную погибель, что называется, под дулом  пистолета. А «пистолет» этот держал у его виска все тот же Шмидт, которому, в свою очередь, вложил его в руки ЦК ВКП(б)-НКВД. Подчеркнем еще раз: решением «партии и правительства», титаническими усилиями самого Шмидта  в Арктику было буквально выпихнуто судно, о котором было достоверно известно, что оно «совершенно непригодно к ледовому плаванию».
      Отметим важную деталь: несмотря на гонку и спешку «Челюскин» вышел из Мурманска в Арктику недопустимо поздно, чуть ли не на месяц позже нормальных сроков. Если учесть, что навигация в Арктике при хорошем раскладе длится месяца три, то экспедиции провалилась, еще не начавшись. Кроме того, к моменту выхода из Мурманска было известно, что южная часть Карского моря от Карских ворот до пролива Вилькицкого покрыта тяжелым льдом. А впереди еще море Лаптевых, Восточно-Сибирское, Чукотское, которые по чистой воде тоже не проскочишь.
      Но и этого мало. Для придания экспедиции веса и научной значимости была придумана программа всевозможных исследований. Она предусматривала кропотливое, тщательное проведение по ходу рейса гидрографо-гидрологических, геодезических и геофизических работ, шлюпочный промер бухт, глубоководные наблюдения с остановками через каждые 30 миль, пуск буев и многое, многое другое, для чего требовалась уйма времени. Была запланирована даже воздушная разведка «с целью поисков Земли Санникова и Земли Андреева».
      И, наконец, «Челюскину» предстояло пробиться к острову Врангеля, сменить на нем зимовщиков полярной станции, выгрузить и переправить каким-то образом на берег (ведь там ни порта, ни причалов) сотни тонн строительного леса, кирпича и  глины для сооружения печей, сборные домики, живой скот, сено, запасы продовольствия на несколько лет и пр., и пр. Для строительства домов на «Челюскине» шла бригада плотников.
      При таких сроках, при такой ледовой обстановке, при таком объеме научных исследований да еще с заходом на остров Врангеля экспедиция заведомо не могла выполнить ни одной из поставленных задач (выделено мной – А.В.). Научная программа экспедиции была полным блефом, а ученые - заложниками Шмидта.
      Была и еще одна цель предприятия, которую Шмидт настойчиво внушал обывателям и перед выходом в море, и уже дрейфуя на льдине после гибели «Челюскина»: «Найти, комбинируя теорию и практический опыт, тот тип грузового корабля, по которому мы будем строить северную, грузовую флотилию... Наша экспедиция среди прочих задач выявит, как нужно изменить проект при постройке будущих судов». Это словоблудие чиновника, ничего не смыслящего ни в судостроении, ни в мореплавании, настолько важно, что мы к нему еще не раз обязательно вернемся в соответствующем месте.
      Итак, «Челюскин» с огромным опозданием вышел в море. До Новой Земли прошли быстро и без приключений. 13 августа через Маточкин шар вошли в Карское море и уже через несколько часов встретили непроходимый лед. И началось то, о чем предупреждала комиссия Николая Дормидонтова и чего так боялся капитан Воронин: уже на следующие сутки начались ледовые повреждения. В носовом трюме срезало заклепки, разошлись швы обшивки, сломало шпангоут, согнуло стрингер, с обоих бортов открылась сильная течь.
     Стало ясно, что самостоятельно двигаться дальше нельзя. Капитан Воронин вызвал на помощь ледокол «Красин». Это принципиальный момент в «эпопее»: на вторые сутки ледового плавания основная цель экспедиции - самостоятельный сквозной проход по Северному морскому пути - потерпела крах. Шмидт не выходил из радиорубки, постоянно консультируясь с Москвой: продолжать рейс или вернуться? Решили продолжать...
     20 августа «Красин» взял «Челюскина» под проводку. Но едва двинулись в путь, «Челюскин» получил новую большую вмятину в левом борту: широкий пароход просто не умещался в канале, пробитом ледоколом, ударялся о кромки канала скулами. Кроме того с запозданием выяснилось (ходовых испытаний ведь не проводились), что судно плохо слушается руля. 21 августа «Красин» вывел «Челюскина» на чистую воду, и дальше суда пошли каждый по своему назначению: ледокол – на Диксон, «Челюскин» - на восток.
      Подробное описание рейса не входит в наши задачи. Отметим лишь, что рабы на галерах вряд ли подвергались б;льшим испытаниям, чем челюскинцы. Чего, например, стоила трехдневная каторжная работа по перегрузке угля на «Красин»! А самовозгорание угля в трюме № 2! По словам радиста Эрнста Кренкеля, «потребовалось 48 часов адской работы, чтобы вручную перебрать и перегрузить в угольные ямы 250 тонн угля» (23).
      Однако основная драма разыгралась в Восточно-Сибирском и Чукотском морях. Приведем её краткую хронологию, которая важна и сама по себе, но еще более важной она окажется в следующей главе. Эта хронология многое прояснит и завяжет в один клубок множество вроде бы не относящихся друг к другу событий. Итак.
      Еще в Восточно-Сибирском море стали попадаться тяжелые льды; 9 и 10 сентября "Челюскин" получил вмятины по правому и левому борту. Лопнул один из шпангоутов. Усилилась течь...
      13 сентября «Челюскин» проходит траверз мыса Шалаурова Изба (примерно посредине между мысом Шелагский и мысом Биллингса).
      20 сентября «Челюскин» уже в Чукотском море. Отчасти своим ходом, отчасти – дрейфуя вместе со льдами, он с трудом достиг района острова Колючин. Здесь он вмерз в припай и стоял в нем 13 суток. Мимо него на восток проносило осколки разбитых полей, но береговой припай вместе с «Челюскиным» оставался неподвижен.
     3 октября восемь пассажиров на нартах съехали на берег.
     5 октября подул южный ветер, льдину, в которую вмерз «Челюскин», оторвало от припая и понесло в восточном направлении. Капитан Воронин смог вывести судно на чистую воду. Но свободное плавание длилось недолго. У мыса Сердце-Камень судно снова вмерзло в лед, и его трое суток носило туда-сюда вместе со льдами.
      9 октября начальник экспедиции Бочек и капитан «Литке» Николаев приняли решение идти на помощь «Челюскину», хотя ближе к нему дрейфовали суда СВЭ. В тот же день ледорез был у мыса Дежнева, откуда послали соответствующую радиограмму Шмидту. И тут случилась первая странность: в течение 10 часов «Челюскин» молчал, теряя драгоценное время. В итоге «Литке» так и не удалось далеко уйти от Берингова пролива. Ледорез сам угодил в ледовый плен, еле-еле из него вырвался и 14 октября стал на якорь у мыса Дежнева.
     В тот же день Бочек и Николаев направили Шмидту радиограмму. В ней описывалась состояние покореженного ледореза: увеличилась течь в носовом трюме и в боковых угольных ямах, откачка воды ведется круглосуточно, потеряна лопасть винта, поврежден баллер и рулевая машина, в носовой части поломаны шпангоуты, трещины в листах обшивки, повреждены переборки, запасы угля на пределе и пр., и пр. Заключительная часть радиограммы не оставляет «Челюскину» шансов: «Указанное состояние ледокола, а также позднее время года не допускает ввода ледокола в тяжелые льды и вынуждает нас, с сожалением, отказаться от дальнейших попыток оказать вам какое-либо содействие в выходе из Полярного моря во избежание опасности поставить «Литке» в безвыходное положение».
     После этого «Литке» ушел в бухту Провидения, где экипаж приступил к ремонту машины, винто-рулевой группы и корпуса в самых поврежденных местах.
    16 октября «Челюскин» окончательно вмерз в ледяное поле, и освободиться своими силам уже не мог.

      Под действием мощного ветра поле поволокло обратно, и вскоре «Челюскин» был опять в районе мыса Сердце-Камень, около  которого дрейфовал полмесяца назад. За время дрейфа с ледореза «Литке» не менее двух раз предлагали посильную помощь. Шмидт неизменно отказывался. В конце октября на очередное предложение Шмидт ответил: «Помощь «Литке» при известных обстоятельствах может оказаться необходимой. Мы тогда обратимся к Вам с просьбой и примем помощь с благодарностью. Сейчас положение еще неопределенное. Со вчерашнего вечера «Челюскин» быстро дрейфует на север, что дает нам надежду на разлом поля».
      Но 27 октября ветер переменился, и пароход потащило в сторону Берингова пролива. Затеплилась надежда, что ледяное поле, в котором застрял «Челюскин», вынесет в пролив, как это случилось год назад с «Сибиряковым». Поначалу все вроде бы к тому и шло. Более того, 4 ноября кормой вперед судно действительно вынесло в Берингов пролив.
     Уже виднелись огни последнего на Северном морском пути поселка Наукан, с капитанского мостика невооруженным глазом на юге была видна кромка ледяного поля, за которой до самого горизонта была чистая вода. До избавления - рукой подать. По свидетельству Кренкеля, начался такой бешеный аврал, что предшествующие показались просто детской игрой. Теперь надежда была только на аммонал. В шахматном порядке, по направлению к чистой воде, стали прорубать лунки, закладывать в них взрывчатку, но «все усилия досаждали льдине не более комариных укусов. "Челюскин" как стоял впаянный в лед, так и продолжал стоять».
     Между тем, ветер сменил направление, и беспомощное судно понесло обратно в Чукотское море. В мифологию Арктики это событие войдет так: формально сквозной рейс через Северный морской путь за одну навигацию был завершен (повторилась история с «Сибиряковым»). Возможность плавания в Арктике одиночного неледокольного судна доказана.
     Однако драма «Челюскина» на этом не только не закончилась, начинался её заключительный, самый странный и интригующий акт. Да, судно было абсолютно беспомощно, но неподалеку, в бухте Провидения находился, хоть и изрядно потрепанный, ледорез «Литке». Он принадлежал Наркомводу, то есть формально не подчинялся Шмидту, и обслуживал Особую Северо-Восточную экспедицию (а положение ее судов тоже было предельно критическим).
    Теперь, в начале ноября ситуация была иная: «Челюскин» был в шаге от спасения, и даже серьезно поврежденный «Литке» мог бы попытаться вывести его на чистую воду. Бочек 5 ноября сам направляет Шмидту радиограмму с предложением помощи.
      Но Шмидт... отказывается! Исследователи до сих пор ломают голову над этим решением, сводя все к непомерному тщеславию Шмидта, жаждущего пройти «насквозь» самостоятельно и первым. Представляется, что это лишь часть истины. Вспомним, что Северо-Восточная экспедиция была заклятым конкурентом Шмидта, что Шмидт для того и вышел в рейс, чтобы доказать ее ненужность, и вот теперь просить ее о помощи?.. 
      Шмидт помощь отклонил, и беспомощный пароход понесло назад, в Чукотское море. Спустя еще пять суток, 10 ноября, поняв полную безнадежность ситуации, Шмидт передает на «Литке» исполненную драматизма радиограмму: «Зная о трудной работе, проведенной «Литке», и имеющихся повреждениях, мы с тяжелой душой посылаем эту телеграмму. Однако обстановка в данный момент более благоприятна для подхода «Литке» к нам, чем когда бы то ни было: по-видимому «Литке» сможет, следуя между восточной кромкой льдов и американским берегом, подойти к нашей льдине по чистой воде. До разреженного льда от «Челюскина» три четверти мили, а до кромки в некоторых направлениях две мили. Мы надеемся, что «Литке» сможет разломать льдину при одновременной работе «Челюскина» и взрывов. В крайнем случае, если бы разломать не удалось, мы перебросили бы по льду на «Литке» большую часть людей, что значительно облегчило бы нам зимовку».
     На «Челюскин» сразу же передали ответную радиограмму:
«Зажигаем котлы. Будем готовы к выходу одиннадцатого вечером. Все, что в наших силах, все, что возможно для поврежденного «Литке», попытаемся сделать, чтобы оказать вам помощь. Бочек, Николаев».
     Но пароход – не автомобиль, его за час не отремонтируешь. В помощь «Литке» были мобилизованы экипажи всех стоявших в бухте Провидения судов, на них были прекращены все ремонтные работы (а это преимущественно были те суда Северо-Восточной экспедиции, которые с тяжелейшими повреждениями смогли вырваться из ледового плена). Сам «Литке» в это время фактически... тонул: внутрь корпуса ледореза поступало около 250 тонн воды в сутки, которая откачивалась с помощью помп. И вот в таком состоянии он все же вышел в Чукотское море, а 16 ноября остановился: впору было думать уже о его собственном спасении.    
      Радиопереписка между двумя начальниками экспедиций – Шмидтом и Бочеком  - приобретает все более напряженный характер. Шмидт настаивает на продвижении «Литке» к «Челюскину», до которого остается 50-60 миль. Бочек с каждым днем рисует все более драматичную обстановку, сопряженную со смертельным риском для ледореза.
     Судя по всему, 17 ноября был решающий день: Шмидт в ультимативной форме требует от В. Куйбышева (председателя правительственной комиссии, созданной для спасения судов Колымской экспедиции) подчинить ему напрямую ледорез «Литке», выведя его из подчинения Наркомвода.
      В тот же день от Куйбышева приходит приказ: «Литке» поступает в полное распоряжение Шмидта. Видимо, Шмидт полагал, что теперь-то Бочек будет делать все, что захочет «ледовый комиссар», но он явно недооценил дипломатических способностей Бочека.
     Ровно через 20 минут после получения распоряжения Куйбышева Бочек направляет Шмидту телеграмму, в которой приветствует решение Совнаркома и... просит срочного распоряжения Шмидта на выход изо льдов. Смысл телеграммы предельно прост: мы готовы погибнуть (и неизбежно погибнем), но пусть Шмидт сам подпишет нам смертный приговор. К этому времени состояние «Литке» было настолько критическим, что Бочек даже предлагал капитану Николаеву выбросить судно на американский берег, лишь бы спасти экипаж.   
      Но в этой предельно ясной ситуации Шмидт созывает совет, смысл которого простой: кто должен принять решение, которое поставит крест на шмидтовской авантюре? Этот секрет полишинеля открыл прямодушный Владимир Иванович Воронин: «Вредно в такой момент митинги да судовые советы создавать. Это ширма, которой себя хотят загородить».
      Шмидт все понял и – не стал брать еще один грех на душу.  «Литке» вернулся в бухту Провидения, «Челюскин» навсегда остался во льдах.

     Далее был многомесячный дрейф, когда в любой момент мог наступить конец. 13 февраля 1934 года льдина распорола корпус в районе первого и второго трюмов. «Челюскин» стал погружаться носом в воду. Последними сходили на лед Воронин, Шмидт и завхоз Могилевич. Могилевича сбили с ног сорвавшиеся бочки с бензином, и он погиб вместе с судном.

     К счастью, многое успели выгрузить на лед, многое всплыло после того, как «Челюскин» ушел под воду: горы леса, бочки с топливом, спасательные шлюпки и плоты. Однако непостижимым образом пропала самая ценная вещь – последний судовой журнал № 6, а также черновой журнал, в которых и были зафиксированы обстоятельства, предшествующие гибели «Челюскина». Журналы почему-то искали среди навигационного имущества, сваленного на лед. Хотя искать следовало в единственном месте – за пазухой у капитана Воронина. Эту элементарную вещь знает любой моряк. Кстати, Кренкель позже утверждал, что Воронин забрал журналы с собой.
     Немаловажная деталь: трагедия случилась на третий день после триумфального завершения в Москве XVII съезда ВКП(б), «съезда победителей». Естественно, он во многом определил атмосферу вокруг «эпопеи» и позже во время триумфального возвращения челюскинцев в столицу. Триумфы должны были следовать без перерывов, и если что-то омрачало победную поступь страны, то эти эпизоды из истории просто вычеркивались (24), а преступления преподносились как подвиги.
      По словам капитана Воронина, после гибели «Челюскина» они со Шмидтом сидели в командирской палатке, и их буквально колотило от страха. Им ли было не знать: многие головы летели с плеч и не за такие преступления. Спорили только об одном – посадят или расстреляют? Но в Москве решили иначе.

                Свидетельство
     Шмидт зачитывает несколько телеграмм о подготовке авиационных дел, затем о ходе ремонта "Красина" и, наконец, самое главное, из-за чего был собран коллектив.
   "Лагерь челюскинцев, Полярное море, начальнику экспедиции Шмидту.
Шлем героям-челюскинцам горячий большевистский привет. С восхищением следим за вашей героической борьбой со стихией и принимаем все меры к оказанию вам помощи. Уверены в благополучном окончании вашей славной экспедиции и в том, что в историю борьбы за Арктику вы впишете новые славные страницы.
Сталин, Молотов, Ворошилов, Куйбышев, Орджоникидзе, Каганович".
     Раздается такой взрыв аплодисментов, такое дружное "ура", что, кажется, закачались даже стены барака. Затем полетел в эфир наш ответ:
    "Полярное море, 28 февраля.
С непередаваемым восторгом экспедиционный состав и экипаж "Челюскина" заслушали приветствие руководящих членов ЦК ВКП(б) и правительства...
В лагере челюскинцев, на льду, не ослабла энергия. Мы знаем, что наше спасение организуется с истинно большевистскими энергией и размахом, мы спокойны за свою судьбу, но не сидим без дела. Насколько возможно, продолжаются научные работы, упорно строим и улучшаем наш лагерь, чтобы пребывание на льду было достойно советской экспедиции..."
                Эрнст Кренкель. "RAEM - мои позывные" 

      И вот уже сам Отто Шмидт, давно усвоивший циничные приемы партийно-политической пропаганды, по горячим следам «эпопеи» пишет: «Поход «Челюскина», с формальной точки зрения, окончился неудачей, политически же был величайшим триумфом нашей страны. Он показал с удивительной яркостью, что такое советская страна, на примере челюскинцев в лагере и особенно летчиков, которые их спасли, показал всему миру, что такое СССР. Граждане СССР почувствовали новый прилив любви к родине, созданной трудящимися под руководством Коммунистической партии. Небывалый порыв, подъем лучших человеческих чувств охватил трудящихся от края до края нашего Союза».
      Понятное дело, что под «трудящимися» с их «чувствами» и «порывами» Шмидт не подразумевал заключенных, которые его (в том числе) стараниями тысячами и десятками тысяч направлялись в ад Колымы. Но нам в этой истории важно вот это признание Шмидта: «Поход «Челюскина», с формальной точки зрения, окончился неудачей».
     Такова, повторим, официальная (партийно-государственная) версия «эпопеи», которая ледяным панцирем наглухо укрыла реальные события, из-под льдин которого вот уже восемь десятилетий не в силах пробиться истина. Уже в новом тысячелетии к одному из очередных юбилеев Севморпути другой «знаменитый полярник» и вице-спикер Государственной Думы продолжает талдычить по «краткому курсу»: «Тысячи советских людей поехали на Север строить заводы, порты и авиабазы, трудиться на полярных станциях и радиоцентрах, разведывать богатства недр». Так и видишь эти эшелоны, развозящие по островам необъятного Архипелага ГУЛАГ «советских людей», спешащих «разведывать
     То ли тогдашнее время остановилось, то ли нынешнее пошло вспять...
     Так или примерно так описывались события в Чукотском море многие десятилетия: вплоть до перестроечных времен. Суровая Арктика, ледяная пустыня, белое безмолвие, а посреди этой экзотики - одинокий «Челюскин», героически одолевающий стихию и «формально» прошедший Северный морской путь за одну навигацию. Многие и сегодня склонны пережевывать эту «патриотическую» жвачку (25). Как мы убедимся далее, драма «Челюскина» куда богаче и многослойней. Да, строго говоря, «Челюскин» и не был центральным «героем» драмы.
      История дрейфа «лагеря Шмидта», эвакуации людей со льдины героями-летчиками худо-бедно известна (не более того). Куда менее известно другое...

Глава 5. «Челюскин» был не один
    «Сайда» под именем «Яна Фабрициуса» плыла в океане подобно другим русским и европейским судам. В ее беспросветных трюмах копошилось живое человеческое месиво. Ежели и бывает ад на земле, то это и есть трюмы, набитые человеческими телами.
                Василий Белов. Час шестый

     В августе 1933 года в Чукотском море, наконец, завязались в один узел две драмы, прежде развивавшиеся независимо друг от друга: драма самого «Челюскина» и драма Северо-Восточной экспедиции (ее второго этапа).
     Еще в 1989 году историк А. Антонов-Овсеенко утверждал: «Экспедиция на пароходе «Челюскин» была заведомо обречена на неудачу: явно устаревшему маломощному судну нечего было делать в тяжелых льдах. Соединенные Штаты предложили помощь – ледоколами, самолетами. И получили  вежливый отказ: неподалеку от погибающего судна стояли вмерзшие в лед транспорты с заключенными. Потребовались поистине нечеловеческие усилия, чтобы спасти обреченных людей. «Челюскин» покоится на дне Чукотского моря. В каком море утопить исторический позор страны? ... Вот они на фотографии в дни триумфальной встречи в Москве: начальник экспедиции Отто Шмидт с импозантной бородой и улыбкой победителя, капитан Воронин, парторги, комсорги... А кто это, крайний слева, в форме НКВД? Он стоит в профиль и строго смотрит из-под своей фуражки. И на старой фотографии, на трибуне мавзолея, он как старательный пастух, стережет стадо челюскинцев» (26).   
     В информации Антонова-Овсеенко немало неточностей, но в ней, по-видимому, нашли отражения отзвуки каких-то реальных событий. Его отец, известный большевик Владимир Антонов-Овсеенко, в свое время арестовавший Временное правительство, в 1934 году был прокурором РСФСР, и информацией, надо полагать, владел. Да и сын его трижды проходил лагерные «университеты», где судьба сводила его со знающими людьми.
      Для нас в этой информации принципиально важны вот эти два факта: «неподалеку от погибающего судна стояли вмерзшие в лед транспорты с заключенными» и «потребовались поистине нечеловеческие усилия, чтобы спасти обреченных людей».
      С развитием интернета пошла гулять версия Эдуарда Белимова – «Тайна гибели "Челюскина"». Согласно ей, в 1929 году геологи открыли на Чукотке  месторождение кассетерита (оловянного камня) и других ценных металлов – спутников оловянной руды. В начале 1933 года Совнарком принял решение о строительстве там шахты, горно-обогатительной фабрики, социалистического поселка.
     Для перевозки грузов якобы было решено использовать два больших парохода, заказанных ранее в Дании. Потому из Мурманска в тот роковой рейс «Челюскин» вышел в паре с однотипной «Пижмой».
    «Пижма» была переоборудована под плавучую тюрьму для перевозки двух тысяч заключенных, конвоя и пр. На «Челюскине», кроме экспедиции, шли члены семей конвойной команды. Оба судна направлялись к побережью Чукотки.
      После гибели «Челюскина» все дети и женщины были доставлены на «Пижму». Первым же самолетом их переправили на Большую землю. Тем временем на «Пижме» заключенные подняли бунт. Начальник охраны с несколькими конвоирами сбежал в «лагерь Шмидта», откуда все были эвакуированы самолетами. «Пижма» была взорвана.
      Версия Белимова обрела широкую известность, но она не выдерживает серьезной критики. Например, Белимов утверждает, что «Челюскин» вышел из Мурманска не 10 августа, а 5 декабря 1933 года. Но если это так, то приходится признать: «Челюскин» и «Пижма» действительно совершили небывалый подвиг. Зимой, не имея даже ледовых подкреплений, без помощи ледоколов они самостоятельно прошли Северным морским путем от Мурманска до Берингова пролива. Это даже не фантастика, это бред!
      И тут самое время вернуться к Особой Северо-Восточной (Колымской) экспедиции, о которой шла речь в главе 3. Вернуться и «наложить» друг на друга две драмы – её и «Челюскина».
      Напомним, что летом-осенью 1932 года суда Северо-Восточной экспедиции с грузами для золотых приисков и с заключенными в твиндеках достигли устья Колымы и начали разгрузку на совершенно пустынный и необорудованный берег в бухте Амбарчик. Тут они встретились с «Сибиряковым», на котором Шмидт торопился «сломать рекорд». Выгрузиться фактически не удалось из-за погоды. В невероятно тяжелых условия, теряя плавсредства, выгрузили только треть грузов, всего 4500 тонн (по некоторым данным, и того меньше), и заключенных.
      Чтобы не потерять флот и грузы, руководство СВЭ прекратило выгрузку. 24 сентября 1932 года суда экспедиции ушли на восток. Основная группа зазимовала в Чаунской губе, в 150 милях от Амбарчика. Все суда, кто в большей, кто в меньшей степени, получили в ходе навигации 1932 года значительные повреждения. 
     Спустя год, 19 июля 1933 года все суда экспедиции опять собрались в устье Колымы. На пустынном берегу бухты Амбарчик заключенные за зиму успели построить жилые дома, склады, причалы. К судам СВЭ добавились четыре парохода, пришедших с востока (так называемая Колымская экспедиция капитана Дмитрия Сергиевского). Они доставили новые грузы и новых заключенных и, по мере разгрузки, порознь уходили на восток. И эти новые суда вынужден был взять под проводку все тот же неутомимый «Литке».
     Напомним несколько важных особенностей той ледовой эпопеи: никогда прежде в восточном секторе Арктики не было столь сложных ледовых условий; никогда прежде здесь не собиралось столько судов сразу; никогда на долю единственного на Востоке ледореза «Литке» не выпадала практически невыполнимая миссия – в одиночку обеспечить проводку целого флота. Поэтому капитан Воронин и не рассчитывал на него.
     Отметим и еще одно важное обстоятельство, которое традиционно игнорируется исследователями: раз за разом экспроприируя (тут это слово к месту) суда у Наркомвода (сначала «Сибиряков», затем «Челюскин»), Шмидт целенаправленно обескровливал Северо-Восточную экспедицию. Кто знает, как бы сложилась для СВЭ навигация 1932-1933 годов, если бы в устье Колымы ледорезу «Литке» помогал «Сибиряков»?
      С судов на колымский берег были перегружены остававшиеся в трюмах с прошлой навигации 6 500 тонн грузов плюс грузы и заключенные с четырех судов экспедиции Сергиевского.
      К судьбе этих пароходов мы еще вернемся, а пока напомним, что решением ЦК был предусмотрен перегон речных судов с Лены на Колыму для «Дальфлота»: обеспечивать доставку грузов и заключенных в верховья реки. Часть задачи годом ранее выполнил «Сибиряков». Теперь Наркомводу  предстояло перебросить 5 буксиров и 20 барж общей грузоподъемностью в 5 тысяч тонн.
     Такой караван вышел из Лены под командованием опытнейшего полярного капитана Павла Миловзорова. Жестокий шторм от норд-веста 19 августа практически уничтожил половину каравана. Обломок льдины пробил обшивку парохода «Революционный». На судне среди пассажиров находились 25 женщин и детей. К тонущим три раза подходил пароход «ДС-1». Но шторм бросал оба судна, как щепки. Женщин переправляли, привязывая к швартовам, детей - перебрасывая из рук в руки. Двух грудных малышей поместили в чемоданы и перегнали по металлическому тросу. Трех сорвавшихся женщин кое-как вытащили из ледяной воды. Несмотря на героизм и мужество спасателей, «Революционный» затонул, унеся в океанскую пучину 23 моряка вместе с капитаном. Затонули также шесть барж, немало было людских жертв. Из 1,5 тыс. тонн грузов в Амбарчик было доставлено чуть более двухсот.
      А что же оставшиеся суда Особой экспедиции, которые продолжали пробиваться на восток? На обратном пути их ожидали испытания куда более суровые, чем год назад. И вот тут поневоле вспоминаются не столько фантазия Белимова, сколько версия Антонова-Овсеенко. Эти суда пробивались, вмерзали в лед и снова освобождались, дрейфовали по воле ветров и течений ВМЕСТЕ С «ЧЕЛЮСКИНЫМ», к тому времени с трудом пробившимся в Чукотское море. Всем им в меру сил помогал ледорез «Литке».
       Иногда расстояние между группой и «Челюскиным» сокращалось до пяти миль, когда все они ясно видели друг друга.  Воронин фиксирует в «Рейсовом донесении» визуальные и радиоконтакты с судами. В начале сентября в районе Медвежьих островов «Челюскин» встречается с «Лейтенантом Шмидтом».
      13 сентября «Челюскин» проходит мимо острова Шалаурова. Здесь стоят пароходы «Анадырь» и «Хабаровск», принимающие уголь с парохода «Север». Все три парохода, отставшие из-за бункеровки от основной массы судов, застряли у мыса Биллингса.


      Положение усугублялось тем, что на «Хабаровске» и «Анадыре» было 168 пассажиров, причём б;льшая их часть - заключенные, которых вывозили из Амбарчика. В отличие от «Челюскина», на судах не было ни запасов продовольствия, ни  теплой одежды. В довершение всех бед больше половины пассажиров были больны цингой, в отсутствие лекарств и лечения многие умирали, тела умерших предавали морю.
     Начальник Колымской экспедиции Сергиевский шлет на «Литке» секретную радиограмму: «Оставление пассажиров Дальстроя на зимовку допустить нельзя по известным
соображениям». На «Литке» и сами всё прекрасно понимают, предпринимают отчаянные усилия, чтобы пробиться к трём
пароходам, но вынуждены отступить. Сам «Литке» только чудом выскочил из ледовой западни у острова Колючин, потеряв лопасть винта, серьёзно повредив руль и через многочисленные трещины начав принимать воду внутрь корпуса.
      Вот только когда в правительстве зашевелились. Была создана государственная комиссия по спасению замерзающих судов и возглавил ее главный «полярник» от Совнаркома Валериан Куйбышев. Мотивы его, как мы уже знаем, были вполне иезуитские: «Оставление пассажиров Дальстроя на зимовку допустить нельзя по известным соображениям».
      История спасения судов, эвакуации с них экипажей и заключенных заслуживает отдельной книги (да, собственно, таких публикаций уже немало). Все суда Особой Северо-Восточной и Колымской экспедиций, кроме оставшихся на вторую зимовку, выкарабкались из льдов и более или менее благополучно добрались до бухты Провидения. «Челюскин» остался дрейфовать.
    А теперь закончим, наконец, с пресловутой «Пижмой» и нелепым мифом, который сладострастно продолжают раздувать небрезгливые публицисты. Читатель наверняка уже и сам понял: да, «Пижма» все время была рядом с «Челюскиным». Только называлась она иначе и была не одна (выделено автором – А.В.).
     Тут к месту вспомнить Антонова-Овсеенко: «Неподалеку от погибающего судна стояли вмерзшие в лед транспорты с заключенными» и «потребовались поистине нечеловеческие усилия, чтобы спасти обреченных людей».
      С вмерзшими в лед транспортами мы, пожалуй, разобрались. Но что за «нечеловеческие усилия»? А это – уникальная воздушная операция по эвакуации с застрявших судов экипажей и заключенных. Да-да! Именно заключенных! Не оставлять же их посреди Чукотского моря под носом у американцев. Напрашивается естественный вопрос: почему же об этом подвиге не трубили со страниц «Правды», почему о нем ничего не знала страна? Ответ в общем-то простой: а о чьем спасении прикажете трубить? Сегодня про воздушную спасательную операцию известно немало (сошлемся хотя бы на того же Сергея Ларькова). Поэтому упомянем лишь два важных факта: безусловный подвиг летчика Федора Куканова, который в одиночку, на стареньком «Юнкерсе-Гиганте» эвакуировал с судов и острова Врангеля свыше сотни человек, то есть больше, чем все Герои – участники спасения «лагеря Шмидта» вместе взятые. А еще то, что эта операция состоялась задолго до эвакуации «лагеря Шмидта» и была куда масштабнее. Но о ней не сообщалось ни слова, и уж тем более ради Куканова не стали учреждать звание Героя Советского Союза.
      И еще одна любопытная деталь, особенно важная для тех «исследователей», которые до сих пор склонны заключенных представлять как «пассажиров», «людей "Дальстроя"», «колонистов» и т.п. Сошлемся опять на Сергея Ларькова:

Свидетельство
    Значительная часть вывезенных в Ванкарем челюскинцев (53 человека 5-ю партиями) добиралась до Лаврентия, где предполагалась посадка их на пароходы, пешком, в сопровождении чукчей с несколькими собачьими упряжками. Однако вместе с героями шли в Уэлен и – … преступники! Начальник Чукотского КПП ОГПУ, член А.Небольсин с чекистским простодушием пишет (в кн. «Как мы спасали челюскинцев»): «Одновременно с челюскинцами в Ванкареме появились люди с парохода «Север», зазимовавшего у наших берегов. Часть из
них была переброшена в свое время летчиком Кукановым в Уэллен, часть – на мыс Северный. На мысе Северном были рабочие Дальстроя – народ такой, что без дела сидеть не привык. Они слышали, что подходят пароходы забрать челюскинцев и сейчас же двинулись в путь (1200 км - !). Собралось их человек двадцать пять. Они пришли в Ванкарем, отдохнули и с челюскинцами пошли дальше». Такой вот симбиоз этапа «расконвойки» и похода «героев». «Герои», впрочем, о своих попутчиках в воспоминаниях не пишут.


Часть IV. Диксон

Глава 1. «Отвечать будете за все!»
 
     Сталинская пропаганда, как это не раз бывало прежде и станет правилом потом, преступление режима превратила в триумф. От фанфар, барабанов и пионерских горнов звенело в ушах. Еще в апреле, буквально на следующий день после того, как из «лагеря Шмидта» был эвакуирован последний челюскинец, за подписью «всесоюзного старосты» Калинина было опубликовано постановление ЦИК СССР о награждении всего состава экспедиции – от начальника до последнего матроса – орденами Красной Звезды: «За исключительное мужество, организованность и дисциплинированность». Кроме того, каждому была выдана единовременная денежная награда в размере полугодового оклада.
      Вдоль всей транссибирской магистрали, по которой челюскинцы возвращались из Владивостока в Москву, был организован перманентный митинг с цветами, оркестрами, счастливыми слезами. Как на революционные праздники народ нес портреты Отто Шмидта, героев-летчиков и, само собой, партийных вождей.
      Совсем с иными чувствами поджидал Шмидта Светаков. Только от вердикта «ледового комиссара» теперь зависела его судьба. В который раз прокручивая в голове детали своего эскизного проекта, он задним числом видел теперь недоделки и ошибки, которые вызывали досаду. Но не без внутренней гордости он все больше убеждался, что принципиальные решения, в частности, выбор места для будущего порта, причалов сделаны точно. А ошибки можно исправить при разработке окончательного варианта.
      Надо отдать должное Шмидту: он не заставил себя долго ждать. После триумфальных мероприятий, которые сам он воспринимал достаточно иронично, после встреч в Кремле он опять энергично включился в работу. Дел было невпроворот, но Светакова он вызвал к себе одним из первых. Шмидт помнил поручение, которое дал ему перед «Челюскиным». А, главное, он помнил (вернее, никогда не выпускал этого из головы), что Северный морской путь без портов – пустой звук, дистанция для установления рекордов. В европейской части были Мурманск и Архангельск, но на все обширнейшее побережье Сибири приходилась одна-единственная Игарка. Все остальное - не в счет, поскольку не соответствовало масштабу предстоящих задач. Как воздух были необходимы базовые порты на острове Диксон, в бухтах Тикси и Провидения.
    Шмидт в присутствие своих заместителей и ведущих специалистов долго пытал Светакова над его эскизами. Иоффе все время молчал, видимо, заранее ознакомив Шмидта со своей точкой зрения. Финал совещания ошеломил Светакова. Он ждал какой угодно оценки, но не этого.
     Когда все расселись за длиннющим столом в кабинете начальника Севморпути, Шмидт  пригладил ладонью свою бороду-лопату и кратко подытожил:
     - Товарищ Светаков подготовил очень интересный и качественный проект. Отдельные недостатки, на которые мы ему указали, вполне устранимы в процессе работы над окончательным вариантом и непосредственно в процессе строительства порта. Не скрою, в общих чертах проект товарища Светакова был мне известен чуть ранее, и я рассказывал о нем товарищу Сталину при встрече нашего вождя с челюскинцами. Товарищ Сталин очень заинтересовался этим проектом и просил нас ускорить воплощение его в конкретный, реально функционирующий порт (27).
     Светаков летел с совещания на крыльях. После оценки Шмидта проект на следующий же день был направлен в Совнарком на экспертизу, предусматривающую финансовое обеспечение, взаимосвязь с другими Наркоматами и многое другое. Сам Светаков с головой ушел в работу над окончательным вариантом проекта, когда где-то в середине июня его неожиданно вызвал заместитель Шмидта Георгий Ушаков.

       Георгий Алексеевич Ушаков, в отличие от Шмидта, Светакова и большинства работников Главсевморпути, чуть ли не с пеленок был профессиональным полярником, путешественником и исследователем. Мальчишкой он излазил уссурийскую тайгу в отряде знаменитого Арсеньева. В 1926-1929 годах был начальником и первым исследователем острова Врангеля. Но главный его научный подвиг состоялся в 1930-1932 годах, когда он возглавил экспедицию на Северную Землю. Архипелаг к тому времени фактически еще не был открыт. Были известны отрывочные сведения о его западном побережье. Ушаков с тремя спутниками открыл и описал огромный архипелаг, тем самым поставив точку в славной эпохе великих географических открытий (вернее было бы сказать – восклицательный знак). После него на планете открывать, по большому счету, стало нечего.
     Так что не было ничего удивительного в том, что при создании Главсевморпути Шмидт взял к себе в заместители Георгия Ушакова (тот, кстати, руководил спасением челюскинцев). Светаков, глядя на собеседника, который был младше его на год, никак не мог взять в толк, что вот этот молодой человек и есть тот ученый, который «закрыл эпоху». В нем не было ничего от полярника, как их изображают в кино и на открытках. Наоборот, он казался рафинированным интеллигентом (Светаков про себя даже подумал – старорежимный), что подчеркивало модное тогда пенсне и ладно сидящий костюм.
     Ушаков начал издалека:
    - Александр Васильевич, - в отличие от партийно-государственных чиновников он обращался к собеседникам не «товарищ», тем более – не на «ты», а только по имени-отчеству, -  если можно, расскажите вкратце о ваших впечатлениях от Шпицбергена. Я имею в виду особенности строительства гидротехнических сооружений  за Полярным кругом, причем – на скальных грунтах.
      Светаков удивился такому повороту, но подробно рассказал об увиденном.
     - Я это вот к чему, - продолжал Ушаков, - есть предложение послать вас на Диксон. Ситуация сейчас такова, что первоочередная потребность главка – создание там современного порта, мощного радиоцентра, поселка, подсобного хозяйства и всего, что требуется для нормальной – подчеркиваю – нормальной, а не бивуачной жизни. Значение порта для страны вам, надеюсь, объяснять не надо. Даже не говорю, что он должен быть завтра, он уже должен был быть вчера.   
      Но и это не все. Мы посылаем вас не строителем порта, как это было на Дальнем Востоке. Начальником строительства порта назначен Громыхалов, на радиоцентр ставим Васю Ходова, с которым я зимовал на Северной Земле. На вас же возлагаются обязанности начальника острова, то есть вы будете в полном объеме осуществлять на Диксоне советскую власть. И отвечать, соответственно, будете за строительство и порта, и радиоцентра, и свинарников, и всего прочего. За все!..
     - Товарищ Ушаков, - слегка ошалел Светаков, - а я-то тут при чем? Вы же знаете – на мне сейчас проект Тикси, у меня своих проблем по горло.
     - Это мне известно. Но Тикси - это дело завтрашнего, а то и послезавтрашнего дня. На все сразу сил и средств у нас нет, надо ухватиться за главное звено. Тиксинский проект вами почти закончен, до конца его доведут коллеги. А построите Диксон, глядишь, и вернетесь к своему проекту...
      Интеллигентный Ушаков как бы предлагал, чуть ли не упрашивал, но Светакову было ясно, что вопрос уже согласован и утвержден на самом верху. Тем не менее, он не мог не задать вопрос, естественный для любого инженера:
    - Но я ведь даже в глаза не видел проект строительства!?.
    Ушаков как-то странно усмехнулся. Будь на месте Светакова Иван Папанин, этой неловкости не возникло бы. Именно Папанин первоначально  рассматривался в качестве кандидата на должность начальника Диксона. С тем было бы куда проще - только дай команду, дело само закрутится. Однако, вовремя спохватились и отказались от этой идеи. Папанин был хорош там, где нужна не голова, а старательность и исполнительность: делай отсюда досюда, а если что не так – в ход пойдут политическое чутье, заимствованное из последней передовицы, и его неизменный «товарищ маузер». Кроме того, Папанин сейчас возглавлял зимовку на мысе Челюскина, и там его заменить тоже было некем. 
      Светаков, в отличие от Папанина, был опытный инженер, и его на мякине не проведешь. Хочешь – не хочешь, приходилось начинать неприятный разговор. 
     - Видите ли в чем дело, Александр Васильевич. Вся штука в том, что никакого проекта-то в природе и нет. То есть производились кое-какие изыскательские работы, делались прикидки. Но проекта, в том смысле, как вы его понимаете, как должен понимать инженер-гидростроитель, такого проекта, увы, не существует. Год назад мы направляли на Диксон комиссию, чтобы она на месте выбрала место для угольной базы. Прикинули на глазок, наиболее подходящим участком сочли остров Конус. Вот, собственно, и все изыскания. Выбирать место для строительства, строить и проектировать вам придется одновременно. В выборе места для причалов, в решении других принципиальных вопросов вам поначалу поможет товарищ Иоффе. Он на ледоколе «Садко» направляется в высокоширотную экспедицию и заодно зайдет на Диксон.
      Светаков обомлел. Одно дело – построить «с листа» временную пристань в Москальво (да и то, чуть под статью не попал как «вредитель»), а тут – порт, поселок, радиоцентр. Отказываться нельзя – головы не сносить. Соглашаться – то же самое, правда, может и пронести.
     - Когда отправляться? - только и спросил Светаков. 
     - На все сборы у вас меньше  месяца...
     Главной проблемой для Светакова было то, что он начинал не с нуля, а включался в уже начатую другими работу. Причем начата она была, как водится, через пень колода. Штат зимовщиков был в основном уже укомплектован. Они направлялись на Диксон двумя партиями. Меньшая, в которую входили, в том числе Громыхалов и Ходов, добиралась через Красноярск и Игарку. С ними же на Диксон должна была прибыть гидрологическая партия, чтобы хоть как-то на месте помочь с выбором места для причалов.
     Громыхалов должен был захватить в Игарке стройматериалы, инструменты, оборудование, спецодежду, продовольствие, но главное – лес. О Громыхалове Светаков не знал ничего, кроме того, что тот неплохой инженер. Какой он руководитель – не знал никто. Уже на самом Диксоне выяснилось, что кроме леса Громыхалов из Игарки почти ничего не доставил. Да и леса оказалось мало. Все время, отведенное на подготовку экспедиции, он потратил на поездку за семьей.
      Начальник строительства радиоцентра Василий Ходов добирался на Диксон тоже через Игарку. Добирался налегке, поскольку основная масса оборудования для его радиоцентра следовала морем, из Архангельска. О Ходове, которого Ушаков так неформально назвал Васей, Светаков знал чуть больше из газет, когда тот был в экспедиции на Северной Земле.
      С остальными зимовщиками он пока мог познакомиться только заочно, по их личным делам, которые в особом чемодане следовали с ним самым ценным грузом. В этом же чемоданчике хранился и его символ власти – персональный десятизарядный «маузер». С этим драгоценным грузом он и вылетел в Архангельск, где находилась основная группа зимовщиков и где концентрировались грузы. Ждали окончания погрузки и нового начальника, о котором тоже мало что знали. Знакомиться предстояло во время морского перехода и в предстоящей работе.
      Светаков прибыл в Архангельск 29 июля 1934 года и сразу принял командование. В отсутствие главных начальников командовал погрузкой рядовой участник экспедиции Николай Толстопятов.
      Приняв в трюма и на палубу 1700 тонн грузов, 4 августа пароход «Томский» отвалил от причала «Бакарица» и вышел в Северную Двину, направляясь к Белому морю. Сутки ушли на то, чтобы перевести дух после сумасшедшей погрузки, разобраться, что где лежит, определить порядок выгрузки.
      Светаков, как большой начальник, расположился в капитанской каюте, а капитан перебрался в лоцманскую. Правда, каюта была не столько местом жительства, сколько штабом предстоящей стройки.
Здесь проходили ежедневные планерки, знакомство друг с другом, определение обязанностей.
      Когда прошли горло Белого моря, заметно посвежело, с Баренцева моря пошла крупная зыбь. Светаков вместе со старшим помощником капитана и Толстопятовым осмотрел, хорошо ли закреплен палубный груз. Его особенно беспокоили катера, трактор и вездеход, без которых на Диксоне делать было бы просто нечего. Но все было в порядке.
      Ему положительно нравился этот Толстопятов. Из личного дела он знал, что парень с 1905 года, то есть на пять лет моложе его самого. В свои двадцать девять он был вполне самостоятелен, не лишен организаторских способностей, но начисто лишен бравады, свойственной некоторым псевдополярникам. У него было хорошее, открытое лицо, умный спокойный взгляд. Чем-то неуловимо он напоминал Светакову его покойного друга Скобликова. Может быть, поэтому он выделил его из состава экспедиции.
     Во время одного из палубных обходов они с Толстопятовым остановились на ботдеке и, укрывшись от ветра за шлюпкой, закурили.
    Светаков сам начал разговор.
   - Слава Богу, закончился этот бардак. Одна такая погрузка стоит целой зимовки. Однако вы лихо управились. Мы в Архангельске так толком и не успели поговорить. Где наловчились, где набирались опыта?

Глава 2. Троцкист Толстопятов

     Николай Толстопятов был, что называется, самородок из Кологривского уезда Костромской губернии. В 13 лет он уже разбирался в радио, в 15 лет успел закончить 8 классов, что по тем временам считалось весьма приличным образованием. В армии он закончил радиошколу и стал военным радиотелеграфистом. После демобилизации в 1925 году обосновался в Москве, работал на Электромеханическом заводе на Красной Пресне, в 1927 году вступил в партию. Затем были завод «Динамо», Прожекторный, где к 34-му году он стал начальником цеха. Жил с женой и дочерью в большой коммунальной квартире рядом с заводом, на Электрозаводской, дом 1.
     Не исключено, что карьера его и дальше развивалась бы по восходящей. Возможно, через пяток лет этот талантливый молодой человек стал бы директором завода или пошел бы по партийной линии. Но как раз вот от этой самой «линии» его мутило. Он не принимал ни вранья большевиков, ни репрессий, призванных закрепить это их вранье в качестве единственно верной идеологии, ни обмана нэпа. В пролетарской среде столицы не он один придерживался таких взглядов. Он прекрасно видел, что рабочий класс, так называемый гегемон, для партийных и советских работников, для заводской бюрократии был не более, чем быдло, безликая масса. Гегемону разрешалось только единодушно поднимать руки на опостылевших собраниях и громко скандировать большевистские лозунги на революционных демонстрациях.
    Главные «защитники» рабочего человека – профсоюзы превратились в «приводные ремни» партии. Тем, кто этого не понимал или не принимал, лидер ВЦСПС Михаил Томский вдалбливал: «В обстановке диктатуры пролетариата может быть и две, и три, и четыре партии, но только при одном условии: одна партия будет у власти, а все остальные в тюрьме».
    Диктатура пролетариата давно обернулась диктатурой ВКП(б)-НКВД, главной жертвой которой и оказался пролетариат.
    Изредка навещая родственников, Толстопятов видел, что и в провинции, в его родной Костромской губернии не лучше. Деревня на глазах приходила в упадок. С души воротило. Ни своих сомнений, ни настроения он не скрывал. Мотался по каким-то собраниям, посещал кружки, читал оппозиционную литературу. Нельзя сказать, что он был сознательным оппозиционером, просто тогда любой разговор за стенами парткома уже был фракционной деятельностью и троцкизмом. Но Толстопятову и этого было мало: он и на партийных собраниях наивно добивался правды, «выступая против линии партии». Так что не прошло и года, как его вышибли из рядов ВКП(б).               
     Сменил место работы, восстановился в партии, но в 1934 году, при очередной партийной чистке на Прожекторном заводе, был исключен вторично «как двурушник». Оставаться в столице без риска попасть под метлу НКВД больше было нельзя. Толстопятов завербовался в Севморпуть, где и встретился со Светаковым

 Донос
«Мне известно со слов жильцов, что когда Толстопятов работал на электрозаводе, то он занимался троцкистской деятельностью, за что был исключен из рядов партии большевиков и уволен с завода. Проживая в нашем доме, Толстопятов никогда не посещал никаких собраний и не интересовался общественной жизнью дома. Таким же образом вела себя и его жена».
                Иван Новиков, управдом № 5

    Каток репрессий сначала прокатился по семье его жены. В 1929 году под процессы «вредителей» угодили ее отец и мать, отец умер в тюрьме. Позже, уже «автоматом» загребли брата жены Сергея, с которым Толстопятов был очень дружен.

Донос
«Толстопятого знаю с 1930 года, то есть с момента совместного проживания в квартире. Помню один случай антисоветского порядка, когда Толстопятов у себя в комнате выкрикивал такие слова и фразы: «Лучших людей берут, Сережу арестовали. Теперь и ему, и всем крышка, расстреляют... Бить их надо, бить гадов». Когда он выкрикивал такие слова, то его жена уговаривала: «Коля, не надо так кричать, а то нас арестуют». Его жена высказывала недовольство жизнью и событиями, происходящими у нас в СССР».
                Алексей Грецов, сосед, 19 лет

     В очередной раз его исключили из партии уже после возвращения с Диксона, в 1935 году «за сокрытие своей принадлежности к троцкизму».
     Но это случилось позже. Теперь же они со Светаковым стояли под прикрытием шлюпки и неспешно беседовали. Светаков, который хорошо знал, чем может обернуться откровенность в беседе с незнакомым человеком, был странно удивлен разговорчивостью, какой-то безоглядной открытостью Толстопятова при их первом разговоре. В другое время он даже заподозрил бы в собеседнике провокатора, если бы своими глазами не читал личное дело Толстопятова, из которого следовало, что единственной жертвой собственной болтливости всегда был он сам. 
      Видимо, и Толстопятов в конце концов ощутил неловкость ситуации, поэтому дежурно закончил:
     - Но я навсегда расстался с троцкистскими заблуждениями и честно служу советской власти.
     Светаков еще с минуту молча дымил папиросой, потом бросил за борт окурок и, не меняя тона, как будто продолжая деловой разговор, подвел итог:
     - Мне, действительно, понравилось, как вы управились с погрузкой. Но, насколько я понимаю, это еще цветочки, ягодки нас ждут впереди. Так что попрошу не расслабляться, будем работать дальше. А пока назначаю вас своим помощником по экспедиции. 
     - Товарищ Светаков, - очень по-деловому и без тени заискивания ответил Толстопятов, - можете на меня положиться.

 Под пытками
    В правотроцкистскую террористическую организацию, орудовавшую в системе Главсевморпути, меня завербовал Светаков. Это случилось на борту парохода «Томский» в августе 1934 года. После разгрузки парохода и перед его отходом с Диксона мы много говорили о строительстве порта и радиоцентра. Светаков сказал, что строительством порта руководят «свои люди», они знают, что делают.
    - А вот ты хоть и троцкист, - добавил он, - а не знаешь, что борьба против руководства партии  продолжается. Ты, столько настрадавшийся от партии, не должен стоять в стороне, а должен помогать всеми способами в этой борьбе.
     Я ответил на это согласием.
     Основным методом борьбы с партией и советской властью мы считали вредительство, то есть срыв и затяжку строительства радиоцентра и порта.
           Из протокола допроса Толстопятова, октябрь   
           1938  года, Бутырская тюрьма


Глава 3. «Блаженная страна»
 
     Если не считать качки, которую Светаков переносил плохо, морской переход прошел без приключений и происшествий. Спустя десять суток, 14 августа «Томский», украшенный флагами расцвечивания, бросил якорь на рейде Диксона. Пока пароход медленно входил в бухту, пока маневрировал для постановки на якорь, Светаков в бинокль рассматривал места, где ему предстояло жить и трудиться по меньшей мере год.
     Еще в Москве, изучая схемы, планы, карты, он научился различать как бы три различных Диксона: порт на материковой части бухты, старый Диксон в глубине бухты и новый Диксон на мысе Кречатник, на северной оконечности острова. Между материковой частью и островом располагался небольшой островок Конус, на котором предстояло создать угольную базу. Сейчас была середина августа. Москва, которую Светаков покинул всего пару недель назад, изнывала от жары, а здесь шел холодный, проливной дождь, все вокруг было серым – и небо, и море. И вообще было не различить, где они там сливаются у горизонта, ибо горизонта тоже не было.

     Сквозь сплошную серую пелену черными пятнами выделялись береговые скалы, прорезанные белыми жилами вечного снега, да кое-где на открытых низинах как-то неестественно зеленели маленькие лужайки.
     Впрочем, особо любоваться местными красотами не приходилось. В Арктике час год кормит. Вскоре к борту подвалил катер, таща на буксире баржу. Посудина оказалась до отказа набита старыми зимовщиками, с нетерпением ожидающими смену, и прибывшими ранее сменщиками во главе с Ходовым и Громыхаловым. Как водится, провели митинг, прокричали «ура!» и начали выгрузку.
     Светаков не пожалел, что выбрал в помощники Толстопятова. Сам он перебрался на берег, чтобы вступить в командование островом, а тот остался управляться на судне, заняв капитанскую каюту, теперь уже окончательно превращенную в диспетчерскую. Толстопятов трудился на выгрузке, не покладая рук, мотался на баржах и плашкоутах между судном и берегом, проверяя чуть ли не каждое грузовое место. Ничто не пропало и не потерялось, все было в целости и сохранности.
     Строители, прибывшие раньше через Игарку, уже начали постройку жилых домов, технических зданий, подсобных помещений, складов на Новом Диксоне. Светаков решил их не трогать, а выгрузку производить силами обеих смен зимовщиков и судового экипажа.
      Дело было в том, что раньше на Диксоне зимовало не более полутора десятка человек, со Светаковым же прибыли сразу полторы сотни. О размещении всех по квартирам не могло быть и речи, поскольку квартир попросту не было. А через месяц грянет настоящая зима, а с ней катастрофа. Так что обитателей Старого Диксона еще кое-как расселили в имеющихся домах, но в порту и на Новом Диксоне были лишь тундра да скалы. Здесь из досок наскоро сколотили некие подобия будок, кого-то разместили на баржах, а некоторых просто в палатках.
      В середине сентября выпал снег, а к концу месяца столбик термометра опустился уже до минус двадцати. Но с жильем все равно не успевали. Мешали морозы, непрекращающиеся снежные заносы и – главное – не хватало леса.
     Строители во всем винили Громыхалова. Тот то ли не рассчитал, то ли напутал, то ли просто ушами прохлопал. Лес, который был доставлен на Диксон в июле из Игарки, был давно израсходован. Оставался неприкосновенный запас для строительства будущих ряжей, то есть собственно морских причалов. Светаков оказался перед выбором: заморозить людей или сорвать строительство порта?
     Лес можно было собрать на берегу - летом река в огромном количестве выносит его в Енисейский залив и далее в Карское море. В суматохе первых дней было не до него, да никто и не думал, что придется собирать с бору по сосенке. Теперь лес был подо льдом и снегом. Светаков мобилизовал бригаду для сбора бревен. Работа была каторжная, поскольку бревна приходилось буквально выкалывать изо льда, стоила Светакову множества конфликтов, но только таким путем удалось решить проблему строительства жилья. Плотников тоже пришлось подгонять и кнутом, и пряником.
     «Кнут» он придумал сам, исходя из военкомовского опыта гражданской войны. Резиденция начальника острова располагалась на Старом Диксоне. Там пришлось соорудить некий чулан, который и был тем самым «кнутом». Чулан, попросту карцер, был и милицией, и прокуратурой, и судом, и местом отбывания наказания. Светаков, наделенный по сути диктаторскими полномочиями, отправлял правосудие единолично, но очень жалуя даже партийную организацию и парторга Пашукевича. Хоть и редко, но пользовался и карцером для острастки особо строптивых, бездельников или выпивох. Ну, а пряник был известный – спирт, самая верная и самая твердая валюта на Руси.
      Только к началу октября все зимовщики смогли, наконец, ощутить настоящее домашнее тепло. Все это время Светаков старался не отрывать плотников на другие работы. А было их – хоть отбавляй.
      Вот, например, его сводка № 1 из длинной череды сводок, отправляемых на Большую землю каждые десять дней:

Сводка
  «На 1 сентября закончена разгрузка оборудования, материалов, продовольствия с барж на берег на Новом и Старом Диксоне, также—на угольной базе. На Старом Диксоне закончен дом, склад, на Новом Диксоне закончено два склада для горючего и материалов, жилой дом—на 40 процентов, силовая — на 50 процентов, проложена узкоколейка в 750 м. На угольной базе закончен склад для взрывчатки, сарай для скота, приступили к сборке барака на 45 человек. Всего на Диксоне вместе с сезонниками и иждивенцами проживают: Новый Диксон—105, Старый—90, угольная база—60, всего 255 человек. Полярная станция старой смены принята полностью. Изыскания порта идут к концу, на днях будет принято решение о месте постройки порта».

    «Изыскания порта» - это как раз то, о чем шел разговор в кабинете Ушакова. Дело продвигалось мучительно медленно. Заместитель Шмидта С. Иоффе действительно в августе прибыл на Диксон на ледоколе «Садко», собрал капитанов всех судов, что стояли на рейде, гидрографов, руководство строительства и провел большое совещание. Главным был вроде бы вопрос о выборе места для будущего порта. Но, в отсутствие сколь-нибудь серьезных портовых изысканий, речь фактически шла о принятии коллективной ответственности за возможный провал строительства, о своего рода круговой поруке.
    Беда была еще и в том, что Иоффе, по слухам, вовсе не был ни полярником, ни эксплуатационником. Говорили, что когда-то он был моряком, а до Севморпути трудился вторым секретарем Северного крайкома.
   Исходя из имеющихся скудных материалов, опыта полярных капитанов, рекомендаций предыдущей смены зимовщиков решили: порт строить на острове Конус.

     Очень редко суровая природа дарила минуты радости. С середины октября на три с половиной месяца наступила полярная ночь. К тому времени Светаков смог, наконец-то, ощутить очарование той «блаженной страны», которая завораживала его в детстве, о которой впервые поведал ему неизвестный поэт Языков и которую на страницах старой «Нивы» описывал естествоиспытатель Эдуард Брэм. Светаков ждал наступления полярной ночи, готовился к первым ощущениям, боялся разочарований. Но все равно первое появление на черном небосклоне полярного сияния его ошеломило. 
     Он сам поражался, насколько его нынешние, взрослые ощущения совпадали с теми, детскими фантазиями. Спустя тридцать лет картина окружавшего его белого безмолвия заставляла точно так же биться сердце, как оно билось в далеких Балканах, когда он вглядывался в свою любимую гравюру из старой «Нивы».    
      В редкую минуту душевного спокойствия он написал своему корреспонденту на Большой земле строки, которые в нем самом выдают немалый поэтический дар:

Лирическое
«Сполохи северного сияния заливают почти дневным светом безмолвные ледяные просторы моря, безбрежную белую равнину тундры и придают окружающим предметам какие-то необыкновенные, фантастические краски и очертания. Вот с Севера появились блестящие полоски тоненьких световых облаков, полоски соединились друг с другом и отсвечивают всеми цветами радуги, разрастаясь по всему горизонту. Вдруг из ровной светящейся полосы каскадами чуть не до самой земли опустились цветные драпри, затейливо отороченные зубцами, и весь этот небесный занавес приходит в движение, цвета меняются с кинематографической быстротой, и в довершение картины - вдруг во все небо разворачивается колоссальная световая спираль. То усиливаясь в цветах, то постепенно ослабевая, эта световая спираль превосходит миллионы фейерверков и рекламных огней празднично убранного города. Можно часами стоять, несмотря на жгучий мороз, и любоваться этой красотой далекого Севера, этим сказочным явлением, компенсирующим отсутствие жарких солнечных дней, зеленых лугов и лесов, яркого, так необходимого людям солнца».

      Однажды судьба преподнесла Светакову и другой подарок. После пуска радиоцентра на Диксон пришли не только последние известия, хроника событий, но и радиоспектакли, музыкальные передачи. В одном из первых же «Арктических выпусков», как раз в канун Нового, 1935 года, он внезапно услышал нечто волшебное. Кто расстарался – то ли парторг Пашукевич (одновременно он был радиооператором), то ли кто-то другой из радистов, может быть, Толстопятов - он так никогда и не узнал. Но голос из репродуктора вдруг произнес: «Для начальника острова Диксон товарища Светакова по просьбе его коллег мы включили в программу песню «Моряки». Исполняют заслуженный артист республики товарищ Козловский и заслуженный артист республики товарищ Михайлов».   
     Сначала вступил божественный, золотой тенор Козловского: «Нелюдимо наше море, день и ночь шумит оно. В роковом его просторе много бед погребено». Затем к нему присоединялся протодьяконовский бас Михайлова, и зазвенел-загудел торжественный гимн человеческому духу: «Смело, братья, ветром полный парус мой расправил я, полетит на скользки волны быстрокрылая ладья!».
     Дальше уже один Михайлов нагнетал страсти: «Облака бегут над морем, крепнет ветер, зыбь черней, будет буря, мы поспорим и поборемся мы с ней...». Как же они пели! Мороз по коже и слезы из глаз, и долго еще после этого Светаков не мог прийти в себя.
    Но удивительна человеческая натура. Когда певцы дошли до строк: «Смело, братья, туча грянет, закипит громада вод, выше вал сердитый станет, глубже бездна упадет», Светаков, не в силах ничего с собой поделать, на лету переделал фразу и с тех пор неизменно «исполнял» ее по-своему: «Вышивал сердитый Сталин».
     Зимовщики смогли в полной мере оценить радио и с другой стороны. Большинству из них уже не раз приходилось работать в Арктике, в том числе и зимовать. И каждый из них знал, что главной бедой на Севере является не мороз, не пурга, не полярная ночь, не оторванность от цивилизации, а отсутствие связи с родными и информации о происходящем в стране. То есть именно того, чем и живет нормальный гражданин на Большой земле.
     Мощный диксоновский радиоцентр не только обеспечил зимовщиков радиосвязью, дал возможность слушать передачи центрального радио, он прямиком выходил на домашние телефоны Москвы и Ленинграда, нескольких других крупных городов. Сами радисты, как кумушки на дворовой лавочке, без умолку трещали в эфире, обмениваясь новостями, сплетнями, разнося их по всей Арктике.
      На первых порах колпак ОГПУ еще не накрыл радио-эфир Арктики. Начальники центров, в том числе Василий Ходов, не в силах были уследить за всеми выходами в эфир – по расписанию или без. А радистов в штате Диксона было восемь человек, и каждый со своими корреспондентами, знакомыми радистами и радистками. Информация, в буквально смысле слова, носилась в воздухе.   
     К концу декабря 1934 года уже слегка поостыл накал политических страстей, вызванный убийством Кирова. Перед самым Новым годом и в первые недели уже 1935 года внимание всех полярников (не только Диксона) переключилось на странную историю, будто бы приключившуюся где-то под боком.
     Какие-то неясные слухи просачивались из самого управления Севморпути, из телефонных разговоров с родными, которые, в свою очередь, ссылались даже на зарубежные источники. Но главными поставщиками информации были, конечно, сами радисты, которые беспрепятственно трепались в эфире.
     Из всей этой радио-мозаики выстраивалась какая-то жуткая, кровавая история. Вроде бы на одной из полярной зимовок случился то ли бунт, то ли массовое побоище. И что для его подавления героические советские летчики забросили туда десант агентов ОГПУ, которые и навели порядок. Какова причина, в чем суть, а – главное – насколько правдоподобны слухи, никто сказать не мог.
    По странному радиомолчанию, неучастию в общем обмене информацией вычислили, что это может быть или остров Врангеля, или Земля Франца-Иосифа. Но большего узнать так и не удалось. Лишь спустя полтора года приоткрылась завеса...

Глава 4. «Горбатова могила исправит»

     Бориса Горбатова в ту пору, когда он появился на Диксоне, никто не посмел бы называть просто вот так - по имени. Для нескольких человек из руководства строительства он был «Борис Леонтич», для остальных – «товарищ Горбатов». Борису Леонтьевичу едва исполнилось 26 лет, но он был специальным корреспондентом газеты «Правда», а это для рядовых советских граждан было почти то же, что член правительства.
     На Диксоне он оказался не случайно. Начиная с челюскинской «эпопеи», Арктика стала неотъемлемой и выигрышной темой для партийной и советской печати. Фамилии челюскинцев, их предводителя Отто Шмидта, героев-летчиков, их каждый шаг, каждый «трудовой подвиг» запечатлевался на страницах газет и журналов. Горбатов же, безусловно, был одним из самых талантливых и самых циничных советских писателей, создававших коллективный миф о трудовом энтузиазме народа, строящего социализм.
     Он точно почуял и тему, и ту географическую точку, где она может быть реализована наиболее выигрышно. В марте 1935 года на самолете Василия Молокова, участника спасения челюскинцев, Героя Советского Союза, он участвовал в перелете Москва – Игарка – Усть-Порт – Диксон – Архангельск. Но, добравшись до Диксона, пообщавшись со Светаковым, ознакомившись с ходом строительства, он понял, что напал на золотую жилу. Надо отдать ему должное – на такое решился бы не каждый: связавшись с редакцией «Правды», Горбатов настоял на том, чтобы остаться на Диксоне до окончания предстоящей навигации 1935 года. Эффектна была и официальная причина: мол, заболел один из зимовщиков, а самолет не мог взять лишнего пассажира. Вот Горбатов и пожертвовал своим местом.
     Молоков улетел, а журналист более полугода провел бок о бок с зимовщиками. Так появился цикл его репортажей, который позже был издан под общим названием «Зимовка на Диксоне». А много позже, уже после смерти Горбатова режиссер Алексей Симонов (сын Константина Симонова) снял художественный фильм «Обыкновенная Арктика». В основе его сценария были четыре арктических рассказа Бориса Горбатова.



     Для Светакова известие о предстоящем прилете Молокова, да еще с корреспондентом «Правды», было и подарком (орган ЦК партии к кому попадя корреспондента не пошлет), и тяжелейшим испытанием. К тому времени в стране уже установился порядок, по которому публикация в «Правде» или «Известиях» была равносильна решению «инстанции». Иными словами, статья в газете могла быть и приговором, и орденом. 
      В феврале со Светаковым связался начальник только что созданного политуправления Главсевморпути Сергей Берг;винов - тот самый, что разбирал склоку Светакова и Гончарова на Дальнем Востоке. Он первый и сообщил о намечающемся визите корреспондента и дал соответствующую «накачку»: подготовить коммунистов, провести собрания, навести порядок и «все такое». Кроме того, он попросил устроить так, чтобы репортаж о приземлении Молокова в Диксоне транслировался на всю страну, вроде первомайской демонстрации. Благо, на Диксоне к тому времени уже был запущен в строй самый мощный в Заполярье радиоцентр. Ему там, в Москве легко фантазировать, - ворчал про себя Светаков, - а тут надорвешься взлетную полосу готовить.
     И, действительно, Арктика – не Ходынское поле, где располагался центральный столичный аэродром. Чтобы принять самолет в зимней Арктике, посреди тундры и скал, требовался титанический труд. Пришлось готовить огромную поляну, отрывать от работы людей, которых и так не хватало на строительстве причалов. Но прошел февраль, две недели марта, а самолета все не было. Это нервировало и ломало все графики, поскольку значительные людские силы и технику приходилось чуть ли не ежедневно отвлекать от строительства и бросать на поддержание в более-менее сносных условиях «аэродрома». Позже Светаков сам описал это «большое событие» в журнале «Советская Арктика».   

Наша зимовка
А.В. Светаков, начальник о-ва Диксон
     Большим событием для диксоновцев был прилет героя Советского Союза В. С. Молокова. Легко представить себе радость и подъем настроения всех зимовщиков. Весть о том, что в феврале прилетит Василий Сергеевич, молнией облетела все население Диксона, десятки телеграмм посыпались на Большую землю с напоминаниями о письмах.
     Добрая сотня людей, вооруженных лопатами, вышла в середине февраля на бухту подготавливать «аэродром». Был разбит аккуратно отмеренный, ровный четырехугольник 800 х 800 м. В середине «аэродрома» был облит красной краской круг, углы обозначены вешками с установленными вокруг них пустыми бочками.
Два дня зимовщики равняли и чистили «аэродром», срывая твердые как лед снежные заструги, утаптывая и размалывая комья снега. Вездеход также был привлечен на помощь людям. Делая круги по «аэродрому», вездеход своими гусеницами взрыхлял слежавшийся снег, создавая мягкую перину для посадки самолета. На «аэродроме» была установлена фанерная будка, в будку за целый километр были подведены два провода - телефон и микрофон, готовилась радиотрансляция прилета Молокова в Арктику.
      Но из-за пурги и невероятной силы ветров прилет все оттягивался. Не раз и не два «аэродром», так старательно выровненный зимовщиками, возвращался к своему первобытному состоянию, и снова зимовщики терпеливо и старательно вскапывали твердые снежные заструги. 12 марта Молоков вылетел из Усть-Порта и взял курс на Диксон. Диксон связался по радио с самолетом. Оставалось час - полтора до прилета, все население Диксона высыпало на «аэродром», вся Арктика с напряжением ждала своего родного Молокова. Около десятка собачьих упряжек привезли промышленников с периферии.
      Но в этот день Молокову не удалось преодолеть густой туман и пургу, окутавшие район Диксон-бухта широкой непроницаемой пеленой. Не долетев 200 километров до Диксона, Молоков вынужден был повернуть обратно и опуститься на полярной станции Гольчиха, где в ожидании летной погоды вынужден был просидеть вблизи от цели целых семь дней.
     Но вот 19 марта установилась летная погода. Василий Сергеевич стартовал из Гольчихи и через два с половиной часа приземлился на аэродроме Диксона.
           Сколько радости и восторга привез этот человек с собой для зимовщиков! Горы писем, посылки, журналы, газеты. Новые пластинки для патефона, привезенные Молоковым, прослушивались коллективно, и потом отдельные зимовщики насвистывали себе под нос обретенные вновь мотивы песенок из кинофильма «Под крышами Парижа».
     Долго еще - после окончательного отлета Василия Сергеевича - зимовщики с восторгом вспоминали этот геройский перелет, эти незабвенные радостные, праздничные дни.

    Если не считать несколько фальшивого восторга, то в деталях тут - все правда, даже про радиотрансляцию приземления. Потея (несмотря на мороз) от жуткого волнения и постоянно сбиваясь, Светаков произносил какие-то суконные фразы, которые ему заранее прислали из радиокомитета. Рядом с ним в будке сидел парторг стройки Василий Пашукевич и страшным шопотом подсказывал: «Вот лыжи самолета коснулись земли.., ой – не земли, коснулись снежного наста, заботливо выровненного и утрамбованного зимовщиками» (в итоге весь сюжет занял в эфире всего минуту, причем не в прямой трансляции, а в «Последних известиях», в пересказе диктора).
     Про искреннюю радость зимовщиков, получивших письма, посылки – тоже все правда. И про пластинки. Сохранилось фото, сделанное Горбатовым, оно даже было опубликовано в одном из журналов: «Тов. Светаков у патефона». На ней здоровенный молодой мужик с огромной черной бородой смотрит на вращающуюся пластинку. Счастливая улыбка во весь рот открывает ровный ряд белых зубов, еще без всяких признаков цинги и не прореженных кулаками ежовских «эскулапов».
     Некоторая напряженность, связанная с присутствием на стройке высокого гостя, мало-помалу исчезла. Стало ясно, что Горбатов правильно «понимал момент», героические факты излагал почти верно, а недостатками предоставлял заниматься Светакову, Громыхалову и Ходову.
     К тому же Горбатов сам вызвался (то ли от скуки, то ли от избытка большевистского энтузиазма) издавать на острове некое подобие «Крокодила» - юмористическую газету «Подзатыльник», а кроме того, ежедневный бюллетень под названием «Движение льдов и движение людей». Короче, подменял или дополнял парторга. А Светаков и рад был, у него лишняя забота с плеч.
     Было лестно – о нем и его деле периодически информировалась вся страна, руководство партии и правительства.
     После полугода, проведенных бок о бок, они подружились, несмотря на существенную разницу в возрасте и общественном положении. Вернувшись в Москву, нередко перезванивались, пару раз встречались. Годом позже, в июле 1936 года группа руководителей Главсевморпути во главе с начальником политуправления Бергавиновым вылетела из Красноярска с инспекцией заполярных владений и, заодно – хотя это преподносилось как главная цель – для обмена партбилетов. В самолете, который вел все тот же Молоков, Светаков, направлявшийся в Тикси, опять встретил Горбатова. До Якутска летели вместе. Пролетали над Ангарой, Киренском, дальше – вдоль Лены. Светаков показывал Горбатову через иллюминатор знакомые места, рассказывал о своей первой Лено-Таймырской одиссее, злоключениях шхуны «Прончищев», о Хмызникове, Лаврове. Горбатов все старательно записывал.
      Из Якутска самолет Молокова взял курс на восток, к Магадану, а Светаков направился по Лене в Тикси. С тех пор их пути не пересекались, хотя телефонными звонками обменивались часто. В сентябре 1936 года Светаков прочитал в «Правде» один из десятка репортажей Горбатова, объединенных общим названием «Большой арктический перелет». То был гимн, который Горбатов сложил в честь знаменитой колымской трассы, построенной, в буквальном смысле слова, на костях заключенных:

«Шоссе развертывалось блистательное, тугое, как пружина. Оно стремительно взбегало вверх, падало вниз, вертелось серпантином в горах. Машины проносились легко и мягко, люди дремали, откинувшись на кожаные подушки. Новички восхищались горными перевалами, Яблоневым хребтом, тонкими ветвями лиственниц. Они смутно догадывались о той титанической работе, которая была проделана здесь людьми».
     Светаков только усмехнулся. «Горбатова могила исправит» - вспомнил он то ли приговор, то ли эпиграмму, которая тогда уже прилепилась к столь «удачной» фамилии.
     В феврале 1947 года секретарь Союза советских писателей, депутат Верховного Совета и лауреат Сталинской премии Борис Горбатов, выступая перед своими избирателями, делился самым сокровенным: «Я объездил много стран и убедился, что нет в мире лучше нашей страны, нет лучше нашего советского человека».
      Один такой «советский человек», чей труд он воспел на Диксоне двенадцать лет назад, в это время как раз загибался от цинги и дистрофии на великой сталинской стройке – «мертвой дороге» Салехард - Игарка.
 
Глава 5. Сорок метров

    Но мы забежали вперед. С Диксона Горбатов передал тринадцать больших репортажей. Поначалу они публиковались в «Правде» каждые два-три дня. Потом реже – раз в две-три недели. Последний был опубликован 13 сентября 1935 года, накануне отъезда с Диксона.
    Для современного читателя они интересны не пафосом «соцстроительства». Сегодня этот пафос воспринимается, по меньшей мере, с иронией. Но, применительно к нашей истории, очерки Горбатова интересны, прежде всего, как свидетельства внимательного наблюдателя, к тому же профессионально владеющего пером.

Диксон-порт
Борис Горбатов

   ...Маленький, угрюмый, скалистый остров на далеком севере — 73°80’ северной широты и 80°23’ восточной долготы — был известен только географам. Предсказание капитана Норденшельда, что эта «лучшая на всем северном берегу гавань, ныне пустая, скоро превратится в сборное место множества  кораблей»,  ожидало своего выполнения...
    Большевики стали овладевать дальним советским Севером. Могучие работящие северные реки — Енисей, Лена, Колыма — ожили, неся на себе десятки судов. На Игарке возник морской порт. Мимо Диксона, весело дымя, пошли караваны судов Карской и Лено-Карской экспедиций. Десятки пароходов под иностранными флагами идут за лесом в Игарку. Их сопровождают, расчищая льды, советские ледоколы. В бухте Диксон они отстаиваются. Впереди ледоколов летят разведчики льдов — гидросамолеты. Они также находят приют и гостеприимство в широкой бухте Диксон. Плавучие угольные базы — лихтеры — снабжают суда углем. Скрежещут лебедки. Метеорологическая служба Диксона всегда в деловом напряжении. Ледоколы, самолеты, суда запрашивают прогнозы погоды...
    Сейчас Карское море сковано льдами. Льды то подступают вплотную к Диксону, то, прогоняемые зюйдом, отходят, очищая большие полыньи, в которых купаются любопытные нерпы. По бухте сейчас «плавают» только собачьи транспорты.
     Но тишины нет и сейчас. Строится большой северный морской порт Диксон. Временным причалам, плавучим угольным базам, деревянным маякам приходит конец. Порт строится всерьез и надолго. Диксон становится важнейшей угольной базой на Великом Северном пути.
     На самолете Молокова среди прочей почты находился большой казенный пакет, запечатанный сургучными печатями. В нем были утвержденные центром проект и чертежи новых морских причалов.
   В августе 1934 года на Диксон приехали строители нового порта. Они вышли на берег, оглянулись: на месте будущего порта на острове Конус высились голые черные скалы. О скалы плескались волны. На воде качались баржи. Ни жилья, ни бревна. Строители посмотрели и стали строить.
   В «темную пору» (полярную ночь) здесь уже горели прожектора, взрывались скалы, в мастерских и кузнице ремонтировался инструмент, промерзшие рабочие ночевали в удобных жилых домах, мылись в отличной бане и ели хлеб из собственной пекарни. Порт строился. Две мастерские на материке, причалы на Конусе.
   Маленький остров Конус предназначен в жертву морю. Мы смотрим на него в последний раз — его не будет, он тает медленно, но верно. Его черные скалы лягут на дно бухты, образуя, как выражаются здесь, «постель» для морских причалов. На эту постель улягутся ряжевые клетки, а за ними деревянный настил — набережная самого северного в мире порта. Десятки флагов будут плескаться у этих причалов.
   Метр за метром исчезает остров Конус. Но исчезает он, отчаянно сопротивляясь. Нелегко пробурить его скалы.
— Диабаз, грунт двенадцатого класса,— с почтением говорят бурильщики.
И все-таки вгрызаются перфораторами в скалы. Закладывают бурки, рвут Конус, сокрушают его упрямые скалы и рушат в море. Ни морозы, когда к рукавицам примерзает инструмент, ни полярная ночь, ни упорство скал не могут остановить строителей. Только северная пурга заставляет бросить инструмент. Пурга загоняет людей в дома.
   После пурги у строителей вдвое больше работы. Приготовленные к откатке груды камня занесены снегом. Их надо откапывать, освобождать. Часто после этой работы снова налетает пурга, и весь труд людей летит к черту, все снова заносится снегом. Упрямые люди терпеливо ждут, когда пурга кончится, берут опять лопаты и снова начинают борьбу со снегом.
   По узкоколейке вагонетки с камнем откатываются в море. Здесь во льду прорубается большая широкая прорубь — «майна». Прорубается — мягко сказано. Проламывается, взрывается, рушится — это будет вернее. Лед толщиной в два-три метра, на нем крепкий, смерзшийся слой снега. Лед рвут аммоналом, с ним борются, как со скалами,— на Севере ничего не дается без борьбы!
    В майну опрокидывается камень. Он падает в воду, образуя «постель». Тачка за тачкой, кубометр за кубометром. Тает остров. Ширится «постель». 1 апреля впервые под лед полезут водолазы «стелить постель», ровнее класть камни, разведывать, что делается под водой.
    Первая очередь — сорок метров причала — должна быть готова в этом году. Должна быть готова,— это знает каждый строитель порта. Знает весь коллектив — восемьдесят человек. Знают, что надо построить, несмотря на пургу, метели, нехватку рабочих рук. Надо построить при той технике, которую имеют, при деревянных «дерриках», при задыхающемся компрессоре. Взять иную технику сейчас, зимой, неоткуда.
    С нового Диксона в порт переброшен трактор, отлично работающий в Арктике. Впервые завезенные в Арктику лошади честно делают свое дело, прекрасно переносят трудные полярные условия. Сорок метров причала должны быть построены — это знают все!
    На днях мне пришлось быть на партийном собрании в порту. В комнате собралась горсточка большевиков. Шел разговор о сорока метрах причала. Говорилось о том, что надо мобилизоваться, поднять массы, составить четкий план ударной работы, взять пример со строителей диксоновского радиоцентра,— и эти слова, столь привычные там, на Большой Земле, звучали здесь по-особому. За ними стояли пурга, льды, черные скалы Конуса, за ними стояла суровая Арктика, которую большевики должны победить.
     Сорок метров причала самого северного порта в мире будут построены. Будет готов к навигации и третий в мире, второй в Союзе, мощный радиомаяк. Но деревянная обледеневшая вышка с керосиновым фонарем останется, как память о древнем Диксоне.
           «Правда», 30 марта 1935 года

     Тем и славен был большой советский писатель Борис Горбатов, тем и ценен для режима. Когда он рефреном твердил про эти самые «сорок метров», и он сам, и самый последний зимовщик уже знали, что «сорок метров» – блеф. Не хватает ни стройматериалов, ни техники, ни людей. Те самые «сорок метров» будут сданы только к навигации 1936 года. Зато героику социалистических будней он отражал превосходно.
     В репортаже Бориса Горбатова есть принципиально важное свидетельство: утвержденные проект и чертежи морских причалов прибыли самолетом Молокова только в феврале 1935 года, когда строительство было в разгаре. Светаков ждал этот пакет с нетерпением и трепетом – слишком нетрадиционным оказался сам процесс проектирования.
     Проект начали готовить сразу после высадки зимовщиков в августе. Вместе с начальником строительства порта Громыхаловым, главным инженером Щеголевым они, не отрываясь от авралов первых недель, выполняли промеры, производили съемку, вычерчивали эскизы. Гидрологическая партия, прибывшая с Громыхаловым из Игарки, практически ничем не смогла помочь – не было ни сил, ни – главное – плавсредств для проведения съемки. Только в начале сентября Светаков сообщил в Москву, что изыскания подходят к концу и вскоре место строительства порта будет определено окончательно. В конце октября рабочие чертежи были готовы и переправлены самолетом в Москву. 
     Самому Светакову не нравилось выбранное место, но он был повязан принятым коллективным решением. Да и что он мог предложить взамен без всесторонних изыскательских работ?       
     Пока же Светаков чем дальше, тем яснее видел, что без радикальных мер построить порт даже в том месте, которое утвердили в августе, нереально. Громыхалов в июле практически сорвал завоз оборудования, многое было некомплектно, многого просто не хватало. Краны для грузоподъемных работ отсутствовали вовсе, из подручного материала изготовили так называемые «деррики» – деревянные краны. Рабочие были подобраны без учета квалификации и моральных качеств. В ту пору на Севере господствовал весьма своеобразный принцип подбора кадров: «Тов. такой-то грамотный, хороший работник, подвержен алкоголизму, на Севере использовать можно».
     В порту числился некий электрик, как оказалось, с уголовным прошлым. Наглостью и уверенностью в безнаказанности он восстановил против себя весь коллектив, а частично и против Светакова, которого за спиной обвиняли в мягкотелости и потакании уркам. Как паршивая овца в стаде, он отравлял жизнь всей зимовке, вокруг него стала группироваться всякая шпана. После одного из дебошей, закончившегося поножовщиной, Светаков арестовал его и на глазах у всей стройки демонстративно конвоировал под дулом маузера четыре километра до «тюрьмы». Где тот и отсиживал до ближайшего самолета в Игарку.
     Но главная проблема была в другом: если на строительстве радиоцентра работала слаженная профессиональная команда, то в порту царил полный хаос. Мало того, что Громыхалов оказался никчемным руководителем, подстать ему был и главный инженер.
     Нужна была какая-то встряска. Ушлый «правдист» Горбатов, описывая партсобрание, не сказал о главном. Организованное парторгом Пашукевичем по требованию Светакова, оно постановило снять Громыхалова с работы и отдать под суд, как сорвавшего завоз оборудования и не справляющегося с обязанностями.
     Это постановление развязало Светакову руки для наведения порядка. Но отдавать Громыхалова под суд не было никакого резона: это означало бы, что вся нагрузка ляжет на самого Светакова. Поэтому он снял с должности главного инженера Щеголева, поставив вместо него толкового инженера Казакова. Своего помощника по административно-хозяйственной части тоже снял и перевел на работу в свинарник. Со строительства радиоцентра, которое шло не в столь тяжелых условиях, мобилизовал часть людей, оборудования, инструмента, даже спецодежду и все это перебросил в порт. Ходов повозмущался, но вынужден был подчиниться.
     Сбылось предсказание Ушакова: приходилось все делать самому и почти за всех. Старый Диксон, где возводился радиоцентр, располагался в пяти километрах от резиденции начальника на Новом Диксоне. В четырех километрах – строительство причалов. Ежедневно приходилось мотаться по всем объектам строительства.

    Но как ни рвал жилы Светаков, как ни вытягивал он их из подчиненных, он понимал, что выше головы не прыгнешь. Например, в декабре было всего десять рабочих дней. В остальные дни пурга, морозы до 50 градусов и секущий лицо 7-9-балльный ветер – тоже особо не наработаешь. Но именно в декабре удалось достичь первого и очень значительного успеха – сдать в эксплуатацию радиоцентр.


Глава 6. Василий Ходов

     С пуском радиоцентра Светаков получил главное – кроме сухих декадных сводок появилась возможность проводить нормальные производственные совещания через радиомост Диксон – Главсевморпуть. Чертежи причалов лежали на столах в студии радиоцентра на Диксоне и в Москве, в здании на улице Степана Разина, где располагался Севморпуть. Иной раз эти заочные совещания затягивались на несколько часов, спорили, отстаивали свои точки зрения.
      Радиоцентр – это была епархия Василия Ходова. У Светакова тут было меньше хлопот, поскольку коллектив подобрался квалифицированный и ответственный. Орденоносец Ходов, хоть и был чуть ли не младше всех сотрудников, пользовался, тем не менее, непререкаемым авторитетом. «Васей» он был только для Ушакова, все остальные неизменно величали его Василь Василич.
    А началась диксоновская эпопея Василия Ходова с катастрофы...
 
Радиоцентр на острове Диксон
Борис Горбатов

   Их было немного, радиостанций Севера, до революции. Редкие, плохо связанные между собой две-три точки среди великого безмолвия Арктики. Больные цингой, измученные зимовкой, забытые миром радисты.
   Широка и мощна радиосеть сейчас. Радист в Арктике — одна из самых почетных профессий в нашей стране. Станции связаны между собой по строго продуманной схеме. А в зимовку 1934/1935 года эта сеть получила свой центр и мощный узел связи — радиоцентр на острове Диксон.
   Четырнадцатого августа 1934 года советский лесовоз, шумя приветственными флагами, вошел в широкую бухту Диксон. Началась разгрузка. Прибывшие на лесовозе строители радиоцентра превратились в грузчиков.
    В ночь на 23 августа с открытого моря внезапно налетел шторм. Он ударил с единственной незащищенной стороны — бухты Кречатника, где находилась баржа с грузом для Диксона.
   Ночью на барже раздался страшный треск. Ее начало бросать с волны на волну и, наконец, погрузило в воду. Строители ахнули. На барже было все оборудование для радиоцентра Диксона.
   Никогда люди не работали с таким остервенением, как здесь, спасая баржу. Тащили ящики. Водолазы ползали по дну баржи. Мокрые, измученные люди на вытянутых руках подымали над головой спасенную из воды радиоаппаратуру. Они осторожно передавали ее на берег и снова бросались в воду. Решался вопрос: быть или не быть радиоцентру на Диксоне в эту зиму? Решались судьбы всех этих людей, приехавших в Арктику, чтобы строить, и в самом начале работы потерявших возможность строить.
   Шесть суток шла борьба за спасение радиоцентра. На седьмые сутки мокрые, просоленные грузы лежали на берегу. Теперь надо было спасти оборудование от порчи. Так же, как боролись с водой, стали бороться с порчей. Много раз перетирались и сдавались в склад части приемников и передатчиков.
   Будет ли работать искупавшееся в море оборудование?
   Будет! Должно работать!
   В четырех километрах от старой радиостанции на глазах подымался новый Диксон. Возникали дома. Поднимались огромные мачты, волоча за собой хвосты тросов. В силовой настилался кафельный пол. Собирались дизеля и генераторы. Монтировались приемники и передатчики.
   Двадцать четвертого декабря наступил, наконец, решающий день. Взволнованные, собрались у микрофона строители: начальник строительства радиоцентра Василий Ходов, награжденный орденом за героическую зимовку на Северной земле, инженер Доброжанский, конструктор специально изготовленных для Севера радиопередатчиков, установленных на Новом Диксоне, начальник острова инженер Светаков.
    На своем посту у дизелей — огромный бородатый механик Скубков, у передатчиков — старший радиотехник Волков, у распределительного щита — старший электрик и заместитель начальника радиоцентра Толстопятов...
   Нет, в Арктике бушуют не только свирепые норд-осты, шквалы и пурги. В Советской Арктике сейчас бушуют радиоволны, умелой рукой поставленные на службу нашему делу.
                «Правда», 6 апреля 1935 года
    В 1930 году, когда Ушаков взял его в свою Североземельскую экспедицию, Васе Ходову было... 18 лет. Но при этом он был рослым, плечистым, крепким парнем и – главное - лучшим коротковолновиком Ленинграда. Их было всего четверо на Северной Земле: начальник Ушаков, радист Ходов, геолог Урванцев (тот, что в начале 20-х годов открыл Норильский рудный район) и охотник Журавлев. Оставаясь по многу месяцев совершенно один, когда его товарищи занимались исследованием архипелага, Ходов безропотно переносил одиночество, какого не выдержали бы и многие опытные полярники. Ходов выдержал.
     В память о Североземельской экспедиции была выпущена почтовая открытка: торосы, собачьи упряжки, нагромождение скал и – текст указа о награждении героев. Ходов накупил открыток впрок и гордился ими чуть ли не больше, чем орденом. Одну такую открытку он надписал и подарил Светакову.
      На Диксоне ему было уже двадцать два. Но со своим коллективом он управлялся, как генерал. Внешне Ходов казался открытым и приятным во всех отношениях человеком. Но Светаков каким-то седьмым чувством ощущал, что всеобщий любимец «Вася» не так прост, как кажется. Вообще говоря, любой радист в чем-то сродни врачу: ему и только ему доверяют самое сокровенное в уверенности, что передаваемую информацию будут знать только трое – сам отправитель, радист и получатель. Чаще всего это иллюзия. Не секрет, что любой радист был или штатным сотрудником НКВД или так или иначе находился под колпаком Органов. А доносительство... так оно еще с середины 20-х годов было признано официальной политикой партии и долгом настоящего большевика.
      В первых числах декабря 1934 года, сразу после известия об убийстве Кирова, в резиденцию Светакова пришел невозмутимый Ходов и вручил бланк телеграммы. Она была отправлена начальником зимовки на Маточкином Шаре Васильевым и адресовалась Николаю Толстопятову, который к тому времени стал заместителем Ходова по радиоцентру. Текст гласил: «Не удивляйся. Все идет так, как мы с тобой предполагали. Будь осторожен. Дальше будет хуже».
      Светаков оказался в клещах. Не для кого на острове не было секретом, что у них с Толстопятовым почти приятельские отношения. Не реагировать было нельзя. А как реагировать?..  Ходов, не меняя выражения лица, но с незнакомым металлом в голосе бросил:
     - Надо бы сигнализировать.
     - Конечно, Василь Василич, - сдержал эмоции Светаков, - сейчас набросаю телеграмму, передашь в Москву собственноручно. О переписке никому ни слова.
     Скрежеща зубами, он проклинал и Толстопятова, и всех его корреспондентов. Сколько раз он предупреждал Николая, что болтовня доведет до беды. Теперь оказалось, что болтун не только он сам, но и все его знакомые. Ляпнуть такое в эфир! И когда!..    
     Поразмыслив, он решил сделать нейтральный запрос на имя начальника отдела кадров Полярного управления Маркова – тот оформлял Толстопятова на работу. Запрос составил весьма формально и туманно: мол, в связи с назначением Толстопятова заместителем начальника радиоцентра прошу сообщить анкетные данные, чем занимался и т.п. На удивление, никакого ответа не последовало. Спустя дней десять запрос продублировал. Только где-то к Новому году пришел казенный ответ, который сводился к тому, что Толстопятов троцкист, дважды исключался из партии, то есть все то, что Светаков и так знал из содержимого своего «кадрового» чемоданчика. Толстопятов, которому Светаков все рассказал, тем временем три недели ходил сам не свой, каждый день ожидая ареста.
     А случилась обычное советское разгильдяйство. Как раз в декабре 1934 года в составе Главсевморпути создавалось политуправление. Вся работа с кадрами, естественно, передавалось ему. Но кто за что отвечает, у кого какой круг обязанностей – никто толком пока не знал. Телеграмма, действительно, сначала попала к Маркову, но тот уже сдавал дела и это, как говорилось, была «не его вахта». Телеграмма пошла кочевать со стола на стол, терялась, пока не оказалась у Козьмина, нового заместителя начальника политуправления по кадрам. Он быстренько расписал накопившуюся почту по исполнителям, на телеграмме Светакова черканув наискось – «сообщить анкетные данные». Тем дело и кончилось, но Светаков строго настрого запретил Толстопятову высовывать нос.   
     Толстопятов был незаменим сначала на строительстве радиоцентра и потом, в ходе его эксплуатации. На нем было все генераторы, аккумуляторы, все многокилометровое кабельное хозяйство, короче – вся электротехническая часть. История с «кировской» телеграммой вроде бы забылась, но сама бумага спустя три года неисповедимыми путями оказалась там, где и подшивались такого рода документы, и во многом определила судьбу Толстопятова, а заодно и Светакова.

Под пытками
    Я встал на путь открытого вредительства и противостояния советской власти. При прокладке пятикилометрового телефонного кабеля между Старым и Новым Диксоном соединительные муфты я заделывал таким образом, что при таянии снега в них неизбежно попадала бы вода. Это грозило выходом кабеля из строя, так как вода нарушала изоляцию. 
     Кроме того я осуществлял ряд мелких вредительских актов: заливал аккумуляторы электролитом большей крепости, чем было положено по инструкции, в результате чего происходил их преждевременный износ.
        Из протокола допроса Толстопятова,   
        Бутырская тюрьма, октябрь 1938 года

 
     Смутные подозрения в отношении Васи Ходова до конца дней терзали Светакова, но никаких реальных подтверждений у него не было. Когда в бутырских застенках его истязали ежовские следователи, в качестве доказательств его преступлений они тыкали ему в нос показания против него практически всего руководства ГУСМП, всех коллег, с которыми так или иначе ему приходилось общаться по работе. Но показаний Ходова против себя Светаков ни разу не видел.
     Правда, ни разу он не видел и чьих-либо показаний против Ходова. В 1938 году из следственных материалов выходило, что в «антисоветскую террористическую право-троцкистскую организацию» входило все руководство ГУСМП, и московское, и территориальное, все хозяйственники, производственники. Но среди них никогда не упоминалось имя Ходова.
     Более того, в начале 1939 года, когда Светаков тщетно доказывал следователям свою невиновность, он требовал, чтобы в качестве свидетеля его заслуг «перед партией и правительством» допросили всех его коллег, в том числе Ходова. И допросили, действительно, всех, с кем Светаков работал... и тоже посадили. Но опять - кроме Ходова.   
     Василий Васильевич Ходов – один из немногих, кто, как Шмидт и Папанин, благополучно пережил лихолетие, оставаясь на службе в Главсевморпути. В войну был радистом, выполняя специальные задания НКВД, бывал в немецком тылу. После войны вернулся в аппарат ГУСМП и благополучно служил в нем до преклонных лет.
     В 1981 году издал воспоминания о том, как он строил радиоцентр на Диксоне. К тому времени давно был разоблачен культ, реабилитированы его жертвы, в том числе его непосредственный начальник Светаков и заместитель Ходова Толстопятов. Но о них орденоносец Ходов не написал ни слова, ни полслова...

Глава 7. Сорок пополам

    К июню, наконец, и Горбатов понял, что скрывать очевидный факт нельзя – никаких «сорока метров» не получается. А получается всего двадцать, но это достижение назвали «первой очередью» причала и продолжили барабанную дробь. Тем не менее, на этот коротенький обрубок смогли ошвартоваться все суда, которые пришли с углем со Шпицбергена, благополучно разгрузиться, а потом с него столь же благополучно бункеровались суда, следующие дальше на восток или на юг, за лесом, в Игарку.

Ряж
Борис Горбатов
    Водолазы Диксона долго работали подо льдом... А на земле в это время плотники рубили первый ряж. На это огромное деревянное сооружение бревен не хватало. По всему острову искали плавник, старый лес, из снега выкапывали, верней выкалывали, дрова, балки, старые срубы, бревна, выброшенные на берег. Клетка к клетке сколачивался ряж. Строители работали в две смены, без выходных, в пургу, непогоду. И вот ряж готов.
    Теперь его надо спустить на воду. Это не пустячное дело, если он весит сто восемьдесят тонн. В распоряжении строителей порта имелись только тракторы «Сталинец», две ручные лебедки да крепкие руки восьми — десяти рабочих. С этой техникой нужно было стащить в воду стовосьмидесятитонный ряж длиной в двадцать метров, шириной в десять и высотой в восемь метров.
    Двадцатидвухметровую майну, на которую будет спущен ряж, очистили от льда и снега. Огромные толстые бревна-слеги лежали под ряжем. Они играли роль рельсов, по которым плавно и ровно должен был поехать ряж. Должен, но поедет ли? Строители озабоченно поглядывали на свою технику. Казалось, никакими силами не стащить эту махину с места.
     Погода начинала портиться. Сильнее и сильнее дул метельный ост, на глазах переходивший в северные румбы. Он подстегивал строителей. Они знали: если сегодня не спустить ряж на воду, майна замерзнет и ее опять занесет сугробами снега. Строители торопились. Они артелью наваливались на слеги, садились на них верхом, ложились животами, чтобы придать ряжу наклонное положение, облегчить его движение вперед. Две ручные лебедки, как маленькие собачонки, вцепились стальными тросами в края ряжа, трактор взялся за середину. Все замерли, решающая минута приближалась. Вот сейчас будет решен вопрос: напрасно или нет в пургу и непогоду работали строители.
     Инженер Казаков, скрывая волнение, стоял на командном пункте и, смахивая снег с ресниц, глядел на ряж. Начальник Диксона Светаков, успевший побывать на всех пунктах работы, влез теперь на сугроб льда и оттуда озабоченно смотрел, как застыли у лебедок люди. Началась пурга. Майна медленно затягивалась льдом.
   «Давай!» — закричал Казаков, и люди налегли на лебедки, на бревна, на слеги. Натянулись тросы. Скубков рванул трактором вперед. Что-то с шумом оборвалось. Это лопнул стальной трос. Ряж даже не шелохнулся.
     Снова вцепились тросы в ряж. Снова рванули. Тросы натянулись звонко, до предела. Но ряж не качнулся даже. Отчаянным рывком рванул Скубков трактор, и снова с шумом и звоном порвался трос.
     Но строители решили не сдаваться. Если нельзя взять силой, возьмем хитростью. Они подпилили концы слег так, что ряж висел прямо над майной. Нужно было только толкнуть его. А это и было самым трудным. Тогда решили трактором рвануть один угол ряжа, а не середину, как раньше. Трактор переехал на другую позицию. Шумно ломая снег, он полз, как тяжелое артиллерийское орудие.
     И вот ряж качнулся. Качнулся и, покоряясь воле людей, пошел вперед, в воду. Еще несколько сильных рывков, и передний его край коснулся воды. Строители облегченно вздохнули. Теперь они уже не боялись этой махины. Теперь только не отступать — тащить, тащить его в воду.
   С шумом, не выдержав напряжения, в куски разлетелась ручная лебедка, полетели переломанные слеги, и, ломая в щепу подложенные под него бревна, ряж пошел в майну. Вот он уже на перегибе. Решающая минута. Не опрокинется ли, не лопнут ли клетки, не выдержав собственной тяжести. Но ряж поплыл в воду как новый корабль. Вот он уже весь на воде. Погружается. Со звоном ломает молодой лед. Плавно и легко качается на воде. Радостное, облегчающее, ликующее «ура» вырывается из всех глоток. Пурга яростно рвет флаг на ряже, но теперь это не страшно.
                «Правда», 16 июня 1935 года


Глава 8. Возвращение

      В первых числах сентября, когда зимовщики уже сидели на чемоданах, на Диксон неожиданно нагрянул сам Отто Шмидт. В то время его голова была занята только что открытым месторождением полиметаллических руд в районе речки Норилки. После фактической потери колымского золота он страстно мечтал прибрать к рукам эти фантастические богатства. Тем более, что «закопаны» они были на его территории. В конце августа 1935 года он почти со всем своим московским штабом вышел на пароходе «Ян Рудзутак» из Красноярска в Игарку. Его не только интересовало развитие тамошней лесопромышленности, порта, но он своими глазами хотел увидеть и район будущей грандиозной стройки, где со временем вырастет Норильск.
     Оттуда Шмидт решил махнуть самолетом на Диксон, к Светакову. Именно строящийся на Диксоне порт должен был стать базой для судов, следующих в Игарку, Дудинку, а также на восток. Со Шмидтом увязалась и Остроумова, начальник Игарского политотдела Севморпути, самая знаменитая полярница, любимица власти, вдохновитель создания сталинского мемориала в Курейке.
     Светаков не успел даже приготовиться к встрече, но волнения его оказались напрасны. Шмидт, конечно, посетовал по поводу несостоявшихся «сорока метрах», но в целом остался доволен.
     Не задержавшись надолго, Шмидт улетел в Москву, а зимовщики начали готовиться к встрече сменщиков.

Прощание с зимовкой
Борис Горбатов
    Чемодан уложен и заперт. На полу обрывки веревок. В окна ползут сумерки, первые осенние сумерки — робкие, дрожащие, лохматые.
     Полярный день кончился. Уже заходит за море солнце. Уже отчетливо слышны торопливые шаги надвигающейся ночи. Уже осень. Осень штормов, дождей, холодных норд-остов. Осень мокрых скал, взлохмаченного моря, лихорадочных авралов под ледяным ливнем. Осень смен, расставаний, прощания с зимовкой.   
    Прощай, Диксон! Гудок «Анадыря» призывно и настойчиво зовет с рейда. В кают-компании Диксона праздничный, банкетный стол. Взволнованные люди, озабоченные повара, звон посуды и бокалов.
    Две зимовки садятся за банкетный стол. Два начальника поднимают бокалы. Есть большая мужественная красота в этой простой и скупой сцене. Смена зимовок! На самом далеком клочке советской земли, среди моря, льдов и скал, лицом к лицу, как самые близкие родные, друзья, встречаются два коллектива — те, кто нес вахту, и те, кто пришел сменить.
    Старый начальник острова Светаков поднимает бокал и желает новой смене счастливой зимовки. Новый начальник острова Боровиков обещает уезжающим с честью продолжать их работу и желает им счастливо отдохнуть на Большой Земле...
     Это был дружный рабочий год. Ни склок, ни драм не знал сплоченный коллектив полярников Диксона, возглавляемый Светаковым...
        «Правда», 13 сентября 1935 года
         
    Корреспондент «Правды» в общем-то верно описал прощальный банкет и трогательную сцену расставания полярников. Но, видимо, из профессиональной ревности он опустил важную подробность: за одним столом с зимовщиками сидел еще один журналист. Более того – американский. И совсем более того – очаровательная молодая женщина (ей было всего 24 года) Рут Грубер, корреспондент «The New York Herald Tribune». Рассказ о ней впереди (знакомство с ней во многом повлияет на судьбу Светакова). Как она, собственно, оказалась за банкетным столом?
      Дело в том, что окончание зимовки на Диксоне совпало с весьма важным в истории Севморпути событием. Упомянутый Горбатовым пароход «Анадырь» был не каким-то очередным транзитным судном на рейде Диксона. Это был первый в истории пароход, который за одну навигацию одолел путь от Владивостока до Мурманска. Его торжественно встречало в Игарке руководство Севморпути, местные начальники (всё та же Остроумова), практически все население города.
     Далее путь «Анадыря» лежал в Мурманск, и Рут Грубер уговорила капитана Миловзорова взять ее с собой. Это было ей тем более интересно, что на борту судна в Мурманск следовали несколько человек из руководства Севморпути, группа зимовщиков с мыса Челюскина (во главе с начальником Иваном Папаниным), сменившийся коллектив зимовщиков с самого Диксона, полярники с других арктических станций. Журналистке, пишущей о советском Севере, общение с такими людьми было необходимо, как воздух. Вот так она оказалась на Диксоне, куда «Анадырь» зашел забункероваться углем.
     Естественно, за столом она сразу же вцепилась в Светакова, который, как первый начальник Диксона, мог рассказать ей все подробности минувшего года, что называется, из первых рук. Но Светаков и с Горбатовым-то бывал сдержан, а тут американка, и черт его знает, как с ней разговаривать. Рут не отставала, уговаривала его плыть в Мурманск на «Анадыре», рассчитывая по дороге разговорить первого строителя Диксона.
      Светаков упрямился. Чтобы отделаться от журналистки, он отозвал ее в сторонку и очень доверительно сообщил: «Понимаете, сам-то я не против, но моя жена не переносит морских путешествий». Рут Грубер так и не поняла, кто эта таинственная «миссис Светаков», чем она занимается на Диксоне. Но выяснять времени не было – на рейде заходился гудками «Анадырь».
     Таким образом, основная часть зимовщиков «рассосалась» кто на «Анадыре» в Мурманск (и Рут Грубер туда же), кто-то затем в Ленинград. В Москву возвратились человек двадцать во главе со Светаковым, в том числе инженер Казаков, доктор Никитин, радиоинженер Доброжанский, само собой - Толстопятов. Не было с ними Василия Ходова, который остался еще на одну зимовку. Не мог отдать свое любимое детище – радиоцентр – в чужие руки.
      Окончание зимовки продолжали отмечать в Игарке, откуда группа Светакова должна была пассажирским пароходом добраться по Енисею до Красноярска, а там по Транссибирской дороге – в столицу. Если бы он знал, что через полтора десятка лет ему опять придется плыть по Енисею в Игарку, но совсем в ином качестве.
     За год зимовки полярники практически не ощущали изменений, которые без них происходили на Большой Земле. Тем разительнее был переход из края северных сияний в сгущающуюся атмосферу тревоги и страха, поиска убийц и вредителей.   
    Теперь совсем иначе звучало для Светакова прошлогоднее напутствие Ушакова: отвечать придется за все. Детонатором послужила очередная проверка партийный документов, или, как ее еще называли, партчистка. Сразу же всплыла старая история с партийным стажем. Светаков легко отделался, получив лишь выговор. Толстопятова исключили из партии теперь уже навсегда – за неискренность и двурушничество. Удивительнее всего получилось с Громыхаловым: он благополучно прошел партчистку и был откомандирован в Наркомвод, где его назначили каким-то начальником в Печорском госпароходстве. 
     Выговор Светаков пережил легко, но столичные аппаратчики, повязанные круговой порукой доносительства и поиска врагов, восприняли прибытие с Диксона «новеньких» как подарок судьбы и вцепились в них мертвой хваткой.    
      Профессиональные споры о злополучном проекте порта, многочисленные согласования и обсуждения по радио стали обретать политический подтекст. А почему не успели построить сорок метров? кто помешал? а почему не в другом месте? почему поставили на руководящие посты потенциальных вредителей? почему перерасход по сметам и пр., и пр.? Чем дальше, тем больше.
     Конец начинающейся травле неожиданно положил сам Отто Шмидт. После того, как на одном из совещаний спор о перерасходе средств перешел в скандал, Шмидт назначил комиссию и результаты проверки велел положить себе на стол через неделю.
     Через неделю на доске объявлений был вывешен приказ: об итогах зимовки на Диксоне в 1934-1935 годах. Среди прочего в нем говорилось: «Можно смело утверждать, что навигация проведена блестяще. В успехе навигации велика заслуга строителей порта и радиоцентра на острове Диксон. За двухмесячную навигацию 1935 года порт Диксон посетили 40 морских судов (из них 8 иностранных) и несколько десятков речных. Претензий по погрузке-выгрузке не было. Экзамен на звание морской базы Севморпути порт Диксон и его строители выдержали успешно».
      Далее шли благодарности, премии и в конце подпись - Начальник Главсевморпути при Совнаркоме СССР Отто Шмидт. Шмидта можно было обвинять в чем угодно, только не в близорукости и не в крохоборстве. Он-то прекрасно знал, чего стоили эти пресловутые «двадцать метров» посреди ледяной пустыни и что означает Диксон для его «ледового наркомата».
      Многое в Москве изменилось за протекший год, особенно центр. Практически разрушенным оказался Охотный ряд. На его месте строилась гигантская гостиница, напротив нее – огромное здание Дома Совета Министров. Практически ничего не осталось от Тверской, особенно ее правой стороны, если стоять спиной к Кремлю. Вместо нее образовалась широченная улица Горького.
     Но самое потрясающее впечатление производило метро. Его первую линию от Сокольников до Парка культуры только что открыли. Неробкий Светаков долго не мог без опаски поставить ногу на ступеньку эскалатора. Впрочем, тогда такого слова и не было. Над эскалаторами висели светящиеся табло, на которых предупреждающе горело: «Внимание! Движущаяся лестница». 
      Где-то в середине ноября Светакова вызвал Бергавинов. Они уже встречались несколько раз, вспоминали Дальний Восток, и отношения у них установились вполне дружелюбные.
    - Слушай, Александр Васильевич, звонил главный редактор «Огонька» товарищ Кольцов. Он много наслышан о твоих подвигах по репортажам в «Правде» и хотел бы поместить беседу с тобой в журнале. Я уже дал за тебя согласие, так что заднего хода нет. Полистай «Огонек», изучи – что там к чему, а завтра в редакцию.
     И уже, прощаясь, добавил:
    - Да не дрейфь ты, если что не так, там знают, как поправить. И еще: сбрей ты бороду, ходишь по столице - чисто Карл Маркс.
     Светаков пошел в библиотеку и полистал подшивку за последний год. «Огонек» ему всегда нравился из-за «картинок», но именно осенью 1935 года журнал обрел совершенно новый облик: стал гораздо больше форматом, печатался на плотной бумаге с отличными фотографиями. Он уже почти долистал подшивку до конца, когда в августовском номере ему бросилась в глаза большая фотография и подпись: «На строительстве канала Москва – Волга». Этого он не мог пропустить хотя бы из профессионального интереса инженера-гидростроителя. Но статья оказалась совсем о другом – о том, что канал строят заключенные. Для Светакова давно не было секретом, кто трудится на «ударных стройках коммунизма», но чтобы вот так открыто сообщать...
     Однако все объяснилось просто, когда он дочитал до конца. Заключенные наперебой рассказывали корреспонденту, как здорово, что они, наконец, сюда попали, хвастались условиями труда и быта, благодарили своих наставников в форме НКВД. Заканчивалась заметка так: «Лагеря – лучшая школа по перестройке, по перековке – методами трудового воспитания, человеческого отношения к людям и доверия к ним».
     На следующий день он был на Страстном бульваре, где располагалась редакция «Огонька». Бороду он так и не сбрил, некогда было. Фотографу, который постоянно снимал Светакова во время беседы с журналистами, борода, наоборот, страшно понравилась. Так материал и опубликовали: рассказ о «новом типе полярника» сопровождался фотографией героя с огромной марксовой бородой.
     Столичная компания недавних зимовщиков получила зарплату за все месяцы, отпускные, премиальные – кучу денег. Оформили отпуска и первый месяц гудели по столичным ресторанам, театрам, ходили в гости друг к другу, наслаждаясь жизнью.

Донос
      В 1934-м году Толстопятов поступил на работу в Севморпуть. Когда он вернулся с зимовки, то жил на широкую ногу. Его квартиру посещали неизвестные лица, больше всего работники и даже какие-то начальники из Главсевморпути. С ними он устраивал выпивки и гулянки. Говорили о политике и о трудностях жизни в Советском Союзе. Судя по разговорам, один из них был начальник Толстопятова по зимовке, фамилии я не знаю. Через два месяца после возвращения Толстопятова с зимовки арестовали брата его жены. После этого к нему больше никто не приходил на квартиру. Он встречал их на улице и уходил с ними в город. Таких случаев я наблюдала два, когда к нему приходили люди в морской форме.
             Артюхова Клавдия Прокофьевна, соседка по   
                квартире
    Толстопятов вскоре покинул веселую компанию. Никому ничего не объясняя, он быстро собрался и укатил в Мурманск, устроившись мастером на одном из заводов Севморпути.
    Любвеобильный Светаков тем временем с трудом возвращался к семейной жизни. Вообще-то на Диксоне у него была одна повариха, но расстались они без слез и скандалов. Она уехала в свой Архангельск, он по обыкновению осел в Москве. Он опять привыкал к своей «польской пани» – Софье Майер. А в конце ноября Светаков решил – гулять так гулять и махнул с женой в Сочи. В конце концов, ему было всего тридцать пять.
Часть V. «Каменщики»

«- Каменщик, каменщик, в фартуке белом!
Что ты там строишь? Кому?
- Эй, не мешай нам, мы заняты делом,
Строим мы, строим... тюрьму»
                Валерий Брюсов

Глава 1. «Живой кусок социализма»

     В самом начале 20-го века, году эдак в 1901-м, русский поэт Валерий Брюсов в благодушном настроении возвращался с дачи на московскую квартиру. Путь его лежал мимо старинного Бутырского замка, в котором располагалась знаменитая тюрьма. 
В ней то ли шел ремонт, то ли строилось еще одно здание – по лесам сновали рабочие с кирпичами, раствором, досками.
     Брюсов был не просто поэтом, но поэтом-символистом, а, стало быть, немного философом. Потому в его философской голове тут же родилось стихотворение, которое создало ему репутацию чуть ли не революционера. Что, кстати, не помешало литературному мэтру советской России Валерию Брюсову через два десятка лет самому укладывать кирпичики в необъятное здание будущей всероссийской тюрьмы. Он даже «подбрасывал» кандидатов в пассажиры тех самых «философских» пароходов...
      Впрочем, о Брюсове забыли гораздо раньше, уже в начале тридцатых. Не столько даже забыли - просто было высочайше заявлено, что есть другой - «талантливейший поэт советской эпохи». И теперь из всех репродукторов гремел уже его голос: «Кто там шагает правой? Левой! Левой! Левой!». Пионеры и стахановцы, Павлик Морозов и сестры Виноградовы, гибель самолета «Максим Горький» и «добровольные» отчисления на постройку еще более мощного самолета, восторги  по поводу государственный займа и встречные планы (придуманные вовсе не Брежневым, как многие полагали в 70-е), торжественные рапорта, политинформации, семинары, кружки и прочая «политпринудиловка» не оставляли человеку времени для размышлений. Барабанный бой сталинской пропаганды, нескончаемые процессы над инакомыслящими делали свое отупляющее дело. Торжествовало поголовное оболванивание масс.
     Строители Диксона, надрываясь над замерзающей майной и чёртовым ряжем, весьма приблизительно представляли, да и не очень-то задумывались, каким кирпичиком их каторжный труд ляжет в стройное здание светлого коммунистического завтра. Да и ляжет ли? И не ведут ли в страшный ГУЛАГовский ад благие намерения, о которых не уставали твердить их духовные пастыри?      
    А неистребимое племя этих самых «пастырей» плодилось и множилось. Режиму уже мало было Объединенного государственного политического управления (ОГПУ), опутавшего своими филиалами, как ядовитыми щупальцами, всю страну. Политотделы с чрезвычайными полномочиями были созданы по всей советской властной вертикали.
     В конце 1934 года, вскоре после убийства Кирова в Главсевморпути тоже было создано свое политуправление. Начальником его назначили Сергея Берг;винова. Того самого, к которому в свое время в Хабаровск ездил с челобитной Светаков. Если Шмидт был головой Севморпути, то Бергавинов, безусловно, был мотором. 
     Фигура Сергея Адамовича Бергавинова в нашей истории (как и в истории Севморпути), пожалуй, самая загадочная. Если жизнь Отто Шмидта – тотальный миф, то о Бергавинове, как о большинстве сгинувших в сталинских застенках, не известно практически ничего.    
    В шестидесятые-семидесятые годы появились стереотипные «объективки»: несгибаемый большевик-ленинец, участник гражданской войны, строитель советской власти, в тридцатые незаконно репрессирован, в пятидесятые реабилитирован. Пойди пойми по таким данным, что это был за человек.
     Для начала приведем крайне отрицательную характеристику Сергей Бергавинова, появившуюся уже в новейшие времена: «Кадры полярников отнюдь не оставались без «присмотра». Необходимый контроль осуществлялся посредством организованного в ГУСМП политуправления во главе с политработником С. А. Бергавиновым. Несколько позже этим спецуправлением над некоторыми полярниками были проведены закрытые процессы, срежиссированные Генеральным прокурором страны А. Я. Вышинским, дабы видные специалисты «из бывших» окончательно уяснили свое место в новых условиях» (журнал «Вокруг света», апрель 2004 г.).
     Автор книги далек от мысли становиться адвокатом Сергея Бергавинова, но приведенные утверждения доктора наук Карякина (на которые многие ссылаются) вряд ли корректны. И подводит его ужасающая путаница в деталях, граничащая с невежеством.
     Во-первых, вряд ли справедливо именовать Бергавинова малопонятным термином «политработник». Уж скорее партработник, поскольку он возглавлял крупнейшие регионы страны – Северный и Дальневосточный края.
     Во-вторых, политуправления («спецуправления», по Корякину) существовали в любом наркомате, в РККА, ВМФ. Более того, в армии неистребимое племя этих недремлющих надзирателей-дармоедов благополучно существует до сих пор, правда, называясь вполне невинно – специалистами по воспитательной работе. Тогда же политотделы были на любом мало-мальски крупном предприятии, вплоть до машинно-тракторных станций. Что уж говорить о наркоматах, одним из которых фактически и являлся Главсевморпуть?
      В-третьих, Вышинскому (кстати, не «Генеральному прокурору страны», а Прокурору СССР) не было никакой необходимости «режиссировать» закрытые процессы для одного из второстепенных главков (кстати, почему процессы именно закрытые? Тридцатые годы как раз и отмечены рядом открытых, а потому наиболее громких и циничных процессов). О единственном «полярном» процессе (и тоже - открытом) с участием Вышинского – так называемом суде над «семенчуковщиной» - мы подробно расскажем в следующей части, но то будет отголосок «кировского дела». И уж тем более само политуправление не могло (не его это было дело) проводить какие бы то ни было «закрытые процессы над некоторыми полярниками».
     Корякин в подтверждение своей версии не приводит ни одной фамилии полярника, ставшего жертвой такого процесса. Между тем, далее нами будут поименно названы практически все руководители ГУСМП, включая и самого Бергавинова, которые погибли в сталинских застенках. Никаких процессов, никакой внешней режиссуры для этого не требовалось – НКВД само прекрасно справлялось со своей людоедской работой. В какой степени сам Бергавинов способствовал репрессиям – законный вопрос, который, однако, требует отдельного исследования.

Новые мифотворцы
     Уже в 2000-х Владислав Корякин станет новым арктическим мифотворцем, автором внушительных (по объему) трудов о «ледовом комиссаре», достижениях Главсевморпути, о «челюскинской» и «папанинской» эпопеях и пр. В грубом приближении (но ничуть не искажая суть) навязываемая им история советской Арктики сводится к двум позициям. Первое (и главное): Отто Шмидт, безусловно, титаническая фигура подстать Ломоносову. Второе: все провалы, катастрофы, преступления севернее 62 параллели – дело рук политорганов, в частности начальника политуправления ГУСМП Сергея Бергавинова. Здесь без труда угадывается рука Сигурда Шмидта, который был наставником автора и редактором всех его книг.
     Вот Корякин в очередной раз пишет о Бергавинове:  «В роли начальника (ПУ ГУСМП - А.В.) оказался бывалый чекист С.А. Бергавинов, возглавлявший ранее партруководство в Приморье и в Северном крае, там, где сформировался ГУЛАГ (видимо, не случайно). По многим свидетельствам, он успешно проводил генеральную линию партии даже в кабинетных условиях порой с револьвером в руках, — похоже, это не преувеличение».
     Тут всё примечательно: и «бывалый чекист», и эти, непростительные для ученого, «видимо», «похоже»; и завуалированное утверждение, что Бергавинов и есть создатель ГУЛАГа. А уж револьвер, с помощью которого он «проводил линию партии» – это ни в какие ворота. Это, безусловно, личный позор автора.
     Проделайте, читатель, мысленный эксперимент: уберите из корякинского текста нелепости вроде чекист, ГУЛАГ, револьвер. Что содержательного останется в характеристике Бергавинова?
     Беда в том, что эту свою идею-фикс, красной нитью проходящую через все его многочисленные книги, Корякин ни разу не подкрепил реальными фактами. Не то что «многих свидетельств», но хотя бы одного-единственного свидетельства (или свидетеля) Корякин ни разу не представил.
     Но вот его же описание другого «бывалого чекиста» - Ивана Папанина: «До революции - черноморский матрос, в годы гражданской войны - чекист, активный участник разгрома Врангеля, позднее служил в КрымЧК». Согласимся – характеристика достаточно теплая (что из себя в действительности представлял чекист Папанин – в другом месте). То есть одна и та же анкетная строчка – «чекист» – у Корякина, по его прихоти, может быть как приговором, так и похвальной грамотой.

      Бергавинов родился в 1899 году в Архангельске. Рано вступил в партию, участвовал в Гражданской войне, служил по политической части и в 20 лет был уже военным комиссаром бригады, партизанил на Украине. С 1919 по 1923 год - в органах ВЧК-ГПУ Украины, в том числе председатель Полтавской, Ковенской ЧК. Сам приговаривал к расстрелам, самого едва не расстреляли – исхитрился убежать. С 1923 года вновь на партийной работе.
     По воспоминаниям многих современников, был очень простым человеком. Еще в середине 20-х годов неизменно ходил в серой солдатской шинели, немного сутулясь, поскольку был высокого роста. Шинель не была ни модой, ни рисовкой. Просто такова была мера его потребностей.
      Кое-кто из современных исследователей даже склонен называть его «российским Шиндлером», имея в виду его колоссальные усилия на посту руководителя Северного края по расселению и трудоустройству многих тысяч переселенцев из средней России (то есть тех, кого власть зачислила в кулаки). Это, безусловно, спасло от смерти многих крестьян с их семьями. Но известно и другое – гибель тысяч переселенцев, стариков, женщин, детей, несмотря на усилия отдельных гуманистов (в Кремле Бергавинова кое-кто презрительно величал «либералом»). Разговор об этой странице его биографии впереди.
     Шмидт, безусловно, неспроста ходатайствовал за Бергавинова перед ЦК: тот сам был с Севера, из Архангельска, в свои тридцать пять лет уже имел огромный управленческий и хозяйственный опыт.
      Но, может быть, главное, - так уж распорядилась судьба, что Бергавинов не хуже самого Шмидта и других руководителей ГУСМП был знаком с проблемами, которые предстояло решать Главсевморпути. Тут надо отдать должное Шмидту-организатору: он не пытался все сделать сам, хотя его энергии хватало на многое. Он старался привлечь таких же, как он, энергичных людей, но, в отличие от него, специалистов в своем деле. Таковым был Александр Светаков, которого он сразу взял в свою команду в конце 1932 года. Таким был Сергей Бергавинов.
     Еще в 1925 году, молодым ответинструктором ЦК Бергавинов проверял работу всех партийных, советских и хозяйственных органов Якутии. Как одну из ключевых проблем Бергавинов выделял развитие алданских золотых приисков. Суть его предложений сводилась к тому, что для самой Якутии это дело неподъемно: «Чем скорее ВСНХ возьмет дело в свои руки, тем будет лучше. Развитие Алданских приисков ставит перед нами задачу удешевления себестоимости путем завоза туда дешевых товаро-продуктов, что... мыслимо при постройке и развитии трактов с Амура и Якутска... Наряду с этими приисками настоятельно требуется развитие земледелия. Снабжать население своим якутским хлебом, а не дорогостоящим привозным. Это вполне возможно, земля у населения есть».
      Отметим, что эти здравые мысли высказывались еще в эпоху нэпа, и особо отметим, что ключевым вопросом Бергавинов считал транспортный. В своем докладе он особо подчеркивал: «Вся экономика Якутии упирается в дорожно-транспортный вопрос. Без этого нечего думать об экономическом расцвете края, без этого Якутия будет жить за счет СССР... На это нужен ряд лет, но приступить к постройке путей сообщения нужно теперь же, вложив туда из Москвы немалые средства. Для якутов это вопрос жизни и смерти. Думать о железной дороге, как иные руководители Якутии, это – утопия».   
      Таким образом, предвосхищая будущий спор между «моряками» и «сухопутчиками», Бергавинов фактически занимает позицию последних. Во всяком случае, о Севморпути у него ни слова.
   В 1927 году партия перекинула Бергавинова в Архангельск. Поначалу он был просто секретарем, затем стал первым секретарем Архангельского губкома ВКП(б). В ту пору главным богатством Европейского Севера, да и всей страны, был лес.
     В декабре 1927 года он был делегатом XV cъезда ВКП(б), на котором проталкивал идею всемерного использования лесных богатств Севера для индустриализации страны. «Этот крупный источник, - говорил он, - мы недостаточно учитываем. Я говорю о необходимости постройки мощного целлюлозно-бумажного комбината, который будет работать на опилках и мелком лесе, которые мы до сих пор совершенно не используем. От этого мы получим бумагу для страны и целлюлозу для заграницы; и то и другое сохраняет и дает нам валюту...».
     Комплексное решение проблем лесной промышленности он видел в создании единой административно-территориальной единицы – Северного края, в состав которого вошли бы Архангельская, Вологодская, Северо-Двинская губернии и Коми автономная область. Иными словами, он собирался прибрать к рукам практически весь лес и всю лесную промышленность Европейского Севера. О энергии и талантах этого человека можно судить хотя бы по тому, что ему удалось решить эту масштабную проблему. В январе 1929 года Северный край с центром в Архангельске был создан. Главой его, то есть секретарем крайкома ВКП(б), стал Бергавинов.
     Показательно его письмо председателю Госплана Глебу Кржижановскому как раз накануне того самого 15-го съезда: «Теперь-то мы сможем постепенно превращаться в деревянный Донбасс. Может быть, я горячий человек, и хочется взять все сразу «чохом»... Сами мы здесь, что называется, из кожи лезем, энергии до черта, надо только найти точку опоры, и мы перевернем экономику всего края». И указывает эти точки опоры: «... двинуть, улучшить, увеличить, удешевить лесопромышленность и экспорт (ведь это валютка, валютка индустриальная). Купили 4 трактора, добились из Америки еще 10 тракторов... Ведь, тов. Кржижановский, это же целая революция!.. Вместо середняцкой, а то и кулацкой кобылы на них (тракторах) рулюет бедняк, батрак! Ведь это же живой кусок социализма!».
      Это восторженное описание «живого куска социализма» – красноречивое свидетельство большевистской шизофрении, то есть раздвоения личности, сочетания несочетаемого: здравого смысла (где-то даже рыночного мышления) и большевистского догматизма. Ну, ладно, на тракторе «рулюет» батрак. А где в это время кулаки-середняки? Где их-то место на этом празднике социализма?
     Как известно, ответ на этот вопрос партия дала на исходе 1929 года, на ноябрьском пленуме ЦК, положившем начало «раскулачиванию». Сколько можно судить, с этим вопросом - куда девать кулака-середняка? – у Бергавинова была полная ясность. В теории вожди уже все сформулировали: кулак должен быть уничтожен как класс. Это ж так понятно. Уничтожен не физически, упаси Бог, а «просто» лишен средств производства, остальное довершит неумолимая диалектика революции.
     Предполагалось, что спецпереселенцы должны стать постоянной кадровой основой в первую очередь для лесной промышленности, на лесозаготовках, лесосплаве. Кроме того их намечали использовать на рыбных и зверобойных промыслах, в дорожном строительстве. В Северный край высылаются 45 тысяч семей, то есть свыше 200 тысяч человек. Созданием спецпоселений руководила специальная комиссия под руководством все того же Сергея Бергавинова.

       Если бы ему сказали, что он собственными руками создает ГУЛАГ, в котором сгинут все его друзья, коллеги, единомышленники, наконец - он сам, Бергавинов с негодованием отверг бы подобную клевету. Он стал бы горячо возражать, что строит социализм, светлое будущее, что создаваемая им деревообрабатывающая промышленность даст работу сотням тысяч людей, перевоспитает кулака, вытащит страну из разрухи и т. п.
     В марте 1930 года он пишет лично Сталину: «Направление в край сотен тысяч раскулаченных явится огромнейшим фактором, не только решающим проблему колонизации края, не только гигантским усилением края трудовыми ресурсами, но и фактором развития производительных сил новых районов, ибо 250-300 тыс. человек - это же сила крепкая». Очень важная констатация: кулаки для него не дармовая рабочая сила, не «лагерная пыль», а «трудовые ресурсы», которые усилят край.
     ОГПУ первоначально намеревалось направить в Северный край до 100 тысяч семей. Но Бергавинов решительно возражал, понимая, что край столько народа просто не «прокормит». И даже согласившись на 50 тысяч семей, он в письме Кагановичу ставит ряд условий, в частности, расселение прибывающих в малообжитых районах с дефицитом рабочих рук и предоставление хотя бы на первое время «голодных норм снабжения», то есть хоть какого-то продовольствия.

    Это вполне вписывалось в «классовую» теорию ликвидации кулака и в «лесные» перспективы края. Потому Бергавинов не жалел ни себя, ни подчиненных. Чтобы обеспечить строительство стройматериалами, инструментами, Бергавинов тормошил и местную и центральную власть, составлял записки в ЦК, в правительство, требуя материального обеспечения. В течение двух месяцев были построены 870 бараков для 46 тысяч семей.
      Но как-то так оказывалось, что самый простой способ «уничтожить как класс» - это уничтожить кулака в буквальном, «физическом» смысле слова. Тысячи раскулаченных погибали на этапах от голода, от болезней, от ужасающих условий. Этапирование на Север на баржах, по словам Александра Солженицына, само по себе «было не этапом, а смертью в рассрочку».
     И при всем при том не оставляет ощущение, что в личности Бергавинова сочеталось несочетаемое – маниловщина и твердокаменность «солдата партии».
     В переписке с ЦК, самим Сталиным, в указаниях своим парторганизациям он настойчиво проводит главную мысль: главная партийная задача - расселение и использование переселенцев. Грозит карами (вплоть до исключения из партии) за формализм в «этом важнейшем деле».
Документы
      В феврале 1930 года он шлет шифрограмму Молотову. Сначала – о приятном: «Прибыли в край 8 эшелонов кулацких семей, выгрузка и размещение проходит благополучно, без эксцессов, трудоспособные рвутся на работу, посланные на лесные работы работают охотно. Радостно удивлены, что их весной отправят на постоянное жительство поселками, ибо эшелоны прибывают с настроением, что их будут расстреливать».
      Но – и тут уже между строк Бергавинов не сдерживает возмущения – кого присылают на Север? И, хочет он того или не хочет, рисует картину полного расчеловечивания власти: «Обращает на себя внимание, что во всех эшелонах прибывает огромное количество грудных детей, немощных стариков, инвалидов, в том числе Гражданской войны. К примеру, в эшелоне из Аткарского округа из 1742 чел., мужчин - 400, женщин - 645, детей - 697. Из этого количества стариков свыше 70 лет - 199, а трудоспособных мужчин во всем эшелоне - 211. Есть много семей, из которых хилые старики прибыли, а трудоспособные члены семьи оставлены на месте, или отцы с детьми прибыли, а матери остались на месте. Из города Петровска выслано много семей, состоящих только из мужа и жены - стариков по 60-70-80 лет, есть немало вдов с тремя-пятью малолетними детьми. Есть очень много прибывших семей без продуктов и вещей, так как им заявили, что они едут на два дня на комиссию, и брать с собой ничего не велели, а иным семьям заявили, что продуктов нужно брать только на три дня. Весьма значительное количество семейств прибыло без денег, которых не разрешали брать с собой ни копейки, а имевшиеся отбирали без квитанций. Это по эшелону 501 из Средней Волги. Немало случаев, когда имущество выселяемого прибыло, а семья осталась на месте, и наоборот. Все это сильно затрудняет нашу работу по их расселению и освоению. Просим ЦК дать указания областям [о] более серьезном подходе [к] этому вопросу и прекращению извращений.
     До сих пор Наркомторг никаких продуктов не забросил, Наркомздрав не прислал медикаментов, а ОГПУ не прислало, вопреки обещанию, ссыльных врачей. Денег на бараки, кроме одного миллиона в покрытие отпущенного из краевого бюджета, СНК и ОГПУ не выслали. Просим ЦК дать директиву по этому вопросу».
               
     Но в бесперебойной работе бесчеловечной системы случались и накладки сродни чуду (не без усилий самого Бергавинова). В начале апреля создаются две секретные комиссии: от Совнаркома – по устройству высланных кулаков, и от ЦК – для проверки неправильно высланных в Северный край. Председателем последней назначают Бергавинова.
     О выводах этих комиссий можно судить по выступлению на итоговом заседании наркома внутренних дел РСФСР Толмачева, который входил в состав обеих: «На окраине Котласа есть селение Макариха, там лагерь. В нем скопилось более десятка тысяч человек. За полтора месяца – 1600 трупов. Люди мрут, как мухи... Состояние бараков таково, что в условиях здешнего климата они не могут удовлетворить элементарным требованиям человеческого жилья, они даже не соответствовали бы как помещения для скота».
   И случилось чудо – в том же апреле на места был разослан меморандум, разрешающий вывоз детей кулаков с мест высылки на родину, «ввиду тяжелых условий пребывания на Севере».


     Но есть и другая сторона медали. Уже упоминавшаяся секретная комиссия установила, что чуть ли не половина «кулаков» выслана без всяких к тому оснований. Но Бергавинов  настоял, что эта цифра составляет лишь 8 процентов. Иными словами, он просто «зажал» у себя рабочую силу – уж коли выслали, назад дороги нет.
     Судя по всему, он не был альтруистом. Спасая людям жизни, а себе - свою большевистскую душу, он своеобразным способом сохранял верность ленинизму – кулак как класс уничтожен, стал пролетарием и трудится на благо социализма.
      Но известно и другое. Бергавинов не только превратил Архангельск во «всесоюзную лесопилку», порт которой был забит иностранными судами. Как и большинство представителей так называемой «ленинской гвардии», он не был специалистом ни в чем. Искренно радея за увеличение экспорта леса, он распорядился начать молевой сплав. Гибельные последствия его решения еще десятки лет аукались природе, Северной Двине, самому Архангельску. Лес тонул в реке, оседал на дно, гнил. В результате мощная, полноводная Двина обмелела на несколько метров. Лес беспрепятственно выходил в Белое море, вплоть до горла. Уже в 50-е – 60-е годы норвежцы приспособились вылавливать дармовой лес в открытом море, создав чуть ли не особую отрасль экономики.
     Отличился Бергавинов и на антирелигиозном фронте. Он решил превратить Архангельск в коммунистический фасад страны, обращенный к Европе. А для начала - покончить с «религиозными предрассудками». В Архангельске стали рушить храмы. «А на кой нам они, - отвечал Бергавинов на робкие возражения сомневающихся, - всего-то и верующих... четыре человека». И был уничтожен Троицкий собор – краса и гордость Архангельска.

   Определенно повезло Бергавинову в одном. Ему посчастливилось не замарать руки, когда в 1931 году на «его» территории начали прокладку Беломор-Балтийского канала. На строительство бросили заключенных Соловецкого лагеря особого назначения, первого лагеря ГУЛАГа.
    Как раз в это время его забрали в Москву в Союзлеспром, а потом быстро перебросили на Дальний Восток, где с ним и встретился Светаков. На это раз Бергавинов возглавил гигантский Дальневосточный край, в который в ту пору входили Амурская, Камчатская, Приморская губернии и часть Забайкальской. Столицей края был Хабаровск.
     Это, безусловно, было небывалое повышение. Во главе необъятного края встал человек 32 лет отроду. Ему все время как бы удавалось уходить от грязных партийных кампаний. Сюда, на Восток еще не докатилась во всем своем ужасе коллективизация, еще только шли разговоры об индустриализации. Но долго прятать голову в песок было нельзя. Да Бергавинов и не прятал. Он продолжал проводить линию партии так, как он ее понимал, он – «большевик-ленинец».
     Как в свое время он предлагал в Якутии наладить земледелие, чтобы обеспечить продовольственную независимость, так и на Дальнем Востоке он ставил перед ЦК принципиальные вопросы, за которые сегодня его, пожалуй, произвели бы в рыночники. Например, он выдвигал совершенно невероятное предложение - освободить крестьян от налога. Настаивал он и на прокладке вторых путей транссибирской магистрали. Его не поддерживали. Много хлопот было с Владивостокским «Мортраном», который обеспечивал Советскому Союзу выход на мировые рынки.   
     Но вот подходила пора строительства гигантского Комсомольска-на-Амуре, и он с энтузиазмом требовал от центра форсировать кадровый вопрос. Центр не отказывал, и все более нарастал поток заключенных. Но у Бергавинова опять «раздвоение души». Как солдат партии он форсирует работы на всех участках, самостоятельно влезая во все детали. Как человек, сохранивший некие гуманистические идеалы, он не может не видеть, что строители (не только заключенные) сведены до положения рабов. Нередки были попытки массовых выступлений, на грани бунта.
 

Документ
   Оперативные донесения органов ОГПУ свидетельствуют, что ультимативные выступления рабочих в адрес руководства стройки были связаны со случаями массового отравления некачественной пищей и водой. Так 16 сентября 1932 г. было зарегистрировано 40 случаев заболеваний, а 17 сентября – уже более 70, с одним летальным исходом...  Спровоцировать выступления рабочих, помимо тяжелых условий труда, могло заявление руководителя края, секретаря Далькрайкома ВКП(б) С.А. Бергавинова, посетившего Комсомольск-на-Амуре в августе 1932 г. Пробежав, по его словам, по шалашам, баракам, конурам, землянкам и палаткам, на митинге рабочих он сказал о питании первостроителей следующее:
    «... Не хочу обнадеживать, но всё же такую кашу, которую я сегодня видел, которая годится для добавления в сырец кирпича... Знаете, из хорошей вещи можно сделать навоз, вот тут на это похоже, то же я видел и в другой столовой...
     Вы сами, рабочие, комсомольцы особенно, своим задором должны взять их (кооператоров) за гузно и трясти крепче».
     Не удивительно, что подобные речи могли вызвать недовольство среди рабочих стройки и привести к инцидентам.

    Легко подумать, что мы имеем дело с очередным доносом. Но парадокс заключается в том, что это не совсем донос (хотя все-таки донос), а диссертация на соискание степени кандидата исторических наук, написанная уже в... 2014 году (!) неким аспирантом Хабаровского пограничного института ФСБ.
      В октябре 1932 года вышло подписанное Сталиным постановление политбюро ЦК «О Колыме», о котором мы упоминали в главах, посвященных Особой Северо-Восточной (Колымской) экспедиции. Согласно постановлению, на Бергавинова возлагалось обеспечение «Дальстроя» («под личную ответственность») территорией под Владивостоком (для агробазы), лесом, пиломатериалами и прочим.
      Ему же вменялось перевести центр Охотско-Эвенского округа в город Охотск с передачей недвижимого имущества всех местных организаций «Дальстрою», проверить и активизировать работу тамошней парторганизации.
      Формально территория «Дальстроя» «накладывалась» на Дальневосточный край, хозяином которого был Бергавинов. Но в постановлении предусматривалось, что административные функции по руководству территорией «Дальстроя» осуществляет «товарищ Берзин», для проформы записанный уполномоченным Крайисполкома. Он же, то есть «товарищ Берзин», осуществляет руководство парторганизацией, уже как уполномоченный Дальневосточного крайкома.
     То есть формально он был как бы подчиненным Бергавинова, но на деле Берзин был единоличным и всевластным диктатором всего Дальнего Востока. С одной стороны, это было унизительно для Бергавинова, но, с другой, освобождало его от ГУЛАГовских хлопот.
      В том же 1932 году произошла примечательная история, дающая представление об этом человеке. О ней на печально знаменитом XVII съезде поведал председатель Центральной контрольной комиссии Ян Рудзутак. Главный партийный контролер докладывал о проведенной чистке партии. Чистка его не удовлетворила. В качестве примера формализма он рассказал депутатам о секретаре Дальневосточного крайкома товарище Бергавинове. Оказывается, местное ОГПУ обнаружило, что в отчете краевого земельного управления к площадям, засеянным в 1932 году, приписано 110 тысяч гектаров. Причем, не в каком-то внутреннем отчете, а направленном в ЦК партии! Поймав секретаря крайкома, как им казалось, с поличным, чекисты потребовали от Бергавинова исправить отчет. Одновременно сообщили в Москву – в свою головную контору, а уж та проинформировала ЦК. Для любого другого партийного функционера это было бы концом карьеры, поскольку Органы к тому времени стали в стране реальной властью. Но Бергавинов ничуть не испугался. Более того, он продемонстрировал полную внутреннюю свободу и раскованность. Он не только не стал ничего исправлять, полагая, что в «посевах» разбирается лучше чекистов, но написал на представлении издевательскую резолюция и вернул его в местное ОГПУ.
     Далее цитируем доклад Рудзутака по стенографическому отчету: «Тов. Бергавинов пишет на этом сообщении ОГПУ следующую резолюцию: «При громадной сложности явлений общественной жизни можно всегда подыскать любое количество примеров или отдельных данных в подтверждение любого положения (Ленин, том XIX, стр. 74)», и подкрепляет своей подписью – «С.Б.».
     Когда Рудзутак зачитал съезду эту резолюцию Бергавинова, съезд разразился хохотом. Но Рудзутак поднял от бумаги злые глаза и, глядя прямо в веселящийся зал, зловеще произнес: «Товарищи, разве это не является крайним пределом опошления Ленина?». Смех в зале сразу смолк, и тогда докладчик закончил вполне в духе оргвыводов: «Так мы не можем, товарищи, дальше работать».
      И работать Бергавинову больше не дали. Сначала он недолгое время побыл начальником политуправления Южной железной дороги, а в 1934 году был переведен в Севморпуть, тоже начальником политуправления. Это, безусловно, было серьезное понижением по службе. Но, будучи «солдатом партии», Бергавинов и здесь вкладывал в дело всю душу и энергию, стараясь не отступать от «идеалов». Хотя сами «идеалы» давно трещали по швам.
     Шмидту Бергавинов был нужен в двух ипостасях: как работник, прекрасно разбирающийся в хозяйстве Севера (напомним лишний раз, что Главсевморпуть был не транспортной, а именно хозяйствующей организацией и особенно поначалу все это хозяйство должен был «вытягивать» экспорт леса – дело, хорошо знакомое Бергавинову), и как опытнейший политработник. В последнем качестве он должен был заниматься, как сказали бы теперь, подбором и расстановкой кадров.
     Дотошный, въедливый, по-партийному принципиальный, он доходил до каждого работника. Очень скоро он наткнулся на фамилию Светакова, которого хорошо запомнил по встрече в Хабаровске. Не он направлял Светакова на Диксон (в ту пору он еще руководил Дальневосточным крайкомом). Но зимой 1934-35 года он быстро влез в проблемы Диксона как главной стройки Севморпути. Это он посоветовал Шмидту прекратить неожиданную травлю Светакова по возвращении того с Диксона. Он же спустил на тормозах дело о партстаже Светакова во время очередной проверки партийных документов. В его власти было и не спустить, но он предпочитал руководствоваться здравым смыслом. Он старался не вносить в «кадровый вопрос» идеологию, как он ее понимал. Одно дело – бывший казначей Колчака (выявили такого на Шпицбергене), и тут не могло быть никаких сомнений – враг. Другое дело - вполне понятная путаница с партстажем (он сам прошел гражданскую на Украине и знал, что это такое), когда речь идет о квалифицированном специалисте редчайшей на Севере профессии, инженере нового советского поколения.
     Но тот же самый «человечный» Бергавинов не уставал втолковывать полярникам: «В широких просторах Севера еще скрывается немало враждебных и авантюристических элементов... оказался белогвардейцем, жандармом, ... аферистом и вором. ... выродки троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока скрываются в наших организациях, прикрываясь партбилетом».
     Что тут от искренней ненависти к «классовому врагу», что от дежурной риторики, без которой не мыслилось ни одно публичное выступление? Но если б ему дано было знать, какими кошмарными последствиями обернется эта его (и многих других) риторика против него самого и его коллег...
     Есть основания полагать, что запоздалое прозрение посетило и Бергавинова. В тридцать седьмом он, как верный солдат партии, продолжает громить всевозможных врагов и вредителей. Но с другой стороны – понимая ужас происходящего, отчаянно пытается спасти «своих» людей, то есть тех, кто, по его мнению, и есть строитель светлого будущего. Эта мучительная раздвоенность будет гнуть и корежить его до последних дней...
     Закончим главу все тем же стихотворением Валерия Брюсова, навеянным видом строящейся тюрьмы.

- Каменщик, каменщик, долгие ночи
Кто ж проведет в ней без сна?
- Может быть, сын мой, такой же рабочий:
Тем наша доля полна.

- Каменщик, каменщик, вспомнит, пожалуй,
Тех он, кто нес кирпичи!
- Эй, берегись! Под лесами не балуй...
Знаем все сами, молчи!

    В последней строчке вся драма «большевиков-ленинцев», к которым причислял себя и Сергей Бергавинов – «знаем все сами, молчи!»
   ...Сегодня и поэта Брюсова, и его стихотворение мало кто помнит. А жаль – его бы изучать в каждом классе, как «Отче наш», и пороть особо нерадивых. Ибо охотники подтаскивать те самые кирпичи на Руси не переводятся.

Глава 2. «Растопить лед Арктики»

     Отдавал ли себе отчет Шмидт, тот же Бергавинов, другие руководители Главсевморпути если не в политических, то хотя бы чисто практических последствиях своей энергичной деятельности? Научил ли их чему-нибудь трагический урок «Челюскина»? С какими представлениями об Арктике приступали они к небывалому эксперименту – созданию за Полярным кругом индустриальной империи?
     В середине июня 1935 года, когда навигация в Арктике не началась, а Светаков только еще мучился со своими злополучными «сорока метрами», Бергавинов собрал у себя необычное совещание с участием руководителей ГУСМП и самого политуправления, ученых. Говорили о ближайшем будущем Арктики.
     Заместитель Шмидта, уже известный нам ученый Георгий Ушаков: «Я хочу, чтобы через пять лет ни один эскимос, ни один чукча не жил в той юрте, в какой живет сейчас. Чтобы через 5 лет все чукчи были грамотные, имели свою письменность, газеты, больницы, культуру».
     Александр Догмаров, заместитель Бергавинова: «Постепенно будут исчезать противоречия между человеком центра и человеком Севера».
     Но самый фантастический прогноз принадлежал самому Бергавинову: «С уменьшением и даже уничтожением льдов изменятся климатические условия Севера. Тундра превратится сначала в лесотундру, а затем и в лес... Эта «фантазия» основана на самой точной науке. Это «фантазия», которая в ближайшем будущем призвана превратиться в реальность. В этом направлении деятельно работает мысль советских ученых».
     Заранее предвидя возражения идеологов буржуазной теории «географической среды», которые рассматривают и саму географическую среду, и природу статически, он дальновидно прорицал: «Они не учитывают того, что благодаря коллективным усилиям людей, в условиях диктатуры пролетариата, возможно изменять неблагоприятные природные условия в сторону, благоприятствующую социалистическому развитию».
     Вроде бы обычная советская пропаганда, в крайнем случае - невинные глупости в духе замечательного советского фантаста Александра Беляева. Но когда их озвучивает не беллетрист, а начальник политуправления и недавний руководитель огромных регионов, за этими благоглупостями стоит вполне реальная политика. Конечно, Сталин не собирался «топить льды», но без подобных «каменщиков», без их «фантазий» режим не мог бы начинать стройки вроде заполярной «мертвой дороги» Салехард – Игарка (Светакову еще предстояло протопать ее в зековской телогрейке из конца в конец).
     Не могло бы появиться и постановление ЦК и Совнаркома от 20 июля 1934 года: «Опираясь на героическую успешную работу северных моряков, летчиков, ученых и хозяйственников, сейчас уже возможно значительно шире развернуть мероприятия, обеспечивающие полное освоение Северного морского пути и мощное развитие хозяйства Крайнего Севера СССР».
     Это только вдуматься: «сейчас» (!), «полное освоение» (!!), «мощное развитие» (!!!). Обратим внимание – после гибели «Челюскина» прошло всего-то четыре месяца. Еще не все суда Особой Северо-Восточной экспедиции вырвались из ледового плена. То есть между одной авантюрой и другой (призывом «значительно шире развернуть») - никакого временн;го зазора. Вся предшествующая «героическая работа моряков», на которую призывают «опереться» ЦК и СНК (читай – Шмидт), - это бессмысленная гибель «Челюскина», это вмерзшие в лед транспорты с заключенными и грузами для новых лагерей. И – всё!
     Но власти неймется. Ведь если в ближайшем будущем ожидается «уничтожение льдов», если вместо тундры – среднерусский лес, то чего тянуть? ЦК и СНК ставят перед Шмидтом задачу: создать на Крайнем Севере собственную продовольственную базу, «развить местные продовольственные ресурсы, создавая совхозы, пригородные хозяйства, фермы и т. д. с тем, чтобы в максимальной степени освободить Север от необходимости завоза»...    
     В структуре ГУСМП создается сельскохозяйственное управление во главе с товарищем Бабаханом. Дипломированный инженер-гидростроитель Светаков вскоре на собственной шкуре испытает тяжесть высочайших «фантазий», когда вынужденно займется разведением свиней на Диксоне.
      Кто кого обманывал? Кто с кем играл в кошки-мышки?
Режим громоздил планы, опираясь на утопии дилетантов, прожекты авантюристов и прохвостов?
     Или наоборот: зажатые в клещи спущенных сверху планов, «каменщики» вынуждены были городить временные декорации, потемкинские деревни, маскировать действительность, подгонять ее под вкусы и заявления вождя? 
     На самом деле – все взаимосвязано, одно цепляет другое и образует порочный замкнутый круг. Когда же рано или поздно противоречие между реальностью и «декорациями» становилось вопиющим, «декораторы» обвинялись во вредительстве.
     В апреле 1935 года, когда Арктика еще намертво скована льдом, Совет труда и обороны в рамках той самой «игры» принимает новое постановление – «с навигации 1935 года приступить к перевозке грузов на коммерческих судах по Северному пути от Мурманска до Владивостока». Принимает, разумеется, с подачи и под обещания самого Шмидта.
     Шмидт крутанул рулетку и - выиграл. Ледовые условия в ту навигацию оказались на редкость благоприятными. По завершении навигации Шмидт рапортует партии и правительству: «1935 год является первым пробным годом эксплуатации великого Северного морского пути. Навигация закончилась... Можно смело утверждать, что навигация проведена блестяще. Сквозной проход с запада на восток и с востока на запад четырех судов неледокольного типа, рейс «Сталинграда» по маршруту Владивосток – Мурманск – Лондон в одну навигацию окончательно подтвердил возможность прохождения неледокольными судами (!?-А.В.) этой новой, открытой нами, великой морской трассы».
     Вообще говоря, задачка даже не для приват-доцента, тем более – не для академика. Средней руки математик, имеющий в одном ряду провал в двух подряд навигациях и удачу в третьей, без труда вычислил бы надежность системы и вероятность будущих удач и провалов.
     На беду, Севморпутем руководил не математик, но маньяк, одержимый идеей самостоятельного плавания в Арктике неледокольных судов.
     Шмидту хотя бы на этом остановиться. Но в газете «Правда» он продолжает дуть в триумфальные трубы: «Пробная эксплуатация удалась. Теперь можем начать нормальную эксплуатацию, принимать грузы, продавать билеты на сквозное плавание до любой промежуточной станции». 
     Спустя всего два года он будет кусать локти, мечтать, чтобы все забыли это его идиотское - «продавать билеты». Но будет поздно: Арктика в очередной раз покажет ему, что история с «Челюскиным» не была случайной. «Продавать билеты» оказалось не меньшим бредом, чем «растопить льды».
     Но то – через два года, а пока победные рапорта следуют один за другим. Что там год назад поручали партия и правительство по поводу самоснабжения продуктами? И следом за завершением навигации-1935 начальник сельхозуправления Бабахан рапортует: «Технически проблема северного земледелия разрешена окончательно... Вопрос в основном упирается в агротехнику. Нам необходимо ввести в местных условиях высокоурожайные морозоустойчивые раннеспелые сорта».
     К тому времени Денис Лысенко еще не стал президентом ВАСХНИЛ, но его ядовитые посевы уже всходили на арктической вечной мерзлоте. Впрочем, через пару лет, когда «вопрос упрется в агротехнику» окончательно и намертво, Бабахана объявят двурушником, и он разделит судьбу многих руководителей ГУСМП. О высоких урожаях за Полярным кругом придется забыть надолго, точнее – навсегда.

Глава 3. «Да здравствует товарищ Сталин!»

     К концу 1935 года Светаков отгулял отпуск, накопившиеся за год выходные и праздничные дни, вышел на службу и был зачислен в резерв. А вскоре после Нового года Шмидт и Бергавинов собрали в Москву всех начальников территориальных управлений и политотделов, ученых, полярных капитанов и помполитов судов, летчиков, полярников, хозяйственников и, само собой, работников центрального аппарата. Предстоял партийно-хозяйственный актив Главсевморпути. Присутствовал на нем и Светаков.
     Незадолго до этого состоялся пленум ЦК ВКП(б), на котором проблемы промышленности и транспорта рассматривались исключительно через призму стахановского движения. С докладами выступали Орджоникидзе, Микоян, Каганович, суть их свелась к двум абзацам резолюции: «... Необходимо, прежде всего, сломить оставшееся сопротивление стахановскому движению со стороны консервативной части хозяйственников и инженерно-технических работников всех отраслей промышленности и транспорта ... Партийные и профсоюзные организации должны разоблачать классово-враждебные элементы, пытающиеся пакостить стахановцам...».
     Соответственно, об этом же («в свете докладов товарищей Орджоникидзе, Микояна, Кагановича») шла речь и у северян: с одной стороны – о стахановцах, с другой – о «враждебных элементах», которых надо «разоблачить» и «сломить».    
    На партхозактиве Бергавинов издевался над кадровиками, благодаря которым Север оказался засорен сомнительными и неквалифицированными людьми. Зал держался за животы, когда он цитировал разговор между своим помощником Догмаровым и начальником отдела кадров Морского управления Щукиным. Догмаров требует:
  - Доложите о качественном составе экипажей судов.   
  - Извините, не могу, не имею соответствующего материала...
  - Но вы сами-то, по крайней мере, моряк?
  - Нет, я кавалерист...
  - Но море-то вы хотя бы видели? На судне когда-нибудь бывали?
  - К сожалению, не доводилось... Но если надо, то я немного разбираюсь в авиации.
     Предвосхищая споры, которые разгорятся в стране лишь через полвека, и в этом смысле демонстрируя свою безусловную «продвинутость» по сравнению с основной массой советской бюрократии, Бергавинов говорил вполне «рыночные» вещи: «Пусть растет зарплата наших трудящихся. Мы резко осуждаем такие методы, которые допущены в Мурманске: грузчик при выгрузке парохода «Томский» перевыполнил норму на 800 процентов, зарабатывая по 40 рублей. Но нормировщик немедленно увеличил ему норму и свел зарплату к 15 рублям. Мы стоим за широкую индивидуальную прогрессивную сдельщину, это - усилитель стахановского движения, а уравниловка - злостный саботажник».
     - Ну да, - с еще не прошедшей обидой думал Светаков. – Я на Диксоне работягам выводил премиальные за сверхурочные в лютый мороз и пургу, а меня чуть под статью не подвели за «перерасход».      
     Заместитель Бергавинова Иван Серкин докладывал итоги очередной партчистки, товарищи с мест  рапортовали о трудовых победах, то есть жевали обычную партийно-хозяйственную жвачку: с критикой, самокритикой и с неизбежными здравицами в честь вождей.
     Но оказалось, что партхозактив – это только репетиция, прелюдия к другому совещанию, о котором заблаговременно были оповещены всего три-четыре человека из окружения Шмидта. В конце января 1936 года лучшие люди Главсевморпути были приглашены в Кремль.
      Накануне в кабинете Бергавинова собралось человек пятнадцать, главным образом те, кому, по завтрашнему сценарию, предстояло «рапортовать». Пускать такое дело на самотек было бы политически недальновидно. Поэтому предполагаемые выступления обсудили, затем расписали роли тех, кто будет подавать «реплики с мест», и особенно тех, кто должен вовремя и к месту провозглашать здравицы.
     Назавтра, утром 25 января 1936 года свыше полусотни отобранных северян собрались в Главном управлении, на улице Разина, сделали перекличку, еще раз проверили распределение ролей и организованной колонной двинулись к Кремлю. Благо, до Спасской башни было рукой подать. В Кремле их приняли сразу два заместителя председателя Совнаркома – товарищи Чубарь и Антипов, а также секретарь ЦК ВКП(б) товарищ Андреев.
     Накануне долго уясняли разницу между их должностями. Товарищ Андреев, хоть и не занимал в правительстве никаких постов, был членом политбюро. Товарищи Чубарь и Антипов, хоть и были оба заместителями товарища Молотова по Совнаркому, но Чубарь был несравнимо выше по положению в государстве, поскольку тоже был членом политбюро. Кроме того, именно он «курировал» Главсевморпуть. Так что величать их следовало в таком порядке: товарищи Чубарь, Андреев, Антипов.
     Светакову почему-то сразу приглянулся Антипов: в цивильной тройке, высокий лоб, умный взгляд. Он чем-то напоминал Николая Янсона. Нынешний пост в Совнаркоме он занял всего полгода назад. Антипов, видимо, сам понимал, что он всего лишь «простой» заместитель председателя Совнаркома и потому держался несколько в тени, хотя и не теряя достоинства.
    Чубарь и Андреев были хорошо знакомы по фотографиям в газетах. Чубарь внешне был очень похож на молодого Сталина: такие же нос, усы, точно так же зачесаны густые волосы над таким же узеньким лбом.
    Андреева, встреть его на улице, Светаков ни за что бы не выделил из толпы. Весьма невыразительное – «пролетарское» - лицо, пролетарские же усы, он был, пожалуй, похож на революционера-подпольщика из только что вышедшего на экраны фильма «Юность Максима».      
     Открыл встречу Влас Чубарь. Он подождал, пока все расселись, угомонились, и, когда наступила тишина, встал и произнес всего одну дежурную фразу:
    - Ну, что ж, товарищи, начнем нашу работу?   
    Периодически участвуя во «встречах с трудящимися», он знал, что дальше последует. Потому, не садясь, ожидал продолжения представления.
     Тут со своего места вскочил Михайлов – начальник Обдорского территориального управления Главсевморпути и, без остановки ворочая головой от гостей к хозяевам и обратно, начал «домашнюю заготовку»:
    - Товарищи, я выскажу не только свою мысль, но мысль всех собравшихся, если попрошу товарищей Чубаря, Андреева и Антипова передать товарищу Сталину... 
     Фразу ему закончить не дали. Помятуя сценарий, Михайлов в этом месте сделал даже не паузу, а секундную заминку, и в этот просвет, не сбивая с ритма общий ход начинающейся и разворачивающейся здравицы, встрял Иван Папанин, который вскочил на ноги и захлопал в ладоши. Следом вскочили остальные, невыразимый восторг сродни первобытному идиотизму загорелся в глазах каждого. Теперь важно было найти щель в нарастающих аплодисментах. Михайлов набрался духу и продолжил:
  - ... передать товарищу Сталину, нашему мудрому вождю...
     Тут уж его перебили смелее. Аплодисменты переросли в овацию, опять всех перегнал Папанин, прокричавший: «Да здравствует товарищ Сталин!». Дальше кричали уже все: «Ура!», «Да здравствует товарищ Чубарь!», «Да здравствует товарищ Андреев!». Кто-то, потеряв над собой контроль, прокричал здравицу в честь Антипова. Это не было предусмотрено ни сценарием, ни рангом «простого» зампредсовнаркома, потому в тексте стенограммы эту отсебятину потом выбросили.
     Когда всеобщая истерика пошла на убыль, Михайлов продолжил:
  - ... что мы, большевики Севера, дети нашей социалистической родины, воспитанные и выкованные партией, партией Ленина – Сталина, преодолеем трудности, будем бороться, сумеем победить и в 1936 году придем рапортовать о выполнении наших обязательств по приобщению Крайнего Севера к нашему социалистическому строительству.
    Эта длинная фраза далась ему уже с некоторым трудом. Он уставился в потолок, как прилежный ученик, вспоминающий вызубренное накануне стихотворение, но при этом ни разу не запнулся и не ошибся.
    Ритуал был выполнен, после очередного шквала аплодисментов можно было сесть и начать собственно совещание.
    Говорили о том, что Север заметно меняет свой хозяйственный облик и становится серьезнейшей частью общего социалистического строительства. Что в Арктике уже добываются тысячи тонн каменного угля, плавикового шпата, свинца и цинка, вырабатывается до 12 млн. банок рыбоконсервов, создано 18 оленеводческих совхозов и т.п.
    Ругали политотделы, которые еще не поняли, что к хозяйственным вопросам надо подходить через усиление партийной работы. Был поставлен в пример выгодно отличающийся от других Игаркский политотдел (начальник товарищ Остроумова).
    И опять, не забывая про политический момент, восхваляли стахановское движение и призывали друг друга с корнем вырывать классово-враждебные элементы.
    Итог разговору подвел Чубарь: «Направление деятельности Главсевморпути определено лично товарищем Сталиным. Он поставил вопрос так: Арктика и северные наши районы имеют колоссальные богатства. Нам нужно создать такую советскую организацию, которая бы эти богатства в кратчайший срок включила в общие ресурсы нашей социалистической стройки».
    Всем было понятно, что говорит это не столько Влас Чубарь – его устами народу глаголет само политбюро ЦК ВКП(б). Потому его заключительное слово стало и партийным напутствием, и государственной директивой. Его потом перепечатывала «Правда», отраслевая пресса, твердили все полярные радиостанции, строки из него – особенно ссылки на товарища Сталина – разошлись на заголовки стенгазет, кумачовые транспаранты красных уголков и ленинских комнат.
     В заключение Чубарь традиционно помянул вождя, все опять дружно вскочили и зашлись в бурном, долго не смолкающем восторге. Иван Папанин, пока еще не герой, но уже твердо шагающий к Звезде Героя и десятку своих орденов Ленина, и тут не растерялся. Маленький пухленький человечек, чуть ли не вставая на цыпочки, чтобы быть замеченным руководителями партии и правительства, истошно закричал: «Доверие партии и правительства оправдаем! Ура товарищу Сталину!».
     Когда через Спасские ворота вышли на Красную площадь и часовые остались далеко за спиной, неугомонный циник Светаков толкнул в бок коллегу, «проколовшегося» с Антиповым и прошептал ему на ухо: «Слушай, как же теперь быть? Ведь надо или Антипова в политбюро, или тебя на Соловки».
 









Часть VI. Тикси

Глава 1. «Оставайся в Арктике!»
     В начале 1936 года грянула очередная партчистка. Опять всплыла история со стажем Светакова. Времена были уже не те, чтобы отделаться просто товарищеским осуждением. Помарка в документах, тем более искажение данных теперь могли дорого стоить. «Двурушничество» и «обман партии» приравнивались почти к уголовщине. Светаков с годами усвоил манеру балансировать между скандалом и балаганом, что позволяло в случае необходимости переводить дело или в настоящий скандал или в шутку. Вот и в этот раз он затеял было бучу по поводу партстажа – да мы в революцию... Но заместитель начальника политуправления Иван Серкин (у него было редкостное и труднозапоминаемое отчество – Онисифорович, поэтому все величали его просто Анисимычем), который занимался кадрами, а, стало быть, и всеми «чистками», сказал ему приватно:
    - Александр, - а они были почти ровесники, почти в одно время закончили институт, - политический шум тебе сейчас ни к чему. Придумаем спокойную формулировку и будешь ты, как и прежде, старым большевиком, только минус два года.
    Да еще и пошутил напоследок:
    - А в 38-м у тебя как раз будет тот стаж, за который ты сегодня бьешься. 
     Записали в конце концов, действительно, вполне обтекаемо: состоял в партии с 1917 года, но в связи с пропажей документов в Гражданскую войну и недоказанностью даты вступления считать партийный стаж с 1919 года. И – все! Даже взыскания не дали. Но неугомонный Светаков, так и не внявший совету Серкина, пошел к Бергавинову жаловаться, грозился чуть ли не подать заявление об уходе.
     Уставившись в стол, тот катал по нему широкой ладонью толстый красный карандаш и терпеливо слушал Светакова. Когда Светаков закончил свое традиционное представление, Бергавинов
неожиданно резко встал, бросил карандаш в стакан, так что грифель разлетелся в крошку, затем пересек свой немаленький кабинет, плотнее прикрыл обитую дерматином дверь и тихо, но жестко сказал, даже не сказал, а как-то прошипел:
     - Слушай, Александр Васильевич, ты что – в самом деле не понимаешь, что происходит?
    Светаков, пожалуй, еще и продолжил бы свой балаган, но вот то, к;к Бергавинов вдруг пересек кабинет и притворил дверь, было настолько неожиданно и настолько выходило за рамки установившихся правил «игры», что он растерялся и не нашел, что ответить. Кроме того, Светаков с запозданием увидел, что Бергавинов сам, как натянутая струна.
     - Если не понимаешь, - продолжал шипеть Бергавинов, - то вот тебе мой совет. Про партчистку забудь и больше о ней не вспоминай. Ты чист перед партией, а стаж – дело наживное. Что касается твоих угроз уйти из Севморпути, то считай, что я о них не слышал. Запомни – сейчас тебе лучше всего оставаться в Арктике.
     Последнюю фразу он произнес с какой-то особой интонацией, делая ударение на каждом слове, как бы пытаясь внушить Светакову некую важную мысль, которую не мог выразить открыто.
    - Сейчас тебе надо оставаться в Арктике, - продолжал он вдалбливать в бесшабашную голову Светакова. - В руководстве рассматривается вопрос о начальниках в бухту Тикси и бухту Провидения. Оба порта чрезвычайно важны для Севморпути.  Кандидатур несколько, но я буду настаивать на том, чтобы в Тикси направили именно тебя. Ты там проводил изыскания, ты проектировал порт, тебе всем и заправлять. А в Провидение у нас есть кого направить. Через неделю-другую, может, через месяц – время до навигации еще есть – вопрос будет решен. Ступай и очень тебя прошу, - Бергавинов опять нажал на интонацию, - просто требую: прекрати балаганить. Затихни! Во всяком случае - в Москве. 
     Светаков ушел от Бергавинова сильно озадаченый. Он и раньше жил не с закрытыми глазами. После убийства Кирова он нередко задумывался о том, что происходит в стране. Но, выйдя из кабинета Бергавинова, он вдруг кожей ощутил, что, действительно, во всей их жизни проступила какая-то грань, за которую переходить уже нельзя. Но и расспрашивать он не решился. Что ему мог ответить Бергавинов? Поделиться своими кошмарами?..
     В конце апреля 1936 года Светакова вызвал начальник Морского и речного управления Главсевморпути Эдуард Крастин. Они были знакомы еще по Наркомводу. Входил Крастин и в ту злополучную комиссию, что приезжала на Дальний Восток инспектировать работу Светакова. Он же был свидетель драмы в Москальво, когда ледоставом снесло выстроенный Светаковым причал и тому уже «шили» вредительство. Собственно, именно Крастин в критический момент подсказал тогда Светакову направить телеграмму прямо наркому Янсону.
     У Крастина с Янсоном были чуть ли не приятельские отношения, что многие ревнивцы объясняли «землячеством». Говорили, что Крастин тоже эстонец с примесью немецкой крови. Когда Янсон перешел в Главсевморпуть первым заместителем Шмидта, то перетащил за собою и Крастина, которого ценил как опытного моряка и организатора.
     Крастин предложил Светакову ехать в Тикси начальником бухты и порта. Предстояла очень непростая навигация. Обещания Шмидта «продавать билеты» на сквозные рейсы вдоль Северного морского пути, не подкрепленные практически ничем, кроме его личных амбиций, вынуждали подчиненных лезть из кожи вон. 
    На этот раз назначение не очень напугало Светакова. В Тикси, как и на Диксоне, ему опять предстояло быть в трех ипостасях: советской властью, строителем и начальником порта.
    Но Тикси – особая статья, что и разъяснял ему Крастин. Тикси, в отличие от Диксона, находится в самом сердце Арктики, считаясь пока одинаково недоступной и с Запада, и с Востока. Тикси – это ворота в гигантский бассейн реки Лены, в Якутию со всеми ее несметными богатствами. Но эти ворота закупорены льдами моря Лаптевых. Потому Якутское территориальное управление Севморпути, которое возглавлял Юлий Лисс, пока ограничивалось в основном лишь речными операциями. Предстояло распахнуть эти ворота, открыв путь вглубь гигантского края.
     Западный участок Севморпути от Мурманска до Диксона (а от него вглубь Сибири до Игарки) был худо-бедно освоен. Но дальше на восток простиралась terra incognita – практически неизведанная область (напомним, что всего-то четыре года назад экспедиция Ушакова нанесла на карты очертания огромного архипелага Северная Земля).
     В августе-сентябре 1933 года была предпринята первая в истории попытка морских судов пройти из Архангельска в Тикси. Это была так называемая Первая Ленская экспедиция под руководством Бориса Лаврова (именно ее встретил в Карском море «Челюскин»). Три обычных лесовоза добрались то пункта назначения, доставив для Якутии 4400 тонн грузов (как раз в это время Светаков занимался в Тикси портовыми изысканиями). Одновременно с судами экспедиции на Лену из Оби перегнали 15 речных судов, в том числе мощный по тем временам буксир «Первая пятилетка». Они должны были обеспечивать транспортный поток вдоль Лены: Тикси – Якутск и обратно.
      В 1934 году состоялась вторая Ленская экспедиция. И опять караван в составе трех лесовозов (его Светаков как раз провожал с Диксона) благополучно совершил рейс в Тикси и обратно.
     Но это с Запада. А с Востока... Читатель помнит, что суда Особой дальневосточной экспедиции еле-еле успевали добираться лишь до устья Колымы, да и то вынуждены были зимовать на обратном пути. А от Колымы до Тикси еще столько же. Эти авантюры  сопровождались гибелью судов и людей (см. часть III).
      В отличие от Шмидта, Крастин прекрасно понимал, что никакой «блестящей» навигации 1935 года не было, а было несказанное везенье. Что «продажа билетов» - пропагандистский бред, который еще выйдет боком. Но будучи ответственным за полярное судоходство, Крастин вынужден был обеспечивать очередной «триумф» Шмидта. Он был сторонником того, что если уж надо наращивать перевозки, то делать это не за счет строительства все более мощных и дорогостоящих ледоколов, судов ледового плавания, продления навигации, а за счет совершенствования организации арктического судоходства, взаимодействия моряков и речников в устьевых портах сибирских рек. Он полагал, что за счет этого можно значительно увеличить грузоперевозки даже при короткой арктической навигации.
      Именно от начальников арктических портов, растолковывал Крастин Светакову, в особенности - Тикси, от их организаторских способностей, изворотливости зависит количество обработанных судов, объем перевалки с морских транспортов на речные и обратно.   
    - Ты ж понимаешь, Александр Василич, - заключил разговор Крастин, - вся надежда на тебя. Будет очень нелегко. Во-первых, ты начинаешь практически на пустом месте. Во-вторых, придется как-то находить общий язык с Лиссом. Он мужик ничего, но поневоле будет выполнять роль слуги двух господ. С одной стороны, он наш, с другой – подчинен республиканскому начальству.
Под пытками
    В апреле 1936 года меня вызвал Крастин и заявил: «Мы ведь старые соратники по борьбе. Ту же антисоветскую деятельность, что мы вели в свое время в Наркомводе, мы продолжаем и здесь, в Главсевморпути. И потому мы с Бергавиновым, который руководит нашей контрреволюционной организацией, назначаем тебя начальником Тикси. Перед тобой ставится задача совместно с начальником Якутского территориального управления Лиссом проводить вредительскую антисоветскую деятельность».
      Из чистосердечных признаний Светакова. Бутырская   
      тюрьма, октябрь 1938  года.

     В мае вернулся из Мурманска неприкаянный Толстопятов. Он подал очередную апелляцию в союзную Комиссию партконтроля с просьбой пересмотреть его партийное дело. Его вызвали в Москву для разбирательства.
     Как водится, отметили встречу. Светаков за стопкой рассказал Толстопятову о разговоре с Бергавиновым, который все не выходил из головы.
    - Получается, Николай, что надо рвать из Москвы когти. Давай-ка со мной.
     Толстопятов с радостью согласился. Светаков послал его к Серкину, предварительно замолвив словечко, и вопрос решился без проблем.
     С подбором людей было непросто. Как раз в это время по Главному управлению Севморпути был нанесен первый, пока еще пристрелочный выстрел. Во второй половине мая в Москве, в Верховном Суде РСФСР под руководством Андрея Вышинского - знаменитого постановщика сталинских процессов, разворачивалось так называемое «дело Семенчука». Так, спустя полтора года, приподнялась завеса над таинственной историей, смутные слухи о которой доходили до Светакова на Диксоне зимой 1935 года.
     Если верить официальной версии, 27 декабря 1934 года, вскоре поле убийства Кирова, на острове Врангеля разыгралась кровавая драма – был убит один из зимовщиков. В убийстве обвинили начальника зимовки Семенчука и его заместителя Старцева.
     Обвинителем на суде был сам Вышинский. В многочасовой (!) обвинительной речи он исхитрился (репетировал будущие процессы?) банальную «бытовуху» (даже если она имела место) поднять до высот глобального политического процесса: «Враги пользуются каждым таким моментом для того, чтобы изобразить дело в свете высоких политических событий, извращая действительность и представляя каждое судебное дело, как одно из проявлений «болезни» нашего государственного организма. Именно этим объясняется вздорное сообщение газеты «Карьяла», - органа финской коалиционной партии, - поместившей заметку о том, что на Земле Франца-Иосифа раскрыт заговор среди зимовщиков, возглавляемый комендантом острова Семенчуком, и что доставленные Водопьяновым и Махоткиным агенты ГПУ ликвидировали этот «заговор» и доставили виновных в Москву, где они и находятся на скамье подсудимых в Верхсуде».
     Тем самым Вышинский подтвердил и слухи о подавлении бунта, и о героях-летчиках. Да и с географией все сходилось: ведь полярники в тот год сами вычислили вероятную зимовку – остров Врангеля или ЗФИ. Правда, из речи Вышинского так и не было ясно: финны что-то перепутали или сам Вышинский врет.
     Процесс, переводимый в политическую плоскость, бил в первую очередь по Отто Шмидту. Именно в его «хозяйство» входил остров Врангеля, а оба подсудимых были его людьми.
    Пока Шмидту немыслимым образом везло. Но он-то прекрасно знал, что удар может последовать, откуда и не ждешь. Неподдельный страх он впервые, может быть, ощутил еще год назад, когда был «разоблачен» совсем уж немыслимый «право-левацкий блок». Среди прочих по делу проходили Виссарион Ломинадзе, 1-й секретарь Закавказского крайкома, член ЦК и Сергей Сырцов – председатель Совнаркома РСФСР. Ломинадзе застрелился. Сырцов тоже было собрался свести счеты с жизнью, но жена буквально вынула его из петли. Вот эта-то жена, Ася Сырцова, была в ту пору любовницей Шмидта (28). Речь шла чуть ли не о разводе и уходе ее к Шмидту. Это не было секретом для Лубянки, как не была секретом тотальная аморальность всей кремлевской и околокремлевской верхушки.
     С началом процесса над «семенчуковщиной» Шмидт решил сработать на опережение, поспешно назвав процесс поучительным и пропев дифирамб следователям: «Предварительное следствие под непосредственным руководством тов. А. Я. Вышинского вскрыло потрясающую картину бандитского хозяйничанья Семенчука. Несомненно, значительная заслуга тт. Вышинского и Шейнина в том, что они в казавшемся сначала некоторым людям маленьком деле вскрыли все его существо, которое вылилось в большое общественно-политическое явление».    
    Семенчука и Старцева расстреляли (29). 
    В аппарате Главсевморпути процесс аукнулся повышением политической бдительности, в первую очередь при подборе людей на зимовки. Шмидт требовал бдительности от Бергавинова, тот накручивал управления и региональные политотделы: я вам не позволю разводить «семенчуковщину»... Снова и снова возвращались к кандидатуре будущих начальников Тикси и Провидения. В отношении Светакова последнее слово осталось за Бергавиновым, который заявил: «Справится!». Кандидатура начальника в бухту Провидения по-прежнему оставалась под сомнением.
     Вопрос казался Шмидту настолько политически важным, что он вынес его на заседание высшего руководства Главсевморпути. 25 мая 1936 года такое совещание состоялось. На нем присутствовали сам Отто Шмидт, заместители Николай Янсон и Георгий Ушаков, начальник политуправления Сергей Бергавинов, его заместитель Иван Серкин, начальник Морского управления Эдуард Крастин и начальник Полярного управления Илья Копусов (бывший заместителем Шмидта еще на «Челюскине»). Присутствовали и оба кандидата – Александр Светаков и некто Долгий-Рапопорт. О последнем Светаков знал только, что тот раньше возглавлял несколько зимовок.
     Вопрос с Тикси решился достаточно быстро, тем более, что Шмидт сам в свое время направил Светакова на изыскания в бухте и очень тогда хвалил его проект строительства порта.
   С кандидатурой начальника бухты Провидения было сложнее. Было похоже, что сам Долгий-Рапопорт рассчитывал на нечто иное. Он никак не мог взять в толк, кем его посылают на край света: то ли начальником бухты, то ли строителем порта, то ли еще кем. Начались какие-то препирательства, которые немедленно пресек Шмидт, строго выговорив Янсону:
    - Вопрос к совещанию не подготовлен. Прошу разобраться и доложить отдельно.   
     Светаков запомнил Долгого-Рапопорта из-за очень уж необычной фамилии и еще из-за того, что тот на следующий день учинил скандал и отказался ехать в Провидение. В чем там была причина, Светаков не вникал - ему своих забот хватало.
      Пока Светаков формировал костяк будущей команды, Совнарком в июне принял постановление, которым окончательно закрепил функции Главсевморпути. Это были функции специализированного арктического наркомата, к тому же получившего права контролировать деятельность всех организаций на подчиненной ему громадной территории. 
    Среди задач числились: окончательное освоение Севморпути;
организация морских, речных, воздушных сообщений, радиосвязи и научно-исследовательских работ и – может быть, главное - развитие производительных сил и освоение естественных богатств Крайнего Севера.

Документ 
   Начальником бухты и порта Тикси назначен тов. Светаков, который будет вместе с радиоинженером тов. Дьяконовым, перешедшим в Главсевморпуть из Академии связи, строить на Тикси радиоузел.
    Ранее тов. Светаков был начальником острова Диксона, под его руководством был построен порт Диксон и радиоцентр.               
                Журнал «Советская Арктика»

    От Москвы до Красноярска Светаков добирался на поезде. В Красноярске готовился к большому перелету летающая лодка «СССР Н-2». Командиру самолета Василию Молокову предстояло проложить воздушные трассы над территорией Главсевморпути. Маршрут пролегал от Красноярска до Якутска, далее - Охотское море, Камчатка, Берингов пролив, Уэлен и на запад - вдоль побережья Ледовитого океана до Архангельска, с остановками на всех полярных станциях.
    С Молоковым летел Сергей Бергавинов - инспектировать подведомственные территории и «вычищать» из партии примазавшихся. С ним опять увязался «правдинец» Борис Горбатов. Присоединился к ним и Светаков.
    В Якутске Бергавинов представил Светакова Лиссу – начальнику Якутского территориального управления Севморпути (тот был назначен раньше Светакова), пожелал успешной совместной работы и улетел дальше на восток. Светаков до Тикси добирался на перекладных.
    История Тикси была совсем короткая. В августе 1932 года открылась полярная станция, которая стала основой морского порта и поселка.

     В 1934 году началось строительство порта, который до 1936 года назывался Усть-Ленский, а затем Тиксинский арктический морской порт. Он входил в Якутское территориальное управление Главсевморпути с центром в Якутске. Управление вот уже больше года возглавлял Юлий Лисс. Это была постоянная головная боль московского руководства, потому Крастин и не стал скрывать своих опасений от Светакова.
     Юлий Лисс, хоть и имел весьма яркую (если не сказать - феерическую) биографию, ни в чем не был специалистом. Это был типичный «профессиональный революционер», который в свои сорок пять лет успел побывать анархо-синдикалистом, эмигрантом, волонтером французской армии, попасть в немецкий плен под Верденом, а после революции занимался такой эфемерной деятельностью, как профсоюзное движение, в том числе международное.
     Какой он «моряк» и «полярник», как он сможет одновременно блюсти интересы Главсевморпути и Якутии? Было опасение, что первые он может принести в жертву вторым. Так оно в общем-то и получилось. В его печатных трудах той поры встречается утверждение, что «решающим для экономики тундровых районов являются пушной промысел и скотоводство». Тем он примерно и руководствовался...
     В июне 1936 года, когда Светаков был еще в Москве, Лисс отправил из Якутска в Тикси 350 грузчиков. До начала навигации было еще почти два месяца, занять грузчиков было нечем, жили они на баржах, занимаясь пьянством, дебошами, стычками с немногочисленными местными жителями.   
     К открытию навигацию в Тикси прилетел Лисс вместе с начальником своего политотдела Адамовичем. Лисс вручил Светакову приказ по управлению, согласно которому объявлял себя на время навигации начальником Ленской операции, а Светакова назначал своим заместителем. То есть распоряжения Лисса становились для Светакова столь же обязательны, как и распоряжения самого Крастина. Формально все было законно – Тикси административно подчинялось Якутску, но практически это сразу же обернулось столкновением интересов и полной бестолковщиной.   
     К приходу первого каравана морских судов Светаков успел подготовить порт и все службы. Но от него и его усилий уже мало что зависело. Отбывая к себе в Якутск, Лисс распорядился отправить обратно около 200 грузчиков и 400 рыбаков, которые на время летней навигации тоже должны были выполнять роль рабочей силой. Как ни бунтовал Светаков, как ни доказывал, что навигация будет попросту сорвана, Лисс стоял на своем: ему в Якутске тоже нужны люди.
     Таким образом, Тиксинский порт оказался «раздетым». Ситуация выглядела безвыходной. Светакову ничего не оставалось, как объявить «мобилизацию» всего населения Тикси вплоть до сотрудников полярной станции и строителей радиоцентра. Грузчики из них получились аховые, разгрузка морских судов шла медленно, но до поры до времени спасала на редкость благоприятная погода. В итоге удалось выгрузить на речные баржи и на берег около 14 тысяч тонн – невиданный объем грузов для Якутии. Но выгрузить – дело, в конце концов, нехитрое. Как все эти горы продовольствия, снабжения, техники, стройматериалов и многого другого сохранить и доставить до адресата, главным образом до Якутска – вот проблема.   
      «Хитрый Лисс», как прозвал его Светаков, мог переправить все грузы в Якутск, но как их там переработать, тем более – сохранить? Он и не стал рисковать: из 14 тысяч тонн забрал только четыре. Буксир «Первая пятилетка» (тот самый, что с огромным риском перегнали с Оби на Лену именно для этих целей), ушел из Тикси, имея на буксире так называемый «воз» (караван барж) общей грузоподъемностью всего 3 тысячи тонн. Хотя имел возможность забрать все. Остальные грузы, частью на баржах, частью на причалах, зазимовали в Тикси.

    Произошло то, чего больше всего опасался Крастин: опасные, дорогостоящие ледовые проводки вдоль трассы Севморпути оказывались лишенными всякого смысла, более того – разорительными, если устьевые порты и речной флот не могли (или не хотели, как в случае с Лиссом) переработать грузы. Ведь получилось, что в навигацию 1936 года в Тикси было достаточно направить всего одно судно, а не целый караван.
     Слабым утешением было то, что грузы все-таки уже в Тикси, и в следующую речную навигацию будут доставлены по назначению или развезены мелкими партиями на тракторах по местным поселкам. Но возникала другая проблема – как их сохранить от порчи и от разворовывания?      
    Лисс и тут «раздел» Светакова догола, на этот раз чуть ли не в буквальном смысле. Он распорядился снять с морских судов все имеющиеся брезенты и укрыть ими грузы, следующие в Якутск. Горы товаров, остающихся на причалах Тикси и в трюмах барж, «повисли» на шее Светакова.
     Светаков волевым решением приказал вскрыть грузовые места, изъять все, что хоть как-то можно было использовать для спасения грузов: брезенты, рогожи, доски, фанеру, мешковину и прочее. Впрочем, это была не единственная и далеко не главная проблема.

Глава 2. «Гадина раздавлена»

   Где-то в середине августа 1936 года из Якутска прилетел самолет. Единственным грузом было закрытое письмо ЦК ко всем партийным организациям: «О террористической деятельности троцкистско-зиновьевского контрреволюционного блока». В нем говорилось, что зиновьевцы убили Кирова, а собирались убить еще Сталина, Ворошилова, Кагановича, Орджоникидзе, Жданова.
     Письмо, запечатанное сургучом, было адресовано лично Светакову и парторгу Льву Когану. Светаков расписался в получении, а грязную работу предоставил выполнять Когану. Тот взялся за дело с рвением, провел собрание, ознакомил партячейку с содержание письма. Светаков сидел в президиуме, боясь поднять глаза, и пытался представить себе картину: вот тщедушный Григорий Евсеевич Зиновьев крадется кремлевскими коридорами, пряча под своей интеллигентской жилеткой тяжелый пистолет. Вот незамеченным минует одного часового, другого, десятого. Открывает дверь кабинета, за которой при свете настольной лампы, с трубкой во рту трудится вождь. Вот достает из-за пазухи пистолет и, подслеповато щурясь через пенсне (меньшевиков в кино изображали только в пенсне), начинает целиться...
     - Черт, ерунда какая-то, - чуть ли не вслух произнес Светаков.
    Тем не менее, резолюцию составили, как положено, единодушно поддержали. Вечером сидели на кухне Светакова с капитаном порта Петром Страховым, пили спирт, закусывали местной копченой рыбой и свежими картошкой и огурцами – деликатесы, которые презентовали капитаны морских судов. Страхов жил в том же «доме начальников», что и Светаков. Их соседями были главбух порта Якименко и начальник строящегося радиоцентра Дьяконов.
     Со Страховым Светакову было проще всего. Тот был постарше лет на пять, как раз накануне революции успел закончить мореходку, плавал штурманом за границу. Во время бегства белых из Новороссийска его пароход был «мобилизован», в турецкой Галлиполии экипаж вместе с белыми был интернирован и помещен в «карантин». Страхову кружными путями удалось вернуться на родину. В коллективе тиксинцев он был, если можно так сказать, легальным троцкистом, чего и не скрывал, ибо Троцкого искренно любил. А возникла эта необычная любовь так.
    В 20-е годы Страхов осел в Сухуме, командовал там прогулочным катером, обслуживающим кремлевских клиентов. Зимой 1924 года его постоянным пассажиром стал ни кто иной, как Лев Троцкий. «Демон революции» в ту пору страдал таинственной лихорадкой, развившейся после простуды на охоте. Врачи оказались бессильны поставить точный диагноз, тем более – поставить на ноги высокопоставленного пациента. Соратники по политбюро сослали Троцкого на Кавказ, чтобы в его отсутствие покончить с «троцкизмом». Из-за этой самой лихорадки Троцкий не поехал даже на похороны Ленина. Странная болезнь затянулась на месяцы, которые Лев Давыдович и проводил не без удовольствия на Черноморском побережье, в том числе и в морских прогулках на катере Страхова.   
      В это трудно поверить, но, в конце концов, между наркомом и простым моряком установились чуть ли не дружеские отношения. На прощание Троцкий даже подарил Страхову маузер, оформив подарок как наградное оружие. Создатель Красной Армии и нарком по военным делам мог себе это позволить.
      В Тикси Страхов был капитаном порта, а в зимний период, когда жизнь в порту замирала, числился его комендантом и начальником пожарной охраны. Светаков сошелся с ним сразу, любил по-соседски потрепаться. Иной раз затрагивали даже политические темы, но тут уж Светаков держался настороже. У Страхова был недостаток – любил заложить за воротник. Дело вполне житейское, но, выпив, Страхов становился необыкновенно общителен и болтлив. Уже весь Тикси знал про его личные дела и, в частности, про дружбу с Троцким. Это была его биография, за которую он отвечал сам. Но другой раз он мог не по злобе сболтнуть что-нибудь и из дружеского разговора, а это уже было опасно.      
     - Эх, был бы тут Николай, - вспоминал иной раз Светаков Толстопятова, с которым только и позволял себе говорить не таясь.
    Но тот писал из Москвы, что по-прежнему торчит в резерве главка, ожидая решения КПК о восстановлении в партии.
    - Как же, дождешься, - с каким-то тоскливым ожесточением думал Светаков. – Моли Бога, чтоб не замели...
    Опасаться было чего. Не успели «проработать и изучить» письмо ЦК, как докатилось – сначала по радио, через пару недель газетными шапками и передовицами: «Взбесившихся псов расстрелять всех до одного!», «Еще выше поднять революционную бдительность!» и все в таком же роде.
     В конце лета в Тикси самый разгар навигации, а в столице в это время шел самый, может быть, страшный своими последствиями политический процесс. 24 августа 1936 года Военная коллегия Верховного суда пересмотрела дело Зиновьева, Каменева и других «по вновь открывшимся обстоятельствам».
     «Весь народ трепещет и негодует, - кликушествовал на процессе прокурор СССР Вышинский. – Взбесившихся собак я требую расстрелять – всех до одного». И расстреляли. Ночью того же дня приговор был приведен в исполнение. А через два дня, 26 августа во главе НКВД Сталин поставил Ежова.
     И закрутилось кровавое колесо...
     Светаков повидал на своем веку и смертей и расстрелов, но так и не привык к крови. За ним за самим числилось по Челябинску, Ишиму, Оренбуржью немало крови и слез. Но одно дело – гражданская война, утешал он себя, другое дело – мирное строительство. Поначалу его лишь удивляло неубывающее количество врагов после победного завершения всех войн и революций. Но мало-помалу где-то в глубине его не очень-то гибкой натуры начинало созревать подозрение, перешедшее затем в убеждение, что нескончаемый поиск врагов – это и есть самоцель. Если их нет, их придумывают. И он – Светаков, который, как ему казалось, покончил с «революционным прошлом» – опять должен быть соучастником?.. Эта мысль не давала ему покоя. Но если не соучастником, то какую линию избрать? Протестовать? Страшно! И он не скрывал от себя этого страха. Он не боялся ни бандитского обреза, ни казачьей шашки. То есть, конечно же, боялся, но то был совсем другой страх, страх, диктуемый естественным инстинктом самосохранения. И он проходил, стоило выйти из боя, из какой-нибудь кровавой заварухи.
     Теперь же был страх, от которого некуда было деться, страх какой-то безнадежности. С одинаковой неотвратимостью в мрак НКВД уходили и те, кто протестовал, и те, кто заискивал перед властью, и те, кто наушничал. Больше всего Светакова ужасало вот это нескончаемое и необратимое - расстрелять, расстрелять, расстрелять... У него, как и восемнадцать лет назад, по-прежнему стояло перед глазами то дуло, которое обезумевший казак наводил на Точисского, выстрел, обрывающий человеческую жизнь, и кровь, стекающая на заплеванный пол.
    Опять было собрание, теперь уже открытое. Опять он сидел в президиуме, и под кожей его скул ходили желваки. Опять были сумасшедшие глаза зала, стремление опередить соседа с аплодисментами, с воплями (смотря, чья фамилия произносилась). И опять был без умолку тараторящий Коган и что-то быстро-быстро черкающая в тетрадочке редактор местной газетки Смирнова, жена Когана. С самого края стола президиума неизменно располагался уполномоченный НКВД по Тикси лейтенант госбезопасности Передерий. Этот в основном молчал, но именно его молчаливое присутствие в президиуме должно было демонстрировать зимовщикам, кто в стране главный.
     Под занавес Коган зачитал резолюцию, которую тут же отослал в политуправление: «Применить к контрреволюционным подонкам высшую меру социальной защиты, без права обжалования». Резолюция была идиотская: «врагов» уже расстреляли и жаловаться они никому уже не могли. Но именно такими резолюциями еще долго были полны газеты. Так «трудовые коллективы» свидетельствовали власти верноподданичество.
    Под телеграммой стояла и подпись Светакова, за которую он ненавидел и себя, и Когана и его активистку-жену.
    В самых последних числах августа Светаков получил телеграмму от Бергавинова: «Прибываю двадцать седьмого. Обеспечьте посадку, отдых экипажу. Подготовьте общее собрание полярников».
    Час от часу не легче, подумал Светаков. Однако к прилету начальника политуправления подготовился честь по чести. Хохмы ради он распорядился построить на берегу деревянный сарай, вернее – большой ящик без передней стенки и прибил сверху дощечку – «Аэропорт Тикси». 
    Молоков сделал над поселком круг, увидел «аэропорт» и громко рассмеялся. Затем его лодка села на воду посреди бухту, и вскоре экипаж и все пассажиры катером были доставлены на берег.
    Бергавинов, хоть и устал смертельно за десятичасовой перелет от Амбарчика, сразу же перешел к делу.
   - Ты письмо ЦК получил? – поинтересовался он у Светакова.
   - Получил, Сергей Адамыч, собрание провели, резолюция у вас в Москве.
   - А где Коган?
   Позвали Когана. Бергавинов взял у него папку с протоколами, полистал, пробежал глазами последнюю резолюцию и, судя по всему, остался доволен.
   - Народ собран? Пошли на собрание...
     Бергавинов пробыл в Тикси пару дней. Летчики отдыхали, а он не покладая рук, делал свое партийное дело: проверял работу всех подразделений, порта, полярной станции, грузчиков, радистов. Почти в каждой точке проводил собрания, где, не сговариваясь, все клеймили врагов. Ну и – главное – «чистил», то есть проводил обмен партдокументов. Тиксинскую парторганизацию, весьма немногочисленную, кары миновали. Бергавинов остался доволен, похвалил и Светакова, и Когана.
    - Слушай, - спросил он на прощанье Светакова, - а что-то вы с ним вроде не очень ладите?
    Светаков не стал вдаваться в эту тему и перевел разговор на свою головную боль:
    - Да замотались мы с этими грузами. Смотрите, что творится на причалах и на баржах. Не вывозит Лисс...
    - А вот с этим, - пообещал Бергавинов, - я в Москве первым делом буду разбираться.
    И улетел... Хорошо, что Толстопятов так сюда и не добрался, подумал Светаков.
     Как запоздалые приветы от Бергавинова чуть ли не ежедневно приходили радиобюллетени со сводками откликов – с зимовок, с пароходов, с предприятий, из контор: «Гадина раздавлена. Советский суд, суд народа, вынес приговор - взбесившихся псов расстрелять всех до одного! Еще выше поднять революционную бдительность!»...
     Главной особенностью августовского процесса стало то, что он не поставил точку в борьбе с ненавистными «троцкистами», хотя, казалось бы, в какие еще щели они могли забиться. Наоборот – он закладывал основы все новых и новых процессов. Сталин выстраивал поименную очередь будущих жертв.
     Еще до начала процесса над Зиновьевым и Каменевым «Правда» опубликовала заявление прокурора СССР Вышинского о начале расследования в отношении теперь уже Томского, Рыкова, Бухарина, Угланова, Радека, Пятакова. Томский ждать своей очереди не захотел, на следующий день покончил с собой (30).
      В конце сентября опять пришли высочайшие указания: «троцкистско-зиновьевских мерзавцев» больше не следует рассматривать просто как передовой отряд международной буржуазии. Отныне их надо рассматривать «как разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе» и расправляться беспощадно. Подписал директиву лично Сталин, сделав, таким образом, заложниками НКВД всю страну. Своенравный, не умеющий прогибаться Светаков все явственнее ощущал, что петля уже накинута на шею и начинает затягиваться.
     Такие ощущения приходили к нему и раньше, но то были ощущения, как сказали бы теперь, виртуальные, не соотносимые с его собственной жизнью и судьбой. Даже расстрел Зиновьева с Каменевым и их подельников, хоть и потряс чудовищной несправедливостью, но не особо задел в личном плане.
      Но осенью 36-го, в заполярном Тикси к Светакову пришло трезвое понимание, что между московским процессом и им, Александром Светаковым, связь самая непосредственная. Что «гадиной», которую следует уничтожить, может стать не только соратник Ленина (а образ вождя по-прежнему оставался святым), но вообще любой человек. Для этого не требуется никаких доказательств. Нужно лишь бесстрашие, которое дает принадлежность к волчьей стае. Достаточно лишь кому-то одному громко крикнуть – вот он, враг! ату его! – крик подхватят сотни, тысячи, налетят, загрызут и никто не решится пикнуть в защиту каких-то «право-троцкистов». Да широкие массы и ведать не ведали, кто такие эти троцкисты, кто правее, кто левее, но они уже дозрели до понимания высшего принципа революционного правосудия – презумпции виновности.


Глава 3. «Американская шпионка»

    В сентябре для Светакова прозвенел первый тревожный звонок: местная газетка «Большевик Тикси» вышла с редакционной (стало быть, без подписи) статьей: «Кто пустил в советскую Арктику американскую шпионку?». Повод был вроде бы пустяковый, хотя, конечно, как посмотреть.
     Навигация уже походила к концу, когда из Якутска прилетел самолет. На нем прибыли Адамович - начальник политотдела Якутского территориального управления Севморпути и закутанная в меховую шубу молодая женщина, в которой Светаков не сразу признал прошлогоднюю знакомую. Да, это действительно была американская журналистка Рут Грубер. Настало время рассказать об этой замечательной женщине.
     Родители Рут в свое время эмигрировали из России и осели в Америке, в захудалом еврейском квартале нью-йоркского Бруклина, где в 1911 году и родилась Рут. В 15 лет она с блеском окончила школу, в 20 стала самым молодым в мире доктором философии. Темой ее исследований была судьба женщин в условиях демократии, социализма и фашистской диктатуры. Ее беседы в Лондоне с Вирджинией Вульф (кумир Рут Грубер), опубликованные на Западе, стали сенсацией. Крупнейшие газеты США предлагали ей свои полосы. Она продолжала учебу и исследования «женского вопроса» в Германии, но после прихода к власти фашистов покинула страну. Теперь ее целью был Советский Союз и его заполярные области.
      В 1934 году она обратилась за помощью к своему другу, американскому полярному исследователю профессору Стефенсону. Тот был хорошо знаком с Отто Шмидтом, который после гибели «Челюскина» лечился, а затем выступал с лекциями в Америке. Знаком он был и с профессором Самойловичем, директором Арктического института в Ленинграде. Вот к последнему он и направил Рут, снабдив ее рекомендательным письмом.

    Самойлович отнесся к просьбе американского коллеги со всем вниманием, свойственным «старорежимному» интеллигенту, и сразу же переадресовал ее в Москву, к самому Шмидту. Тот оказался еще более внимательным, понимая, какой пропагандистский эффект могут иметь репортажи молодой журналистки (и немного социалистки) на Западе. Лишнего она не увидит, а сопровождать ее попеременно будут вполне ответственные люди из руководства Севморпути: Догмаров, Баевский, Папанин, Валентина Остроумова, передавая из рук в руки. Такая «забота» отчасти была в интересах и самой Рут. Отто Шмид лучше других понимал, как могут отнестись к американской журналистке ретивые местные администраторы – шпионка! Поэтому он собственноручно выписал ей «охранную грамоту».
     Самолетами Севморпути Рут Грубер преодолела полстраны, посетив Горький, Казань, Свердловск, Красноярск. В Игарке она попала под крылышко уже известной читателю Валентины Остроумовой – «главной женщины» Заполярья, фанатичной большевички, инициатора создания колоссального мемориала в Туруханске, месте ссылки Сталина. Но главной ее заботой, конечно, была сама Игарка, развитие ее лесопромышленности,  самого города, порта и всего хлопотного хозяйства, которое ложится на плечи партийного руководителя города (31).

     Рут Грубер обосновалась в Игарке чуть ли не на два месяца, успев собрать огромный материал для своих исследований. В сфере ее интересов оказался не только «женский вопрос», но и судьбы сосланных на Север, кулаков, троцкистов. С подачи Остроумовой она даже успела поработать в местной газете «Большевик Заполярья», где вела на английском языке страничку для иностранных моряков (Игарка была интернациональным портом). Общее ее отношение к окружающей действительности можно назвать восторженным (тут Шмидт не ошибся).
     Потом пришел пароход «Анадырь», на котором она попала уже под опеку Ивана Папанина. Он называл ее «солнышко», сватал за молодых полярников, она его называла – «мой милый толстячок».
     Возвратившись в Америку, Рут задумала написать книгу о своем открытии советской Арктики. Но книга шла туго: время и огромные расстояния, разделявшие Америку и Советский Союз, приглушили восторженность и энтузиазм. К тому же Рут прекрасно понимала, что ей показали не все.
    Одно дело – открытый для иностранцев запад Сибири, другое – необозримые пространства к востоку от Енисея. Восточная Сибирь для иностранцев была  terra incognita. Предоставим слово самой Рут Грубер.
                Свидетельство
    Когда проф. Шмидт узнал, что я пишу книгу о советской Арктике, он пригласил меня вернуться и узнать о ней побольше, прежде чем я закончу рукопись. Я вернулась, пролетела вниз по Лене в Якутию, страну почти столь же неизведанную, как Тибет. Страну, которая некогда была лишь колоссальной тюрьмой для революционеров, уголовников.
     Если мое первое путешествие 1935 года было отмечено энтузиазмом первопроходцев новой земли, то во втором главным было - история якутов, медленно поднимающихся, чтобы стать лидерами своей республики, исковерканные человеческие истории сосланных сюда троцкистов; парадоксальная история золотой гонки в социалистической стране, возможно – самой невероятной гонки в современные времена. Якутия была столь самодостаточный объект, что я решила посвятить ей отдельную книгу.
        Рут Грубер. Я была в советской Арктике

     На этот раз Рут резко изменила маршрут от Красноярска, где в прошлом году она свернула на север, к устью Енисея. Теперь она полетела дальше на восток, в Иркутск, успела полюбоваться Байкалом. Из Иркутска перелетела в Якутск, оттуда дала крюк на юг, на золотые прииски Алдана, где была потрясена, как она выражалась, «золотой лихорадкой». Хотя от нее тщательно скрывали счастливых золотодобытчиков, она уже прекрасно понимала, что за контингент является главной рабочей силой Сибири. Затем опять был Якутск, посещения туземных стойбищ, изучение быта местного населения и особенно женщин. То, что ей удалось увидеть (несмотря на хитрости и уловки опровождающих), её по-настоящему потрясло.         
     От острого профессионального взгляда Рут не ускользнули потрясающая дикость и антисанитария, в которых пребывали местные жители. «В 1936 году в Якутске была эпидемия туберкулеза, многие дома были превращены в лазареты, и сколько же в них было детей! - вспоминает Рут. - Медсестры учили местных жителей хоть каким-то правилам гигиены: мойте руки, говорили они, ходите в баню и меняйте нижнее белье раз в месяц».
     Вот такую женщину осенью 1936 года судьба занесла в Тикси. Это была уже не та восторженная поклонница, которая год назад прославляла энтузиазм строителей Игарки. И взгляд ее, и тон статей стал жестче.


     Разумеется, ее истории никто из тиксинцев не знал. Знали одно – американка, передавали друг другу шепотом – американская журналистка. Если помнить, что визит столичного журналиста (того же Бориса Горбатова) всегда был для советской провинции чрезвычайным событием, то что говорить о приезде американки.
      Как-то так получилось, что парторг и его жена-редакторша (фактически коллега Рут) оказались не у дел. Ничьей вины, тем более умысла тут не было. Рут попыталась было пообщаться со Смирновой (все-таки главной специализацией американки было положение женщины в условиях тоталитарного режима), но та начала трещать о процессе над троцкистами, про обвинительную речь Вышинского, про единодушное одобрение... Рут это быстро наскучило.
    В распоряжении Рут были всего сутки, и все это время она провела со Светаковым, Адамовичем и, как ни странно, Страховым. Старый моряк, оказывается, еще не забыл некоторых английских фраз и служил неким переводчиком (хотя Рут и сама неплохо знала язык своих предков). Когда Страхов завел свою историю про дружбу с Троцким, Рут Грубер, разумеется, вцепилась в него мертвой хваткой, и так вчетвером они и знакомились с тиксинской жизнью. У Рут был роскошный цейсовский фотоаппарат, ее постоянный спутник в командировках. Она отщелкала несколько пленок со своими новыми друзьями, местной экзотикой, сопками, якутами, оленями и, конечно же, «трудовыми буднями» строителей порта, радиоцентра, полярной станции.   
     Вечером Светаков организовал стол, были громкие тосты за американскую гостью, за американских трудящихся, что еще можно было как-то объяснить, а потом и просто за Америку, что уже было политически неосмотрительно. Рут с гордостью рассказывала, что Отто Шмидт зовет ее в какую-то, пока еще секретную экспедицию на самолете. Ужасно смеялась, когда вспоминала Ивана Папанина – «мой милый толстячок». Она и раскрыла большой государственный секрет - Папанин в ту пору строил какой-то немыслимо большой аэродром на острове Рудольфа в архипелаге Земля Франца-Иосифа.
     К полуночи все были изрядно навеселе, Рут уложили спать в квартире Светакова, сам он деликатно перебрался к Страхову. На следующий день, к большому сожалению Светакова, гостья вместе с сопровождающим ее Адамовичем улетела обратно в Якутск, затем через Иркутск и Красноярск вернулась в Москву. С тех пор в Советском Союзе она не бывала.
     Светакову не дано было знать, как сложится ее дальнейшая судьба, а судьба эта была фантастична. Во время Второй мировой войны она совершила подвиг, спасши от фашистских застенков около тысячи беженцев-евреев. После этой истории за Рут прочно закрепилось имя «Мать Рут». Дать ей интервью считали за честь американские президенты. Многими замечательными делами и историями была богата жизнь Рут Грубер. В 2016 году, когда данная книга готовилась к печати 105-летняя Рут Грубер проживала в Израиле.
     Но нас больше интересует вопрос – что же стало с книгой, которую собиралась написать Рут Грубер? Документальных свидетельств не осталось, поэтому мы вынуждены вступить в область догадок, вполне впрочем обоснованных. Рут, действительно, выпустила книгу «Я была в советской Арктике», в которой описала только первое путешествие. Книга шла трудно и долго, и была издана в 1939 году. За это время многое изменилось в Советском Союзе, о чем информированная журналистка не могла не знать. В мае 1938 года ее «крёстный», выдающийся ученый-полярник Рудольф  Самойлович был арестован, а 4 марта 1939 года (как раз в год выхода книги) — расстрелян. Отто Шмидт отстранен от руководства Севморпути, его место занял пустозвон Папанин.      
     Не оставляло тягостное впечатление от посещения Якутии. Поэтому она не стала писать отдельную книгу о втором путешествии. К тому времени она уже понимала, что появление в американской печати фамилий ее советских друзей и знакомых не принесет им ничего, кроме несчастий...
    А в местной газетке «Стахановец Тикси» после отлета Рут Грубер появилась та самая передовица. Статья была откровенно слабая. Сказывалась низкая квалификация автора. Да и квалификации-то никакой не было, в Москве Смирнова трудилась библиотекарем в политуправлении, хотя за ней и числился Институт красной профессуры. В Тикси напросилась за длинным рублем, пристроив около себя и мужа, по специальности фельдшера. С помощью знакомых в политуправлении она добилась назначения Когана парторгом порта.
    Время требовало разоблачений окопавшихся врагов. Не зная толком, как проявить большевистскую бдительность, автор задавался в статье ядовитыми вопросами. С какой целью в бухту Тикси была допущена американская журналистка? Кто представлял передовой отряд советских строителей Заполярья? - болтун, выпивоха и бывший белогвардеец Страхов. Почему изолировали гостью от народа, не организовали встречу с партактивом и трудящимися? На какие деньги начальник Тикси товарищ Светаков устроил банкет в честь пропагандиста капиталистического образа жизни?.. и пр., и пр.
    Но главным «героем» передовицы оказался... фотоаппарат журналистки. В ту пору для советской прессы уже стал привычным запрет на любую объективную информацию. Пропагандистская трескотня, лубочные картинки, готовые лозунги, формулировки – это пожалуйста. Но собственно информация, как повод для самостоятельных размышлений и выводов, беспощадно вымарывалась цензурой. Фотографии в этом смысле были обоюдоострым оружием. Одно дело – улыбающийся стахановец у станка, другое дело – покосившийся барак посреди утопающей в грязи улицы. 
     Граждане «самой свободной страны» уже были приучены к тому, что кому попадя не позволено снимать даже Большой театр, не говоря уж об американском посольстве. Если такой чудак попадался им на улице, спешили сообщить, кому следует.
     Поэтому вопрос – «с чьего разрешения производила съемку портовых объектов» - звучал особенно зловеще и был равносилен обвинению если не в шпионаже, то, во всяком случае, в пособничестве. Против кого направлен «сигнал» и кому адресован – угадывалось без труда.

                Документ
   - С какой целью в бухту Тикси была допущена американская журналистка, которая засняла весь порт и бухту Тикси и увезла эти снимки?
   - Журналистка в 1935 г. была на острове Диксон, в 1936 году была часов шесть в Тикси, но ее пребывание зависело не от меня. Эта журналистка имела разрешение быть в Тикси. Но не знаю, снимала ли она и что, это мне не известно. Адамович, сопровождавший ее, говорил мне, что он засветил ей пленку, которой она снимала, когда журналистка спала.
Из протокола допроса  7 февраля 1939 года, Бутырская тюрьма

Глава 4. «Светаковцы» и «коганявцы»
   К концу сентября навигация закончилась. Несмотря на исключительно неблагоприятные ледовые условия 1936 года, трассу Севморпути «насквозь» прошли 14 пароходов (в 1935 году только пять). Это был бесспорный успех, и в этом успехе была немалая заслуга Светакова: набирал обороты построенный им порт Диксон, справился с непомерными задачами возглавляемый им порт Тикси. 
    Однако, с окончанием навигации жизнь Светакова не стала легче.
Продолжалось строительство собственно порта, что сам он считал своим главным предназначением. В его подчинении также находились полярная станция (возглавлял ее заместитель Светакова – Герсле), строительство мощного радиоузла (начальник Дьяконов). Их предшественники по предыдущей зимовке не смогли своевременно пустить его в строй. Теперь предстояло делать это форсированными темпами, чтобы к навигации 1937 года обеспечить прямую связь Тикси с Москвой. Без полярной станции и радиоузла порт нормально функционировать не мог. 
     Надо было готовить порт к очередной навигации, а, стало быть, ремонтировать вспомогательный флот, организовывать гидрографические работы, промеры со льда, устанавливать навигационное ограждение и многое другое.
     Кроме того, сам поселок сильно разросся с тех пор, как три года назад Светаков занимался здесь портовыми изысканиями. Появились склады, мастерские, жилые дома для постоянно живущих (а таких уже было около 200 семей), клуб, столовая, амбулатория – короче, целое поселковое хозяйство, которое тоже числилось за Светаковым. Но самое главное - гирей на шее висели тысячи тонн зазимовавших в Тикси грузов...
     В конце сентября с последним морским транспортом в Тикси прибыл, наконец, Николай Толстопятов. С его партийной реабилитацией, как и предполагал Светаков, ничего не получилось. На фоне грандиозных политических процессов никто не хотел заниматься персональным делом какого-то рядового радиоинженера. Сразу отправить на Лубянку? – вроде бы материалов маловато. Начинать стряпать дело? – слишком мелкая рыбешка, когда косяком идут такие люди...
     Кое-кто из старых друзей намекнул, что не стоит биться лбом о стену. Толстопятов и сам хорошо помнил московский разговор со Светаковым – бежать в Арктику. В июле он махнул в Мурманск, оттуда судовым электриком направился к новому месту службы, которое ему еще весной выхлопотал Светаков. По дороге зашли на Диксон, где все для Толстопятова было родным, где столько сил было отдано строительству радиоцентра. Из старых знакомых он мало кого увидел: люди в Арктике меняются часто. Начальником радиоцентра по-прежнему трудился Вася Ходов, но Толстопятова, своего недавнего заместителя, он встретил как-то прохладно. 
     Уже на переходе Диксон – Тикси Толстопятов из радиовыпусков узнал о процессе над группой Зиновьева-Каменева и чудовищном приговоре. Узнал и содрогнулся: будь он сейчас в Москве, не избежать ему – человеку с официальным клеймом троцкиста – ареста. Спасет ли его Тикси?.. 

Под пытками
    В право-троцкистскую организацию, орудовавшую в системе Главсевморпути, я был завербован Светаковым в порту Тикси. В ноябре или декабре 1936 года я зашел в его кабинет, чтобы решить вопрос с радиооборудованием, которое хранилось чуть ли не под открытым небом. Светаков ответил, чтобы я не лез не в свое дело, а продолжал работу по вредительству, начатую нами на Диксоне. Еще он сказал, что, хотя троцкистско-зиновьевский блок разбит, в системе Севморпути есть своя террористическая организация, которую возглавляет начальник политуправления Бергавинов. В организацию входят его заместители Крастин и Козьмин, а также начальник радиослужбы Воробьев и многие другие, фамилии которых мне знать не надо.
    Светаков дал мне задание вредить: создавать озлобление рабочих против партии и советской власти. Чтобы вызвать недовольство рабочих, я умышленно оставлял поселок, а также караван барж, на которых жили грузчики, без света, дров, угля.
          Из собственноручных показаний Толстопятова,
           октябрь 1938 года, Бутырская тюрьма
 
    Светаков назначил Толстопятова старшим электротехником порта. На него же ложилась ответственность за электрооборудования всего зимовавшего в бухте флота: зверобойных и гидрографических шхун, вспомогательных судов, барж, на которых проживали грузчики.
     Предшественник Толстопятова «слинял» из Тикси задолго до прибытия сменщика. Так что электрохозяйство оказалось практически бесхозным, запущенным донельзя. Толстопятов взялся за дело с энтузиазмом, поначалу не очень вдаваясь в местные дрязги, в разгорающееся противостояние Светакова и Когана-Смирновой. Но так получилось, что именно он невольно дал дополнительные козыри противникам Светакова.
     Среди прочих обязанностей была у Толстопятова и одна общественная: по вечерам крутить в клубе кино. Кинопередвижка была допотопная, чиненная-перечиненная, постоянно выходила из строя. Умелец Толстопятов возился с ней несколько вечеров, в результате аппарат заработал, как зингеровская швейная машинка. Но справиться с другой бедой он был не в силах: пленка рвалась независимо от искусства киномеханика. Обычно киноленты совершали долгий путь прежде, чем попадали к зрителю: по зимовкам, морским судам, ледоколам. Ими обменивались, некоторые особенно страстные кинолюбители вырезали понравившиеся им фрагменты, склеивая из них своего рода попурри. Особенно популярны в этом смысле были «Веселые ребята» с чудесными песнями Дунаевского, разудалой дракой джаз-банда и, конечно же, всеобщей любимицей Любовью Орловой. По многу раз крутили «Чапаева», «Мы из Кронштадта», «Месс-Менд» (первый советский триллер со злодеем-горбуном Чиче), «Пышку» («порно-фильм» с обворожительной Татьяной Окуневской), «Закройщик из Торжка» (дикий хохот неизменно вызывал Игорь Ильинский, бегущий впереди паровоза). Даже наискучнейший «Партбилет» смотрели с удовольствием – выбор был невелик.
      В результате ленты были истертые, рваные, кое-как склеенные в местах частых обрывов, вырезов. Обычным делом было, когда в самый ответственный момент оборванная пленка с характерным треском слетала с барабана, экран загорался ярким ровным светом. На белом фоне сразу же возникали силуэты голов, рук, фантастические фигуры, изображаемые хитро сложенными пальцами.
     Крайним, как водится, оказывался киномеханик. Под свист, улюлюканье и крики - «сапожник!» - он в полутьме торопливо склеивал пленку ацетоном, ждал, когда схватит, затем лихорадочно заправлял ее в ролики и снова «запускал кино».
     В один из вечеров Толстопятов крутил в клубе «Партбилет». Посреди просмотра пленка по обыкновению порвалась, и Толстопятов привычно начал устранять неполадку. Тут-то и раздался голос Страхова: «Сапожник!». Скажи это кто другой, Толстопятов и внимания бы не обратил, но на этот раз его обложил непосредственный начальник – капитан порта. К тому же что-то не получалось с пленкой, Толстопятов начал суетиться, нервничать, и когда Страхов уже с явной насмешкой и желанием окончательно вывести киномеханика из равновесия, внятно повторил – «Сапожник!» - Толстопятов не выдержал и крикнул на весь зал: «Пить надо меньше!». Страхов, который и действительно, был по обыкновению на взводе, послал строптивого киношника матом. Импульсивный Толстопятов бросил возню с пленкой, выключил питание и со словами – «Сами крутите!» - пошел из зала.
      Уже в дверях он наткнулся на Смирнову, которая сидела в последнем ряду и внимательно наблюдала за перепалкой. В ее глазах читалось участие.
    - Николай Александрович, как же можно спускать такое хулиганство?.. – начала было она.
   Но Толстопятов был раздражен на весь мир.
   - Вот вы и написали бы... А то всё троцкисты да троцкисты.
   Смирнова и написала. Но не про детские обиды Толстопятова, а как раз о троцкистах. Статья в очередном номере «Большевика Тикси» так и называлась – «Кто покровительствует зарвавшемуся белогвардейцу?». Из статьи получалось так, что в редакцию обратился старший электротехник Толстопятов с жалобой на распоясавшегося капитана порта. Затем следовали обобщения и политический вопрос: кто создал атмосферу безнаказанности и вседозволенности для врагов, укрывающихся в Арктике? И апеллировала к парткому, то есть к своему мужу Когану - не пора ли парторганизации дать принципиальную оценку состоянию дел в порту?
    К тому времени Светаков уже лютой ненавистью ненавидел
семейную пару Коган-Смирнова. При встрече с ними (а разминуться в маленьком поселке было трудно) демонстративно отворачивался, никогда не здоровался, понимал, что ведет себя глупо, негибко, но поделать с собой уже ничего не мог. Весь коллектив зимовщиков мало-помалу поделился на «светаковцев» и «коганявцев» (как прозвал их Толстопятов).
    Конфликты из-за любого пустяка, причем конфликты непримиримые, дело обычное для небольших, замкнутых коллективов, оторванных от Большой земли (подтверждением тому упоминавшаяся трагедия на острове Врангеля). Это знает каждый психолог. Но Светаков-то понимал, что дело вовсе не в психологии (хотя прекрасно знал свой тяжелый характер).
     Глупые статейки Смирновой, столь же глупые выступления Когана были лишь примитивными перепевами постановлений, решений, инструкций, которые из Москвы потоками вываливались на головы обывателей.
     Из Главсевморпути непрестанно шли строгие предупреждения: «Ни на минуту не забывать, что хотя гадина раздавлена, главари троцкистско-зиновьевской банды уничтожены, но враги народа кое-где еще остались... Поэтому надо в стократ повысить революционную бдительность, большевистскую настороженность, политическую активность.., надо иметь остро развитое революционное чутье...». Сам ли Шмидт их сочинял, или ему приносили на подпись уже готовые документы из ЦК, из собственного политуправления?
     Бергавинов слал по всем арктическим зимовкам циркуляры: «В советскую Арктику обманным путем просочились чуждые и авантюристические элементы... На 1 ноября исключено из партии чуждых и враждебных элементов, контрреволюционных троцкистов, жуликов, разложившихся  и т.п. - 117 человек, или 12,8 процента общего количества подлежащих партийной проверке».
     И еще одна межа пролегла через коллектив зимовщиков, поделив их на «берег» (опора Светакова) и «рейд» (опора Когана-Смирновой). На рейде зимовал караван речных барж с грузами для Якутии, на них жили человек 25 грузчиков. Это был самый неуправляемый контингент. Летом они прибыли из Якутска и формально числились за Лиссом. В конце навигации из-за быстро наступившего ледостава баржи не успели уйти вниз по Лене. Теперь они дожидались лета, чтобы уплыть восвояси. Осознавая двойственность своей подчиненности, они извлекали из ситуации максимум пользы: бездельничали, пьянствовали, играли в карты.
     Но, с другой стороны, единовластным начальником зимовки был Светаков. Он выгонял грузчиков на общие работы, добивался своего кнутом и пряником. Грузчики власти Светакова не признавали, что на остальных действовало разлагающе.
    Основная масса грузов должна была следовать в Якутск, но кое-что развозилось по окрестным факториям, оленеводческим совхозам, зимовкам на тракторах с санями. Вот эти-то грузы нещадно разворовывались в сговоре между грузчиками и получателями. Учесть в Богом забытой тундре, что доставлено по назначению, что испортилось, что пошло на «усушку-утруску», просто не представлялось возможным. Светаков безжалостно карал за воровство, сажал под арест, данной ему властью передавал дела в Органы. Но уполномоченный НКВД лейтенант Передерий не торопился с помощью, был занят какими-то своими, одному ему известными делами.
    Для спасения оставшихся без укрытия грузов с сентября форсированно строили складские помещения. Не хватало ни рабочих рук, ни леса, ни инструментов. На строительство складов Светаков мобилизовал и «рейдовских». Грузчики обвиняли его в самоуправстве и грубости. Коган не упускал возможности уколоть Светакова на собраниях за «диктаторские замашки». Смирнова продолжала публиковать жалобы «рейдовских». Причем как-то так получалось, что главным виновником воровства, порчи грузов неизменно оказывался сам Светаков.
     Москва еще не знала о разгорающемся скандале. В декабре, перед самым Новым годом заседал совет при начальнике ГУСМП. Председательствовал сам Отто Шмидт, с докладом об итогах навигации 1936 года выступал Крастин. По его словам, навигация прошла на редкость успешно, несмотря на неблагоприятные ледовые условия. Среди прочих отметил Тиксинский порт, принявший рекордное количество судов.
    Зато досталось Лиссу: и за громадные убытки (припомнили ему оставленные в Тикси грузы), расхлябанность аппарата теруправления. Самому Лиссу приписали аполитичность, делячество, отрыв от партийно-политических задач.
    Тем временем атмосфера в Тикси все более ухудшалась. Светаков уже пропускал мимо ушей, когда главбух Якименко сначала на общей кухне доверительно (они со Светаковым жили в одном доме), а потом публично, не таясь, призывал «покончить с этими палестинами в порту».
     О космополитизме в ту пору еще ведать не ведали, потому Якименко крыл как умел:
     - Александр Василич, - негодовал он, - ты сам посуди, по всей стране расселись и творят черт-те что. Разгони ты это жидовское царство к чертовой матери.
     Когда спустя десяток лет, Сталин раскручивал кампанию борьбы с «безродным космополитизмом», он твердо знал, что найдет поддержку у народа. Светаков понимал, что надо бы укоротить Якименко с его бытовым антисемитизмом, что это добром не кончится, но только махнул рукой. Порой он даже испытывал некое злорадное удовлетворение, когда Когана и его жену публично подкалывали «по национальности».
Глава 5. С Новым, 1937 годом!

    Но ситуация в стране все более разворачивалась в их, Коганов, пользу. Сталин последовательно добивал оппонентов из той «очереди», которую сам определил в августе, после расстрела Зиновьева и компании.
     Лишь только отпраздновали Новый, 1937 год, в Москве состоялся «процесс Пятакова – Радека». Пятакова не спасла его людоедская инициатива лично расстрелять Зиновьева с Каменевым, а заодно и собственную жену. Его, а с ним еще 16 человек, обвинили в создании подпольного троцкистско-зиновьевского центра, в попытках реставрировать капитализм, в массовом саботаже и шпионаже. Всех обвиняемых расстреляли.
     Но перед этим Радек якобы дал показания о террористической деятельности Бухарина, Рыкова и Томского и их причастности к убийству Кирова. Таким образом, один процесс автоматически давал начало следующему.
     Перевод Сталиным всех троцкистов (то есть, любого человека, мало-мальски не согласного с «линией партии») в разряд «разведчиков, шпионов, диверсантов и вредителей фашистской буржуазии в Европе» облегчил задачу, дав невиданный простор для низового (если можно так выразиться) террора.
     Политуправление ГУСМП немедленно откликнулось радиоциркуляром: «Нужно до конца и без остатка выкорчевать корешки троцкистского предательства и измены». На зимовках, пароходах, ледоколах, приисках, геологических партиях, на всех предприятиях ГУСМП народ живо откликнулся на призыв и принялся «выкорчевывать».
     В январе Светаков решил осуществить давнюю мечту. Еще в июле, когда он только прилетел в Тикси, он заметил у уреза воды знакомый силуэт своего крестника – «Прончищева». Того самого, что Светаков своими руками вместе с Павлом Хмызниковым достроил и спустил на воду в Алексеевском затоне четыре года назад.
     У шхуны оказалась несчастливая судьба. Сначала Хмызников посадил ее на камни на траверзе Алдана, где она и зазимовала. В следующую навигацию ее кое-как залатали, и она продолжила путь в Тикси. На выходе из Лены в море она опять оказалась на камнях, с грехом пополам дошла до Тикси, по дороге проломив борт о льдину, и с тех пор оставалась никому не нужной. Ее корпус был весь в дырах, трюмы и машинное отделение затоплены, но оставалась вполне пригодная машина. У предшественников Светакова не было ни сил заниматься ее ремонтом, ни желания списать по акту. Чтобы совсем не затонула, шхуну трактором наполовину вытащили на берег, где она тихо и догнивала.
     Но на рейде стояла однотипная шхуна «Пахтусов». Корпус судна был вполне исправен, но машина требовала капитального ремонта, который в Тикси выполнить было некому. Светаков решил сделать из двух развалюх одно полноценное плавсредство для следующей навигации 1937 года.
     Сказано - сделано. Он собрал десяток специалистов, которые за пару недель сняли исправную машину с «Прончищева», перебрали ее и установили на «Пахтусове». Работа была тяжелая, на морозе, практически без каких-либо средств механизации. Он не жалел ни премиальных, ни спирта, поощряя особо старательных. Но зато практически из ничего сделал новехонькую шхуну. И тем гордился, как всегда гордился удачно выполненной работой. 
     Разломанный корпус «Прончищева» пошел на дрова. Вот тогда-то впервые и прозвучало из уст Когана, а затем в местной газетке страшное слово-приговор – «Вредительство!».

Под пытками
   По заданию Крастина и Лисса нужно было выводить из строя действующие суда. Лиcсом было дано задание вывести из строя, якобы как нерентабельную, шхуну «Прончищев». Для осуществления этого антисоветского вредительского акта мною были привлечены бывший капитан шхуны Олендский, капитан порта Страхов и мой помощник Сатин. Вызывая их по одному, я знакомил их с существованием нашей преступной организации в лице Крастина, Лисса и меня. Затем я поручил им осуществить этот вредительский акт. Шхуна была разоружена, то есть была снята машина и переставлена на другую шхуну, а корпус остался на берегу».
        Чистосердечные признания Светакова,
         Бутырская тюрьма, октябрь 1938 года
 

    В середине февраля Коган собрал очередное собрание партячейки. В повестке дня был всего один, невинный с виду, вопрос: обсуждение статьи некоего стахановца - грузчика Сидоренко «Что мешает подготовке порта к навигации 1937 года?».
    Самой статьи никто в глаза не видел, газета была только-только из типографии. Потому ее содержание кратко изложила Смирнова.
Светакова сразу насторожило то, что «стахановца» Сидоренко он пару недель назад выгнал с работы и отправил в Якутск за неоднократные случаи бракодельства, пьянки и прогулы.
     Собственно о работе порта, его начальника, о подготовке к следующей навигации было немного. Статья была неким собранием старых обид наказанных, недовольных, обделенных Светаковым. Опять мусолилась история с плохо хранящимися грузами (к тому времени основная их часть уже была в новых складских помещениях, оставшиеся надежно укрыты на грузовых площадках), о грубости, самоуправстве и т.п. 
    Далее следовали политические выводы: Светаков пытается подмять под себя парторганизацию, руководить единолично, болезненно реагирует на попытки поправить его, игнорирует советы парторга. Партийцы, стахановцы неоднократно пытались воздействовать на товарища Светакова, но тот критики не принимает. Несамокритичное отношение к своим поступкам закономерно привело начальника порта на путь открытого вредительства. Далее следовал трогательный рассказ о гибели «Прончищева».
     Светаков все понял. Никакого обсуждения статьи не предполагалось. Да и не могла партячейка ее всерьез обсуждать. В порту, на двух полярных станциях, на радиоцентре с трудом набиралось человек сорок партийцев. Пришли, как обычно, чуть больше половины, остальные были на вахтах, дежурствах, кому-то помешала добраться погода. Большинство мало понимало, о чем речь. На этом и строился расчет: пара выступлений под протокол и... приговор. Светаков внутренне подобрался. Страха не было. Было одно желание – покончить с этим раз и навсегда. 
     Первым начал сам Коган:
     - Газета правильно подняла вопрос. И в редакцию, и в парторганизацию поступает масса сигналов о твоем недостойном поведении, бонапартизме, грубости. Ты, товарищ Светаков, забыл об ответственности перед партией. Последний случай с «Прончищевым» переполнил чашу терпения. Известны ли тебе слова товарища Лазаря Моисеевича Кагановича, который сказал, что крушение или авария судна подобны поражению целой воинской части?
     Столь неформально упомянув Кагановича, Коган не нарушал партийную традицию, требующую величать руководителей партии и правительства исключительно «товарищ» без упоминания имени и отчества. Исключение в партии делалось для одного Кагановича, чтобы не путать его с братом Михаилом, тоже наркомом.
     - Но «Прончищев», - продолжал Коган, - даже не попал в аварию, ты с соучастниками умышленно уничтожил судно. Тем самым нанесен тяжелый урон всей стране, срываются усилия партии, усилия всех полярников по выполнению указание нашего вождя товарища Сталина о превращении Севморпути в нормально действующую транспортную магистраль...
     Собственно говоря, сказанного уже было достаточно, чтобы по укоренившейся традиции брать человека под белы руки и вести в кутузку. В последнем слове можно еще было произнести слова искреннего покаяния, заверения в верности партии, обещание учесть ошибки.
     Но события пошли развиваться явно нетрадиционно. Светаков сидел за столом президиума, что называется, по должности. Поэтому он не стал даже вставать. Он негромко, но твердо перебил складно льющуюся речь Когана:
     - Слушай, парторг, ты же не Ка-га-нович, чтобы командовать мной. Ты всего лишь Ко-ган. Понимаешь разницу – Ко-ган...
    Две созвучные фамилии Светаков произнес раздельно, по слогам, как бы подчеркивая малость фигуры парторга по сравнению с фигурой члена политбюро и сталинского наркома.
    - А потому не смей мной понукать, - все так же зловеще-спокойно продолжал Светаков, - я знаю своих начальников, ты в их число не входишь.
   Происходящее настолько выходило за рамки привычного, настолько не соответствовало сценарию Когана-Смирновой, что зал онемел, в президиуме начали растерянно переглядываться. А никем не перебиваемый Светаков продолжал:
     - Я сюда не буржуазной агентурой заслан, а направлен руководством главка и политуправлением, которое не хуже тебя знает об указаниях товарища Сталина. И не тебе рассуждать о «превращении Севморпути», ты к этому не имеешь никакого отношения. Ты бездельник и разгильдяй. Твой долг медработника – помогать людям выжить в суровых условиях, лечить от цинги, избавлять от вшей. А у тебя в медпункте помойка, в которой выживают только мыши и тараканы. За это ты уже имел от меня два выговора. После третьего выгоню к чертовой матери на Большую землю, следом за твоим липовым «стахановцем» Сидоренко...
     От парторга порта я вправе ожидать помощи, моральной поддержки. Вместо этого ты дискредитируешь руководство, стравливаешь людей, вмешиваешься в мои административные функции. Я, - Светаков сделал ударение, - единоличный руководитель порта, строительства, всей бухты Тикси. Так и должно быть, иначе все здесь давно рассыпалось бы... 
    Выйдя наконец из оцепенения, Смирнова забилась в истерике. Ей тоже страстно хотелось перейти со Светаковым на «ты». Это было бы для нее высшим наслаждением и одновременно публичным унижением Светакова. Но, приученная к партийной субординации, не посмела, струсила.
    - Да какой вы руководитель? Разве таким должен быть советский руководитель? Нет, вы не советский руководитель, - тут ее, похоже, заклинило, она никак не могла подыскать соответствующее определение. – Вы старорежимный держиморда. Вы поощряете великодержавный шовинизм и национализм. Если так дело дальше пойдет, вы, чего доброго, введете черту оседлости для некоторых национальностей, как при царизме. Посмотрите, какие силы сплотились вокруг вас: Страхов - бывший белогвардеец и агент нашего заклятого врага Троцкого, Толстопятов – троцкист, трижды исключенный из партии. Да и ваш партийный стаж давно и у многих вызывает подозрения. Чем вы на самом деле занимались в самые боевые революционные годы? – это большой вопрос, на который еще должны ответить компетентные органы. Как бы вам не пришлось вообще положить партбилет на стол. Так что не советую зарываться, почивать на лаврах. Кто, как не парторг, кто как не газета, первыми должны были забить тревогу и поставить вопрос о зарвавшемся руководителе Тикси? Вы на эту роль никак не подходите.
     И опять Светаков не взорвался и не сорвался на кухонную перебранку. Пришла какая-то кристальная ясность, отчетливость деталей, за которыми виделось главное. Все эти партийные штучки, вроде критики-самокритики, споры, поиски истины – это все для дурачков. Он ясно видел заключительные строчки будущего протокола – передать дело в суд или что-то в этом роде. Момент требовал выхода из смертельно опасной ситуации, и его мог подсказать не разум (он в данном случае был бессилен), но инстинкт.   
     Вслед за ясным пониманием ситуации пришло какое-то убийственное спокойствие сродни тому, что он иной раз испытывал перед боем, перед штыковой атакой или в схватках с ишимскими кулаками. Это состояние приходило, когда уже дана команда «Вперед!», когда уже поднялась из окопа первая цепь или когда с маузером в руке перемахиваешь плетень перед кулацким амбаром, из щели в котором на тебя смотрит дуло обреза. Тогда каждый куст на пути, за который можно упасть, каждая ямка, в которую можно скатиться, каждая травинка становятся отчетливо видны, не заслоняя при этом главного – лица противника и нацеленного на тебя обреза. Сегодня такой командой стало слово-выстрел - «вредитель!», а лица противников – вот они, рядом.
     На этот раз Светаков встал из-за стола, распрямился, одернул китель, засунул руку куда-то под свою громадную бороду, вытащил из-за пазухи партийный билет и, держа его в правой руке, произнес раздельно и отчетливо, как будто боясь, что секретарь собрания (а это была все та же Смирнова) не успеет записать его слова в протокол.         
     - В течение трех с лишним месяцев я испытываю постоянное, все возрастающее, ничем не мотивированное и безграмотное вмешательство парторга и его жены – редактора газеты в производственную деятельность порта и мою, как начальника бухты. Все это вредит выполнению задач, поставленных перед нами товарищем Сталиным, партией, руководством Севморпути, и вредит самой атмосфере на зимовке.
     Светаков не произнес – «вредители» или «вредительство». Он выразился достаточно абстрактно – «вредит», но он-то знал силу слова, занесенного в протокол. Он действовал оружием своих противников, оружием – он был в этом уверен – безнравственным, но сейчас это его мало смущало. Он продолжал:
     - Все вы знаете, что в декабре на совете при начальнике Главсевморпути работа порта Тикси была оценена положительно. Не стану повторять, что в прошедшую навигацию порт обработал рекордное количество пароходов. Тем не менее, товарищ Смирнова, вопреки оценке, данной товарищем Шмидтом и начальником политуправления товарищем Бергавиновым, настаивает, что я плохой руководитель, более того – старорежимный держиморда и вредитель.
      - Так вот, - Светаков звонко шлепнул партбилетом о стол президиума. – Не знаю, какой проект решения заготовлен парторгом, потому предлагаю свой: поставить на голосование вопрос о партийном доверии начальнику порта Светакову. В случае, если партийцы сочтут невозможным находиться мне на своем посту, если они согласны, что я вредитель, я сделаю две вещи. Первое: буду считать себя исключенным из партии, залогом чего вот этот мой партбилет. Второе: своим последним приказом по порту складываю с себя все полномочия, временно исполняющим обязанности начальника порта – до решения вопроса в Москве – назначаю товарища Смирнову. Похоже, она лучше других знает, как руководить портом, вот и пусть поработает на общее благо, исполняя указания нашего вождя товарища Сталина. Прошу поставить мое предложение на голосование.
     Из темной глубины зала прозвучал сначала один неуверенный голос, затем другой, третий: «Голосовать! Голосовать!». Но в целом зал, в котором большинство составляли сторонники Светакова, продолжал молчать, оцепенев от страха.
     У Когана, который так и не успел покинуть трибуну, глаза полезли на лоб. Он уже понимал, что Светаков его переиграл: чем бы теперь дело ни кончилось, гигантский, ни с чем не сравнимый скандал уже состоялся. И этот скандал допустил, более того – инициировал, именно он, парторг Коган (то, что он всего лишь послушное орудие собственной жены, лишь усугубляет ситуацию). И уже не имело никакого значения, как дальше сложится судьба Светакова. Ему, Когану, теперь все равно не сносить головы. Потому что это в его парторганизации состоялось нечто совершенно неслыханное – демонстрация, бунт или черт его знает, как это еще назовут.
     Светаков выложил на стол свою главную карту – партбилет. Чем ее крыть, Коган не знал. Ставить вопрос на голосование, как требует Светаков, почти наверняка проиграть: большинство в зале – Коган это прекрасно знал, потому весь сценарий и строился как блиц-криг – за Светакова. Проголосуют они за него или побоятся – другой вопрос. А если проголосуют?
     Так они и стояли молча: белый, как полотно, Коган на трибуне и сжатый, как стальная пружина, Светаков за столом президиума.
Лишь Смирнова, почувствовавшая, как почва уходит из-под ног, продолжала биться в истерике:
     - Это шантаж, это очередная и бесстыдная попытка противопоставить себя партии, - кричала она, обращаясь к залу. – Это происки недобитых троцкистских агентов, - тут она поворачивала голову в сторону лейтенанта Передрия, который, как всегда, скромно и внешне безучастно пристроился с краю президиума.
    Тому-то было совершенно ясно, что прямо здесь, на партсобрании следует арестовать... вот только кого, не знал. Ситуация явно вышла за рамки местной склоки и, следовательно, за пределы его полномочий. Разрешить ее без указаний своего руководства он не мог. Потому малограмотный лейтенант Передерий неожиданно нашел единственно возможный выход, произнеся самую длинную публичную речь в своей жизни:
    - Предлагаю другой вариант постановления: заслушав информацию товарища Смирновой, принять ее к сведению. Протокол собрания направить в политуправление Главсевморпути.
    Коган засуетился:
    - Да, да, товарищи, это вполне разумное решение. Давайте голосовать.
    Все как-то дружно и облегченно вздохнули, быстро проголосовали и начали вставать с мест (хотя кто там «за», кто «против» – никто так и не подсчитал). Светаков, не говоря ни слова, взял со стола партбилет, все так же молча и без суеты засунул его куда-то под бороду, аккуратно застегнул на все пуговицы китель и пошел к выходу.
     В кромешной тьме полярной ночи неистовствовали сполохи северного сияния. Белые, фиолетовые, красные полотнища бесшумно плескались в небе, перетекая одно в другое, перемешиваясь, озаряя поселок и сверкающую снегом бухту сказочным светом. В другое время от волшебной картины Светаков не смог бы оторвать глаз. Но он теперь знал, что нет никакой «блаженной страны», давно не звучала в его душе та волшебная мелодия. Лишь одна фраза неотвязным рефреном засела в башке: «вышивал сердитый Сталин»...

Глава 6. «По мере продвижения к социализму...»
    В тот же день протокол собрания с соответствующими комментариями Когана был направлены в Москву – Бергавинову, в Якутск – Лиссу и Адамовичу. Лейтенант Передерий тоже послал сообщение куда надо, приложив свое донесение.
   Первым о скандальном партсобрании в последних числах февраля узнал начальник политуправления Бергавинов и не на шутку встревожился. О напряженной ситуации в Тикси ему докладывали и раньше, доброхотов хватало, но он долгое время смотрел на это сквозь пальцы. Ему ли было не знать, каково приходится на зимовках, где перманентные склоки – дело обычное? Но, прочитав протокол собрания и письмо Когана, он с тоской и досадой понял, что дело зашло слишком далеко. Уголовная «семенчуковщина» могла оказаться сущим пустяком по сравнению с явно политическим делом Светакова. Швырнуть партбилет на стол – это не какая-то там «бытовуха».
     Положение Светакова усугублялось тем, что именно в эти дни проходил один из самых гнусных и самых страшных своими последствиями пленумов ЦК ВКП(б), открывшийся 23 февраля. Именно на нем Сталин сформулировал свой людоедский тезис: по мере продвижения к социализму классовая борьбы будет обостряться.
     Но не только этим вошел в историю тот пленум. На нем вторично рассматривалось дело Бухарина и Рыкова. По предложению Сталина их исключили из партии, а на следующий день арестовали.
    Несколько раз на пленуме выступал Ежов.
   - За несколько месяцев не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: «Товарищ Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком». Таких фактов не было. Чаще всего, когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей.
    Люди ранга Бергавинова прекрасно понимали, что «хозяйственники  и руководители наркоматов» - эти именно они. Это с них не сегодня-завтра потребуют списки «подозрительных», «вредителей» и «троцкистов». А не представишь – тебя же и прихлопнут.
     Он и сам уже немало приложил руку к всевозможным разоблачениям. Особенно во время своих знаменитых перелетов вдоль всей полярной империи с запада на восток и с востока на запад. Он старательно и увлеченно исполнял предписания ЦК о «выкорчевывании». Практика партчисток давала в этом смысле беспредельный простор. Нечеткости, сомнительности в заполнении партийных документов, приписки стажа – были массовым явлением. Он гнал таких людей из партии, убеждая самого себя, что тем самым очищает партию от скверны (и, действительно, среди изгоняемых им было немало сброда, ворья, проходимцев, охотников за длинным рублем, которых он нутром чуял). Но он не мог не осознавать, что его показательные партийные экзекуции, когда он лично вникал в суть дела, – лишь маленькая часть того процесса, который назывался партийной чисткой. Основную работу делали как раз всевозможные проходимцы, доносчики, карьеристы. Не мог он не осознавать и того, что исключение из партии было лишь первым этапом на пути человека в кромешный ад.
     Сейчас перед Бергавиновым лежало дело Светакова, и пока только в его власти было казнить или миловать. Более того, пленум ЦК все еще продолжался, на нем принимались все более устрашающие решения. Можно было обогнать конкурентов из числа «хозяйственников и руководителей наркоматов» и первым переправить дело в НКВД: «Товарищ Ежов, что-то тут неблагополучно. Займитесь этим делом».
     Конечно, можно было. Но, к чести Бергавинова, такие мысли никогда не приходили ему в голову. Он думал о том, как спасти Светакова в практически безнадежной ситуации. И, как ему казалось, придумал.
     Как раз в это время в Якутске с инспекцией находился его заместитель Дмитрий Козьмин. Бергавинов приказал ему немедленно лететь в Тикси, прихватив с собой начальника якутского политотдела Адамовича, и оперативно во всем разобраться, не ломая при этом дров.
     - Ты там не очень наседай на Светакова, - напоследок напутствовал Козьмина Бергавинов. – Хвост для порядка накрути, но в обиду не давай. Ему еще работать, а этим газетным писакам только языками молоть.
     Козьмину не потребовалось много времени, чтобы все понять. Было ясно, что Светаков прекрасно справился с функциями начальника порта, портостроителя и организатора очень непростой зимовки. Вины его в том, что зазимовали якутские грузы, не было никакой. При том, что львиную долю грузов он все же спас. Испорченные и разворованные – не в счет при небывалых масштабах проведенных работ (последнее Козьмин особенно настойчиво втолковывал Когану, обвиняя того в близорукости и неумении смотреть на вещи масштабно). А то, что Светаков крут, иной раз до самодурства – так это в те времена считалось едва ли не лучшей характеристикой руководителя.
     С «Прончищевым» все оказалось и того проще. Адамович подтвердил, что Светаков действовал не самостоятельно, а по согласованию с начальником Якутского теруправления Лиссом. После этого история приобрела трагикомический оттенок.
     Ясно было и то, что сам Коган – вполне посредственная фигура, которой крутит его жена, возомнившая себя партийным деятелем. Козьмин даже орал на Когана, что тот вместо укрепления партийной дисциплины развел семейственность, кухонную склоку, занялся не своим делом.
     Но эпизод с партбилетом обойти было никак нельзя. Тут требовалось какое-то иное решение, которого Козьмин самостоятельно принять не мог. Он сделал последнее, что было в его силах - собрал общее собрание коллектива порта, полярных станций, радиоцентра. О скандале к тому времени не знали разве что поселковые собаки. Козьмин не просчитался. Собрание оказалось бурным и практически целиком стало на сторону Светакова.
    - Да они же все пьяные,- совершенно потеряв контроль над собой, кричала Смирнова, - Светаков опоил всех спиртом.
   - Ну и что, - раздался из глубины зала ироничный голос Страхова, - пили, пьем и будем пить.
   - Кто это сказал? Кто? – кричала и зорко всматривалась в полумрак зала Смирнова.
   Раздался общий хохот. Смирнова тщетно требовала от парторга очистить зал от троцкистов и белогвардейцев. Сам Коган был растерян и не знал, как вести собрание.
   «Светаковцы» стояли за своего начальника горой, ругали парторга за плохую пищу в столовой, за несвоевременный подвоз дров, отсутствие новых кинофильмов, свежих газет, непроходимую скуку по вечерам и в выходные дни. По справедливости, половина этих претензий предназначалась и начальнику порта, но никто уже не обращал на это никакого внимания, валили все до кучи. Когана на зимовке терпеть не могли (а еще больше его жену), уже из одного этого перехваливали Светакова. 
     Активнее всех был Николай Толстопятов. Тот защищал Светакова, рассказывал его героическую революционную биографию, о том, как они вместе строили Диксон, не стеснялся в выражениях, когда говорил о парторге и его жене: провокаторы и склочники, ничего не делающие сами и мешающие работать тем, кто вкалывает с утра до ночи.
    «Развели, понимаешь, палестины», - под смех окружающих кричал из глубины зала главбух Якименко. Козьмин для порядка хмурил брови, но ход собрания его вполне устраивал. «Коганявцы» проиграли вчистую...
     С этими козырями на руках Козьмин решил согласовать вопрос с Бергавиновым. Тот в свою очередь привлек к радиотелефонным переговорам Янсона, который в то время был фактическим руководителем Главсевморпути. Общее мнение было таково: оставлять «сигнал» без внимания нельзя, не наказать Светакова – тоже нельзя, дать команде Когана-Смирновой выйти из склоки победителями - нельзя подавно. Вслух этого никто не произнес, но каждый понимал, что победа этой пары даст начало политическому процессу уже в самом Севморпути. Потому сообща приняли «соломоново решение»: вывезти из Тикси обе воюющие стороны, а в Москве раздать всем сестрам по серьгам.
    «Эвакуации» подлежали Светаков, Коган, Смирнова, Толстопятов. 
    - А меня-то за что? - чуть не плача обратился к Козьмину Толстопятов.
    - Сам знаешь! – отрубил Козьмин и продолжать разговор не стал.
     Он и сам чувствовал себя неловко, включив в число «склочников» в общем-то рядового работника. Но Кузьмина тоже одолевал страх. Это в Тикси или в Якутске он был высоким столичным начальником. А в Москве ранг замначальника политуправления не мог служить надежной броней. Он внимательно изучил протокол партийного собрания и не упустил фразу Смирновой о «троцкисте, трижды исключенном из партии». Оставить Толстопятова в Тикси означало взять ответственность за неизбежные последствия на себя. Козьмин не стал рисковать. Поначалу он даже хотел включить в «черный список» и капитана порта Страхова, но счел, что и одного Толстопятова достаточно. Сам для себя он придумал оправдание, которое могло бы пригодиться в будущем: нельзя же было оставить порт без единого руководителя.

Глава 7. Эвакуация
 
    Козьмин остановился на квартире у Светакова. Лучшего жилья для московского начальника в Тикси не было. Они не были близко знакомы. По работе не раз приходилось общаться, когда надо было решить какой-то кадровый вопрос, но не более того. Да и разница в положении не подразумевала особой человеческой близости. Но, к чести Козьмина, он не был высокомерен. Сам он был из рабочих, лет на пять старше Светакова, участвовал в революции, в Главсевморпути начал с председателя профсоюза, затем стал помощником начальника политуправления по кадрам, а совсем недавно Бергавинов сделал его своим замом (32).
     Вечером, перед отлетом на материк давали «отходную». Тикси – не столица. Ощущение полной оторванности от Большой земли, завывание пурги за окнами, разлитый по стаканам спирт располагали к некоторой расслабленности и неформальности общения. Сидели вдвоем, лицом к лицу через стол. Над столом свисал с потолка огромный шелковый абажур с кистями – Светаков любил «мещанские» мелочи быта, позволяющие в глухой заполярной тундре хоть чуточку ощущать уют нормальной жизни. Стосвечовая лампа горела ровным светом (Толстопятов отладил-таки вечно спотыкающийся движок), отбрасывая на стол тени двух голов, склонившихся друг к другу.
    - Пойми, Василич, - втолковывал Козьмин, с непривычки быстро захмелевший от неразведенного спирта, - завтра мы летим волку в пасть. Ума не приложу, как в твоем положении можно отвертеться. Ты даже не представляешь, что сейчас творится в Москве. Да что там – в Москве. Помнишь Николая Иванова из «Нордвикстроя»?..
    Светаков не был с ним лично знаком, хотя знал, что Иванов трудился в новом гигантском тресте «Нордвикстрой», который создал Борис Лавров. В устье Хатангского залива были обнаружены запасы угля, соли и нефти. Иванов был главным инженером треста, отвечающим за нефть. 
   - Так вот, - продолжал Козьмин, - в ноябре арестовали. Во Владивостоке взяли Пошеманского... (Этого Светаков неплохо знал по совместной работе на Дальнем Востоке). А помнишь Плисецкого со Шпицбергена? Тебя ж туда посылали в командировку... Из партии погнали, тоже со дня на день ждет ареста.
    Козьмин называл еще множество фамилий, которые Светакову мало что говорили, а потому не особо задевали сознания. Но когда Козьмин назвал фамилию его недавнего шефа и гонителя – Вячеслава Зофа, заместителя наркома водного транспорта, «ленинского связного», Светаков вдруг явственно почувствовал, как мурашки забегали по спине. Если взяли Зофа, то следующим мог стать его «заклятый друг».
   - А Янсон? - выпалил он.
   - А что Янсон? – не понял Козьмин. – Тот у нас, считай, нынче главный. Товарищ Шмидт занимается только глобальными вопросами, а вся текущая работа как раз на Янсоне да на моем шефе – Сергее Адамовиче.
    Засиделись допоздна. Под конец Светаков решился выложить Козьмину просьбу, которая не выходила у него из головы. Он осознавал, что так или иначе именно из-за него отзывают на материк Николая Толстопятова. Просить за него Козьмина было рискованно, но он все же решился.
    - Дмитрий Дмитрич, а нельзя ли уберечь Толстопятова от столичных разборок? Ты же сам понимаешь, в Москве ему с его «троцкизмом» и тремя исключениями из партии никак нельзя. Там ему конец. А здесь он незаменим.
     Разомлевший Козьмин, который сам чувствовал себя неловко из-за Толстопятова, довольно быстро согласился. Договорились, что Толстопятов задержится в ожидании сменщика, а после передачи дел отправится в Якутск, где Козьмин через своих людей его трудоустроит. Глядишь – и затеряется.
     Улетали якутским самолетом: Светаков, Коган и Козьмин. Смирновой по ее рангу не полагался самолет Главсевморпути. Она уехала раньше на перекладных. Коган до последнего уговаривал Козьмина дать ему еще пару недель для передачи дел.
    - А что тебе их передавать, - с откровенной издевкой отвечал Козьмин, - рот закрыл – вот и вся передача.
   Как-то обреченно простились с Толстопятовым.
   - Ты мне пока не пиши, - строго сказал Светаков, - тем более, что я еще не знаю, где остановлюсь. Но если все же приспичит, то ни о чем, кроме погоды. А то – знаю я тебя.
     На том и расстались. Эвакуированные улетели. Толстопятов самостоятельно добрался до Булуна, расположенного в сотне километров к югу от Тикси, на левом берегу Лены. Оттуда, согласно указанию Козьмина, ему предстояло лететь до Якутска. Толстопятов просидел на аэродроме десять суток и, так и не дождавшись самолета, застрявшего где-то из-за непогоды, вернулся в Тикси. 
     Страхов без лишних расспросов оформил его на прежнее место - старшим электротехником порта, а с началом навигации 1937 года Толстопятов ушел радистом на гидрографической шхуне «Темп». Осенью последним пароходом он добрался до Владивостока, а уже оттуда до Москвы. Светакова в столице он не застал.
     Встретиться им довелось лишь через полтора года...
 
Глава 8. Шмидт переходит Рубикон

    «Эвакуированные» вернулись в Москву вскоре после окончания февральско-мартовского (1937 г.) пленума ЦК. Светаков очень скоро кожей почувствовал разительные перемены, произошедшие за год его отсутствия в Москве, в самой атмосфере столичной жизни, особенно в коридорах Главсевморпути. Газеты по-прежнему были полны сообщениями о фантастических достижениях героев-стахановцев. Но все больше и газетные заголовки, и служебные разговоры, митинги и собрания крутились вокруг недобитых, из всех щелей прущих врагов, вредителей, диверсантов и шпионов, на которых столь богата оказалась русская земля. Люди как будто посходили с ума, как будто завтра все собирались совершить какое-то преступление и потому наперегонки торопились обеспечить собственное алиби. 
      Отто Шмидт чем дальше, тем меньше уделял внимания текущим проблемам Севморпути, сосредоточившись на общем политическом руководстве и подготовке очередных героических эпопей, которые могли бы потрясти мир. Такой эпопеей должна была стать экспедиция к Северному полюсу. Оперативное руководство главком легло на плечи первого заместителя Николая Янсона и начальника политуправления Сергея Бергавинова. Пока же главной заботой Шмидта, как и любого государственного деятеля его ранга, было проведение расширенного партийно-хозяйственного актива «в свете решений» недавнего пленума ЦК. Сам Шмидт вынес из него и накрепко усвоил главное – намек-просьбу Николая Ежова к «хозяйственникам и руководителям», которые не только не выдают вредителей и троцкистов, но даже пытаются их защищать.
     Светаков, появившись в Москве, первым делом поспешил в политуправление, малодушно надеясь опередить Когана. Но Бергавинов даже слушать не стал – не до тебя. Светаков пытался что-то рассказать о Тикси, но Бергавинов только руками замахал – потом, потом, сейчас все силы на подготовку актива. Как вскоре оказалось, Бергавинов уже решил для себя, как спасти Светакова от беды, попросту – ареста, но не стал на этот раз откровенничать со взбалмошным Светаковым. Боялся его непредсказуемой реакции. Приказал только категорически не появляться на активе, меньше общаться с коллегами, немедленно оформить отгулы и уехать куда-нибудь отдыхать, лечить цингу, заниматься чем угодно, только не появляться в конторе.
    - Приказываю явиться ко мне 15 апреля, - сухо-официально закончил он.
     На актив собрали уйму народа со всей Арктики, территориальных управлений, само собой – из московского аппарата: партийных и беспартийных, начальников всех рангов, ученых, зимовщиков, моряков, летчиков. Обширный доклад об итогах пленума ЦК, о работе Главсевморпути и задачах, «вытекающих из решений», сделал сам Отто Шмидт.   
    Разумеется, готовили доклад другие люди, в первую очередь - Янсон и Бергавинов, каждый по своей части. Но Шмидт исчеркал его вдоль и поперек, обвинив обоих в беззубости, и внес радикальные изменения в стилистике и духе пленума, а также последних установок вождя.
    Шмидт предложил осмыслить работу полярников в свете двух событий: принятия «новой сталинской Конституции» и, как он выразился, «уроков японо-германской троцкистской диверсионно-шпионской вредительской деятельности».
     Эта корявая формулировка не была его личным изобретением. Буквально в день открытия актива «Правда» вышла с передовицей – своеобразным наставлением Шмидту: «Основная задача советских хозяйственников заключается сейчас в том, чтобы выкорчевать до конца японо-немецко-троцкистских агентов фашизма и их сообщников – правых реставраторов капитализма».   
       Эта формула подправлялась и оттачивалась много лет. С каждым новым процессом советскому народу все труднее становилось различать вредительские блоки – правые, левые, право-левые, московские, союзные, центральные, объединенные, параллельные  и прочие. В конце концов, формула приняла хоть и нелепый (с нагромождением прилагательных и без единой запятой), зато всеобъемлющий вид. Теперь она охватывала практически всю географию земного шара и любое возможное шевеление собственного народа – от бытовой пьянки, прогула до выступления против линии партии или вождя.
     С этого Шмидт и начал доклад: «В нашу среду проникли всякого рода вражеские элементы – и белогвардейцы, и кулаки, и троцкисты, и зиновьевцы, и аполитичные с виду, но тем не менее вредные проходимцы и жулики».
     Шмидт как будто подслушал прошлогодний разговор за плотно закрытыми дверями политуправления, когда Бергавинов настойчиво советовал Светакову бежать на Север. И вот теперь Шмидт разоблачал заговорщиков: «Доказано, что одним из методов врагов был такой: на время удалиться из центров – Москвы, Харькова, Киева, Ленинграда – удалиться куда-нибудь подальше. А куда же дальше? – Ясно, что на Север... Для врагов наших иногда оказывается выгоднее смыться на время, спрятаться на Севере, в отдаленных местах».
      В качестве примера Шмидт привел Пошеманского (33), до недавнего времени начальника Дальневосточного территориального управления Главсевморпути, а ныне «как выяснилось, двурушника и врага партии».

Под пытками
    Деятельность нашей контрреволюционной вредительской организации по подрыву оборонной мощи Советского Союза, в частности моя и Пошеманского, сводилась к выводу из строя к началу скорой войны с Японией ледокола «Красин». Ледокол не получал капитального ремонта, и, несомненно, должен был выйти из строя к навигации 1938-го или даже 1937 года.
         Из протокола допроса Иванова Николая Ивановича,   
         начальника Дальневосточного территориального   
         управления Главсевморпути, сменившего на этом   
         посту Пошеманского.
                Бутырки, февраль 1938 года.

     - Другой пример, еще более яркий, расстрелянный террорист Пикель. – Шмидт, похоже, буквально понял недавнюю угрозу Ежова и выкладывал фамилии списком. – Почему он поехал на Шпицберген? Он нашел выгодным на время удалиться. А наши люди ему покровительствовали. Руководящие работники Шпицбергена должны были, по меньшей мере, сообразить, что человека этого с антипартийным прошлым нельзя сажать на политическую работу, на радио и отдел подготовки кадров. Руководители это дело пропустили и не сигнализировали.
     Тут Шмидт просто встал на позиции Ежова, требуя уже от своих подчиненных «сигнализировать», и удовлетворенно закончил:
    - Эти покровители получили в партийном порядке заслуженное наказание – директор копей Плисецкий (34), парторг Рогожин и главный инженер Стельмах из рядов партии исключены.   
     В который уже раз досталось бывшему волонтеру французской армии, а ныне начальнику Якутского территориального управления Юлию Лиссу (35). Этого Шмидт просто растоптал, представив его деятельность как «пример аполитичности, делячества, отрыва от партийно-политических задач, что привело к целому ряду тяжелых последствий. У нас сплошь и рядом отсутствует большевистская проверка людей».
    Камень про «большевистскую проверку людей» был пущен уже не столько в огород Лисса, сколько Бергавинова. Это его политуправление, по словам Шмидта, «мало еще сделало для политического воспитания кадров, а давно бы пора». Шмидт продолжал перечислять фамилии подчиненных, начальников управлений и служб, и каждый им упомянутый вскоре исчезнет в бездне ежовского ада.
     На Мурманском судоремонтном заводе «низкий идейный уровень партийцев, политическая отсталость инженерно-технического состава и очень слабое политическое руководство беспартийными массами». То же самое в полярной авиации, у летчиков и техперсонала (36).
    - Они оправдываются тем, - с ядовитым сарказмом громыхал с трибуны Шмидт, - что им, видите ли, трудно участвовать в политкружках, потому что они много летают. Так пусть обучаются с отрывом от производства на 6-8 месяцев.
     Шмидт вряд ли осознавал степень собственной преступной глупости и возможные последствия подобного новаторства. Летчик, большую часть года зубрящий цитаты вождя, мог, конечно, стать послушным «солдатом партии», но в небе, за штурвалом самолета он представлял бы опасность для себя и окружающих.
   Но Шмидта несло. Явно того не желая, он вскрыл истинную цену тех успехов прошлогодней навигации-1936, за которые десятки руководителей Главсевморпути получили ордена, медали, премии и прочие награды. На примере Архангельского порта (а именно в нем начиналось большинство арктических рейсов) он нарисовал картину «настоящего бракодельства». Из-за полного бардака с погрузкой и отправкой судов, в условиях перманентного аврала, путаницы и безответственности «рейсы в прошлую навигацию прошли впустую, не с теми грузами». То есть произошло именно то, с чем Светаков столкнулся в Тикси, где невостребованные грузы остались зимовать под открытым небом.
      - Мы так и не добились, - заключил Шмидт эту часть своего доклада, - чтобы начальник Архангельского территориального управления товарищ Кузьмин признал эти недостатки и сделал выводы.
     Особенно досталось от Шмидта Плановому отделу. Начальник отдела Нацаренус (37) не присутствовал на активе, был тяжело болен. Но тоже получил сполна: за «величайшее презрение к работникам с мест», за то, что приютил некоего Шишу, бывшего колчаковца, всевозможных аферистов, за отсутствие плановой работы».
    Досталось даже Крастину (38) – начальнику Морского отдела за «безобразное состояние штурманского хозяйства», руководителям Горно-геологического управления и многим другим.
    Доклад Шмидта, который с успехом мог бы прочитать сам Ежов или, к примеру, прокурор Вышинский, стал тем Рубиконом, перейдя который, «ледовый нарком» и академик окончательно перешел в лагерь большевистских людоедов.
    Но, окруженный врагами, вредителями, шпионами и диверсантами, как же он представлял себе настоящие образцы советского человека и гражданина? Этому в докладе Шмидта был посвящен специальный раздел «о подборе кадров». Разнеся в пух постановку дела в собственном «ледовом наркомате», Шмидт указал на пример (подчеркнем – единственный пример), достойный подражания: «Вот прочитали мы в газете о назначении товарища Завенягина первым заместителем Наркомтяжмаша – молодой человек, с завода. Вот выдвижение! Почему мы не выдвигаем таких? Потому что плохо знаем своих людей».
      Последняя его часть целиком была посвящена товарищу Сталину. С теплотой, никак не вяжущейся с огромной фигурой и бородой, скрывающей ту часть докладчика, которая возвышалась над трибуной, Шмидт пересказал древний миф об Антее, которым сам Сталин закончил свое выступление на пленуме.  Мол, большевики, как Антей, питающийся силами от матери-земли, «сильны тем, что держат связь со своей матерью, с массами, которые породили, вскормили и воспитали их».
    Заключительную цитату из Сталина Шмидт процитировал уже грозно, постукивая для убедительности кулаком по трибуне:
    - Товарищ Сталин говорит: «Пока существует капиталистическое окружение, будут существовать у нас вредители, шпионы, диверсанты и убийцы, засылаемые в наши тылы агентами иностранных государств».
    - Вот почему, - уже от себя добавил Шмидт, - мы должны быть всегда начеку.
    И погрозил залу пальцем. Через день, 22 марта он надолго улетел из Москвы. Его ждала новая «героическая» авантюра – воздушная экспедиция на Северный полюс и высадка папанинцев на льдину.

Новые мифотворцы
     Уже упоминавшийся д-р геогр. наук В. Корякин в 2011 году опубликовал свою очередную «арктическую» книгу - «Отто Шмидт» (изд. «Вече»). В ней он, среди прочего, анализирует события февраля-апреля 1937 года на основании двух публикаций в журнале «Советская Арктика» (в апрельском и майском номерах). В апрельском – выступление Шмидта на заседании Совета при начальнике Главсевморпути. В майском – выступление на активе ГУ СМП 17–20 марта «в свете решение пленума ЦК». 
     Д-р Корякин со всей определенностью утверждает, что Шмидт не писал этих текстов, что они написаны и опубликованы «под именем Шмидта» начальником политуправления Сергеем Бергавиновым. На каком основании ученый делает столь странный вывод? А ни на каком! Хотя догадаться несложно: Шмидт – гений (а гений и злодейство несовместны?), Бергавинов – «бывалый чекист».      
      Корякина возмущает «удивительная разница материалов, причем на основе одних и тех же фактов». Первый, «беззубый» (и потому, видимо, простительный). Второй – «сурово-обвинительный».
      Ученый Корякин не потрудился узнать и, соответственно, не сообщил читателям важную информацию: а когда же состоялся этот самый совет при Шмидте? Из той же «Советской Арктики» без труда выясняем: совет состоялся в середине декабря 1936 года. Выступления на нем руководителей Главсевморпути (Шмидта, Крастина, Бергавинова) несколько месяцев публиковались в последующих номерах (о причудах полярной журналистики судить не беремся), пока в апрельском номере на доклад Шмидта невзначай не натолкнулся Корякин. Подчеркнем – доклад трехмесячной давности.
     Следим за хронологией дальше. Пленум ЦК работал с 23 февраля по 3 марта. Актив ГУСМП состоялся через пару недель, 17-20 марта. Есть ли хоть что-то странное, что в декабрьском и в мартовском докладах у Шмидта повторялись пара-другая одних и тех же фамилии? Ровным счетом ничего. Уж если власть начинала кого-то травить, то травила до конца. 
      Но дело вовсе не в этих протокольных «деталях». Главное вот это – «в свете решений пленума ЦК»! А в этом «свете» Шмидт не мог не помнить выступления вождя на пленуме (положившие начало большому террору), а главное - реплику Ежова: «Когда ставишь вопрос об аресте вредителя, троцкиста, некоторые товарищи, наоборот, пытаются защищать этих людей». Это и были руководящие указания, от которых никто в стране не мог отступить ни на шаг.
     Так что ничего удивительного в новой – «сурово-обвинительной» интонации Шмидта нет. А есть обычная людоедская практика времен большого террора: вчера Бухарин – «золотое дитя партии», завтра – шпион и диверсант; вчера Бергавинову вручают орден, завтра он – бандит, готовивший покушение на вождя. Так что Шмидт по праву должен быть причислен к членам сталинской банды.
     Но вот каков трогательный финал книги д-ра Корякина: «Она надолго останется базовой для проявляющих любознательность в этой сфере знаний. Мы, родные Отто Юльевича, душевно признательны и автору, и издательству «Вече». Сигурд Шмидт».
      Вот, оказывается, откуда ноги растут. Вот как, оказывается, создаются «базовые» книги, на которые и должны ровняться «проявляющие любознательность».

Глава 9. Делать бы жизнь с кого

   Его, покойника, с ежовско-бериевской компанией не захоронили, о нем смакуют газетчики: «легендарный строитель Норильска»! Да уж не сам ли он и камни клал? Легендарный вертухай – то верней. Сообразя, что сверху любил его Берия, а снизу очень хорошо о нем отзывался эмведешник Зиновьев, полагаем, что зверь был отменный. А иначе б ему Норильска и не построили.    
       А. Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ

     Столь трогательное и заинтересованное отношение Шмидта к Завенягину, которое он продемонстрировал в своем докладе, требует пояснения. Ладно бы свой - полярник, ученый или моряк. Но в собственной конторе он не нашел ни одного примера для подражания. Взял чужого, со стороны. Каким вообще боком Завенягин оказался в докладе Шмидта?
    Как сегодня хорошо известно, открывателем норильского месторождения был геолог Николай Урванцев (тот самый, который с Ушаковым, Ходовым и охотником Журавлевым обследовал Северную Землю). Именно экспедиции Урванцева в 1919—1926 годах подтвердили наличие здесь богатых месторождений каменного угля и полиметаллических руд. Но, как опять же хорошо известно, выстроенный здесь горно-металлургический комбинат почему-то носит имя не Урванцева, а Завенягина. Долгие десятилетия эта история оставалась покрыта непроницаемым мраком. Только в конце 80-х правда начала понемногу выходить на свет. А получилось так.
     После образования Главсевморпути трест «Норильскстрой» по географическому принципу (севернее 62-го градуса) отошел к Отто Шмидту. Главсевморпуть даже уже приступил к практическому освоению полезных ископаемых Норильска, но мощностей шмидтовской конторы было явно недостаточно. Объем предстоящих работ был колоссальный: не только продолжение геологических исследований, проектирование и строительство комбината, но и создание инфраструктуры, прокладка железной дороги до Дудинки, строительство порта, города и пр., и пр. Не говоря уж о том, что у Шмидта не было своих заключенных, которые уже давно стали основной рабочей силой на северных стройках. Наконец, все эти работы требовали колоссального финансирования, которого у Шмидта не было.
     В истории советской Арктики закрепился и до сих пор успешно подпитывается миф, согласно которому в апреле 1935 года Шмидт (в личном качестве) подал в ЦК записку, в которой «заострил внимание членов политбюро на ценности объекта и необходимости срочной реализации строительства». После чего, собственно, и развернулось активное создание комбината.
      Было известно, что главным инженером строительства периода его подчиненности Шмидту был Александр Воронцов. Но кто возглавлял стройку? Только в конце 80-х, в перестроечные времена, случайно стала известна фамилия – Михаил Зингер. Именно он был начальником треста, а сманили его из Наркомтяжпрома Шмидт и Бергавинов.
     Вот как описывает дальнейшее сам Зингер: «Было немало скептиков, считавших этот заполярный никель-платиновый клад недоступным и нереальным для эксплуатации. Пришлось в месячный срок привести в движение все научно-исследовательские и проектные организации, близкие к этому вопросу, чтобы доказать реальность и необходимость немедленного развертывания стройки. Исходя из острого дефицита в никеле и колоссальных масштабов стройки, мною совместно с О.Ю. Шмидтом и тов. Бергавиновым была составлена докладная записка в политбюро тов. Сталину, где мы, не скрывая громадных трудностей этой стройки, заострили внимание членов политбюро на ценности объекта и необходимости срочной реализации строительства».
     Так вот кто автор знаменитой записки, решившей судьбу строительства! Понятно, что приват-доцент Шмидт и политрук Бергавинов были в этой истории всего лишь в качестве пристяжных.
     Записка была подана в ЦК 17 апреля 1935 года, и быстро получила ход. Сохранились воспоминания Александра Воронцова. Весной 1935 года он и Шмидт присутствовали на совещании в политбюро, на котором записка была всячески поддержана. Но Шмидта это мало обрадовало: Сталин высказался против того, чтобы он и дальше возглавлял норильский проект. Видимо, Сталин понимал, что на такое неподъемное дело нужен не приват-доцент, хоть и напористый, хоть и циничный, а - сошлемся на Солженицына - «зверь отменный». Потому по инициативе Сталина все работы были переданы НКВД.  Машина закрутилась с бешеной скоростью. Уже в июне 1935 года Генрих Ягода подписал сверхсекретный приказ «Об организации строительства Норильского никелевого комбината». Так Шмидт остался не только без золота «Дальстроя», но и без норильских никеля с платиной. Заполярная промышленная империя Шмидта мало-помалу стала «таять».
     Зингер подписал передаточный акт и вернулся в Москву, где его уже поджидала проверочная комиссия при политуправлении Главсевморпути. Есть непроверенные и неподтвержденные данные, что именно Шмидт с Бергавиновым решили дальнейшую судьбу Зингера. Его обвинили в том, что он «недостаточно активно боролся за генеральную линию партии». На его беду, несколькими годами раньше Зингер был уже «вычищен из партии». На этот раз чистка кончилась арестом и расстрелом в том же 1936 году.
     Позже и Бергавинов был объявлен врагом народа. Так и получилось, что автором знаменитой записки в ЦК остался один Шмидт. Все лавры первооткрывателя и создателя Норильска достались ему.
     Что оставалось делать Шмидту, когда во главе «Норильскстроя» Сталин поставил Завенягина? Аплодировать новым инициативам вождя и его новым кадровым назначениям. Так имя «чужака» Завенягина оказалось в центре доклада, который делал Шмидт перед активом Севморпути.
     Завенягин, действительно, был совсем молодым человеком. Ему исполнилось всего 32 года, когда в 1933 году он стал директором Магнитогорского металлургического комбината, построенного заключенными. Когда его назначили заместителем наркома тяжелого машиностроения, ему только что стукнуло 36 лет. В этой должности он курировал из Москвы все работы, связанные с исследованиями и разработкой богатейшего Норильского месторождения.
     Весной 1937 года, когда Шмидт произносил свой доклад, Завенягин в качестве заместителя наркома еще только прицеливался к Норильску. Когда же его назначили начальником «Норильскстроя» (а строили комбинат тоже заключенные), он по совместительству стал и начальником «Норильлага».
     Дела у молодого специалиста явно пошли в гору. В 1941 году он стал заодно заместителем наркома внутренних дел, которым в ту пору был Берия. Под начало уже генерала Завенягина попала гигантская ГУЛАГовская империя: Главное управление лагерей металлургической промышленности, Дальстрой,  Управление лагерей тяжпрома и Управление лагерей по строительству предприятий черной металлургии. Десятки и сотни тысяч заключенных перемололи эти «завенягинские» лагеря, «Норильлаг» был из самых страшных. В стране, где историческое беспамятство и в третьем тысячелетии заменяет гражданское самосознание, завенягины остаются лучшими патриотами, героями нации, эффективными менеджерами, а Норильской комбинат и до сих пор носит его имя.
    Академик Андрей Сахаров, которому после войны довелось работать с Завенягиным в рамках «атомного проекта», тоже отзывался о нем достаточно презрительно – «бериевский кадр». Вот такого «молодого специалиста» и ставил в пример своим подчиненным Отто Шмидт.
     В 30-е и в 40-е годы (а Завенягин оставался заместителем наркома внутренних дел до 1950 года) заключенные мёрли, как мухи. Чтобы их всех закопать в вечной мерзлоте под Шмидтихой, нужно было содержать огромное количество непродуктивной рабочей силы. Поэтому однажды летом экскаваторами и бульдозерами там выкопали двадцать огромных двадцатиметровых ям, чтобы хватило на много лет. Но в расчетах ошиблись: четыреста метров ямы заполнили трупами всего за два года!
     И еще одна нить парадоксальным образом завязала в один узел «ледовый наркомат» Шмидта и «Норильлаг» Завенягина. Николай Толстопятов, оттрубивший пять лет во имя того, чтобы «превратить Севморпуть в нормально действующую транспортную магистраль», остаток дней провел в «Норильлаге», своим горбом выстроив на вечной мерзлоте «гордость советской индустрии». Впрочем, судьбу Толстопятова разделили многие полярники, в том числе и открыватель норильского месторождения геолог Николай Урванцев.

Глава 10. Бергавинов спасает Светакова

    Об итогах актива, о докладе Отто Шмидта стало быстро известно. Часть аппаратчиков со страхом стала ожидать оргвыводов - кто следующий за уже названными жертвами? Другая часть принялась составлять списки с фамилиями первых.
     Светаков все это время оставался в Москве, по обыкновению поселившись на Сретенке у Августы. Строго говоря, не поселился, а просто занес вещи. Семьи у них не получалось. Делиться с женой своими страхами, посвящать в тиксинскую истории – зачем это ей? Да и что она поймет? Они давно жили разными интересами, даже не переписывались. Советом Бергавинова он не воспользовался: не поехал ни на курорт, ни в подмосковный дом отдыха полярников. Он сейчас нигде не смог бы оставаться на одном месте. Он бесцельно шлялся по Москве, вечера просиживал в ресторанах. Однажды пошел в Большой театр, послушать любимого Козловского в «Риголетто». Но в первом же антракте ушел: глаза не видели происходящего на сцене, уши не воспринимали музыку.
    Иногда Светаков срывался в панику: почему Бергавинов отправил меня в отпуск, почему не вызывает, почему не рассматривается мое дело? Может быть, все уже давно решено и не сегодня-завтра за мной придут? И он опять уходил бродить по Москве, возвращаясь домой за полночь. Подолгу не мог заснуть, неотвязным кошмаром в голове крутилось то самое собрание, стол президиума и почему-то ничего не выражающее лицо лейтенанта Передерия. Он уже давно жалел о своем, таким эффектным тогда казавшемся, жесте с партбилетом.
     «Ну, какого черта понесло!..», – скрежетал зубами Светаков. Но, просыпаясь утром и размышляя на трезвую голову, он не мог сам себе ответить – а что же, собственно, оставалось делать в той ситуации? 
    После возвращения из Тикси прошел почти месяц, когда его, наконец, вызвали в политуправление. Секретарь Бергавинова послал его в кадры, оформляться в резерв. А к шестнадцати ноль ноль велел прибыть на прием к начальнику политуправления. Светаков мотался с бумагами из кабинета в кабинет, боясь увидеть в глазах чиновников приговор. Но, на удивление, он не встречал ничего, кроме традиционного равнодушия. В коридоре он столкнулся с мотористом Сутейкиным, который работал под его началом на Диксоне. 
   - Привет, товарищ Светаков, - радушно поприветствовал его коллега, - вы ведь вроде бы в Тикси? Каким ветром сюда занесло? На актив вызывали?
   - На актив, на актив, - поспешил подтвердить Светаков и тут только понял, что о скандале в Тикси никто в сущности не знает. 
    Светаков был недалек от истины. Бергавинов, действительно, сделал все, чтобы скандал не получил хоть малый оттенок политического. «Кухонная склока» - внушал он тем, кто имел отношение к делу. Он приказал отправить в отпуска Когана, Смирнову, а Козьмину пояснил: у нас на шее висит пленум ЦК, партхозактив, дел невпроворот. Закончим с главным – займемся тиксинской «бытовухой». Бы-то-ву-ха! – по слогам повторил он Козьмину, тем самым заранее вынеся полуофициальный приговор, чтобы опередить наиболее ретивых.
     План Бергавинова был прост – дождаться отъезда из Москвы Шмидта, который всю историю мгновенно мог бы привязать к последним указаниям Ежова и Сталина. Шмидт, все-таки что-то слышавший о ситуации в Тикси, как-то мимоходом спросил у Бергавинова:
   - А что там у нас со Светаковым?
   - Да пустяки, Отто Юльевич. Он там сейчас хорошие дела разворачивает, готовит порт к навигации, заканчивает строительство нового радиоузла, полярной станции. В общем все путем.
   - А все-таки – что за склока с парторгом?
   - Да обычное дело: с полярной скуки принялись выяснять – кто главнее. Я вызвал и того, и другого, хочу обоим надрать одно место.
   - Мое вмешательство не требуется? - только и спросил Шмидт.
   - Да нет, Отто Юльевич, не вашего уровня дело. Я сам разберусь.
   - Ну-ну, - согласился Шмидт. – Я сразу после актива улетаю на ЗФИ (так в среде полярников для краткости называли Землю Франца-Иосифа). Если что, привлекайте Янсона.
    Шмидт о чем-то на мгновение задумался и потом торопливо добавил:
    - А мою бумагу по Светакову пока все же придержите...
    Еще что-то прикинул и решительно добавил:
    - А лучше вообще ей хода не давайте.
    После этого разговора Шмидт в тиксинскую историю больше не вникал.
     В шестнадцать часов Светаков явился в приемную начальника политуправления. Бергавинов его ждал, поздоровался за руку, пригласил сесть. Кроме него в кабинете был Александр Догмаров, помощник Бергавинова. Судя по всему, тот был полностью в курсе дела, потому что Бергавинов сразу стал говорить о главном. Светаков ожидал крика, разноса, но получилось как-то очень по-семейному, так что он даже растерялся. Бергавинов с минуту разглядывал Светакова, потом открыл верхний ящик стола, достал какую-то бумагу и через стол подвинул Светакову.
   - Смотри, Александр Васильевич, смотри и вникай, в какую глубокую лужу ты сел и нас рядышком посадил.
    Светаков с опаской взял документ, ожидая самого худшего. На именном бланке начальника Главсевморпути товарища Шмидта было напечатано представление начальника порта Тикси Светакова Александра Васильевича к ордену Трудового Красного знамени по итогам навигации 1936 года. Внизу стояли визы Янсона, Крастина, Бергавинова. Подписи Шмидта не было.
    Светаков только что не застонал.
  - Ознакомился? – Бергавинов перегнулся через стол, забрал бумагу и сунул ее в тот же ящик. – Можешь считать, что ты ее не видел. И теперь вряд ли когда увидишь.
    Разговор получился длинным. Бергавинов имел полную информацию от Козьмина, беседовал с Коганом, изучил протокол того злосчастного собрания.
   - А теперь, Александр Васильевич, расскажи-ка мне все сам, не торопясь и без вранья.
   Через час Бергавинов подвел итог.
   - Значит, так, - начал он загибать пальцы. - Первое. Вина твоя налицо. С народом зарываешься, говорю тебе это не в первый раз. Не гражданская война, военкомовские замашки давно пора бросить. Второе. Виноват ты не в том, что развел склоку, а в том, что не смог задавить ее в самом зародыше. Не смог справиться с этой бабой – Смирновой. И сам повел себя, как баба. И за это тебя тоже будем бить.
     Но есть куда более серьезный вопрос за рамками этой вашей кухонной свары. Ты не смог решить вопрос с якутскими грузами.
Знаю о всех твоих героических усилиях, - не дал он оправдаться взвившемуся было Светакову. - Я не о том. Десять тысяч тонн – это не вопрос твоих личных взаимоотношений с Лиссом, это общегосударственное дело. И ставить вопрос надо было по-государственному, вплоть до Совнаркома. Ты же упустил время, и твои героические усилия пропали впустую. Все сам, сам!..
     Рабочий день уже закончился. За окнами здания, в котором располагалось Главное управление Севморпути, в нескольких минутах ходьбы от Красной площади, на темно-синем весеннем небе золотом засверкали кремлевские звезды. В другой раз Светаков залюбовался бы этой красотой. Сейчас он только скользнул по окну взглядом.
    - Александр Анатольевич, - обратился Бергавинов к Догмарову, -ты можешь идти домой. Попроси только, чтобы нам чаю сделали. Нам еще надо о завтрашнем совещании покумекать.
    Догмаров ушел, оставив их вдвоем. Бергавинов расстегнул крючки воротничка на морском кителе, отвалился на спинку кресла и, катая по столу красный, остро отточенный карандаш, задумчиво глядел на Светакова.
   - Что же ты наделал, Александр Василич? Что же ты наделал?
    Молча посидели еще минут пять, отхлебывая чай.
   - Дай Бог, если завтра все получится по-моему. Будешь каяться, как договорились. На самом главном – партбилете – не зацикливайся. Мол, нервы - и все такое. Лишних вопросов не будет, кого надо, я предупредил.
    На следующий день, 18 апреля состоялось заседание политуправления. Повестка была, как всегда, обширная. Дело «о склоке» задвинули почти в самый конец.
    Первым слово предоставили Когану. Среди высоких начальников, лишенный привычной поддержки жены, он путался, старался выглядеть обличителем окопавшихся врагов, но сказать ему по сути было нечего, кроме того, что грузчики пьют, грузы разворовываются, кинофильмы старые... Будни любой полярной станции, любой зимовки. Кому из северян не было это знакомо?..
     Затем слово предоставили Светакову. Наученный накануне Бергавиновым, он говорил только о своих ошибках, вспыльчивости, о постыдной выходке с партбилетом. В заключение поклялся, что история глубоко перепахала его душу, и это для него урок на всю жизнь.
    - Предоставьте мне любую работу на Севере, - закончил он, - я искуплю свою вину.
     Последним докладывал «ревизор» Козьмин. Он разнес Когана за непонимание сути партийной работы с массами, о расколе коллектива на «берег» и «рейд», за мелочность, неумение в масштабном деле выделить главное, за фактический отказ в помощи начальнику Тикси, который был вынужден решать все производственные вопросы, особенно о сохранности зазимовавших грузов, в одиночку.
     Но и Светакову досталось от Козьмина: за бонапартистские замашки, за пренебрежение к быту грузчиков, за самоуправство, за перебои с дровами и электричеством и много еще чего. Светаков слушал критику в свой адрес, как музыку, потому что понимал, что работает заранее расписанный сценарий.
    Сам Бергавинов, изо всех сил стараясь выглядеть строгим и беспощадным, в заключительном слове произнес:
  - Думаю, все со мной согласятся, что мы не должны давать спуску коммунистам, допустившим форменное ЧП в бухте Тикси. Они должны понести суровые партийные взыскания. Предлагаю не ограничиваться просто выговорами, а занести их обоим в учетные карточки.
     В коридоре, куда все высыпали покурить, сквозь клубы дыма к Светакову пробрался Козьмин, похлопал по плечу и негромко хохотнул:
    - А ты, дурочка, боялась.
   
Под пытками
     Будучи в Якутии, я получил по радио указание Бергавинова вылететь в Тикси и разобрать там склоку между парторгом Коганом и начальником Тикси Светаковым. Все сводилось к тому, что Светаков виноват, и из Тикси его надо убирать.
     Я вызвал по радио Бергавинова и высказал свою точку зрения. Бергавинов ответил, что вывозить надо и Когана, и Светакова, что я и сделал.
     В Москве, в политуправлении были заслушаны доклады Когана, Светакова и мой. После обмена мнениями Бергавинов внес предложение Когану и Светакову записать по выговору в приказе. Позже я спросил у Бергавинова: «Как вышло, что Светаков так легко отделался?». На что он мне ответил: «Ты разве не знаешь, что Светаков состоит в нашей контрреволюционной террористической организации?». После этого Светаков при поддержке Бергавинова и Крастина был направлен в бухту Провидения главным инженером строительства порта.
    Из протокола допроса Дмитрия Козьмина. Август 
   1938  года. Бутырки

    Стоявший поблизости Догмаров подхватил:
    - А давай-ка, товарищ Светаков, дуй в гастроном...

Под пытками
     В конце 1936 года из Тикси стали поступать тревожные сигналы о том, что там проводится вредительская работа. Бергавинов послал туда «для успокоения» Козьмина. Тот принял все меры, чтобы выгородить вредительство Светакова – бывшего начальника бухты Тикси. Одновременно он вел какие-то подозрительные дела с Лиссом. В результате уголь в бухту Тикси не был завезен, и суда зазимовали.
      Мне хорошо известно, что Козьмин выполнял контрреволюционные вредительские задания Бергавинова. При мне – я был в это время по какому-то делу в кабинете Бергавинова – ему принесли телеграмму-шифровку из бухты Тикси. Бергавинов сказал: «Надо послать туда Козьмина. Он и на этот раз сделает так, что ничего не выйдет наружу».
            Из протокола допроса Александра Догмарова.      
            Июнь 1938 года, Бутырки

    Так Бергавинов спас Светакова. Надолго ли? – тогда этого никто не мог знать. Оба в очередной раз поверили, убедили сами себя, что Арктика еще может спасти от петли. А во что, собственно, оставалось верить?   
     Бергавинов, разумеется, лучше Светакова понимал (подсказывали рассудок и весь его опыт), что смертельная петля накинута и затягивается. Но сердце отказывалось принимать неизбежное, убаюкивая, успокаивая, что как-нибудь еще обойдется, что удавка не для него. В конце концов, Ежов – еще не вся партия, вот состоится очередной съезд...
    Бергавинов еще не знал, что пока он в своем кабинете на улице Разина, под самым боком ЦК кого-то распекает, кого-то спасает, выступает с докладами, мотается вдоль трассы Севморпути с обменом партдокументов.., он не знал, что в это самое время совсем рядом, в каких-то трехстах метрах, но уже в другом, потустороннем мире, в дьявольской преисподней под названием Лубянка – под звериный вой и зубовный скрежет, под стенания и плач недавних коллег, друзей и вовсе не знакомых людей вершится его собственная судьба. Нынешняя его биография большевика-ленинца близится к концу. Признания, оговоры, ложь, чудовищные измышления, выбитые вместе с зубами, челюстями, вырванные вместе с ногтями, поломанными ребрами, выдавленные чекистским сапогом из раздавленных грудных клеток... все это складывается буковками, строчками и листками протоколов совсем в иную биографию – темную, преступную, кровавую. До того рокового дня, когда ему, помимо собственной воли, придется примерить на себе эту свою новую биографию, оставалось всего полгода. 


Из архива
  …Пробирается на Север и враг. Отступая перед победоносным движением социализма, спасается он на Север...
    Немало врагов разоблачил обмен партийных документов, проведенный Бергавиновым во время перелета с летчиком Молоковым практически вдоль всей трассы Севморпути.
                Борис Горбатов. Коммунисты далекого Севера.      
                «Советская Арктика», апрель 1937      

Глава 11. Вон из Москвы!..

     В отсутствие Шмидта судьбу Светакова решали сообща: Николай Янсон - фактический руководитель Севморпути, Эдуард Крастин – начальник Морского управления и Сергей Бергавинов. Решили – направить в бухту Провидения.
     Бухта Провидения на востоке Чукотки оставалась самым «узким» местом Севморпути. На исходе навигации 1936 года были, наконец, худо-бедно закончены угольные причалы на Диксоне, строительство которых начинал Светаков. Таким образом, западное плечо Севморпути получило нормальную перевалочно-снабженческую базу. С востока Севморпуть был «голый». Мечта Шмидта – утереть нос выскочкам и «болтунам-пасквилянтам» вроде Молодых, Абрамович-Блэйка так и оставалась несбыточной мечтой. «Золотая Колыма» стала полностью ориентирована на магаданский вариант. «Дальфлот», пополнившийся новыми судами, в том числе заграничной постройки, стал мощнейшим пароходством на Дальнем Востоке.
      Так называемый вспомогательный вариант Владивосток – устья Колымы, Индигирки и Лены фактически утратил практическое значение, лишенный всякой перспективы. Суда, следующие из Владивостока, достигали бухты Провидения, уже израсходовав уголь и воду. Порт в этой бухте должен был стать базой, стартовой площадкой для рывка флота на Запад, в устья сибирских рек. В отличие от европейских портов Севморпути – Мурманска, Архангельска – в бухте Провидения не было ничего: ни порта, ни техники, ни инфраструктуры, ни железных дорог, связывающих ее со страной.
     Лучшей кандидатуры, чем Светаков, на должность начальника Провидения у руководства Севморпути не было. Это понимали все. Но после тиксинской истории посылать туда Светакова в роли «советской власти» было бы неосмотрительно.
    В конце концов решили так: пусть Светаков в качестве главного инженера строит порт, больше все равно некому. А начальником треста «Провиденстрой» назначить Бориса Михайлова из московского аппарата.
     В самом конце апреля Светакова вызвал Крастин и выложил ему эти коллективные предложения. Светаков помнил, что год назад, когда решался вопрос о его направлении в Тикси, одновременно назывался и кандидат в Провидения с запомнившейся фамилией - Долгий-Рапопорт.
     - Так это его мне придется менять? – спросил он Крастина.
    Крастин замялся.
     - Да нет. С этим Долгим-Рапопортом получилась не очень хорошая история. Он тогда отказался ехать в Провидения, предпочел возглавить зимовку на острове Врангеля. Он, видишь, хотел на все готовенькое, а в Провидении, между нами говоря, и сегодня конь не валялся. Вместо него мы тогда назначили местного человека, думали - справится. Но тот не только не справился, но все дело завалил, да еще, судя по всему, и спился. Так что твое новое назначение вовсе не подарок, но выбирать, как ты сам понимаешь, не приходится.
     Время поджимало. Из той информации, что Светаков успел собрать в Москве, выходило, что строить ему придется едва ли не на пустом месте, да еще зимой (предстоящее летнее время явно будет упущено).
     Но раньше следовало уладить, наконец, запутанные семейные отношения. Не давали покоя кровоточащие десны, приходилось бегать по врачам, мотаться на центральный рынок за ранними овощами. За хлопотами он мало обращал внимания на происходящее вокруг.
     Угнетало то, что не с кем было поговорить по душам, поделиться сомнениями. Николая Толстопятова в Москве нет (и слава Богу, думал Светаков). Единственный человек в Москве, которому он доверял, был Сергей Бергавинов, но попробуй сейчас попади к нему. Да и не станет он ничего обсуждать. Все уже попрятались в свои скорлупки, при разговорах у всех стекленели глаза, все избегали говорить о последних известиях.
     Светаков начал оформление в бухту Провидения, мотаясь с различными бумагами по управлениям главка. Среди прочих кабинетов зашел за инструкциями и материалами в кабинет политпросвещении. Смирнова, его недавняя гонительница, развешивала на стенах новые портреты вождей, агитки. Еще месяц назад в верхнем ряду традиционного партийного иконостаса красовался портрет Ягоды. Даже после замены его на посту наркома внутренних дел Ежовым портрет не сняли, поскольку Ягода оставался наркомом связи. Но в конце марта Ежов объявил, что Ягода был агентом царской охранки, вором и растратчиком. Его тут же лишили всех постов и арестовали. А портреты по всей стране сняли и уничтожили по акту.
     Теперь на стене красовался Николай Ежов, «железный сталинский нарком». Фотограф и ретушер постарались, и Ежов смотрелся на портрете вполне солидно. Трудно было представить, что в жизни – это ущербный человечек, который носил специальные сапоги с высоченными каблуками. Теперь Смирнова аккуратно прикалывала под портретом цитату из недавнего доклада Ежова на пленуме ЦК: «Не помню случая, чтобы кто-нибудь из хозяйственников и руководителей наркоматов по своей инициативе позвонил бы и сказал: "Товарищ Ежов, что-то мне подозрителен такой-то человек, что-то там неблагополучно, займитесь этим человеком"».
    Увидев Светакова, она подобострастно улыбнулась и участливо поинтересовалась:
    - Говорят, вы теперь Провидения будете строить? Желаю вам удачи, товарищ Светаков.
    Светаков даже растерялся. Это была совсем другая Смирнова. От спеси и воинственности не осталось и следа. Судя по всему, она рассчитывала вернуться в Москву Жанной Д’Арк, на худой конец – Розой Люксембург. Но в Москве ретивых доносчиков было пруд пруди, потому ей тоже влепили выговор и засунули рядовым инструктором в методкабинет.
     Улыбка на ее лице никак не получалась. Она бы с радостью выцарапала Светакову глаза. Но после совещания у Бергавинова, на котором Светаков не просто дешево отделался, но и получил перспективное назначение, она не решалась скандалить. Произошедшее было выше ее разумения. В ее тупой политпросветовской голове гвоздем сидела единственная мысль – враги, кругом враги!..

Донос
 Наркомвнуделу тов. Ежову
 от члена партии Смирновой
               
                Товарищ Ежов! Я вас очень прошу выяснить, что представляет собою Светаков, бывший начальник бухты Тикси (побережье моря Лаптевых). Политуправлением Главсевморпути Светакову в апреле месяце т. г. вынесен выговор за склоку в Тикси. Лично я и целый ряд других т.т. считаем это решение неправильным. Сведение антисоветских, антипартийных поступков Светакова к склоке – это сведение дела с политического языка на обывательский.
                Какие же поступки Светакова заставляют внимательнее к ним присмотреться? Первое – это его работа на острове Диксон с троцкистом Толстопятовым (исключенным из партии). Мне достоверно известно, что Толстопятов в день убийства Сергея Мироновича Кирова получил какую-то телеграмму, но Светаков, который был начальником Диксона, сделал все, чтобы этот вредительский факт скрыть. Светаков настоял на том, чтобы Толстопятов снова поехал с ним в Тикси, где Толстопятов находится и до сих пор. Можно только представить, что могут натворить эти двое, если Вы, товарищ народный комиссар, их не остановите. Состояние хозяйства в Тикси в период работы Светакова было отвратительным. Отношение к людям, к национальным особенностям плохое. Есть целый ряд фактов травли отдельных лиц по национальности, например, молодого врача Когана.
                В газете «Стахановец Тикси», редактором которой я являлась, один из стахановцев написал, что порт плохо подготовился к приему грузов. Светаков отреагировал на это так: «Если Смирнова лезет в мои дела, я бросаю партбилет, а строительством порта пусть руководит она сама». И что же в итоге? Политуправление и мне объявило партийный выговор, правда, без занесения в карточку. Якобы за участие в склоке. Какой – я и сама не знаю.
                Я располагаю достоверными данными, что начальник политуправления Бергавинов еще до склоки в Тикси представил Светакова к ордену Трудового Красного знамени. За что, спрашивается, его к ордену? Еще в Тикси работник НКВД Передерий мне доверительно рассказывал, что Светакова можно отдать под суд по целому ряду статей. Кроме того, по строительству порта на Диксоне тоже не обошлось без очковтирательства. Светаков работал и во Владивостоке, и там он занимался вредительством. Об этом мне рассказывал 3-й помощник с парохода «Сталинград», который заходил в порт.               
                Мне известно, что после секретного разговора с Бергавиновым Светаков очень просил снова направить его на Север, мол, он докажет. Что он докажет? По-моему этот замаскировавшийся враг народа доказал, что его надо держать в ежовых рукавицах, не выпуская из поля зрения, и не позволять работать в Арктике. А как враги спасаются на Крайнем Севере, вы знаете и без меня. И что же делает руководство Главсевморпути после всех вредительских поступков Светакова? Его снова направляют в Арктику главным инженером строительства порта в бухте Провидения. От проверенных товарищей мне известно, что даже в НКВД были чрезвычайно удивлены его непотопляемостью. Значит, есть кто-то в аппарате Главсевморпути, кто покрывает троцкистов, вредителей и шпионов.
                Сейчас я работаю в политуправлении Главсевморпути инструктором по партийному просвещению. Раньше, до политуправления была на партработе в разных организациях. Одновременно работала штатным преподавателем Центральной школы ОГПУ-НКВД. В 1933 году по партийной мобилизации ушла на работу в политотдел МТС (машинотракторной станции). Член партии с января 1921 года.
                Могу предоставить более полную информацию о Светакове и руководителях Главсевморпути при личной беседе.               
                Москва, май 1937 года

    Светаков управился до майских праздников. Все бумаги были оформлены, билеты лежали в кармане. На Казанском вокзале его провожала Августа. Расстались торопливо и сухо. Светаков сидел уже в купе, но его не покидало гнусное ощущение, что отправление поезда вот-вот отменят или примчится курьер с повесткой... Но когда поезд миновал, наконец, пригороды Москвы, у Светакова отлегло от сердца. Успел, малодушно успокаивал он самого себя. Вы тут в Москве теперь хоть передеритесь, но Арктика есть Арктика, там меня не достанете.
    Тем более, что буквально накануне отъезда ознакомился в политуправлении с запоздалым указом президиума Верховного Совета, которым за успехи в навигации 1936 года начальник Морского управления Эдуард Крастин награждался орденом Ленина, Отто Шмидт – орденом Трудового Красного знамени и даже давний коллега Вася Ходов, по-прежнему возглавлявший радиоцентр Диксона, получил свой очередной орден – Знак почета.
    О том, что в этом списке по праву должна быть и его фамилия, Светаков после всего пережитого не очень-то и жалел. Будут кости, мясо нарастет. Он себя еще покажет.
    Порадовался он и тому, что Эдуард Крастин, один из его покровителей, постановлением Совнаркома был назначен заместителем начальника Главсевморпути. Занимавшего этот пост Георгия Ушакова перевели на Гидрометслужбу СССР.
    Стало быть, не так все и плохо, под стук колес уговаривал себя Светаков, стало быть, северян все эти ужасы не касаются.
    Будем жить! Настроение было чуть ли не приподнятое.








Часть VII. Ледяное небо 1937-го

 Глава 1. Последняя «эпопея» Шмидта
    
      Еще продолжался в Москве февральско-мартовский пленум ЦК, а Шмидт задумал «ломать» новый рекорд. Надо было развить успех навигации 1936 года, «подтвердить неслучайность» череды предыдущих подвигов. Напомним, что по статье – «предыдущие подвиги» - уже прочно числились и провал экспедиции на «Сибирякове», и гибель «Челюскина», и навигации 1935 и 1936 годов.
      22 февраля 1937 года Шмидт направляет народному комиссару водного транспорта Николаю Пахомову служебную записку: «В навигацию 1937 года по плану Главсевморпути предусмотрен рейс грузового судна по маршруту Ленинград – Камчатка и обратно в одну навигацию». В связи с этим он требует от наркома назначить капитаном такого судна Александра Бочека, того самого, что руководил Особой Северо-Восточной экспедицией и кто пытался на ледорезе «Федор Литке» вызволить «Челюскин» из ледового плена в Чукотском море (см. часть III). Вскоре после челюскинской эпопеи Бочека перевели в Москву, в аппарат Наркомвода.
      Более того, Шмидт требует предоставить Бочеку право выбрать из состава Балтийского пароходства любой пароход по его усмотрению. Бочек выбрал практически новый лесовоз «Моссовет», который в смысле прочности корпуса, возможности самостоятельно двигаться во льдах значительно уступал тому же «Челюскину». Отметим для памяти, что Шмидт все более наращивал степень рискованности своих авантюрных предприятий.   
     Четыре месяца потребовалось, чтобы подготовить пароход к «рекорду», и 10 июля он вышел из Ленинграда в Мурманск. Значение особого рейса подчеркивало присутствие на борту уполномоченного Главсевморпути Эрмана, ученых из Арктического института и Академии наук и, само собой, кинооператора и спецкора «Известий», чтобы страна ежедневно помнила о своих героях.
      К истории «Моссовета» мы еще вернемся, а пока отметим, что сквозной рейс по трассе Севморпути на восток и обратно был все же не главной целью Шмидта в то роковое лето 1937 года. Его ждала «папанинская» эпопея.      
      Через сутки после памятного партийно-хозяйственного актива Отто Шмидт, как он и обещал Бергавинову, уже летел на Север во главе воздушной экспедиции. Предстояло высадить на дрейфующий лед полярную станцию «Северный полюс».
      Идея создания таких станций принадлежала вовсе не Шмидту, как некоторые утверждают до сих пор. Впервые ее изложил норвежец Фритьоф Нансен в 1926 году. В Советском Союзе горячим сторонником организации дрейфующей станции на полюсе был ученый-полярник Владимир Визе. Как помнит читатель, гидролог и гидрограф Павел Хмызников, коллега Светакова в Лено-Таймырской экспедиции 1932 года, в ледовом «лагере Шмидта» тоже составлял программу экспедиции на Северный полюс.
     В практическом плане идея начала реализовываться в 1936 году. В дневниках полярника и радиста Эрнста Кренкеля событие выглядело так: «Шмидта вызвал Сталин. 13 февраля 1936 года... Отто Юльевич и несколько знаменитых летчиков, в том числе Леваневский и Громов, отправились в Кремль. Сталина интересовала проблема трансполярных перелетов... В такой ситуации, как говорится, сам Бог велел Шмидту доложить о проектах организации станции "Северный полюс"». Сталину идея понравилась.
     Подтверждение этой версии находим в воспоминаниях самого Шмидта:  «Я был вызван в Кремль к товарищу Сталину. Он очень интересовался возможностью трансполярных полётов и, как оказалось, вызвал меня и несколько выдающихся лётчиков, в том числе Героев Советского Союза С.А. Леваневского и М.М. Громова, для обсуждения вопроса: что нужно сделать для максимальной безопасности этих полётов».
     И, наконец, свидетельство начальника Управления полярной авиации Марка Шевелёва: «Шмидт рассказал, что к нему обратились за консультацией по поводу просьбы экипажа Чкалова разрешить им дальний беспосадочный перелёт через Северный полюс в США на самолёте АНТ-25. Шмидт рассказал, что мы надеемся начать эксперимент на наших самолётах, так как считаем их надёжными. Доложил о наших планах дрейфующей научной станции. Она могла бы помочь перелёту, давая сводки погоды, а в крайнем случае, служила бы точкой, где живут люди, и это обеспечивало бы помощь дальнему полёту».
     О дрейфе станции «Северный полюс» наворочена масса мифов, в первую очередь - с подач самого Шмидта и Папанина. Поэтому отметим главное обстоятельство, которое объединяет все три свидетельства вполне официальных лиц: станция понадобилась исключительно для обеспечения «сталинских» перелетов через Северный полюс. Все разговоры о ее научном и народно-хозяйственном значении – от лукавого.
    Начальником дрейфующей станции «Северный полюс» был назначен Иван Папанин. Начальником всей экспедиции – Шмидт. Сам Шмидт настаивал, чтобы будущую экспедицию возглавил Владимир Визе, с которым они в 1932 году вместе были на «Сибирякове». Однако Визе отказался, ссылаясь на возраст (хотя ему только что исполнилось пятьдесят) и на состояние здоровья. Как уже отмечалось, Визе недолюбливал Шмидта, считая его дилетантом и выскочкой.
     Так вместо всемирно известного ученого во главе экспедиции поставили Ивана Папанина, который отличался недюжинными организаторскими способностями да еще – зверствами в Крыму во время Гражданской войны (впрочем, это считалось доблестью). По всем сценам страны уже десятилетие шла пьеса Тренёва «Любовь Яровая». Молва утверждала, что образ матроса Шванди – беспощадного борца со всяческой контрой – драматург писал именно с Ивана Папанина. Его кандидатуру на пост начальника дрейфующей льдины предложил член политбюро Влас Чубарь, видимо, запомнивший полненького коротышку по встрече в Кремле.
     Этот выбор и уровень его принятия говорит о многом. Во-первых, о государственно-политическом значении, которое ЦК придавал экспедиции. Во-вторых, о полном пренебрежении к научной стороне дела. Достаточно представить: в коллектив, состоящий из четырех человек, партийное руководство внедряет малограмотного чекиста на роль коменданта и политрука. Если учесть, что на льдине был еще и радист Эрнст Кренкель, то становится ясно, что научно-исследовательские возможности экспедиции были весьма ограничены.
     Кроме Папанина и Кренкеля в состав экспедиции входили гидробиолог Ширшов, отвечавший за весь комплекс исследований океана, и геофизик Федоров, который кроме прочего выполнял и обязанности штурмана. Таким образом, на льдине было два ученых и два «обеспеченца».
     Уже в конце марта 1936 года летчики Водопьянов и Махоткин вылетели на север в поисках подходящего места для будущей базы.
Параллели   
... на Красноярской пересылке с ним в камере некий Махоткин...
- Позвольте, не полярный летчик?
- Да-да, его имени...
- ...остров в Таймырском заливе. А сам он сидит по 58-10.
... Махоткин получил червонец, а остров нельзя переименовать, потому что он на картах всего мира (это же - не гулаговский остров).
                Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ
    Операция проводилась в глубокой тайне. Подходящее место нашли  на острове Рудольфа, входящем в архипелаг Земля Франца-Иосифа. Летом 1936 года под руководством Ивана Папанина там началось сооружение авиабазы и взлетно-посадочной полосы, способной принять дальний четырехмоторный бомбардировщик с полной нагрузкой.
     22 марта 1937 года команда Отто Шмидта на четырех тяжелых самолетах Водопьянова, Молокова, Алексеева и Мазурока стартовала с Центрального аэродрома Москвы и взяла курс на Архангельск. Оттуда через Нарьян-Мар и Маточкин Шар воздушная экспедиция 19 апреля прибыла на остров Рудольфа, где надолго застряла в ожидании благоприятной погоды.
    Тем временем на Большой земле своим чередом продолжал раскручиваться маховик репрессий. В середине мая начался процесс над «Антисоветской троцкистской военной организацией» во главе с маршалом Тухачевским. Члены экспедиции жили одной жизнью с Большой землей.

Радиограмма
      С величайшим гневом и возмущением услышали мы по радио о гнусных преступлениях Тухачевского и других против нашей родины... Мы одобряем приговор, вынесенный пролетарским судом изменникам родины. Мы единодушны со всей страной, сплоченной вокруг сталинского знамени, окружающей любовью и доверием свою Красную Армию и железного наркома Ворошилова.
        Шмидт, Водопьянов, Молоков.  Остров Рудольфа

   Ожидание погоды затянулось до 21 мая, когда флагманский самолет Водопьянова вылетел, наконец, с персоналом станции, корреспондентами и кинооператорами на север. При посадке вышло из строя радио, и только 24 мая Шмидт известил мир о высадке. На следующий день подоспели самолеты Молокова и Алексеева. Мазурок промахнулся и сел за полюсом, примерно в ста километрах от остальных. Почти две недели обустраивали станцию: из снега и льда соорудили достаточно просторный дом с отделением для движка и рации, установили знаменитую палатку с надписью «СССР. Дрейфующая экспедиция Главсевморпути», радиоантенну. 


    Когда 6 июня все было готово, самолеты легли на обратный курс к острову Рудольфа. А на льдине осталась четверка папанинцев, не теряющая живого контакта с землей.

Радиограмма
   С негодованием услышали мы по радио о подлом предательстве Тухачевского и его банды – холуев буржуазии... Эти подлецы покушались на оплот социализма – нашу армию и готовили поражение стране. Приветствуем приговор Верховного суда. Гордимся достойными учениками Сталина – товарищем Ежовым и его соратниками... 
         Папанин, Кренкель, Ширшов, Федоров

    Однако пора было приступать к тому, ради чего, собственно, вождь и благословил их на подвиг. С 10 июня Кренкель, уже не отрываясь, прослушивал эфир. Ожидали появления самолета Чкалова, совершавшего перелет Москва - Северный полюс - Америка. Очная «радиосмычка» воздушных и полярных героев с прямой трансляцией на весь мир обещала большой пропагандистский эффект. Но Чкалов 19 июня пролетел то ли мимо, то ли высоко над облаками.
     23 июля над полюсом пролетел самолет Громова. И хотя Громов побил рекорд Чкалова, его слава не шла ни в какое сравнение со славой Чкалова и Леваневского. Интеллигентный и независимый Громов был не очень симпатичен вождю. Вскоре Москва приказала папанинцам «набираться сил для выполнения нового задания». Ожидался перелет через Северный полюс в США самого главного «сокола», сталинского любимца Сигизмунда Леваневского. Того самого Леваневского, что оконфузился в ходе челюскинской эпопеи, разбил американскую машину, но звание Героя Советского Союза получил наравне со всеми.
    13 августа его самолет был над льдиной. Кренкель зафиксировал прохождение самолетом полюса, но вскоре рация Леваневского умолкла. Сорок часов непрерывной вахты в эфире не принесли ничего нового - тайна исчезновения экипажа Леваневского не раскрыта до сих пор.
    На этом основная миссия экспедиции была исчерпана. Ширшов и Федоров могли теперь спокойно заниматься собственно наукой, изучением Ледовитого океана и арктической атмосферы. А льдина продолжала дрейф, приближая четверку полярников... к катастрофе. 
    Но мы забежали вперед. Воздушная экспедиция Шмидта, успешно выполнив задание по созданию дрейфующей станции, 25 июня 1937 года возвратилась в ликующую Москву. Страна, как говорится, по достоинству оценила подвиг своих сыновей. Все 44 участника воздушной экспедиции были награждены правительственными наградами и ценными подарками. Начальник Главсевморпути Отто Шмидт и начальник дрейфующей станции «Северный полюc» Иван Папанин были удостоены знаний Героев Советского Союза. Начальник политуправления Сергей Бергавинов и заместитель начальника Главсевморпути Николай Янсон были награждены орденами Красной Звезды (возьмем на заметку – на дворе был июнь 1937 года).

Глава 2. «Вражеская вылазка Лаврова»

     За время почти трехмесячного отсутствия Шмидта в стране и в Главсевморпути произошли важные события. 28 мая, когда еще длился процесс над Тухачевским и другими военачальниками, в московском Доме ученых состоялась конференция, на которой с обширным докладом выступил Борис Лавров.
     С тех пор, как в 1932 году они встречались со Светаковым в  связи с неудачей Лено-Таймырской экспедиции, много воды утекло. После образования Главсевморпути Лавров стал членом коллегии «ледового наркомата», начальником Управления по развитию хозяйства и культуры народов Севера. Одновременно он стал создателем и руководителем большого геологического треста «Нордвикстрой», разрабатывавшего богатства недр Хатангского залива.
     В связи с перспективами на нефть, соль и уголь власти постановили начать здесь в июле 1936 года разведочные работы и строительство соляных рудников. А в 1937 году, ко времени описываемых событий, уже начали завозить оборудование и рабочую силу.
     Лавров в свое время уже построил «вольный город» Игарку, но, что принципиально важно, при строительстве города, его лесной промышленности, порта широко использовался труд ссыльных, раскулаченных, но все-таки не заключенных. Это позже, уже без Лаврова, Игарка обросла концлагерями.
     Но теперь в Нордвике перед Лавровым стояла, по сути, та же задача, что и перед Завенягиным в Норильске. Из Енисея вокруг Таймыра в Хатангский залив поплыли баржи с «товаром» (именно так на гулаговском жаргоне именовались заключенные, а еще – «бревна», так и писали в накладных – «570 бревен»). Через льды Карского моря и моря Лаптевых эти «бревна» доставлялись в Нордвик. Сколько при этом выживало – теперь никто не скажет. Было ли приемлемо для Лаврова такое «развитие производительных сил Севера», сказать трудно. Вокруг его имени тоже накручено достаточно мифов (распутать их – задача отдельного исследования).
     Как бы там ни было, Борис Лавров сделал в московском Доме ученых доклад, в котором камня на камне не оставил от шмидтовской идеи сквозных плаваний. Как можно догадаться, он не был против того, чтобы на благоприятных участках, например, до Енисея, поддерживалось судоходство, осуществлялся экспорт леса из Игарки, вывоз руды из Норильска.
    Другое дело – затратные, рискованные рейсы неледокольных судов от Мурманска до Владивостока. Возвращаясь к давней полемике о «социалистической рентабельности» Севморпути, Лавров прямо утверждал, что «сквозной Северный морской путь стоит на последнем месте по эффективности, его хозяйственная целесообразность под сомнением».
     Итоги двух предыдущих навигаций 1935 и 1936 годов, за которые сотни полярников уже получили свои награды, он попросту свел к нулю: «Никакого освоения Севморпути во второй пятилетке нет». Лавров говорил о нецелесообразности строительства ледокольного флота, выступал против намеченных капиталовложений в морской транспорт, утверждал, что «никаких ледоколов для хозяйственного освоения Севера не надо».
     Что касается гордости советской официальной пропаганды – социальной политики, работы с туземным населением (так было принято тогда говорить), подготовки местных кадров, то Лавров заявил нечто совершенно неслыханное: «Третья пятилетка в этом отношении не советская».
    - В этом году в Хатангском районе, - рассказывал Лавров, - я живо интересовался результатами работы нашей культбазы и отношением местного населения. Так вот – местное население воспринимает ее как повинность.
     По словам Лаврова, культурные учреждения Главсевморпути, культбазы, тундровые больницы, сеть культурно-бытовых учреждений не имеют никакой эффективности.
    Таким образом, Лавров встал на сторону злейших врагов Шмидта, уже давно осваивающих Колыму и Чукотку через Магадан, используя морской путь только как вспомогательный. Вряд ли Борис Лавров сильно рисковал. К тому времени и в ЦК, и в Совнаркоме вполне осознали противоестественность, если не сказать – нелепость, экзотического «наркомата» Отто Шмидта. Неумеренное расширение всей его системы шло вразрез со сложившейся практикой управления промышленностью в СССР, со своими главками и наркоматами. Главсевморпуть же подмял под себя всё: от оленеводческих хозяйств и пушного промысла до строительства ледоколов и эксплуатации полезных ископаемых. Он попросту путался под ногами у других наркоматов, при этом не имея достаточной мощности решать проблемы самостоятельно.
     Через пару недель, 13 июня (Шмидт все еще не вернулся в Москву) замещающий его Николай Янсон проводил актив  с обсуждением третьего пятилетнего плана и приближающейся навигации. Он говорил о повышении темпов эксплуатации естественных богатств Севера: полезных ископаемых, леса, рыбозверобойных и пушных богатств. Говорил о «социалистической реконструкции туземных хозяйств на базе коллективизации – путем организации колхозов, машинно-промысловых, моторно-рыболовецких станций, перехода на оседлость кочевого населения,  создания национальных кадров». То есть жевал все ту же «плановую» жвачку. О недавнем выступлении Лаврова не было произнесено ни слова.
    Три полных месяца понадобилось руководству Главсевморпути, чтобы дать Лаврову хоть какой-то ответ. В сентябрьском номере «Советской Арктики» появилась статья с заголовком, соответствующем переживаемому моменту: «Вредная вылазка Б. В. Лаврова в московском Доме ученых».
     Это, конечно, не был ответ, если иметь в виду правила и манеры, принятые в научном споре. Это была брань, больше смахивающая на донос: «песнь из правооппортунистического арсенала», «Лаврову безразлично хозяйственно-политическое значение Севморпути, в том числе и его оборонное значение», «вражеский и клеветнический характер выступления». Самого Лаврова автор называл «ученым» и «знатоком Севера» исключительно в кавычках, «трусом и молчальником», поскольку тот не посмел выступить пред светлыми очами Шмидта на том зубодробительном мартовском партхозактиве.
     Весьма примечательно заканчивалась статья: «Советские полярные мореплаватели доказали, что Северный морской путь освоен, что при любых ледовых условиях любое задание партии и правительства выполнимо». Не приходится сомневаться, что за этой статьей стоял сам Отто Шмидт.
     Выделим и отметим для памяти это самодовольно-хвастливое: Севморпуть освоен, любое задание выполнимо при любых ледовых условиях. Спустя какой-то месяц и Шмидт, и многие из его команды пожелали бы откреститься от этой фразы. Но будет поздно.
   
Глава 3. Катастрофа   

     У профессиональных полярников есть только им понятные термины – «водяное небо», «ледяное небо». Опытный капитан часто без авиаразведки, только по облакам может определить, есть ли и в каком направлении находятся полыньи, разводья, позволяющие выбрать верный курс и продвигаться дальше. Темная гладь чистой воды подсвечивает облака в такой же темный цвет. И, наоборот, белый цвет облаков предвещает самое неприятное – ледяные поля. Такое ледяное небо, в прямом и переносном смысле слова, нависло над всей Арктикой летом-осенью 1937 года. И не только погода была тому причиной...
     Получив звание Героя Советского Союза, Шмидт тем самым приобрел своеобразную охранную грамоту. На Лубянке велось досье и на Шмидта, но единственной категорией граждан, которую пока не трогали, были Герои (их тоже потом расстреливали, но только с началом Отечественной войны). Во-первых, их было по пальцам пересчитать. Во-вторых, все они были козырной картой, которую Сталин неизменно выкладывал перед Западом.
     30 июля 1937 года Ежов подписал приказ № 00447 о начале операции, которую следовало провести в течение четырех месяцев – августа, сентября, октября и ноября. Все края и области получили разнарядки на аресты и расстрелы. Прокурор СССР Вышинский в развитие ежовского приказа разослал по прокуратурам свой: «Соблюдение процессуальных норм и предварительные санкции на арест не требуются».
     Аресты в Севморпути  шли и раньше. Но после ежовского приказа маховик репрессий закрутился с устрашающей силой. В августе арестовали Илью Баевского – начальника Архангельского территориального управления, заместителя Шмидта на «Челюскине». В сентябре взяли Александра Воробьева – начальника радиослужбы Севморпути и Алексея Боброва – замначальника Морского управления (еще один заместитель Шмидта по «Челюскину»). То есть самых ближайших сподвижников.
     В октябре ежовская метла замела Юлия Лисса – начальника Якутского территориального управления и Федора Кулаковича – начальника Мурманской конторы треста «Арктикуголь» (это только руководители, но кто восстановит имена рядовых работников Главсевморпути, которым нет числа и которых унес ураган 37-го?).
     А потом вмешалась погода: к сталинско-ежовскому урагану добавился невиданной силы арктический циклон. Даже Борис Лавров, самый последовательный и беспощадный критик сквозного Северного морского пути, вряд желал столь убийственного подтверждения своей точки зрения. Но это случилось: более половины транспортного флота с экипажами, грузами и заключенными в трюмах, а – главное – все ледоколы (кроме «Ермака») оказались вмороженными в лед. Большинству предстояла тяжелая, смертельно опасная зимовка, а кое-кто освободится из ледового плена только через три года.
    Это была катастрофа национального масштаба. Сегодня по старинке считается, что всему виной аномальная погода и ледовые условия. Это справедливо лишь отчасти.
    Вспомним постановление ЦК и Совнаркома 1934 года: «уже сейчас возможно..., полное освоение Северного морского пути.., мощное развитие...». Идиотизм власти, помноженный на вулканическую энергию маньяка-Шмидта, и образовали тот порочный круг, из которого невозможно было вырваться ни власти, ни самому Шмидту.
               
В параллель 
    «Безумная непосильная гонка, в которой захлебнулась вся страна – ее наркомы и обкомы, ученые, инженеры, директоры и прорабы, начальники цехов, бригадиры, рабочие и простые колхозные бабы. Кто бы и за какое бы дело ни брался, очень скоро оказывался в захвате, в защеме придуманных, невозможных, калечащих сроков: больше! быстрее! еще!! еще!!! норму! сверх нормы!! три нормы!!! почетную вахту! встречное обязательство! досрочно!! еще досрочнее!!! Не стояли дома, не держали мосты, лопались конструкции, сгнивал урожай или не всходил вовсе».
                Александр Солженицын. В круге первом

    Руководство Севморпути (в первую очередь, сам Шмидт), капитаны судов и ледоколов пребывали в эйфории от бесконечных успехов (чаще всего - сомнительных); пропагандистских «героических эпопей», за которыми, как правило, стояло преступление; наград (подчас незаслуженных); от самовосхваления, от невежественных прогнозов вроде «растопим льды Арктики». Достаточно вспомнить безграмотные и безумные заверения Шмидта, что навигация блестяще удалась, что она «окончательно подтвердила возможность прохождения неледокольными судами этой новой, открытой нами, великой морской трассы», что «можно продавать билеты на сквозное плавание до любой промежуточной станции» и тому подобные бредни. Припомним, наконец, что всего за месяц до катастрофы настойчиво утверждалось, что «Севморпуть освоен, любое задание партии и правительства выполнимо при любых ледовых условиях (выделено мною – А. В.».
     Катастрофа 1937 года была возмездием за авантюризм, тщеславие, безграмотность, тупость всего руководства Главсевморпути, но в первую очередь – Отто Шмидта. Следует иметь в виду и тот факт, что Шмидт на три месяца фактически самоустранился от подготовки к навигации 1937 года. Он в это время был увлечен «папанинской эпопеей».
     А что же случилось с «Моссоветом», о котором мы упомянули вначале, и с его запланированным рекордом – пройти Севморпуть в одну навигацию туда и обратно?
      Переход от Мурманска до Петропавловска-Камчатского был на редкость удачным. Благоприятная погода, помощь ледокола «Ермак» (в западном секторе) и ледореза «Литке» (в восточном) позволили «Моссовету» пройти Берингов пролив в небывало ранние сроки – 15 августа. Правда, еще в Карском море обнаружилась коллизия, которой на обратном пути будет суждено сыграть решающую роль в судьбе «рекордного» рейса. Дело в том, что уже известный читателю по челюскинской эпопее капитан «Ермака» Владимир Воронин и слышать не хотел об особом статусе «Моссовета». На нем лежало обеспечение всего западного сектора Арктики, поэтому «привилегированный» «Моссовет» был для него бельмом в глазу. Воронин чуть ли не открытым текстом дал понять капитану Александру Бочеку, что для него рейс «Моссовета» не представляет никакого интереса, что это «пустая и авантюрная затея». Авторитет Шмидта, похоже, не имел для Воронина никакого значения. От самодурства «ледового комиссара» он натерпелся еще на «Сибирякове» и «Челюскине».   
      На обратном пути «Моссовет» смог достаточно благополучно в первых числах сентября добраться до мыса Челюскина, но тут его, как и весь флот, ждала беда  – тот самый свирепый циклон, о котором упоминалось вначале. «Ермак» под командованием Воронина мотался между караванами и одиночными транспортами, пытаясь вызволить их из ледовых ловушек. Суда в тщетных попытках вырваться попусту жгли уголь, «Ермак» успевал и здесь, доставляя судам топливо с Диксона. 
      Александр Бочек нервничал, капризничал, он чувствовал себя уже почти Героем, требовал вывести «Моссовет» из ледового плена или разрешить двигаться самостоятельно, тем самым обеспечив очередной «рекорд». Утром 17 сентября Бочек получил от Воронина предельно откровенный ответ: «Разрешить вам оставить суда каравана и самостоятельно продвигаться не могу. Пароход «Крестьянин» имеет тридцать тонн угля, вы около трехсот при одинаковом пути следования до Диксона. Рассчитывать на помощь «Ермака» вы не можете ввиду того, что он будет обеспечивать сначала суда, остающиеся без угля... Говорить о каком-либо особом задании «Моссовета» сейчас не приходится, нужно подумать о других судах, находящихся рядом с вами в исключительно  тяжелом положении – вот ваша первоочередная задача».
      Еще почти месяц в Карском море продолжалась ледовая драма. Бочек жаловался в Москву, лично Шмидту. Шмидт отдавал какие-то распоряжения, но «Ермак» подошел к каравану, в котором находился «Моссовет», только в середине октября. На месте Воронин категорически определил: вывести суда из ледового плена невозможно, следует готовиться к зимовке, основную часть экипажей эвакуировать.          
       Вот тут-то и произошли знаменитые «дипломатические» переговоры между двумя капитанами. Разъяренный Бочек явился на «Ермак» и потребовал вывести «Моссовет» изо льдов. Он обвинял Воронина в трусости, непонимании значения «особого рейса» и еще Бог знает в чем.
     - Вы, Александр Павлович, хороший канцелярский работник, но льда не понимаете! - резко оборвал его Воронин. Нам, поверьте, виднее, а вам лучше исполнять приказание.


     В итоге, послав Бочека чуть ли не по матушке, Воронин загубил очередной «рекорд», зато спас «Ермака». Он оказался единственным ледоколом, который вырвался из льдов Арктики, и только благодаря этому Главсевморпуть смог позже спасти экспедицию Папанина и вызволить в следующую навигацию плененные суда.
     Кстати, в эвакуации экипажей зазимовавших судов опять решающую роль сыграли полярные авиаторы. Но теперь уже не было никаких фанфар, кинооператоров, никаких орденов и званий Героев. Как было сказано, над всей Арктикой установилось «ледяное небо».
   
Глава 4. Маховик репрессий раскручивается

     Какое участие в репрессиях против своих подчиненных принимал сам Отто Шмидт – источники умалчивают. Позволим высказать догадку – самое прямое. Он уже немало сделал своим мартовским докладом-доносом. Но время требовало действовать на опережение. Подгоняемый страхом и всеобщей истерией (не исключаем, что и по велению души), Шмидт начал расправы в собственном «полярном наркомате», свирепствовал, отдавал под суд. В сентябре Шмидт инспектирует авиагруппу Обдорска (нынешний Салехард) и издает приказ – командира снять с работы, отдать под суд. В октябре трест «Арктикуголь» срывает план добычи угля - начальника треста Костина снять с работы, отдать под суд. Костин всего несколько месяцев, как сменил на этом посту другого «врага народа», уже арестованного Михаила Плисецкого. И вот поди ж ты – кого ни поставь, опять враг. Вообще прелестная в своей юридической простоте формулировка – снят и отдан под суд - не прокурором, не Органами, а приказом вышестоящего начальника, то есть академика и Героя Отто Шмидта. Впрочем, ведь было сказано – «соблюдение процессуальных норм не требуется».
    Шмидт и сам жил, как на иголках. В августе сняли с должности наркома финансов СССР Григория Гринько, а вскоре и арестовали (39). Того самого Гринько, которого Ленин в 1922 году повязал одной веревкой с Отто Шмидтом в связи с их глупыми «образовательными» инициативами. Вождь мирового пролетариата высказался в том смысле, что Гринько со Шмидтом что-то «пересобачили до глупости». Невинная в ленинское время критика сегодня могла стать приговором.
     Но куда больнее арест Гринько ударил по Сергею Бергавинову. Во время Гражданской войны на Украине Гринько и Бергавинов были близко знакомы.

Документ               
В 1937 году Серкин входил в террористическую группу, по заданию Бергавинова, связанного через Гринько с антисоветским право-троцкистским блоком, принимал участие в попытке совершить террористический акт против вождя ВКП(б) летом 1937 года во время встречи экспедиции Шмидта, возвратившейся с Северного полюса.
          Из уголовного дела Ивана Серкина, заместителя    
          Бергавинова

    Открывалась самая кровавая страница в истории Главсевморпути. В октябре очередь дошла до центральных фигур. Топор пошел гулять по головам покровителей Светакова, которым он, без всякого преувеличения, был обязан жизнью. Где-то в октябре (точнее выяснить не удалось) арестовали Эдуарда Крастина, только что награжденного орденом Ленина и назначенного заместителем Шмидта.
    А 31 октября 1937 года, как раз за неделю до 20-летия Октября арестовали Сергея Бергавинова. Сутками позже, темной осенней ночью к знаменитому Дому на набережной, где проживала советская элита, подъехал «воронок». Бергавинов как раз в эти дни перевозил семью в новую квартиру на улицу Горького. Успел отправить жену и детей. Самого его взяли из Дома на набережной. Жену и двух малолетних дочерей – из новой квартиры. Жену ждал лагерь, девочек – детский дом.
     Последние недели и дни жизни Бергавинова навсегда скрыты от нас в архивах Лубянки. О чем размышлял он, «каменщик в фартуке белом», выстроивший с такими же, как он сам, «большевиками-ленинцами» самую зловещую в мире тюрьму? Или он ни о чем уже не способен был размышлять, валяясь в луже собственной крови на каменном полу Лефортовской тюрьмы, униженный, раздавленный, изувеченный?
     Прямо накануне 20-летия Октября Ежов преподнес вождю «подарок».

Документ
Спецсообщение Н.И. Ежова И.В. Сталину с приложением копии заявления С. Бергавинова.
5 ноября 1937 г.
№ 61723
СЕКРЕТАРЮ ЦК ВКП(б) тов. СТАЛИНУ
    Направляю копию заявления арестованного Бергавинова от 2.XI.37 г.
Народный комиссар внутренних дел СССР ЕЖОВ
    НКВД СССР
    С сегодняшнего дня я дальнейшие запирательства считаю бессмысленными, прекращаю борьбу со следствием и изъявляю желание дать исчерпывающие показания, как о своей преступной деятельности, так и других лиц, кои мне известны как участники антисоветского заговора.
    Впервые на путь антисоветской борьбы я встал в 1933 году по возвращении в Москву с Дальнего Востока. Основной причиной, которая толкнула меня на этот путь, явилось неправильное, на мой взгляд, снятие меня с ДВК, что вызвало во мне вначале недовольство, впоследствии переросшее в злобу против отдельных руководителей ЦК.
   Меня вовлек в антисоветскую организацию впервые Могильный, с которым я был связан личными отношениями и тесной дружбой в течение ряда лет. Впоследствие мне стало известно, что в антисоветской организации участвует целый ряд лиц: Яковлев, Вегер, Гринько, Иоффе С., Конторин, Хлоплянкин, Судьин и др.
    Эта антисоветская организация, в которой я принимал участие, признавала как метод борьбы с советской властью индивидуальный террор.
     Первый разговор о применении террора над отдельными руководителями ВКП(б) и правительства у меня был с Могильным летом 1935 года, после которого я приступил к созданию террористической группы. Я лично, как участник организации, в 1935 году в Москве создал террористическую группу для организации покушений на руководителей правительства.
      В эту террористическую группу с конца 1935 года я вовлек враждебных решительных людей — Эрмон, Крылова, Чиковани, Жигалева, Почернева, Левина, Жданову. О созданной мной террористической группе я информировал в начале весны 1936 года Могильного, а затем летом 1936 года Гринько.
    Террористы, каждый в отдельности, по моему поручению изучали пути и способы, маршруты, время прохода правительственных машин для совершения террористических актов над отдельными руководителями партии и правительства.
    Подробные показания о своей антисоветской террористической деятельности обязуюсь дать на следующем допросе.
2.XI. 37 г.                С. Бергавинов

На первом листе рукописная резолюция Сталина: «Т. Ежову. А Иоффе С. арестован? Нужно арестовать как Иоффе, так и Эрмона, Чиковани и других террористов. И. Сталин».

    Что было на следующих допросах, мы, видимо, никогда не узнаем. Мы достоверно знаем только фамилии двух палачей, двух следователей, которые его допрашивали: Петров и Счастливцев. О том, как «обрабатывали» Бергавинова, можно судить по двум датам: 31 октября его арестовали, 2 ноября он уже «признался» в создании террористической группы. Ему было всего 38 лет, это был высокий, очень крепкий мужчина, но после этого своего «признания» он продержался чуть больше пяти недель.  Сколько можно судить, ему удалось собрать остатки сил, сплести из каких-то обрывков веревку и самому свести счеты с жизнью. Это случилось 12 декабря 1937 года.
     А через неделю после ареста Бергавинова, к ноябрьскому юбилею, Шмидт адресовал ему иезуитскую эпитафию в журнале «Советская Арктика»: «Позорно, что мы и до сих пор не очистились еще до конца от засоренности нашего аппарата людьми враждебными, чуждыми, попавшими на Север иногда обманным путем, скрыв свое прошлое, часто гоняясь за длинным рублем...».
      Еще весной этого же 1937 года правдинский писака Горбатов пел гимны «несгибаемому большевику Бергавинову». Еще в июне Калинин вручал ему орден Красной Звезды. Теперь в одночасье он стал «бандитом», «фашистским агентом» и «врагом народа».

Документ
    «Бандит Бергавинов и его шайка совершили чудовищные преступления против родины. Они вредили на всех участках Главсевморпути, срывали капитальное строительство, тормозили советскую торговлю на Крайнем Севере, губили людей и материальные ценности, срывали грузоперевозки, всячески пытались подорвать освоение Северного морского пути, освоение, блестяще проводимое под руководством товарища Сталина...
    Бандит Бергавинов по прямому заданию врага народа Гамарника подготовлял террористический акт против вождя народов товарища Сталина, против руководителей партии и правительства. Осуществить это чудовищное преступление, к счастью, не удалось. Славные наркомвнудельцы поймали всю его банду наемных убийц и избавили советский народ от неслыханных бедствий».      
                Журнал «Советская Арктика»

    Через пять недель после ареста Бергавинова, 6 декабря 1937 года взяли Николая Янсона, первого заместителя Шмидта, недавнего кавалера ордена Красной Звезды. 1937 год заканчивался, но не было конца кровавому террору.
    20 декабря 1937 года в Большом театре состоялись торжества по случаю 20-летия ВЧК-ОГПУ-НКВД. Доклад делал Микоян: «Учитесь у товарища Ежова сталинскому стилю работы, как он учится у товарища Сталина! Сегодня НКВД и в первую очередь товарищ Ежов являются любимцами советского народа»...

Радиограмма
Рады, что Главсевморпуть взялся твердо, по-большевистски за кадры центрального аппарата и периферию, очищая их от гнили и врагов народа.
                Иван Папанин. Гренландское море

 Глава 5. Падение кумира

    Следующий, 1938 год Шмидт не прожил – просуществовал. История катилась уже мимо него. Он оставался прикованным к колеснице, не в силах ни соскочить с нее, ни повлиять на бешеную скачку.
   В известный москвичам Дом полярников (дом № 9 на Никитском бульваре), а также в соседний дом № 7-б зачастили «воронки». Компактное проживание полярников оказалось весьма удобным для Органов.


     В январе, сразу после Нового года, расстреляли арестованных ранее Илью Баевского, Алексея Боброва – ближайших сподвижников Шмидта, следом Александра Воробьева (начальник радиослужбы), Михаила Плисецкого (начальник треста «Арктикуголь»), Николая Иванова (главный инженер треста «Нордвикстрой»), Сергея Нацаренуса – главного плановика, Аполлона Чиковани (начальника планово-экономического отдела), Николая Жигалева (замначальника Управления полярной авиации), Абрама Стукатера (помощника начальника Управления полярной авиации).
    В феврале расстреляли Эдуарда Крастина – заместителя Шмидта, Михаила Пошеманского – начальника Дальневосточного теруправления, Дмитрия Дуплицкого – начальника мобилизационного отдела, Жана Штейнберга – начальника техснаба. Вокруг Шмидта все более расширялась мертвая зона, в которую уже просто страшно было ступить.
    В небытие уходили люди, с которыми он когда-то так или иначе был связан совместной работой. Через несколько месяцев после ареста Григория Гринько, 19 февраля 1938 года арестовали Николая Горбунова – непременного секретаря Академии наук СССР, более известного как «секретарь Ленина». Того самого Горбунова, с которым Шмидт участвовал в советско-германской экспедиции на Памир и которого в 1935 году он рекомендовал избрать действительным членом АН СССР (Горбунова расстреляли 7 сентября 1938 года).
     Сам Шмидт тем временем продолжал оставаться на свободе под защитой охранной грамоты, которую ему давало звание Героя. Но была другая веская причина его неприкосновенности. В конце концов, Сталин мог посадить и Героя. Но он не забывал, что, пока в стране идет мясорубка, в Гренландском море его, сталинским, именем вершится очередная «героическая эпопея» – дрейф папанинской льдины. Страна могла заходиться в восторге по поводу каждой телеграммы Папанина, приветствующего расстрел очередного заговорщика, пионеры могли флажками отмечать на карте маршрут героического дрейфа. Но Сталин-то лучше других знал, что авантюра давно провалилась, что еще в ноябре «героев» следовало эвакуировать, что льдина крошится на глазах и уже никакой самолет не сможет сесть на перемолотый сжатиями лед.
    У Сталина просто не оставалось другого человека, кроме Шмидта, которому он мог бы доверить спасательную операцию. А расстрелять (или что там еще придумает Ежов) – это никогда не поздно.
     Шмидт тоже прекрасно понимал политическое и пропагандистское значение благополучного (а лучше – победного, как с «Челюскиным») завершения дрейфа, это был и его шанс. Он нисколько не сомневался, что провала спасательной операции Сталин не простит. В феврале 1938 года Отто Шмидт возглавил экспедицию в Гренландское море, где папанинская льдина должна была вот-вот развалиться на мелкие осколки.
     В спасение четверки участвовали силы военно-морского Северного флота: гидрографические суда «Таймыр» и «Мурман», три подводные лодки, эсминец «Карл Либкнехт». В операции принимал участие и дирижабль под командованием Гудованцева. Торопясь на спасение, дирижабль в районе Кандалакши попал в снежный заряд, врезался в сопку и сгорел. При катастрофе погибли 13 человек, в том числе и командир.
    Сам Шмидт на ледоколе «Ермак» на всех парах спешил к гибнущей четверке. 19 февраля «Таймыр» с «Мурманом» пришвартовались в полутора километрах от лагеря папанинцев. За три с половиной часа эвакуация станции благополучно завершилась, спасенные перешли на борт «Ермака», и все суда взяли курс на родину.


   Шмидт успел. Но не он теперь был главным героем «эпопеи». Инициатива победных рапортов и здравиц в честь вождей как-то сама собой мало-помалу переходила к новому герою – «знатному полярнику» Ивану Папанину.

Радиограмма
    Товарищам Сталину, Молотову, Ворошилову, Кагановичу Л.М., Калинину, Микояну, Чубарю, Андрееву, Косиору, Жданову, Ежову
    Копия - ледокол «Ермак», Шмидту

     Безгранично счастливы рапортовать о выполнении порученного нам задания... Горячая забота и внимание к нам партии, правительства, дорогого товарища Сталина и всего советского народа непрерывно поддерживали нас и обеспечили успешное проведение всей работы...
                Папанин, Кренкель, Ширшов, Федоров
                Станция «Северный полюс»
                19 февраля 1938 года. 15 часов 55 минут

   
   Папанинцы были канонизированы сразу же. В Ленинграде, а потом в столице их встречали по сценарию, уже отработанному на встречах «челюскинцев», Чкалова и других героев. Газеты сходили с ума. Босоногое детство, революционная юность (у кого была), мечты об Арктике и подвигах, учеба, работа, фотографии с семьей и без. Ни тени сомнений, ни слова критики, ни единого вопроса о погибших спасателях...

Свидетельство
     В 70-е годы автор данной книги работал в Главной морской инспекции Минморфлота СССР. Там ему посчастливилось общаться с одним из самых эрудированных капитанов, многоопытным Алексеем Павловичем Яскевичем, высочайший профессионализм и порядочность которого ни у кого не вызывали сомнений.   
    Во время войны он возглавлял комиссию, которая по ленд-лизу принимала у американцев транспортные суда. В 1943-м он добился назначения капитаном на первый пароход типа «Либерти», перевозивший военные грузы между Соединенными Штатами и Советским Союзом. Память Алексея Павловича хранила множество флотских историй, воспоминаний о встречах с большими людьми. Вот один из его рассказов:
     «С Папаниным мне приходилось работать на Дальнем Востоке во время войны. Мы тогда гнали из Америки на Камчатку и дальше во Владивосток танки и боевую технику, поставляемую нам по ленд-лизу. Папанин в то время был уполномоченным ГКО по северным перевозкам. Так что общаться приходилось довольно часто. Вообще-то он был дурак дураком. В деле, на которое его поставили, ровным счетом ничего не смыслил. Все его указания сводились к традиционному: «Ну, давай, браток, давай!».
    Однако наглости и апломба было хоть отбавляй. Помню, в кают-компании за рюмкой чая зашел разговор о знаменитом дрейфе папанинской льдины. Заговорили и об Отто Юльевиче Шмидте, вдохновителе и организаторе той экспедиции. Папанин аж взвился: «Какой такой Шмидт, при чем тут Шмидт!? Я был начальником экспедиции и станции, а никакой не Шмидт».
    И уже без остановок – только о себе».


     Отто Шмидт с папанинцами прибыли как раз вовремя – в начале марта Москва была увлечена самым, может быть, гнусным политическим процессом по делу так называемого «антисоветского правотроцкистского блока». Руководителями блока были объявлены «любимец партии» Николай Бухарин, Алексей Рыков, Михаил Томский (к тому времени уже покончивший с собой). Главным судьей был Ульрих, обвинителем – Вышинский. Всего на скамье подсудимых был 21 человек, в том числе и давний коллега Отто Шмидта – Григорий Гринько. К его допросу Вышинский приступил на вечернем заседании 2 марта.

Документ
...Вышинский. Озерянский подходящий человек для подобного рода преступлений?
Гринько. Он боевик, бывший анархист...
Вышинский. И головорез?
Гринько. Он способен на подобные вещи. Второй факт, который мне известен и который относится к тому же периоду, это подготовка Бергавиновым из Главсевморпути террористического акта против Сталина. Об этом я знал также от Гамарника. Об этом знали Антипов и Яковлев, об этом я знал и от самого Бергавинова, который говорил мне, что он задание Гамарника принял и пытается его осуществить.
          Из стенограммы процесса над антисоветским
          право-троцкистским блоком

    Можно только догадываться, какими ударами были эти сообщения для Шмидта. Его правая рука - Бергавинов перед смертью уже признался в подготовке терактов против вождей в компании с Гринько. Теперь вопрос сводился к простому: против кого ежовские костоломы будут выбивать из него признания? Кто мог знать, как глубоко Вышинский готов перепахивать вредительскую биографию Гринько. 
     Процесс был проведен стахановскими темпами. 13 марта 1938 года все подсудимые были приговорены к смертной казни и в тот же день расстреляны.

 Документ
Указ
президиума Верховного Совета СССР о награждении персонала дрейфующей станции «Северный полюс»:
1. Присвоить звание Героя Советского Союза, со вручением ордена Ленина: Кренкелю, Ширшову, Федорову.
2. Наградить вторым орденом Ленина Героя Советского Союза т. Папанина.
3. Выдать т.т. Папанину, Кренкелю, Ширшову, Федорову денежную награду в размере 30000 рублей каждому.
                М. Калинин, А. Горкин               
                Москва, Кремль, 22 марта 1938 года
     Отто Шмидта, руководителя спасательной экспедиции, в списке на этот раз не оказалось, что случилось впервые. Раньше любая  мало-мальски значимая экспедиция, в которой участвовал Шмидт, неизменно заканчивалась хоть какой-то государственной наградой. Теперь его участие не было даже отмечено. Через неделю стало ясно – почему.


     28 марта 1938 года, едва в Кремле отзвенели бокалы с шампанским и отгремели аплодисменты по случаю награждения папанинцев, вышло постановление Совнаркома - «О работе Главсевморпути за 1937 год».
     Совнарком признавал эту самую работу неудовлетворительной. Более того, объявлялось, что зимовка во льдах половины транспортного и почти всего ледокольного флота явно не случайна. Причины: плохая организованность в работе, самоуспокоенность и зазнайство, а главное – создание благоприятной обстановки в самом аппарате Главсевморпути для преступной антисоветской деятельности вредителей.
     Академику, «выдающемуся организатору науки», «знаменитому полярнику», которого холуйствующие биографы возвели в ранг титана эпохи Возрождения, ничего не оставалось, как раболепствовать и униженно каяться. В обращении «Ко всем рабочим, инженерно-техническим работникам и служащим» Шмидт оптом продает всю ту команду, которая только и сделала его «ледовым наркомом». И тех, кто уже расстрелян, и тех, кто только арестован и ждет приговора, и тех, кто, как Светаков, еще питает иллюзии: «Подлые троцкистско-бухаринские агенты фашизма, пробравшиеся в Главсевморпуть, срывали выполнение планов, скрывали от Родины богатства Арктики, замораживали суда, всячески вредили и дезорганизовывали работу, разрушали стахановское движение... Первейшей задачей для всех честных работников Главсевморпути является сейчас решительное и беспощадное выкорчевывание вражеских остатков, очищение Главсевморпути от всех сомнительных элементов и полная ликвидация последствий вредительства».
               
                Справка
   Начальнику Игарского территориального управления Адамовичу был представлен список на 90 человек, от которых надлежало немедленно очистить аппарат Главсевморпути. Ничего этого сделано не было. Контрреволюционный элемент продолжал проводить подрывную работу в Игарке.
        Из справки Красноярского управления НКВД,
        апрель 1938 года.

     Это был тот самый Адамович, который в бытность Светакова начальником порта Тикси возглавлял Якутский политотдел. В Бутырку он попал следом за Светаковым.
     Между тем, Шмидт, судя по всему, еще на что-то надеялся. В середине мая 1938 года появился его приказ об организации второй дрейфующей станции «Северный полюс». В ее состав должны были войти Минеев (начальник), гидролог Ратманов, астроном Острекин и известный читателю радист Василий Ходов. Но, судя по всему, Шмидт действовал уже по инерции. Как и в случае со злосчастным «Челюскиным», ему нужно было подтвердить «неслучайность» исторического папанинского дрейфа. Но это уже выглядело, как агония. Его бурная деятельность никому не была нужна.
     Уже не было в правительстве и ЦК его верных союзников и покровителей: Сергей Каменев и Валериан Куйбышев успели скончаться в своих постелях. Через полтора месяца после попытки Шмидта организовать станцию «Северный Полюс – 2» был арестован Влас Чубарь (расстрелян в феврале 1939 года). Последнее, что он успел сделать на «арктическом фронте», - это придать номенклатурное ускорение своему протеже – Ивану Папанину.   
      Папанинская четверка с грехом пополам выполнила главный наказ вождя – обеспечила «великие сталинские перелеты». После бесследного исчезновения самолета Леваневского уже не требовались ни перелеты, ни дрейфующие станции. Сталин, видимо, лучше Шмидта понимал, что это очень непростое и дорогостоящее дело – каждую провальную авантюру преподносить миру как небывалый подвиг. Так что очередная эпопея не состоялась.
    Более того, сам Шмидт все более ощущал на шее тугую удавку. Продолжались аресты и расстрелы в его ближнем окружении. В июне арестовали Догмарова – бывшего заместителя Бергавинова. 20 июня был расстрелян первый заместитель Шмидта Николай Янсон. А 24 июня арестовали Дмитрия Козьмина – другого заместителя Бергавинова.
    Строго говоря, к середине лета 1938 года была арестована или уже расстреляна почти вся верхушка Главсевморпути. На свободе по-прежнему оставался только Шмидт да еще, пожалуй, Лавров. Одного этого было достаточно, чтобы испытывать ежеминутный страх.
     Но, в дополнение ко всем бедам, Шмидту стало известно, что НКВД отслеживает и его личную жизнь. Прежняя любовница - жена расстрелянного Сергея Сырцова, председателя Совнаркома РСФСР, давно была в лагерях. Последнее время у Шмидта был роман не с кем-нибудь, а с женой самого Николая Ежова, всемогущего главы НКВД. Евгения Ежова была молодой и достаточно легкомысленной женщиной. О ее подозрительных связях было известно даже Сталину. Уже после ареста самого Ежова тот признавался, что любовниками его жены действительно были и Отто Шмидт, и писатель Исаак Бабель. Бабеля расстреляли, а Шмидта опять пронесло.
     Но академику и Герою еще предстояло испытать публичное унижение перед страной и миром. На уже упоминавшемся заседании Совнаркома 28–29 августа 1938 года рассматривался в общем-то рутинный вопрос об улучшении работы Главного управления Севморпути. На самом деле это был вопрос о его ликвидации.
     «Ледовый наркомат» прекращал существование как единая хозяйственно-экономическая структура, как полярная империя, которой подчинялись все советские и хозяйственные организации Севера. Территориальные управления упразднялись. Все предприятия, прииски, рудники, шахты, геологические партии, предприятия торговли, лесозаготовки и прочее, и прочее передавались соответствующим наркоматам по принадлежности. 
Соответственно, отпала необходимость и в арктическом наместнике власти. Еще несколько месяцев он продолжал подписывать какие-то бумаги, но дело уже уплывало из его рук.
     Севморпуть же становился тем, чем он является и по сей день: структурой, обеспечивающей судоходство в Арктике. Подчеркнем лишний раз этот факт, чтобы окончательно устранить историческую путаницу: в Советском Союзе существовали две структуры, носящие одинаковое название - Севморпуть, но это были совершенно разные организации – до августа 1938 года и после.

Глава 6. Браток

     Одновременно продолжала молотить мясорубка НКВД. Через пару дней после «ликвидационного» заседания Совнаркома, 1 сентября 1938 года расстреляли Дмитрия Козьмина из «фашистской банды Бергавинова». Органы управились с ним в рекордные сроки – со дня ареста прошло всего два месяца. И одновременно заместителем начальника Главсевморпути поставили Ивана Папанина.

Из архивов
     «Рабочий, большевик, он жестоко ненавидит паразитов, шкурников, эксплуататоров, всех врагов революции и рабочего класса. Боец, отважный исследователь тайн природы – он нежно любит своих товарищей, соратников по труду и борьбе.
 Мы видим его в 1917 году, в Крыму, обыскивающим дворцы и виллы княжеских, великокняжеских и царских фамилий. Он беспощаден. С уверенностью в правоте своего дела он уничтожает эти гнезда родовитых бездельников и палачей...
Девятнадцатый год. Эшелон красных бойцов двигается по Украине на север. На одной станции Папанин ловит стрелочника на том, что тот перевел стрелки не туда, куда надо было, а в противоположную сторону, на юг, где – неизбежное окружение и гибель. Несколько вопросов, и Папанин выясняет, что это вовсе не стрелочник, а переодетый белогвардейский офицер. Матросы расстреляли белобандита на месте».
                Журнал «Советская Арктика»

    На посту заместителя начальника, а фактически уже будучи полноправным хозяином Севморпути, Папанин решительно продолжил дело, которое «мягкотелый интеллигент» Шмидт никак не мог довести до конца.
    «Благодаря замечательной работе нашего славного Наркомвнудела во главе с всенародным любимцем т. Ежовым, - радовался Папанин, -  мы в значительной степени освободились от врагов. Но в этой области сделано еще не все...». И полетели головы тех, кто еще продолжал верить, что «там, за далью непогоды, есть блаженная страна»...
      Дошла, наконец, очередь и до ненавистного интеллигента Бориса Лаврова: «В Нордвикстрое, - стучал пухленьким кулачком Папанин, - царит бесконтрольность. Надо крепко взяться за Нордвикстрой и перейти от слов к делу». И пошло-поехало...
     Борис Лавров не попал под «большой террор» 1937-38 годов. Еще в начале 1939 года он продолжал руководить трестом «Нордвикстрой». В 1939 г. «вычищен» из партии «за невыполнение постановления правительства». Иными словами, соляные рудники, построенные заключенными еще в 1937 году, оказались никому не нужными, добываемая в них соль была крайне низкого качества. Разведка на нефть тоже показала бесперспективность промышленной добычи. Поэтому в 1939 году все работы пришлось остановить (40).
    Спустя недолгое время Папанин уже формально возглавил Главсевморпуть. Академик Шмидт вахту сдал, «матрос Швандя» вахту принял. Это событие было отмечено в полярном фольклоре примечательными строками:

Примеров много есть на свете,
Но лучше, право, не найти:
Снял Шмидт Папанина со льдины,
А тот его – с Севморпути.

     А «волны революции», которые два десятилетия так счастливо носили киевского приват-доцента по бушующему большевистскому океану, тихо выплеснули его на берег. Почти невредимого. На «берегу» оказалась академическая дача в благословенном местечке под названием Николина гора, посты первого вице-президента Академии наук СССР, главного редактора Большой советской энциклопедии. Отто Юльевич Шмидт успел сотворить еще много дел на благо своей страны. Но в этом качестве он для нас уже не представляет интереса.
     Иван же Дмитриевич Папанин за свою длинную героическую жизнь (а прожил он, дай Бог каждому, девяносто два года) стал доктором географических наук, контр-адмиралом, дважды Героем Советского Союза, а сколько у него было орденов Ленина, толком не знает никто – то ли десять, то ли одиннадцать.

 

     В ответ на естественный вопрос – как один человек мог заслужить столько наград? – приведем отрывок из воспоминаний Александра Афанасьева, начальника Главсевморпути с 1946 года, одного из руководителей морского флота СССР (несколько дней был даже министром морского флота, но... посадили). Вот как он описывает одно из совещаний в Кремле во время войны.
   
Свидетельство
    Тут встал Папанин и начал настоятельно просить Сталина о награждении портовых рабочих Мурманска и Архангельска.
    Сталин, нахмурясь, сказал:
    - Вас только что наградили.
    Папанин подходил то слева, то справа к Сталину. Тот отмахивался от него рукой. Как избалованный ребенок  у матери, Иван Дмитриевич, зная, что ему, как правило, никто не отказывает, добивался своего:
   - Многих не наградили, а они заслуживают, если не ордена, то медали. Разрешите обратиться к адмиралу Головко с просьбой наградить медалями рабочих портов – они отличились при разгрузке иностранного тоннажа.
   - Обращайтесь, - улыбнувшись из-под усов, - тихо проговорил Сталин.
   Тут Микоян передал ему какую-то бумагу. Мы почувствовали, что это, видимо, какая-то информация, компрометирующая докладчика. Так обычно бывало в конце личного доклада. «Жди сейчас бурю», - подумал я. Сталин молча прочел информацию и, хитро улыбаясь, сказал Папанину:
    - Ты, северный король, говорят, там, на Севере, гарем завел?
     Все громко засмеялись. Маленький толстый Иван Дмитриевич аж подпрыгнул и воскликнул:
    - Что вы, что вы, товарищ Сталин! Да когда я еще на Северном полюсе был, тогда уже все мое «хозяйство» было отморожено.
    Всеобщий смех стал еще громче. Искренне смеялся и Сталин.
    - Говоришь, все отморожено? – продолжал смеяться Сталин и, в сердцах порвав бумагу, бросил ее на пол.
            А.А. Афанасьев. На гребне волны и в пучине 
           сталинизма.









Часть VIII. Последний побег на Север

Глава 1. Из огня да в полымя
Провидение – промысел Божий, рок, судьба.
                Владимир Даль. Толковый словарь

    В начале мая 1937 года поезд Москва-Владивосток уносил Светакова из столицы к спокойной, как он надеялся, жизни. Настроение у него было едва ли не приподнятое.
    Этому в немалой степени способствовало и то, что соседкой по купе оказалась миловидная молодая женщина. По комсомольской путевке она тоже направлялась во Владивосток, где ее ждала работа редактора в краевой газете. Имя у нее, конечно, было непростое – Ираида. За неделю, что поезд тащился через всю страну, попутчики сблизились настолько, что в конце пути у легкомысленного в женском вопросе Светакова появились весьма серьезные намерения.
    На второй-третий день пути столичные страхи мало-помалу отпустили, и вместе с нормальными заботами о будущей работе возвратилось и трезвое осознание реальности. Светаков не был наивным человеком, он ясно понимал, что после ареста начальника Дальневосточного территориального управления Михаила Пошеманского сейчас идет чистка «низов». Но должно же все это, в конце концов, кончиться, убаюкивал свои страхи Светаков. Ну не может в стране быть столько врагов...
    Но он остолбенел, когда, уже прибыв во Владивосток, обнаружил в «Правде» малоприметное сообщение: 11 мая 1937 года специальное судебное присутствие Военной коллегии Верховного суда СССР рассмотрело дело «Антисоветской троцкистской военной организации». В нее входили военачальники, которых еще вчера страна носила чуть ли не на руках, о них слагали песни, пионеры читали стихи: маршал Тухачевский, командармы первого ранга Якир, Уборевич, командарм второго ранга Корк, комкоры Примаков, Путна, Фельдман, Эйдеман. Но более всего поразило, что в то самое судебное присутствие (название-то какое, подумал Светаков) входили, среди прочих, старые знакомые - Василий Блюхер и Николай Каширин, его партизанские командиры. Причем Блюхер и возглавлял то самое присутствие. Было от чего свихнуться.
     В отличие от других «показательных» процессов, никаких подробностей о суде над военачальниками не публиковалось. Следующее сообщение появилось ровно через месяц, 11 июня: все обвиняемые были признаны виновными и расстреляны в тот же день. 
      С 1931 года, когда Светаков заправлял здесь строительством портов, во Владивостоке мало что изменилось. Лишь его любимый ресторан при гостинице «Версаль» после встречи здесь челюскинцев переименовали в «Челюскин». Старых знакомых почти не осталось. Не сразу, с оглядкой и на ухо, ему постепенно обрисовали ситуацию, в которой оказалось Дальневосточное теруправление. После ареста Михаила Пошеманского от Владивостока до Чукотки пронесся вихрь арестов. Работать практически было некому. Те же, кто еще оставался на своих местах, не решались пальцем пошевелить, опасаясь обвинений во вредительстве и контрреволюционной деятельности.
     Однако, несмотря ни на что, надо было работать. Светаков довольно быстро понял, что здесь, во Владивостоке ситуация выглядит совсем иначе, нежели это рисовал ему в Москве Эдуард Крастин. Одолев почти восемь тысяч километров, пересекши всю страну с запада на восток, он обнаружил, что бухта Провидения отсюда, из Владивостока столь же недосягаема, как и из Москвы. 
     Люди для будущей стройки были уже собраны, деньги отпущены. Ожидали только парохода, который мог бы забросить строителей и грузы в Провидения. Поэтому Светаков торопился. Надо было собрать и изучить все материалы предыдущих изысканий по бухте. Оказалось, что единой точки зрения относительно масштабов и даже места строительства будущего порта у руководства Севморпути нет. Никаких серьезных изысканий практически не проводилось. Предполагалось, что все это Светаков должен будет начинать практически с нуля.
     Ну, точно, как на Диксоне, хватался за голову Светаков. Но там хоть в первые дни понаехало начальников, специалистов, ученых, решали сообща. Здесь же не было никого. Полагаться приходилось только на собственные силы и его величество случай. Светаков начал понимать того чудака со странной фамилией – Долгий-Рапопорт, который год назад уклонился от «лестного» предложения. Но выбирать не приходилось.
     Начальником Дальневосточного территориального управления Главсевморпути после ареста Пошеманского назначили Николая Иванова. Светаков его немного знал по давней работе на Сахалине. Иванов был тогда секретарем Сахалинского окружкома ВКП(б). В ту пору в дела Светакова он особенно не влезал, лишь однажды помог оформить поездку советских инженеров на японскую концессию в Дуэ. Он тогда и себя включил в группу, с интересом осматривал японские технологии, общался с японскими инженерами, даже интересовался их зарплатой, цокал языком. Еще пару раз встречались на банкетах.
     Иванов был чисто партийным работником, без специального образования, ничего не понимавшим ни в арктическом судоходстве, ни в портостроении. Но он был энергичен, исполнителен, привык любой ценой проводить в жизнь линию партии и правительства.
     Задерганный, насмерть перепуганный вихрем арестов, он мотался на пароходах, на самолетах, на санях по всему необъятному региону от Владивостока до Уэлена, надеясь самоотверженной работой на износ заработать будущее алиби. Но и здесь было то же самое, что и на Западе. Не хватало средств, поэтому повсеместно практиковалось «расходование не по назначению». Чтобы обеспечить людей хоть каким-то жильем, изымались средства со строительства вспомогательного флота. Из-за этого возрастали  непроизводительные простои судов под погрузкой-выгрузкой. Простои, в свою очередь, приводили к тому, что товары и продукты в районы Крайнего Севера завозились несвоевременно, а то и вообще не завозились. И повсеместная беда от Архангельска до Владивостока: из-за тотального бардака грузы зачастую отправлялись не те и не туда. Правда, бесперебойно шли транспорта с заключенными...
      Но самой, может быть, главной бедой оставалась удаленность территориального управления от театра действий. Две с половиной тысячи миль от Владивостока только до Берингова пролива (а зона ответственности управления простиралась далее на запад до Колымы) сводили на нет все усилия Иванова. С таким же успехом можно было пытаться управлять Черноморским флотом, скажем, из Мурманска.
      Существовал план перевода теруправления в бухту Провидения, за него ратовал сам Шмидт, но когда и как, какими силами и средствами – никто не знал. Да и зачем?.. «Дальфлот» - специализированное пароходство НКВД, все более набирал силу, успешно справляясь с нарастающим потоком грузов и заключенных для Колымы. Но весь этот поток шел через Магадан. Северный вариант по-прежнему оставался вспомогательным и ненадежным. Потому и перспективы бухты Провидения, ключевого звена в этом варианте, оставались туманными.
     У Светакова не было особой необходимости общаться во Владивостоке с Ивановым. Все производственные вопросы, связанные со строительством порта, решал в теруправлении начальник «Провиденстроя» Борис Михайлов. Светаков как-то раз зашел к Иванову, что называется, ради протокола. Вспомнили совместную работу на Сахалине. Больше разговаривать было не о чем. Да и время на дворе никак не располагало к неформальному общению, тем более – к сближению. В затравленных глазах Иванова явно читалось – вот еще фрукт свалился из Москвы на мою голову. Да и Светаков не без опаски думал – а не ты ли, друг любезный, сдал своего предшественника Пошеманского

                Под пытками
    Летом 1937 года во Владивостоке у себя в кабинете я завербовал в организацию главного инженера строительства порта Провидения Светакова (имя, отчество не помню).
    Светакова я знал несколько лет. Он строил порт в Александровске-Сахалинском и в Тикси, а сейчас поехал строить порт в Провидения. Он болеет рвачеством. Как-то завел с ним разговор, что при сегодняшних условиях советский инженер получает гроши, тогда как при капитализме труд инженера оплачивается лучше.
    Светаков с моими доводами согласился. Тогда я ему предложил вступить в существующую в Севморпути контрреволюционную террористическую антисоветскую организацию. Он согласился.
    Я дал ему задание – не дожидаясь результатов изысканий дебета пресной воды для нужд порта, форсировать строительство портовых сооружений, чтобы забить в них как можно больше средств. У меня были основания думать, что для нормальной работы порта в Провидении не хватит пресной воды и порт придется переносить в новое место. Позднее Светаков мне рассказывал, что он вовлек в антисоветскую организацию начальника «Провиденстроя» Михайлова.
           Из протокола допроса Николая Иванова. Москва,      
           Бутырки, 1 февраля 1838 года

     Все лето и до конца сентября Светаков оставался во Владивостоке. В самом Провидении делать было решительно нечего, да и добраться туда не было никакой возможности – парохода по-прежнему не было...
      К тому времени, когда Светаков прибыл во Владивосток, штаты строителей будущего порта были уже сформированы, причем раздуты раза в два. Народ был разношерстный, немало людей с уголовным прошлым. Светаков опасался, что его ждут те же проблемы, что с грузчиками в Тикси. Но проверить это не представлялось возможным: весь штат строителей, самого треста «Провиденстроя» до 26 сентября 1937 года торчал во Владивостоке, быстро проедая бюджетную статью по вербовке и содержанию рабочей силы. Даже не приступив к строительству, «Провиденстрой» оказался из-за этого в тяжелейшем финансовом положении.
     Но если рабочих был избыток, то ни стройматериалов, ни запасов продовольствия не было вовсе. Самое главное – не было строительного леса, основного материала, из которого только и можно было соорудить будущий ряж. Теруправление запросило у крайисполкома 17 тысяч кубов. В крайисполкоме ответили, что леса на материке нет, если хотите – забирайте 6 тысяч кубов на Сахалине.
     Начальник «Провиденстроя» направил на Сахалин приемщика, который до того леса в глаза не видел. На месте оказалось, что лес экспортный, предназначен для Японии, более того – короткомерный, то есть для строительства негоден. Тем не менее, для этой авантюры нашелся пароход, и около трех тысяч кубов никому не нужных бревен и около сотни строителей были заброшены в Провидение. О подготовке ряжевого причала не могло быть и речи. За неимением фронта работ строители возвели из «японского» леса здание будущей конторы, пару подсобных строений и остались совершенно без дела.
     Светаков кожей ощущал, что все больше превращается во «вредителя». Не добавляли энтузиазма слухи, долетающие из Москвы. Последним из руководителей Главсевморпути, об аресте которого Светаков успел узнать еще в Москве, был Иван Копусов, один из самых приближенных к Шмидту людей. Уже во Владивостоке Светаков узнал, что накануне его отъезда взяли Михаила Плисецкого. За время долгого сидения во Владивостоке как удары по голове сыпались сообщения об арестах Сергея Нацаренуса, Ильи Баевского, Александра Воробьева, Алексея Боброва, Юлия Лисса, многих других, рангом пониже (читатель уже знает о них из предыдущих глав). Светаков мучительно пытался постичь логику происходящего, но рассудок был бессилен. 
      Но когда в конце июня Светаков прослышал, что расстреляли Вячеслава Зофа, бывшего «ленинского связного», у него окончательно спала пелена с глаз. Как помнит читатель, у Светакова было мало оснований испытывать к Зофу теплые чувства. Но при всей сложности отношений, Светаков всегда продолжал относиться к нему как к представителю «ленинской гвардии», не подвергая сомнению ни святой для него образ Ленина, ни верность идеалам революции той самой «гвардии».
     С расстрелом Зофа для Светакова рухнул последний оплот веры. Если режим считает врагом народа человека, который спасал Ленина, значит – этот режим сам преступен. И Светаков ушел в себя.
    В поисках хоть какой-то опоры в жизни он хватался за Ираиду. Поначалу он не строил далеко идущих планов. Но то ли возраст начинал брать свое, то ли очень не хватало надежного пристанища, верного плеча рядом, но роман их стал крепнуть. В частном секторе на окраине Владивостока он снял для них небольшой домик, куда и стал все чаще возвращаться после работы. Почти полгода, до конца сентября они жили душа в душу. Светаков твердо решил строить семью, тем более, что вскоре выяснилось – Ираида ждет ребенка.
    О их связи не знала ни одна душа. Похоже, Ираида разделяла его страхи и не настаивала на регистрации. Только благодаря этому в дальнейшем ее не постигла судьба жены врага народа. Спасло это и сына.
     Оставалось последнее – бежать на Север, в спасительное Провидение. Но, похоже, кроме него в этом больше никто не был заинтересован – ни в Москве, ни во Владивостоке. Состояния вынужденного безделья, того хуже – вынужденной имитации дела, угнетало.
     С бору по сосенке собрали, наконец, лес, пригодный для сооружения ряжа, выбили оборудование, технику, собрали строителей.  27 сентября 1937 года из Владивостока вышел, наконец, пароход курсом на Провидение. С Ираидой договорились, что при благоприятном раскладе он ее вызовет к себе, хотя оба мало в это верили. Светаков оставил у Ираиды чемодан со старыми документами, эскизами, проектами, даже логарифмическую линейку. Вместе с другими документами остались письма и нечто вроде дневников – записных книжек, где были не столько личные записи (а такие тоже были), сколько деловые пометки, черновики каких-то отчетов, расчеты, эскизы, эпюры и прочее.   
     По пути в Провидения пароход зашел в Петропавловск-Камчатский, где пароход простоял неделю. В местном представительстве Главсевморпути он встретил человека, который показался ему знакомым. Память подсказала – да это тот самый Долгий-Рапопорт, с которым они были на совещании у Шмидта год назад, когда Светакова утверждали на Тикси.
    Светаков представился, собеседник его тоже вспомнил. Поговорили о том, о сем, старательно избегая фамилий руководителей Севморпути. Рассказал какие-то пустяки о московской жизни, о столичных новостях, в двух словах поведал о зимовке в Тикси. 
    Оказалось, что Долгий-Рапопорт возвращается с зимовки на острове Врангеля, где был начальником. Направляется во Владивосток и далее в Москву. Дней десять назад его пароход как раз заходил в бухту Провидения.
   - Ну, как там? – Светакова интересовало мнение коллеги, который, в отличие от него, уже видел все своими глазами.
   - Да как вам сказать, - с оттенком непонятного Светакову злорадства ответил собеседник. – Скажу одно – несладко вам придется.
   - Ну, нам не привыкать, - только и ответил Светаков.
     Говорить было решительно не о чем.
     Плавание затянулось почти на две недели. Когда прибыли в бухту Провидения, зима уже вступала в свои права. Была середина октября 1937 года.

Глава 2. Звезда Шмидта заходит на востоке

Донос
Наркому Внудел т. Ежову

    В 1934 году правительство постановило развернуть строительство порта в бухте Провидения. Эту работу поручили начальнику Главсевморпути тов. О.Ю. Шмидту. В первую очередь необходимо было построить к 1935 году судостроительную базу. Однако в 1936 году ничего сделано не было, а когда правительство проверило выполнение задания, то в Главсевморпути зашевелились и решили этот прорыв заделать хоть кое-как.
    25 мая 1936 года Шмидт собрал совещание замов, на котором присутствовали: Янсон, Бергавинов и его заместитель Серкин, Крастин, Ушаков и Копусов. Туда вызвали и меня, и мне было предложено поехать в бухту Провидения и разворачивать уже не судостроительную базу, а хотя бы ремонтную мастерскую.
    Из заседания я вынес убеждение, что мероприятие является очковтирательством, желанием тов. Шмидта замазать упущения перед правительством. Отказаться я не мог и согласился. Но когда на следующий день я узнал, что почти никакой подготовительной работы проведено не было, а 26 мая срок уже поздний и что средств на строительство начальником финансового управления Балагулом не отпущено, я начал шуметь. Но это не помогло, так как товарищи Нацаренус (начальник планового отдела), Крастин и Балагул между собою спорили и якобы не могли договориться (из этой тройки не арестован теперь только Балагул).
    К Шмидту пробиться нельзя было, и я пошел к его заму Янсону, который созвал совещание из вышеназванных лиц и якобы их помирил. Но через день-два мне было предложено ехать не в бухту Провидения, а на остров Врангеля, куда я охотно и поехал.
    В бухту Провидения был назначен начальником порта пьянчужка Дорошенко, бывший там агентом по приемке угля. Назначил его туда бывший начальник Дальневосточного территориального управления ГУСМП Пошеманский, изобличенный и ныне арестованный враг народа.
   Что же сделали в бухте Провидения в 1936 году? Ничего! На строящуюся там машинно-промысловую базу возложили и ремонт судов, если таковой понадобится.
   Осенью 1936 года через бухту Провидения проезжал сам О.Ю. Шмидт и он, конечно, видел, что никаких работ по порту не начинали, что нет не только ремонтной базы, но даже мастерской.
   Не знаю, скрыл ли товарищ Шмидт это обстоятельство от правительства. Не знаю также, что он предпринял в отношении основного виновника, то есть начальника Морского управления Главсевморпути Крастина. Но достоверно могу сообщить, что, наоборот, Крастин выдвинут Шмидтом в свои заместители, то есть получил повышение...

          Н. Я. Долгий-Рапопорт, чл. ВКП(б). Октябрь 1937   
          года.Москва, Новинский бульвар, 3, кв. 20,
          тел. Г-1-00-24

     Отвагу доносчика легко понять, если помнить, что на дворе октябрь 1937 года, флот уже накрепко вмерз в арктический лед, руководителей Главсевморпути одного за другим выдергивают на Лубянку, откуда они уже не возвращаются. Член ВКП(б) Долгий-Рапопорт наносит удар (в этом нет никаких сомнений) и по самому Отто Шмидту, и по Светакову, которого вообще не знал. Какие мотивы им при этом руководили, для нас не столь важно. Важно другое: если не считать очевидной подлости автора доноса, суть проблемы он изложил правильно - ни Шмидт, ни его замы не имели ни малейшего представления, что же делать с портом в бухте Провидения. Крастин, благословлявший Светакова на трудовые подвиги, конечно же, лукавил. Хотя при этом и спасал Светакова от гибели.
     В предыдущих главах уже отмечалось, что не циклон 1937 года стал причиной репрессий и, в конечном счете, причиной ликвидации Главсевморпути как «ледового наркомата».
     К осени 1937 года стала очевидной ненужность этого противоестественного конгломерата. Главсевморпуть к 1937 году исчерпал себя исторически, экономически и организационно. Его главная функция – освоение арктических природных богатств – была явно не по плечу бесформенной, размытой, маломощной структуре, не имеющей полномочий и специфических методов управления, которыми обладали Органы. И, может быть, самое главное – не имевшей в своем распоряжении армии бесплатных рабов, без чего никакая сталинская стройка была попросту невозможна.
     Следовало или вешать Шмидту погоны генералы госбезопасности (как это было сделано с хозяином Норильска Завенягиным) или все его хозяйство передавать Органам. Чем дальше, тем больше советские стройки обрастали лагерями, расширялись, объединялись, образуя единый, безграничный Архипелаг ГУЛАГ.
     Восточное крыло Севморпути было самым слабым звеном в системе. Из Владивостока старые пароходы с трудом добирались до бухты Провидения, практически на последних запасах угля. Порта, который бы мог стать стартовым для броска к устьям восточно-сибирских рек, в бухте Провидения не было. Грандиозные планы Шмидта и его команды по строительству здесь крупной базы снабжения, судостроительного и судоремонтного завода, как следует из доноса Долгого-Рапопорта, оказались очередным блефом (забегая вперед, отметим, что всерьез строительство порта в бухте Провидения началось только в 1940 году, перед самой войной).
     Так разрешился исторический спор («упорная и жестокая борьба», которую обещал своим оппонентам Шмидт) между «титаном Возрождения» и «болтунами-пасквилянтами», всеми этими Молодых, профессором Воблым, а заодно и с собственной «пятой колонной» в лице Бориса Лаврова (моральные мотивы, которые двигали каждой из сторон, их представления о целях и средствах оставляем за скобками).
     Но главным победителем в этой «упорной и жестокой борьбе» стал «Дальстрой».


Глава 3. Зимовка

    В бухту Провидения прибыли уже в середине октября. Для Чукотки это – почти зима. Надо было срочно разгружать пароход, пока бухту не сковало льдом. Пароход был набит пассажирами до отказа. Кроме собственно строителей, сотрудников «Провиденстроя», гидрологов, на Карякскую культбазу следовала большая культурно-этнографическая экспедиция. Эти считали себя привилегированной публикой.
    Светаков, лучше других чувствующий ситуацию, к тому же так и не расставшийся с военкомовскими замашками, за которые его корил Бергавинов, объявил аврал. Мобилизовал и членов «интеллигентской», как он их называл, экспедиции. Пригрозил, что в случае отказа снимет с довольствия, перестанет кормить.
    Так в краевое ОГПУ ушел первый донос. Затем их было много: и про невыносимую требовательность к строителям, и про спаивание казенным спиртом эскимосов, и даже про странный интерес, который Светаков проявляет-де к американскому материку, до которого через Берингов пролив, да еще по льду, рукой подать...
    До революции бухта Провидения использовалась преимущественно американскими китобойными судами. В одном из ее уголков имелась галечная коса, называемая Угольной площадкой, которая и служила естественным складом угля для бункеровки. Его доставлялся сюда пароходами из Владивостока и с Сахалина и сваливали под открытым небом.

    В 1935 и отчасти в 1936 году здесь были произведены кое-какие изыскательские работы и на их основании наиболее благоприятным местом для строительства порта выбрана именно Угольная площадка. Главным соображением, определившим выбор, были большие глубины у берега, что исключало необходимость дорогостоящих дноуглубительных работ.
     Зато площадка была мала, что лишало порт перспектив развития, и не имела собственных источников пресной воды, которые обеспечивали бы потребности поселка, порта и приходящих судов.
     Были и другие варианты, но, в конце концов, остановились на Угольной площадке. Как и на Диксоне, никакого завершенного технического проекта строительства, финансовой сметы не существовало. Более того, решение строить порт на Угольной площадке создавало непреодолимую коллизию: с началом строительства первой очереди причала Угольная площадка принимать уголь уже не смогла бы, становилась невозможной бункеровка судов.
    Тем не менее Светакову предстояло построить не сарай, а современный порт со складами, площадками для грузов и угля, инфраструктурой - управлением порта, мастерскими, электростанцией, гаражом и прочими вспомогательные зданиями. Предстояло, наконец, соорудить главное – ряжевый причал (такой же, какой Светаков строил на Диксоне) и поселок на 500 человек.
     Светаков ушел в работу, как в спасение. Из «японских» бревен продолжали строить жилые дома, подсобные помещения и кое-что по мелочам, чтобы обеспечить нормальным жильем и бытовыми условиями строителей. Из длинномерного леса начали сооружать ряж. Дело было привычное, лишь угнетала мысль, что все это никому, кроме него не нужно.
    Строителей, как и опасался Светаков, оказалось в избытке, все они мешали друг другу или бездельничали. В конце концов, Светаков потребовал вернуть половину строителей за ненадобностью во Владивосток.
    Периодически доходили слухи о новых арестах, в том числе его спасителей - Янсона, Крастина. Но после Зофа душа как будто отупела. Единственный раз новость ужасом резанула по сердцу где-то перед самым Новым, 1938 годом, когда сначала в Москве, а потом через дыры в эфире до самой последней зимовки распространился темный слух: Сергей Бергавинов то ли расстрелян, то ли покончил с собой, не выдержав пыток.
    Это было как ночной кошмар – вот она, смерть, ты видишь и ощущаешь ее, в тебя входит тошнотворный ужас, от которого начинают шевелиться волосы на голове, и не разобрать, что это, откуда. Смерть бесформенна, черты ее не различить, только все существом ощущаешь – теперь конец. И нет сил ни отогнать наваждение – воля парализована, ни проснуться.
    Так ни шатко, ни валко протянули до Нового, 1938 года. 26 января Светаков получил телеграмму от Ираиды – у них родился сын, которого она назвала в честь мужа Александром. И буквально в тот же день стало известно – арестовали начальника Дальневосточного территориального управления Николая Иванова. 
    Дальше уже было как в тумане. За мартовским процессом над правотроцкистским блоком он отупело следил по радио. Его уже мало что могло удивить. Пил с кем попало спирт. Особенно любил застолье с эскимосами, которым не надо было ничего объяснять. Иногда подолгу смотрел на восток, где совсем неподалеку была Аляска. Какая-то смутная мысль закрадывалась тогда в голову, но он ее гнал. Она почему-то казалась ему страшнее, чем сообщения об арестах... А в апреле Иванова приговорили к ВМН и в тот же день расстреляли.
    Светаков теперь дивился собственной наивности, когда совсем недавно полагал, что после ареста Пошеманского с троцкистами будет покончено. «Чистосердечные признания», выбитые из Иванова, аукнулись десятками новых арестов...
     В апреле же стало известно о мартовском постановлении Совнаркома по итогам ледовой катастрофы 1937 года. Опять были собрания, резолюции, из протокола в протокол переписывалось одно и то же: «плохая организованность.., наличие самоуспокоенности и зазнайства.., благоприятная обстановка для преступной антисоветской деятельности.., предупредить повторение ошибок».
     Однако очередные «ошибки» последовали незамедлительно. Колыма требовала новые десятки тысяч заключенных на смену сгинувшим в зиму 1937-38 года. Охотское море еще было покрыто льдом, но «Дальстрой» не мог ждать. Старенькому, дореволюционной постройки ледоколу «Красин» (бывший «Святогор») в апреле было приказано провести в Магадан караван судов с заключенными и грузами для Колымы.

 Свидетельство
    «Еще и сейчас, как ни странно, сохранились в живых кое-кто из арестантов, этапированных туда с известной миссией "Красина" весной 1938 года в нескольких старых пароходах-галошах - "Джурма", "Кулу", "Невострой", "Днепрострой", которым "Красин" пробивал весенние льды. Тоже оборудованы были в холодных грязных трюмах три яруса, но еще на каждом ярусе - двухэтажные нары из жердей. Не всюду было темно: кое-где коптилки и фонари. Отсеками поочередно выпускали и гулять на палубу. В каждом пароходе везли по три-четыре тысячи человек. Весь рейс занял больше недели, за это время заплесневел хлеб, взятый во Владивостоке, и этапную норму снизили с 600 граммов на 400... По сравнению с речными этапами здесь еще были штормы, морская болезнь, обессиленные изможденные люди блевали, и не в силах были из этой блевотины встать, все полы были покрыты её тошнотворным слоем...
Перед Магаданом караван застрял во льду, не помог и "Красин" (было слишком рано для навигации, но спешили доставить рабочую силу). Второго мая выгрузили заключённых на лед, не дойдя до берега. Приезжим открылся маловесёлый вид тогдашнего Магадана: мертвые сопки, ни деревьев, ни кустарника, ни птиц, только несколько деревянных домиков да двухэтажное здание Дальстроя.
Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ.
      
      Простим «сухопутному» Александру Солженицыну профессиональные неточности, в частности, «старые пароходы-галоши». К 1935 году всесильный шеф «Дальстроя» Эдуард Берзин уже отчетливо понимал нелепость Северо-Восточных экспедиций Наркомвода, которые были просто не в силах обеспечивать все возрастающие аппетиты золотой Колымы. Понимал он и нелепость шмидтовских авантюр со сквозными рейсами неледокольных судов с запада на восток. «Дальстрою» нужен был свой современный флот, который бы обеспечивал бесперебойные перевозки грузов и заключенных между Находкой (Владивостоком, Советской Гаванью, Ванино) и Магаданом. И Берзин лично принял участие в создании такого своеобразного пароходства, названного «Дальфлот».
     В Голландии при его непосредственном участии были закуплены три крупных транспорта. Это не были «новострои», каждому было 15–17 лет. Но на голландских верфях они были капитально отремонтированы, модернизированы, то есть приспособлены именно под специфические нужды «Дальстроя».
 Первое приобретенное в Нидерландах грузопассажирское судно «Альмело» было названо «Ягода» (в 1937 году по понятным причинам его переименовали в «Дальстрой»). Второе судно «Бриелле» получило чукотское имя «Джурма». На третьем судне изначальное название «Батое» поменяли на «Кулу».
 Через пару лет было закуплено четвертое судно английской постройки - кабелеукладчик «Доминия». Оно прошло основательное переоборудование в Амстердаме, стало грузопассажирским и получило название «Николай Ежов». Вскоре, опять же по понятным причинам, его переименовали в «Феликс Дзержинский», и оно стало флагманом «Дальстроя» НКВД.
   И вот именно эти суда весной 1938 года пробивались через льды Охотского моря в Магадан. Вел их ледокол «Красин».

    Это был тот самый «Красин», которого сменяющие друг друга начальники Дальневосточного территориального управления Пошеманский с Ивановым собирались вредительски вывести из строя к началу будущей войны с Японией. В дополнение к свидетельству Солженицына следует добавить, что для самого «Красина» все закончилось вовсе не благополучно. Он не просто не смог помочь, он сел на камни, серьезно повредив корпус. Но то был «сталинский» (так его официально называли) караван, и, может быть, именно поэтому для капитана и команды все обошлось.
    В начале июля Светаков запросился в отпуск. Его особо никто не удерживал, поскольку делать на строительстве было решительно нечего. Он добрался до Владивостока, повидал своего первенца, дал наставления Ираиде и поездом умчался в Москву. Что-то ему подсказывало, что они уже вряд ли увидятся. В Москве он не задержался и, получив в профсоюзе путевку, уехал лечиться в Гагру.


Донос (продолжение)
Наркому Внудел т. Ежову

... А что же сделано Главсевморпутем по линии создания порта и ремонтной базы в бухте Провидения в 1937 году? Начальником «Провиденстроя» послан из аппарата некто Б. Михайлов, а главным инженером по строительству Светаков, который уже раз сорвал работу в порту Тикси и раз на острове Диксон. Но Светакова послали его друзья: все тот же, ныне арестованный, Крастин и замначальника политуправления Серкин, который знал обо все этой истории. Он же знал и о том, что Светаков неоднократно срывал работу.
    Как же начал строительство Светаков? Вместо того, чтобы первыми пароходами выслать в бухту Провидения гидрогеологов, которые должны были установить возможность и место, где разворачивать порт, вместо того, чтобы первым пароходом послать строительство ремонтной базы, вместо этого были присланы рабочие-строители с одним небольшим строительным объектом, с домом-конторой. Этот дом был ими собран быстро, после чего строители гуляли без дела.
   Проехал я через бухту Провидения во второй половине сентября 1937 года. Через нее к тому времени прошли из Владивостока разные пароходы, но  Светаков, видно, действуя по вредительскому плану, ни сам не явился, ни прислал гидрогеологов, ни материалов не прислал, а все это оставил для последнего рейса из Владивостока, а вторая половина сентября для бухты Провидения – срок уже поздний для строительства.
   Я сообщил бы Вам обо всем этом раньше, но уже второй месяц как нахожусь в больнице, и я это сделать не смог.
       Н. Я. Долгий-Рапопорт, чл. ВКП(б). Октябрь 1937 года.
             Москва, Новинский бульвар, 3, кв. 20, тел. Г-1-00-24

    Вряд ли доносчик мог представить, откуда придет его разоблачение. Уже в новейшие времена появилось интервью его сына - Владимира Долгий-Рапопорта (41). С непосредственностью недоросля этот престарелый уже отпрыск рассказывает, как сам стал «инициативником», как после войны сознательно пошел работать в МГБ, как доносил на товарищей по институту, в том числе на своего друга. Без стеснений и душевных содроганий он сообщает, что «вся группа была арестована, каждый получил по 25 лет». Но нас больше интересует не вопросы наследственности подонков-стукачей. Сынок рассказывает интересные детали из биографии отца. И они прямо перекликаются с нашим повествованием. И главный вопрос: как отцу удалось уцелеть посреди кровавого водоворота в Севморпути?
     Оказалось, вот как: «Отца пронесло только потому, что он в 1930-ые годы работал в Главсевморпути, начальником зимовки на мысе Шмидта, а потом – на острове Врангеля. После возвращения в конце 1937 - начале 1938 года он долго пролежал в больнице, ничем вроде не болея. Не исключено, что это был способ укрыться, спастись от ареста. А там уже Ежов уступил свое место Берии, и началась какая-то маленькая передышка. Возможно, именно это его спасло».
    Судя по всему, судьба благоволила доносчику и дальше: «Во время войны отец работал где-то в Средней Азии, по-моему, он занимался заготовками мяса для армии».
     Как читатель уже знает, ни принадлежность к Главсевморпути, ни зимовки на полярных станциях не давали индульгенции ни руководителям, ни рядовым полярникам. Частый гребень Органов мёл всех подряд. И там, где у них руки не доходили, на помощь спешили энтузиасты-стукачи, вроде Долгий-Рапопорта. Судьба несчастного Светакова – тому подтверждение.


     В столице тем временем НКВД подчищало аппарат Главсевморпути. Александр Догмаров, бывший помощник Бергавинова, под пытками дает показания против Светакова, Козьмина, самого Бергавинова (а того уже полгода, как нет в живых).
    19 июня 1938 года Светаков послал последнюю весточку жене и сыну - открытку из Гагры с морем и пальмами. На следующий день расстрелян Николай Янсон. Следом арестован Козьмин, Зыбенко (прораб из Александровска-Сахалинского, о котором Светаков и думать-то забыл). Все они указали на Светакова, как одного из активных участников и руководителей антисоветской контрреволюционной организации, орудующей в системе Главсевморпути.
    А в середине сентября пришла та самая телеграмма с вызовом к Отто Шмидту... 

Часть IX. Между жерновами

  Раз надо обвинить во что бы то ни стало, - значит неизбежны угрозы, насилие и пытки, и чем фантастичнее обвинение, тем жестче должно быть следствие, чтобы выудить признание... Духовно-нравственных преград, которые могли бы удержать Органы от пыток, не было никогда...
   Истинные пределы человеческого равновесия очень узки, и совсем не нужны дыба или жаровня, чтобы среднего человека сделать невменяемым.
         А. Солженицын.  Архипелаг ГУЛАГ.      
                Малое собрание сочинений, т. 5

Глава 1. «Я обращаюсь к советскому правосудию»

    20 октября 1938 года следователь Восьмого отделения Второго отдела Первого управления НКВД Ситников разбирал на своем столе служебные бумаги. Он имел все основания быть довольным собой и своей работой. Дело правотроцкистской контрреволюционной антисоветской организации, орудовавшей в недрах Главного управления Северного морского пути и Наркомвода, шло к концу. Наркомвнудельцы славно потрудились, прочесав частым гребнем страну от Дальнего Востока до Мурманска. Руководители организации были давно выявлены, арестованы, все признались в контрреволюционной деятельности, и большинство из них расстреляно: Янсон, Крастин, Серкин (вот, правда, с Бергавиновым проморгали – изловчился-таки повеситься в камере). Было достаточно материалов и на самого Отто Шмидта, но велено было – пока не трогать.
     Дальше всех в саморазоблачениях и оговорах коллег пошел Николай Иванов – начальник Дальневосточного территориального управления Севморпути. Того не надо было даже подгонять, он дал показания на всю московскую банду и всех своих подчиненных по Дальнему Востоку – от Чукотки до Владивостока. Следователи между собой очень потешались, читая историю вербовки им завстоловой судоверфи: «Я знал о том, что она таскает мясо и другие продукты из столовой. Я ей пригрозил, что будем судить. Когда она начала каяться, я поставил ей условие: или ты будешь работать на нашу организацию, или передаю дело в суд. Она согласилась. Задание я ей дал такое: готовить обеды плохого качества и задерживать их выдачу ко времени обеденного перерыва. Тем самым вызвать озлобление и недовольство рабочих». Потешаться-то потешались, но ту завстоловой для счета тоже взяли.
     Последними 1 октября арестовали портостроителя Светакова и электроинженера Толстопятова. Их объединили в одно дело. Эти двое, как, впрочем, и их коллеги, с ходу заявили, что никакой вины за собой не признают, ни в какой организации никогда не состояли. Дальше было как обычно. Три дня в общей камере, вызовы на ночные допросы, обработка. На четвертый день Толстопятов накатал собственноручные признания на двадцати страницах. А потом вошел во вкус и сочинил дополнение еще на двадцати листах.
     Со Светаковым пришлось немного повозиться. Ценность этого инженеришки была в том, что он успел потрудиться и в Наркомводе, и в Главсевморпути, потому через него легко сплеталась разветвленная антисоветская правотроцкистская сеть. Поначалу тот кочевряжился, кричал о партстаже с 17-го года, о партизанских и революционных заслугах, но в конце концов тоже подписал все, что от него требовалось: выдал подельников и в Наркомводе (Зофа, его заместителя Розенталя, начальника «Водстроя» Лепина, начальника Владивостокского «Мортрана» Гончарова), и в Главсевморпути (Янсона, Бергавинова, Крастина, Серкина).
     Заключительные абзацы его «собственноручных признаний» Ситников перечитывал как стихи (как-никак и он был в соавторах):
«Обращаюсь к советскому следствию и правосудию с просьбой: сейчас, когда я сбросил с себя всю накопившуюся грязь и прекратил подлую гнусную антисоветскую деятельность, прошу дать мне возможность загладить вину честным трудом и положить на алтарь родины все мои силы, энергию и знания. Всю дальнейшую жизнь я посвящу не только труду на благо родины, но и на то, чтобы в корне пресекать все действия врагов родины, чтобы исправлять свихнувшихся и чтобы, искупив свою великую вину перед родиной и советским народом, смело смотреть всем в глаза и жить и умереть честным советским гражданином».    
     Ситникову особенно нравилось про «алтарь родины», он бы до такого не додумался, это Светаков сам придумал. Однако опытный следователь без труда раскусил маленькую хитрость Светакова: в своих показаниях он назвал только тех, кто уже был или за решеткой, или расстрелян. Ни одного человека с воли он пока не выдал. Ну да лиха беда начало...
     Первое время Светаков держался довольно твердо, даже дерзко. Его не поколебали многочисленные показания против него, выбитые из Догмарова, Козьмина, Николая Иванова, Зыбенко, проходивших по тому же делу. Но он как-то быстро сломался, когда ему дали почитать «признания» Николая Толстопятова, которого он считал чуть ли не своим крестником. Тот рассказал и про их совместные вредительские акты, и о всех светаковских женах, и о том, что Светаков, увольняясь из Тикси, умудрился получить зарплату в 40 тысяч рублей. И много еще чего. Однако главным средством воздействия на подследственных, само собой, оставалась все-таки «обработка».
     Так что следователь Ситников, действительно, имел основания гордиться проделанной работой. Однако вчера, 19 ноября случилась досадная промашка – арестованный Светаков ни с того, ни с сего вдруг отказался от всех ранее сделанных признаний: мол, по малодушию и под влиянием обстановки. Получалось, что целый год изнурительной, кропотливой работы следствия псу под хвост? Какой-то инженеришка хочет порвать так искусно сплетенную следствием право-троцкистскую сеть? Какая ж сеть без важного связующего звена?
     Такое, хоть и редко, случалось в практике НКВД, поэтому Ситников знал, как поступать. На следующий день он опять вызвал Светакова на допрос. Начал с чисто формального вопроса:
   - В собственноручных признаниях вы признали себя виновным в том, что являлись участником антисоветской правотроцкистской организации, орудовавшей в системах Наркомвода и Главсевморпути. Подтверждаете свои показания или нет?
    Светаков был готов ко многому, но вот эта формальная простота вопроса ввела его в заблуждение. Он подумал, что следователь хочет убедиться, правильно ли он понял вчерашнее заявление Светакова, подтвердить его и дать делу обратный ход. Даже как будто мелькнул в глубине души какой-то лучик надежды. Потому он довольно решительно повторил вчерашнее:
    - Нет, не подтверждаю. В признаниях я оклеветал себя: участником организации я никогда не был, а был честным членом партии и гражданином.
     Не делая резких движений, Ситников потянулся к настольной лампе и развернул ее так, что свет ударил прямо в глаза Светакову. Ослепленный, он даже не заметил, как Ситников спокойно встал, обогнул угол стола и, подойдя вплотную, с размаха ударил Светакова по лицу тренированным кулаком. Тот даже не увидел замаха. Зубы, и так еле державшиеся в деснах, изъеденных цингой, посыпались, как семечки. Из носа и из разбитых губ на рубаху и брюки хлынула кровь. Светаков не удержался на стуле и боком завалился на пол.    
   - Встать, сволочь, - завизжал следователь и с размаху ударил Светакова сапогом в живот, потом еще. – Так ты себя оклеветал? Может, тебя кто-то заставил? Может, ты органы хочешь обвинить?..
     Светаков еще валялся на полу, когда Ситников неожиданно быстро успокоился, вернулся за стол и записал в протоколе допроса:
   - Вы нахально врете, никогда честным членом партии вы не были. Вы трус и малодушный человек, боитесь своих кошмарных преступлений. Вы арестованы как активный участник антисоветской организации, следствие предлагает рассказать все без утайки о своей преступной работе.
     И гнев и истерика следователя были вполне рутинными, многократно отрепетированными приемами. Кроме того, у него вошло в сладостную привычку – ударить смазливую морду, заставить жертву ползать у твоих ног. Он сам не понимал, в чем тут дело, испытывая подчас состояние сродни оргазму. Правда, иногда это приводило к тому, что страсть, действительно, становилась сильнее его. Он «заводился» и, бывало, бил уже без всякого контроля над собой. Потом он осуждал себя за это, поскольку излишний темперамент мешал работе.
     Светаков, затея которого с бунтом на корабле явно не удавалась, из последних сил, зажимая грязным носовым платком кровоточащий рот, произнес:
    - Я все же прошу учесть мое заявление и не верить тому, что я говорил раньше. Я говорил неправду.
    Он с трудом взгромоздился обратно на стул. Таких «бунтарей» перед Ситниковым прошло немало. Ему даже доставляло удовольствие обламывать наиболее строптивых. Все они, особенно, из интеллигентов,  были на одну мерку. Вначале при первой же угрозе или легкой «обработке» - полный самооговор и «сдача» подельников. Через некоторое время, особенно, если следствие затягивалось, интеллигентские самокопания, муки совести и прочие бабские штучки. И главное – притуплялось воспоминание о последнем допросе, побоях, собственном страхе. И тогда внутри темной интеллигентской души зарождался протест, бунт или как они там это называют.
     Ситников не сомневался, что какой-то вшивый инженер, пусть даже главный инженер крупной стройки – из той же породы. Так что он взял себя в руки и произнес дежурную фразу:
    - Вы пытаетесь ввести в заблуждение следствие и поэтому встали на путь обмана и лжи. Но из этого ничего не выйдет. Если не прекратите, следствие будет изобличать вас материалами и очными ставками.
     В другое время Светаков поиронизировал бы над этими «изобличающими материалами». Чего ж до сих пор не изобличили? Но в душу уже вернулся смертельный страх перед новыми пытками. Уже понимая, что «бунт» не удался, что он вот-вот будет в очередной раз раздавлен, Светаков прошепелявил разбитым ртом:
    - Я никогда не был в душе врагом советской власти, а был честным гражданином и членом партии.
    Когда чуть ли не ежедневно пытаешь людей, когда наблюдаешь, как их воспитание, культура, чувство собственного достоинства сводятся к одному-единственному – инстинкту выживания, когда набьешь на этом руку (в прямом и переносном смысле слова) – поневоле становишься психологом.
    Следователь уловил вот эту оговорку – «в душе не был». Это результат компромисса бурлящих внутри подследственного чувств. Остатки гордости и человеческого достоинства еще толкают его на протест, но инстинкт кричит – только бы не били! Черт с ним, со следователем, нашептывал инстинкт, ты ведь уже сказал, что в душе не враг. А что там на самом деле, не в душе...
    Ситников все уже понял и уверенно взял инициативу в свои руки. Он знал, что будет дальше. На этот раз он даже не стал вставать из-за стола. Он взял тяжелое пресс-папье и просто замахнулся. Этого оказалось достаточно. Светаков  отшатнулся, в глазах его был нечеловеческий ужас.
   - Вы намерены говорить правду на следствии или нет?
   - Да, я буду говорить.
    После этого Ситников еще с полчаса что-то переписывал из протоколов предыдущих допросов: про партизанский отряд, про подтасовку партийного стажа, про пятерых жен, одна из которых «дочь служителя культа», ну и главное – про вредительство на всем пространстве Крайнего Севера - от Диксона до бухты Провидения. Оставалось чистосердечное признание – царица доказательств, как учит прокурор СССР товарищ Вышинский. 
   - Признаете себя виновным в том, что, являясь участником право-троцкистской организации, по ее заданию вы проводили вредительскую работу?
   - Признаю, - еле прошептал Светаков и, потеряв сознание, снова рухнул со стула.
   «Допрос прерван», - добросовестно зафиксировал в протоколе Ситников, взглянул на часы и проставил время - 2 часа 10 минут.

Глава 2. «Вы отъявленный враг!»

    Арест и следствие по делу Светакова пришлись на смутный период в истории Органов. Заканчивалась эпоха Ежова, к власти приходил новый фаворит вождя и суперпалач Лаврентий Берия. 22 августа, чуть более, чем за месяц до ареста Светакова, Берия был утвержден первым заместителем наркома внутренних дел СССР. Спустя неделю, 29 сентября по совместительству его назначили начальником Главного управления госбезопасности НКВД (ордер на арест Светакова подписал именно Берия).
    Ежов доживал на своем посту последние дни. Невиданное дело – приказы по наркомату стали выходить за двумя подписями - Ежова и его первого заместителя. А 17 ноября 1938 года произошло еще более невиданное - вышло совместное постановление ЦК и Совнаркома «Об арестах, прокурорском надзоре и ведении следствия». В нем были жуткие вещи: «Враги народа, шпионы иностранных разведок, пробравшиеся в органы НКВД как в центре, так и на местах, продолжая вести свою подрывную работу, стараясь всячески запутать следственные и агентурные дела, сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты, в то же время спасая от разгрома своих сообщников, в особенности засевших в органах НКВД».
    Это не было покаянием за содеянное, как хотели бы представить дело многие нынешние последователи и поклонники советского коммуно-фашизма. Просто Сталину нужно было алиби, и он его себе оформил, списав все преступления на Органы.       
    Непостижимо, как обо всем этом узнал, по каким признакам догадался Светаков. Трудно допустить, что здесь простое совпадение (кто-то из новеньких принес с воли?). Однако не подлежит сомнению, что каким-то образом узнал (причем, судя по всему, едва ли не раньше следователя Ситникова). Новости легли на уже подготовленную внутренней душевной работой почву.
     То ли в забытьи, то ли в коротких снах перед его глазами вставали иной раз комсомолец Скобликов и инженер Потапов: «Александр Васильевич, а не боитесь?..». Через парализующий душу страх, через ужас нечеловеческих пыток, которые, кажется, стали его вторым «я», прорастала лютая ненависть к конкретному следователю Ситникову и, в его лице, ко всему режиму.
    Вместе с ненавистью понемногу приходило понимание того, что предательство коллег и собственные многостраничные «чистосердечные признания» не спасут. Наоборот, самые говорливые и получали больше всех. Трагический пример его недавнего начальника – Николая Иванова, «признания» которого похоронили и его самого, и едва ли не весь руководящий состав Дальневосточного территориального управления, стоял перед глазами. 
     Светаков не знал, какую «гуманную» цель преследовало ЦК своим постановлением, не знал, хватил ли у него самого сил и твердости, но он решил рискнуть, не откладывая. Так начался тот самый его «бунт» 18 ноября. В решимости его укрепляло то, что, как ни давил на него следователь, он все-таки ни словом не оговорил Николая Толстопятова: не вербовал, никаких отношений, кроме производственных, не имел, выгнал с работы в Тикси и т.п. Тут его совесть была чиста.
     Малограмотный следователь Ситников с его простодушной верой в собственный кулак, как универсальное средство разоблачения врагов, с запозданием уловил новые веяния. Не учел он и того, что новая метла всегда начинает с того, что выметает старые, слишком скомпрометированные кадры. 
    23 ноября он в очередной раз вызвал Светакова на допрос, «прерванный» три дня назад. Согласно установившейся методике работы, предстояло закрепить чистосердечные признания несостоявшегося бунтаря и поставить в деле точку. Поэтому он сразу взял быка за рога.   
     - Когда вы встали на путь борьбы с партией и советской властью?
     Эти три дня Светаков с трудом приходил в себя после прошлой неудачи. Все-таки ему было всего 38 лет, да и здоровьем природа его не обделила. Он буквально за волосы вытаскивал самого себя из состояния первобытного ужаса. Когда его вызвали на допрос, он опять был твердо убежден: как бы ни было страшно, сколько бы ни пришлось стерпеть побоев, спасение в отказе от всех признаний, самооговоров. Другого благоприятного момента может просто не быть.
    Поэтому вместо привычных «признаний», которые следователь Ситников уже готов был старательно переписать в протокол, он выдавил из себя тихо, но твердо:
    - Прошу записать: с партией и советской властью я не боролся. Никогда, нигде, ни в какой антисоветской организации я не состоял. Никогда никем завербован не был, и ни одного сознательного действия, направленного против моей Родины, партии и советской власти, я не совершал...
    - Что, что, что?! – перебил его Ситников. От небывалой наглости подследственного у него чуть ли не полезли на лоб глаза. – Ты, сволочь, опять за свое?
    - Кроме того, - упрямо продолжил Светаков, - прошу записать: считаю, что я арестован необоснованно и незаконно, по ложному доносу и оговорам.
    - Ах, вот ты как заговорил! Не зря твой подельник Адамович называет тебя «большим дипломатом». Ну, погоди, сейчас ты у меня не так запоешь...
    Рука Ситникова уже привычно потянулась было к пресс-папье, но тут его вдруг как обожгло: ведь подследственный чуть ли не слово в слово цитировал постановление ЦК, которое только вчера им читал замполит. Как раз о том, что Органы «сознательно извращали советские законы, проводили массовые и необоснованные аресты» и прочее.
    Рука его застыла на полпути, а глаза как бы потухли. Срочно надо было как-то увязать в голове эти два, вроде бы ничем не связанных друг с другом, факта – постановление ЦК и вот этого гнусного троцкиста Светакова. Но не увязывалось... Ситников нашел единственно разумный выход – отослал Светакова в камеру, а в протоколе записал - «допрос прерван».
    А на следующий день, 24 ноября 1938 года, Николай Ежов был освобожден от должности главы НКВД. На время его оставили при должности наркома водного транспорта (вот кто в конце концов пришел на смену наркомводу Янсону), но ни для него, ни для других не было секретом – его песенка спета.
    А еще сутки спустя, 25 ноября народным комиссаром внутренних дел был утвержден Лаврентий Берия. Как и его предшественники, он начал с чистки собственного аппарата, чистки тотальной и кровавой. Люди стали исчезать один за другим. Куда-то исчез и следователь Ситников. О Светакове все как будто забыли.
    Светаков чувствовал, что время непоправимо уходит. Теперь уже не следствие, а он сам торопился закрепить свой отказ от показаний. 10 декабря из камеры он пишет заявление на имя Ситникова: «Прошу ускорить следствием мое дело. Прошу предоставить медицинскую помощь в связи с обострением цинги». Ни ответа, ни допросов, ни самого Ситникова. Однако к врачу его сводили, и тот дал Светакову кое-какие лекарства.   
     До самого Нового года Светаков отлеживался в камере, лекарство помогало, к нему потихоньку возвращались силы, но остро не хватало витаминов. 2 января 1939 года он пишет очередное заявление на имя своего мучителя:

Документ
Следователю Второго отдела
гр. Ситникову
от арестованного Светакова

    Еще раз подтверждаю свой отказ от всех ранее данных показаний. Уже 40 дней вы меня не вызываете. Чем объяснить задержку следствия? Прошу также дать распоряжение перевести с моей сберкнижки некоторой суммы, чтобы я мог покупать необходимые продукты в тюремной лавке.
     2 января 1939 года.


    Но Органам было не до Светакова. Следователь Ситников исчез бесследно и, как можно догадаться, навсегда. Начальник Второго отдела Боярский, к которому попало заявление и который ни сном ни духом не ведал о каком-то Светакове, пишет на полях: «Тов. Овсянникову. Доложите о деле Светакова».
    Спустя еще неделю, 10 января Светаков шлет очередное заявление:

Документ
Следователю Второго отдела
гр. Ситникову
от арестованного Светакова

    Я неоднократно просил перевести на мой счет некоторую сумму или с имеющейся у вас сберегательной книжки, или из неполученной мною в Главсевморпути зарплаты за сентябрь 1938 года. Вот уже две недели, как у меня обострение цинги. Врач оказывает мне помощь, но без дополнительного питания болезнь обостряется. Я много лет работал на Севере, в силу чего долгое время обходился без витаминов и дважды болел цингой.
   Кроме того, категорически настаиваю и прошу ускорить следствием мое дело и закончить его, ибо весь процесс следствия за 102 дня моего пребывания в тюрьме выражался в нескольких днях допросов.
       10 января 1939 года

     На беду Светакова, в  тот же день, 10 января 1939 года всем секретарям обкомов, крайкомов, ЦК компартий республик ушла шифрограмма, подписанная лично Сталиным:
    «ЦК ВКП(б) разъясняет, что применение физического воздействия в практике НКВД было допущено с 1937 года с разрешения ЦК... ЦК ВКП(б) считает, что метод физического воздействия должен обязательно применяться и впредь, в виде исключения, в отношении явных и неразоружившихся врагов народа , как совершенно правильный и целесообразный метод».
    Разъяснения вождя все расставили по местам. Чистки в рядах самого НКВД продолжались, но система в целом была непоколебима и должна была продолжать воспроизводство «врагов народа». Жернова, настроенные только на одну функцию – перемалывание людских судеб – должны были вертеться без остановки.
    13 января дело Светакова принял уже другой человек – следователь Следственной части НКВД лейтенант госбезопасности Кучеренко. Он мало чем отличался от Ситникова и, будь его воля, на первом же допросе не оставил бы на Светакове живого места. Но еще не развеялась в Органах атмосфера неопределенности и смуты. Никто вроде бы не отменял ноябрьское постановление ЦК и Совнаркома о беззакониях в органах, да и в указаниях вождя оставалось вот это двусмысленное – «в виде исключения». Это через месяц-другой все встанет на свои места, возобновятся истязания как норма ведения следствия, но пока большинство следователей опасались откровенно бить.
    Кучеренко брал «на психику», кричал, плевался, угрожал.  Следствие он начал практически с нуля. С 13 января до 7 февраля он провел четыре ночных допроса Светакова, начиная, как правило, в девять вечера, заканчивая в два ночи. Все они сводились к тем же вопросам, что задавал Ситников: про шпионаж в пользу Японии, о причале в Москальво, о вредительстве на Диксоне, «склоке» и американской журналистке в Тикси, уничтожение «Прончищева», ну и, конечно, о связях с «бандой фашиста Бергавинова».
     Иногда Кучеренко менял тон на иронично-издевательский: «А вот скажите, в стаж работы вы включаете годы вредительской деятельности?». А то размахивал кулаком перед носом Светакова и визжал: «В своей преступной деятельности вы изобличены материалами следствия. Вам не уйти от наказаний. Вам не удастся скрыть свою вину»...
     Но Светаков уже перешел некий рубеж, за которым ему стало то ли все безразлично, то ли совсем не страшно. То есть он, конечно, с ужасом думал о новых возможных пытках, но убежденность, что избежать их можно только избранной линией поведения, что альтернативой пыткам может стать только высшая мера наказания, была уже сильнее.   
     Поэтому Светаков стоял насмерть, не сдерживая себя в формулировках: «Оклеветал себя и других под моральным и физическим давлением... Мои собственноручные признания вымышлены... Никаких заданий по вредительской работе не имел... Кроме служебных заданий, никаких контрреволюционных поручений от своего руководства не получал».
     Кучеренко совал ему в лицо показания Толстопятова, Догмарова, Иванова, Козьмина, Зыбенко:
    - Вы отъявленный враг! Вы изобличены множеством показаний соучастников по вредительской и шпионской работе.
   Но Светаков стоял на своем:
    - Все - клевета! Никогда, нигде, ни в какой контрреволюционной организации не состоял. Был честным коммунистом.
    - Вы свою честь продали троцкистам, - орал Кучеренко, - вы пытались провоцировать следствие.
   Посреди этих допросов Кучеренко приготовил Светакову сюрприз. 21 января тот привычно вошел в кабинет следователя, опустив голову и держа руки за спиной. Кучеренко в кабинете был не один. На его месте за столом сидел, как он потом узнал, старший следователь следственной части НКВД СССР Медведский. В углу на табурете согнулся какой-то человек, изможденный, с черными кругами вокруг глаз, со свороченным на сторону носом. Светаков с трудом узнал в нем Николая Толстопятова. Мелькнула мысль - неужели и я так выгляжу? Это была очная ставка.
    Сломленный, какой-то, как сказали бы теперь, зомбированный, Николай, не поднимая глаз, монотонно отвечал на вопросы Кучеренко, повторяя почти дословно свои «чистосердечные признания». Да, завербован Светаковым в 1934 году. Да, выполнял его вредительские задания при прокладке кабеля на Диксоне. Да, по заданию Светакова вызывал недовольство населения Тикси, выключая свет под предлогом неисправности электрооборудования, и прочее, и прочее. 
    - Вы подтверждаете показания Толстопятова о вашей вредительской работе? – с видимым удовлетворением спросил Кучеренко.
    - Нет, не подтверждаю. Показания Толстопятова считаю клеветническими.
    - А вы на своих показаниях настаиваете? – это уже относилось к Толстопятову.
    Николай, наконец, поднял на Светакова глаза, в которых была даже не мука, а безумие. Казалось даже, что он хочет что-то крикнуть Светакову. Но это длилось мгновение. Он снова опустил глаза и, чуть не плача, прошептал:
   - Да, я на своих показаниях настаиваю.
    Чуть ли не со времен ХХ съезда, который распахнул ворота лагерей, в общественное сознание исподволь внедрялась подленькая мысль: так ведь они сами во всем чистосердечно признавались, сами себя оговаривали, выдавали друг друга, сами выдумывали несуществующие контрреволюционные организации (речь, как понимает читатель, не о тех, кто, находясь на воле, по велению души писал доносы на коллег и соседей). Как относиться к тем, кто на допросах оговаривал себя и других, признавал себя виновным в чудовищных преступлениях? Вспомним свидетельство самого известного российского зэка, которое мы вынесли в эпиграф этой главы, - Александра Солженицына: «Духовно-нравственных преград, которые могли бы удержать Органы от пыток, не было никогда... Истинные пределы человеческого равновесия очень узки, и совсем не нужны дыба или жаровня, чтобы среднего человека сделать невменяемым».

Глава 3. «Александр Васильевич, я вас оклеветал!»

     После последнего допроса 7 февраля Кучеренко передал дело в Военный трибунал Московского военного округа, поскольку любое дело с признаками шпионажа рассматривалось именно там.

Документ
   Следствием установлено, что Светаков в 1930 году был завербован для шпионской работы в пользу Японии. По заданию японского разведчика Якусимо передавал последнему материалы шпионского характера о строительстве портов и причалов на Дальнем Востоке.
     Помимо шпионской работы Светаков являлся активным участником право-троцкистской организации, существовавшей в системе «Дальводстроя». Завербован в 1931 года бывшим заместителем начальника Тихоокеанского бассейна Дейниченко. Вербовал новых членов в право-троцкистскую организацию.
   В 1934 году Светаков, работая начальником острова Диксон и имея предупреждение о шторме, умышленно направил на мыс 
Кречатник баржу с радиооборудованием и продовольствием, которая в результате шторма потерпела аварию и затонула.
Светаков виновным себя признал, но потом от своих показаний отказался. Изобличается показаниями Зыбенко, Иванова, Козьмина, Догмарова, Толстопятова и очной ставкой с последним.
    На основании вышеизложенного Светаков Александр Васильевич, 1900 года рождения обвиняется в том, что:
    являясь агентом японской разведки, с 1930 года вел шпионскую работу против СССР, передавал японскому разведчику Якусимо сведения шпионского характера;
    с 1931 года являлся участником право-троцкистской организации, существовавшей в системе «Дальводстроя», проводил вредительскую работу в проектировании и строительстве портов и причалов на Дальнем Восток и острове Диксон,
    то есть в преступлениях, предусмотренных ст. ст. 58-6 часть 1 и 58-11 УК РСФСР.
    Дело № 22125 по обвинению Светакова Александра Васильевича подлежит рассмотрению Военным трибуналом Московского военного округа.
      Председатель Военного трибунала МВО
      диввоенюрист Горячев   
                Из обвинительного заключения

    Два с лишним месяца Светаков провел все в тех же Бутырках. 16 апреля их с Толстопятовым (они по-прежнему были повязаны одним делом) наконец-то доставили в «воронке» на закрытое судебное заседание трибунала в составе председательствующего Горячева, двух членов коллегии, «без участия сторон обвинения и защиты».
     Толстопятов сходу заявил, что никаких ходатайств у него нет. Светаков, который решил идти до конца, каким бы он ни был, заявил ходатайство о вызове в суд свидетелей: Зыбенко (навесившего на Светакова шпионаж), инженеров Полякова и Тихонова (ездивших вместе со Светаковым на японскую концессию в Дуэ), а также Ходова и Доброжанского (строителей радиоцентра на Диксоне).
     И тут произошла первая неожиданность. Трибунал постановил - рассмотреть эти ходатайства в ходе заседания по существу. Этого Светаков ждал и внутренне весь подобрался.
     Но сначала трибунал взялся за Толстопятова. Секретарь подробно процитировал его многостраничные «собственноручные признания», показания против Светакова, протокол очной ставки. Когда слово предоставили самому Толстопятову, он начал, как головой в омут. Бледный, с трясущимися руками, совсем не похожий на того человека, которого когда-то знал Светаков, он начал выдавливать из себя давно заготовленные (для справедливого суда) фразы.
    - Да, все это писал я. Но сейчас честно заявляю, что ни в какую контрреволюционную организации Светаков меня не вербовал ни 34-м, ни в 36-м годах.
    Он запнулся, набрал в грудь больше воздуха и на одном дыхании выдал:
    - Я оклеветал Александра Васильевича. Никогда в жизни я не слышал от него ни одного плохого слова. Ему я обязан многим хорошим в моей жизни. Но я не мог противостоять следствию, меня вынудили дать ложные показания. Поверьте, я много месяцев ждал этого суда, чтобы только на нем отказаться от всех своих показаний.
     Согласно процедуре, секретарь трибунала стал зачитывать фрагменты его показаний против Светакова: про вредительские задания, про тот чертов кабель, про затонувшую баржу с радиооборудованием и прочее. Толстопятов отказывался от всего.   
      Но, наивная душа, когда речь зашла о нем самом, он простодушно заявил, что до 27-го года был против политики партии, разделял троцкистские убеждения, но никогда не участвовал ни в каких заговорах. А после 27-го года он с троцкизмом вообще покончил, приняв линию ВКП(б). Трибуналу этого было вполне достаточно. 
     Как ни был сосредоточен Светаков на своем, он все же успел подумать: «Эх, Коля, Коля, ничему-то тебя не научили ни жизнь, ни Бутырки».
     До начала заседания Светаков очень опасался, что времени на подробные объяснения не будет. Но вот пошел уже второй час, однако никто их не подгонял. Теперь была его очередь. Секретарь снова процитировал необходимые протоколы, после чего слово предоставили Светакову. Он был готов.
    - Граждане судьи, на предварительном следствии я действительно написал собственноручные признания, в которых... - следующие слова он произнес нарочито громко и раздельно, как когда-то на партсобрании в Тикси.., - в которых я себя оклеветал. После ареста мне в камере многие говорили, что на следствии прибегают к пыткам. На первом же своем допросе я убедился, что они были правы. Меня систематически подвергли жестоким избиениям, я находился в невменяемом состоянии и в результате оклеветал сам себя и некоторых своих коллег. В этом я виноват и за это готов нести ответственность.
      Далее последовали вопросы членов трибунала по конкретным «преступлениям», особенно по шпионажу в пользу Японии. Светаков парировал все обвинения, подробно рассказав и о контактах с японскими инженерами, и о строительстве на Сахалине, и о диксоновской эпопее, и о «склоке» в Тикси. Когда его спросили про связь с Бергавиновым – главарем преступной банды, Светаков, поняв, что это и есть главная опасность, решил идти ва-банк.
     - Никакой связи не существовало и не могло существовать. Бергавинов всегда испытывал ко мне неприязнь. Действительно, в Тикси я был послан с санкции политуправления Главсевморпути. По итогам навигации 1936 года я был даже представлен к правительственной награде, но Бергавинов лично вычеркнул меня из наградного списка, заявив, что я не достоин. По этому вопросу прошу допросить Отто Юльевича Шмидта.
      Шмидта, естественно, никто вызывать не стал, как не стали вызывать и свидетелей, перечисленных в ходатайстве Светакова. Однако его убедительные опровержения и очевидная нелепость обвинений, состряпанных на скорую руку, судя по всему, поставили трибунал в сложное положение. В другое время это не стало бы препятствием для вынесения любого, самого лютого приговора. Но... продолжала действовать инерция (хоть и затухающая) постановления ЦК о «незаконных арестах».      
      Отработав два часа, трибунал ушел на совещание, а, вернувшись, определил: «материалы в отношении Светакова из настоящего дела выделить и направить на доследование».
    Трибунал указал, что обвинение Светакова в контрреволюционной деятельности основывалось на его собственных «противоречивых и путаных признаниях», а также показаниях Толстопятова. Но и тот, и другой от них отказались. Обвинения в шпионаже, построенные исключительно на показаниях Зыбенко, следствием не проверены и документально не подтверждены. То же самое касается и вредительской деятельности – ни служебных расследований, ни актов экспертиз, ни других объективных данных. Короче – дело отправить на доследование, подсудимого Светакова из зала суда удалить.
      Стало быть, сволочь Ситников угодил-таки за решетку, мелькнула догадка у «дипломата» Светакова.
      Конвой повел его из зала. Уже в дверях Светаков обернулся и увидел, как Толстопятов упал на колени и, колотясь головой о перильца перед скамьей подсудимых, сквозь рыдания кричал:
     - Александр Василич, простите меня ради Бога, простите...    
    Но его уже за руки поднимал конвой.
    Спустя полчаса судьба Толстопятова была решена: за его нелепый «троцкизм» трибунал влепил ему восемь лет лагерей и пять лет поражения в правах. На этом мы навсегда расстаемся с Николаем Толстопятовым. Его дальнейшая судьба теряется во мраке «Норильлага»...
      В мае дело Светакова перекочевало на доследование в Следственную часть НКВД, к Кучеренко. Тот ничего не стал менять в своем прежнем обвинительном заключении. Переписал слово в слово и про японского разведчика Якусимо, и вредительство, и про утопленную баржу, и принадлежность к право-троцкистской организации. Как будто и не было постановления Военного трибунала. В заключение написал: «Дело подлежит рассмотрению Особым Совещанием при НКВД СССР». И поставил свою подпись.   
     Как водится, документ украсили визы. «Согласен» - пом. нач. Следственной части НКВД СССР капитан госбезопасности Наседкин. «Утверждаю. 31 мая 1939 года» - начальник следственной части НКВД СССР, комиссар госбезопасности 3 ранга Кобулов. И наискось через всю первую страницу синим карандашом «Согласен на Особое Совещание. 2 июня 1939 года». И без всяких титулов, просто - Берия.
     Почти до конца года Светаков продолжал сидеть в Бутырках. Осенью 1939 года права Особого совещания при НКВД, которое выносило внесудебные приговоры в тех случаях, когда не было вообще никаких доказательств, были значительно расширены. Прошлогоднее постановление ЦК о «беззаконии НКВД» благополучно забыто. Светаков опять готовился к «суду», оттачивал аргументы, мысленно приводил новые, как ему казалось, неопровержимые факты своей невиновности. Но слушать его уже никто не собирался.
     17 декабря 1939 года Особое совещание в пять минут слепило ему приговор: «За участие в антисоветской право-троцкистской организации заключить в исправительно-трудовой лагерь сроком на 5 лет, считая срок с 29 сентября 1938 года».
     Так Александр Светаков выиграл игру, ставка в которой была жизнь. Он подсчитал: сидеть ему, с зачетом тюремного срока, оставалось три года девять с половиной месяцев. Подумаешь, подбодрил он сам себя, пара зимовок в Арктике.

Глава 4. На сталинской «стройке века»

     О жизни Александра Светакова с 1940 года известно мало. Скудные данные можно почерпнуть только из протоколов допросов после его повторного ареста в 1949 году.
     Из них следует, что до июня 1941 года Светаков трудился в СевЖелДорЛаге НКВД, что называется, «по специальности», то есть опять строил железные дороги и мосты. Затем до апреля 1946 года – в ПечорЛаге (поселок Абезь Коми АССР), строил железную дорогу на Воркуту. Нет никаких сведений о том, в каком качестве он там был: рядового заключенного или использовался на инженерно-управленческой должности.
     Есть любопытный документ от 23 мая 1941 года, дающий представление об условиях, в которых жили и работали заключенные ПечорЛага как раз в то время, когда там находился Светаков. Это рапорт на имя наркома Берия начальника ГУЛАГА, старшего майора госбезопасности Наседкина (того самого, который подписывал обвинительное заключение по делу Светакова).

Документ
    Заключенные выводятся на работу в валяной обуви, старых брезентовых ботинках и в условиях весенней распутицы целыми днями простаивают в ледяной воде и грязи, что вызывает большое число простудных заболеваний. На 10 мая только по южному участку ПечорЛага коечно-больных было 1361 человек. Количество заболеваний ежедневно увеличивается.
   Угрожающе возросло число цинготных заболеваний. На 10 мая на южном участке зарегистрировано 8389 человек, больных цингой, из них 3398 человек – второй и третьей степени заболеваемости и 4991 человек – первой степени.
    Сушилками, банями, дезкамерами колонны обеспечены на 5-10 процентов. Из-за отсутствия кипятильников люди вынуждены пить сырую воду, кухонной посудой колонны обеспечены только на 40 процентов.
    Бараки и палатки содержатся в антисанитарном состоянии, постельных принадлежностей и нательного белья крайне мало, вшивость среди заключенных достигает 70 процентов.
    Полагающийся вновь прибывающим этапам 21-дневный карантин не соблюдается. Прибывающие этапы оправляются пешком к месту назначения за 150 километров в валяной обуви по грязи и воде.
                Начальник ГУЛАГА НКВД СССР ст. м-р 
                госбезопасности Наседкин

     Подчеркнем - описание бытовых ужасов ПечорЛага сделал не представитель какого-то европейского Красного Креста, а сотрудник НКВД. Следовательно, его данные должны быть «помножены», по меньшей мере, на два.
     Вспомним, что срок заключения Светакова истекал в 1943 году.  В действительности же, по установлениям военного времени, его освободили только в апреле 1946 года. Свобода была достаточно условной. В соответствии с особой директивой № 185 МВД и прокуратуры, вчерашних заключенных «освобождали без права выезда из ИТЛ», то есть переводили в разряд вольнонаемных и закрепляли за строительством до его окончания.
     Светакова произвели в начальники отделения техинспекции ПечорЛага, и до мая следующего, 1947 года от жил на станции Хановей Воркутинского района. Затем его перевели в ОбьЛаг на должность старшего инженера производственного отдела строительства № 501. Отсюда, из забытого Богом Салехарда (тогда писалось Сале-Хард) должна была начаться так называемая «дорога смерти», сталинская стройка века. До последних дней жизнь Светакова оказалась связана с этой стройкой.
    Как ни странно, идея строительства железной дороги через тундру и тайгу родилась все в том же Главсевморпути. Правда, первоначально она имела несколько иной вид, нежели во времена Светакова. Еще во время войны Арктический НИИ составил доклад «Перспективы деятельности Главсевморпути в 1944 году». В нем предлагалось создать на побережье Сибири крупный морской торговый порт, который бы опирался на сеть действующих железных дорог. В нем могли бы разместиться и основные силы военно-морского Северного флота. Активными сторонниками и лоббистами такого строительства были Иван Папанин и «папанинец» Петр Ширшов, ставший к тому времени консультантом Молотова по вопросам освоения Севера.
     22 апреля 1947 года Совмин издал постановление: МВД срочно приступить к строительству в Обской губе порта, судоремонтного завода и поселка, а также начать строительство железной дороги длиной 500 километров от Печорской магистрали (где трудился Светаков) до нового порта. Вот почему уже в мае он оказался в Салехарде и стал работать «по профилю».
     Темпы работ были бешеными, финансирование неограниченным, что называется, по факту. Район вокруг будущего порта стал обрастать лагерями, со всей страны сгонялись массы рабочей силы. Но, как это часто и случалось в стране самого планового в мире хозяйства, к концу 1947 года выяснилось, что для строительства нужно огромное количество материалов, которых в округе нет. Требуются гигантские дноуглубительные работы, и все равно крупные суда не смогут заходить в порт. 


    Тогда, не прекращая его строительство, основные усилия переместили на прокладку дороги, соединяющей Печорскую магистраль и поселок Лабытнанги (напротив Салехарда, на правом берегу Оби). К концу 1948 года дорогу проложили, а на следующий год строительство порта и дороги к нему забросили в виду очевидной нецелесообразности. Гигантские средства и людские ресурсы оказались потрачены впустую. Так закончилась стройка № 502.
     Но машина гигантской авантюры уже была запущена, и она требовала все новых жертв. Тогда родилась идея: ну, не получилось завернуть железную дорогу на север, продолжим ее на восток, вдоль пунктира Полярного круга, через тундру, болота и вечную мерзлоту аж до самого Енисея. Там, в районе Игарки и отстроим гигантский порт.      
     Аккурат между Обью и Енисеем с юга на север течет река Пур, делящая длину будущей трассы примерно пополам. Западное крыло закрепили за стройкой № 501 с центром в Салехарде, восточное – за стройкой № 503 с центром в Ермаково (на левом берегу Енисея). Общая длина дороги должна была составить 1263 километра. Для переправы через Обь и Енисей уже были доставлены два железнодорожных парома. Кое-кому из самых отчаянных голов и этого было мало. Они предлагали в перспективе продолжить трассу дальше на восток до Берингова пролива, чтобы соединить Тихий океан и Балтику.

    Светаков, сколько можно судить по архивной справке, так и передвигался вместе со стройкой с запада на восток: от первых шпал в Лабытнанги до консервации строительства в Ермаково. Жизнь «вольнонаемных» (кавычки здесь обязательны) была не сладкой. Они считались людьми второго сорта. Всякая связь с ними, помимо служебной, всячески осуждалась. Вступив в брак с бывшим заключенным (заключенной), можно было лишиться работы или даже партбилета.
    Но вот здесь Светаков был верен себе. Сразу после «освобождения» в 1946 году он женился на такой же, как он вольнонаемной Аннете Воронцовой. Его жена освободилась еще в 1940 году после двух лет лагерей и с тех пор трудилась инспектором в культурно-воспитательной части.   
     В июле тридцать седьмого, после выпускного бала в Ленинградском университете, она вместе со своим молодым человеком махнула на электричке в Сестрорецк, где у нее пустовала квартира, мать с отцом отдыхали на юге. Молодые люди не сразу пошли домой, кавалер стеснялся. От железнодорожной платформы, счастливые и слегка хмельные, двинулись, куда глаза глядят, намереваясь выйти к берегу Финского залива. И надо же им было в эту самую счастливую их ночь нечаянно забрести за какую-то колючую проволоку на окраине Сестрорецка, где в темноте угадывались такие пахучие и такие влекущие в свое теплое нутро стога прошлогоднего сена.
    Там их и застукал молоденький пограничник, в обмотках, с несуразно длинной для его роста винтовкой Мосина. Аннете дали два года «за проникновение в пограничную зону без пропуска». Ее жениху десять, поскольку «при задержании пытался оказать сопротивление».
     Мы не знаем, как складывалась жизнь Светакова в эти годы. Нечеловеческие условия труда, изначальный идиотизм и бессмысленность стройки, колоссальные людские жертвы достаточно подробно описаны в литературе. Светаков, судя по всему, изо всех сил старался держаться на поверхности, при своей специальности. Отработав семь месяцев старшим инженером производственного управления ОбьЛага, он переходит на чистое производство – становится старшим прорабом колонны, укладывающей путь на восток.
      К концу 1949 году его следы обнаруживаются уже на самой восточной оконечности дороги, в поселке Ермаково (к югу от Игарки, на левом берегу Енисея). Раньше здесь была деревня из трех-четырех изб, в которых жили ссыльные немцы Поволжья. Весной 1950 года туда было переведено управление строительством дороги № 503 и интенсивно началось возведение главной базы и «столицы» стройки. Через пару лет усилиями заключенных были построены лесозавод, электростанция, магазины, школы, жилье. По северным меркам это был уже большой город, в два раза больше Игарки.


     Но это было позже. Весной 1949 года жену должны были перевести в Игарку, в ЕнисейЛаг. Светаков смотался в Игарку и тоже выхлопотал себе перевод на должность старшего инженера водного ЕнисейЛага. Расставаться с семьей он больше не хотел. Но в Ермаково он в тот раз так и не вернулся. Под датой 25 апреля 1949 года в его послужном списке значится – уволен по статье 47-Д КЗоТ.
    Всё просто: тремя днями раньше его арестовали в Москве.
Глава 5. «Повторник»
 
    А между тем на нашу страну, на всю Восточную Европу, а в первую очередь на наши каторжные места, надвигался сорок девятый год – родной брат тридцать седьмого.
       Евгения Гинзбург. Крутой маршрут

    1948-49 годы, во всей общественной жизни проявившиеся усилением преследований и слежки, ознаменовались небывалой даже для сталинского неправосудия трагической комедией повторников.
    Так названы были на языке ГУЛАГа те несчастные недобитыши 1937 года, кому удалось пережить невозможные, непереживаемые десять лет и вот теперь, в 1947-48 измученными и надорванными, ступить робкою ногою на землю воли – в надежде тихо дотянуть недолгий остаток жизни.
       Александр Солженицын. Архипелаг ГУЛАГ    

     А получилось так. В марте 1949 года «вольнонаемный» Светаков получил повестку, которая добиралась к нему на стройку из Москвы через Лабытнанги – 21 апреля явиться в Свердловский районный суд столицы. Это означало, что Ираида подала-таки на алименты. Сыну Александру к тому времени исполнилось уже 11 лет, и ей было трудно в одиночку поднимать его на ноги. Светаков вполне мог проигнорировать повестку – положением о паспортах ему запрещался въезд в столицу. Да и дело вполне могло быть рассмотрено без него. Когда его арестовали в тридцать восьмом, сыну не было и года. Он смутно его помнил и потому, спустя столько страшных лет, не испытывал к нему никаких отцовских чувств. Но он не хотел еще одного суда в своей жизни. Он собирался разобраться с Ираидой полюбовно. И, кроме того, хотя он не признавался в этом даже себе самому, страшно тянуло в Москву.
     Его непосредственный начальник на основании судебной повестки выписал командировочное удостоверение, и 14 апреля Светаков уже был в Москве. Жил у родственников своих знакомых по Салехарду. 21 апреля состоялся суд, вынесший решение в пользу Ираиды, а на следующий день его арестовали.
     На этот раз все было буднично и привычно. Пара формальных допросов, выяснение биографии, мест отбывания наказания, «понятны вам обвинения? – понятны». Ни эмоций, ни криков, ни пыток. Через неделю (!) было готово обвинительное заключение. Светаков обвинялся ровно в том же, в чем и десять лет назад: в участии в антисоветской право-троцкистской организации.
Он даже не задал естественного, казалось бы, вопроса – но ведь за это я уже отсидел! Он уже знал, как работает эта машина.
     Ровно через месяц Особое совещание при МГБ постановило: Светакова Александра Васильевича за принадлежность к право-троцкистской организации сослать на поселение.
     Ему опять повезло. Он мог запросто получить червонец, мог загреметь на Колыму, мог.., да мало ли было в арсенале Органов способов уничтожить человека. Можно только предположить, что на этот раз Особое совещание исходило из высших государственных интересов: стройке № 503 нужны были специалисты.   
     В мощном потоке «повторников» 1949 года была специфическая категория бывших заключенных, уже отбывших свои сроки, но, в силу различных обстоятельств, покинувших места заключения и оказавшихся в центральных районах страны. Частый бредень Органов легко вылавливал их из монолитной массы «советских граждан». Следствие не утруждало себя поисками новых преступлений, под копирку переписывая обвинительные заключения десятилетней давности, лишь заменяя дикие лагерные сроки «вечным поселением». Однако до этого самого поселения нужно было еще добраться. Иными словами, надо еще было пережить неизбежный этап. А этап в государстве победившего социализма оставался одинаково страшным испытанием и для зэка, и для ссыльного.   
     Был конец мая 1949 года. Месяц этап тащился до Куйбышева. На тамошней знаменитой пересылке, c территории которой открывался сказочный вид на Жигулевские ворота, уже был сформирован целый эшелон «повторников» назначением на Красноярск.
     В то лето жара в Сибири стояла нещадная. Люди в вагоны были набиты, что называется, под завязку. Не хватало воды, туалет заменял деревянный лоток, выведенный наружу. За месяц, что поезд тащился до Красноярска, немало несчастных скончалось. 
     От Красноярска было уже полегче. У причала «повторников» ждал роскошный грузопассажирский пароход, направлявшийся вниз по Енисею. Впрочем, комфорт был не для всех. Ссыльных, само собой, как скот затолкали в грузовые трюмы, на верхних палубах ехало начальство. Каюту-люкс занимал сам Барабанов, начальник стройки № 503, генерал-майор МВД.
     Ссыльным разрешались иногда выползать из своих нор и гулять по нижней палубе, с которой они могли любоваться красотой проплывающих мимо берегов, дышать свежим воздухом…
    Во время одной из таких прогулок к Светакову бросилась незнакомая старуха: «Светаков!.. Саня!..». В седой, изможденной женщине (к тому времени ей было уже 42 года) Светаков с трудом узнал Зою Марченко, ту самую юную Зойку-секретаршу, красавицу, к которой он студентом безуспешно пытался бить клинья в наркомате путей сообщения (42).
    Светаков смотрел на нее в полной растерянности. Минуло двадцать лет после окончания института. Воспоминания о студенческих годах он бережно хранил как самые задушевные,  как единственно «мирные» между гражданской войной и сталинским террором. Он ревниво оберегал их ото всех, не позволяя вторгаться в мир своей молодости никому. И вот теперь Зойка...
     Она не переставала что-то тараторить, задавать вопросы, не дожидаясь ответов, опять что-то рассказывать. Из ее сумбурного повествования выяснилось, что сама она уже успела «оттянуть» два срока, сейчас ее ждет третий. Многие их общие знакомые по институту и НКПС сгинули в лагерях. О судьбе Зофа и Янсона Светаков и сам знал. Но многолетняя, ежедневная борьба за выживание в лагерях мало-помалу притупили естественные человеческие реакции. Он уже не столь остро реагировал на новости об очередном аресте или расстреле кого-то из знакомых (а кой-какие сведения до него доходили). Но все-таки рассказ Зойки  о расстреле Полюдова, ректора института, члена коллегии НКПС и светаковского «покровителя», больно резанул по сердцу.    
    Зойка успела рассказать, что она замужем, где-то в этих краях трудится ее ссыльный муж, скоро они должные воссоединиться, зажить вместе, говорила о планах, надеждах. Сообщила, что здесь на пароходе вместе с ней ее подруга Ариадна Эфрон (43), Сережа Ламинадзе (44). Тащила Светакова за руку, чтобы познакомить...
     Светакову трудно было поддерживать этот разговор. Где его семья, где его жены, дети – что он мог рассказать? В апреле в Москве оборвалась его последняя (хотя и формальная) семейная нить. Впереди он не ждал ничего хорошего. Кроме того, все его нутро, весь его опыт зэка кричали, предупреждали: «Не доверяй болтунам! Не раскрывайся! Не откровенничай!» Что числится за этой Зойкой за минувшие двадцать лет, кто такие эти Эфроны, Ламинадзе?
      Разговор не клеился. Светаков довольно сухо рассказал кое-что о своих злоключениях. Марченко, похоже, обиделась. Да и то сказать, была она до крайности истощена, лагеря и этапы наградили ее ишиасом, то есть жуткими болями. Она ушла в свой трюм. В том человеческом месиве, что «варилось» в трюмах парохода, трудно было еще раз столкнуться, а специально Светаков давнюю подругу не искал.
     В середине августа 1949 года он, наконец, возвратился из затянувшейся столичной «командировки». Уезжал он вольнонаемным, вернулся ссыльным. В Ермаково ему предоставили должность старшего инженера стройконторы ЕнисейЛага. Аннета, перевод которой в Игарку так и не состоялся, в его отсутствие сняла комнатку в общежитии, и они втроем с аннетиной дочкой зажили почти счастливо.
     Изредка встречались с Зоей Марченко. Разговоров о прошлом Светаков избегал. На приглашения зайти в гости (у Марченко в то время был уже семейный угол, муж, тоже ссыльный, друзья) Светаков неизменно отказывался.
   После амнистии 1953 года, объявленной в связи со смертью Сталина, они с женой спорили только об одном: он рвался в Москву, Аннета в свой Сестрорецк.   
    - Да потом разберемся, - торопил Светаков, - лишь бы отсюда ноги унести.
     Впереди была долгожданная свобода. Однако, ждать пришлось до осени. Не отпускали работы по консервации стройки № 503. Но даже когда разрешение на выезд было уже в кармане, они не сразу могли тронуться вверх по Енисею, к Красноярску. Предстояло теперь выправить документы жены, центральная контора которой была в Игарке. Так они оказались на «Громе».
Эпилог. «Признать умершим»

    ...Было восемь вечера, время смены вахты, когда только что заступивший рулевой крикнул: «Прямо по курсу огни!» Разговор оборвался. Действительно, впереди был отчетливо виден один огонек, правее – другой. Между ними сквозь редкий снежок пробивалось тусклое зарево то ли населенного пункта, то ли еще чего, а чего – пока не разобрать.
   - Игарка? – нетерпеливо спросил Светаков.
   - Кому ж тут еще быть, - весело отозвался капитан. – Она, родимая.
     Светаков подобрался. Вот он, долгожданный рубеж. Позади были суетливые революционные годы, партизанщина, учеба до хруста в мозгах, невиданные заполярные стройки, пятнадцать лет лагерей, не зарегистрированные жены, разбросанные по свету дети. Впереди, там, где неясно виднелись огни – была долгожданная, хотя и весьма относительная свобода, была надежда...
    - Держать между огнями, - уже вполне бодро скомандовал капитан, - гребем в Игарскую протоку.
    Рулевой, вместо того, чтобы выполнить команду, затеял с капитаном непонятный Светакову разговор.
    - Пантелеич, так ведь в Протоку нельзя, запретная зона...
    - Ворочай, куда сказано, - раздраженно крикнул капитан. – Мы как-никак особое судно, да и осадка у нас, как у шлюпки.
    - Есть, - обиженно ответил рулевой и чуть выправил курс вправо. Теперь тусклое зарево было точно по носу...
     Прошло не более минуты. Снежный заряд отнесло за корму, сразу как-то развиднелось, и находящиеся в рубке с ужасом увидели, что буксир неудержимо прет на огромный транспорт, стоящий поперек фарватера на якорях. Два огня, так легкомысленно принятые капитаном за береговые, оказались якорными огнями на носу и корме. Между ними-то, как оказалось, и собиралась проскочить старая калоша. А тусклое световое пятно среди ясной морозной ночи оказалось теперь палубной надстройкой, светящейся огнями окон и иллюминаторов. При этом они сливались с более далекими огнями, которые, как потом оказалось, действительно, были огнями Игарки.    
     Капитан все понял раньше других. Остатки хмеля и дремы сняло, как рукой. В стоящем на якоре пароходе он узнал «Армению», года два назад переоборудованную под плавучую тюрьму. Он рванул ручку машинного телеграфа, перевел ее на «полный назад» и, сколько успел, переложил руль влево. Но уже печенкой он ощущал, что траектория, по которой покатилось судно, неотвратимо упирается в борт «Армении».
     Конвой на палубе плавучей тюрьмы обеспокоился, с мостика что-то кричали, затем включили прожектор и начали подавать тревожные гудки. «Гром» на крутой траектории резко накренился на правый борт. Пассажиры, почуяв неладное, повыскакивали из кубрика на палубу, еще больше увеличив крен. Внизу оставались Аннета с дочерью, видимо, дремавшие на тюках. Светаков бросился по трапу вниз, успев напоследок заметить, как нос буксира косо ударяет в высоченный борт «Армении». От мощного толчка Светаков сорвался с трапа и полетел в черноту люка, поскольку освещение сразу вырубилось.
     Он еще слышал, как от удара сорвались привязанные на корме бочки с соляркой, но понять, что происходит, уже не мог. Со страшным грохотом бочки обрушились на тот же правый борт, который был уже почти в воде. И тут в бункерной яме сместился оставшийся уголь.   
     «Гром» совсем завалился на правый борт и черпанул всеми своими открытыми иллюминаторами, дверями и лючками ледяной енисейской воды. Где-то в носу через пробоину внутрь корпуса врывалась вода. Пассажиры с криками бросались за борт, в ледяную воду, чтобы хоть как-то добраться до борта «Армении», который после столкновения стал от них быстро отдаляться. Это буксир по инерции все еще продолжал двигаться вперед. Сверху, с палубы «Армении» уже летели в воду спасательные круги, кто-то пытался спустить трап.
    Понимая весь ужас и неотвратимость происходящего и абсолютную безнадежность собственных усилий, Светаков на ощупь пытался найти своих женщин, двигаясь  в потемках на их крики…
    «Гром», под завязку принявший воды в трюм и машинное отделение, задрал кверху нос и как-то мгновенно, с коротким всплеском ушел кормой под воду...   

Последний документ
   Народный суд города Игарки, рассмотрев в судебном заседании 10 июня 1954 года дело по заявлению Серебрянниковой И.И. о признании умершим Светакова Александра Васильевича,
                у с т а н о в и л:
что гр. Светаков А.В. 3-го октября 1953 года в качестве пассажира следовал на буксире «Гром», принадлежавшем Ермаковской базе консервации строительства № 503. В результате аварии буксира, произошедшей от столкновения буксира «Гром» с теплоходом «Армения» 3-го октября 1953 года в 20 часов Светаков утонул, и труп его не разыскан. Серебрянникова просит признать Светакова умершим, что необходимо ей для выделения наследства своего несовершеннолетнего сына.
     Суд считает, что требования истицы подлежат удовлетворению, так как доказаны имеющимися в деле документами. Поэтому суд
                о п р е д е л и л:
Признать Светакова А.В., погибшего при аварии буксира 3-го октября 1953 года, умершим.
       Нарсудья Сманцер,
       Заседатели   Дымченко, Буданова.   

    Так погиб Светаков. Так заканчивается описание его жизни, реконструированное на фоне реальных исторических событий, с использованием протоколов допросов, доносов, справок,
вырезок из газет, а также другого архивного материала.

                К о н е ц









ПРИЛОЖЕНИЕ

«Напакостить в отношении истории можно очень быстро»

    Не подумайте, уважаемый читатель, что корявая фраза в названии главы придумана автором. Того, кто ее произнес, извиняет лишь то, что случилось это лет 7-8 назад, и тогда эта суконная фраза еще не овладела сознанием широких масс. Сегодня же, то есть в 2018 году, после долгой шлифовки она обрела отточенность статьи Уголовного Кодекса и звучит так: «Не сметь очернять историю!» Таким образом, автор, сам того, не желая, ступает на опасную уголовную тропку. Но по порядку... 
     У книги, которую сейчас держит перед собой читатель, оказалась необычная судьба. Она была написана более десяти лет назад, но по ряду причин не могла быть тогда опубликована. В 2006 году несколько разрозненных глав книги появились в кемеровском альманахе «Голоса Сибири» (45).
    Среди этих глав были и те две, с которыми уже знаком читатель. И назывались они точно так же – «Преступление во льдах» и «"Челюскин" в Чукотском море был не один».
     В 2009 году в Полярной комиссии Русского географического общества был зачитан доклад «Некоторые вопросы челюскинской эпопеи». Докладчиком был Александр Андреев - старший научный сотрудник, зав. информационным сектором Музея Арктики и Антарктики (46).
     Главная мысль доклада выглядит примерно так. Ученый сокрушается, что «поход "Челюскина" напрочь вырывается из исторического контекста», а потому «ряд современных публикаций содержит негативные и зачастую уничижительные оценки этой экспедиции». В качестве примера он как раз и приводит главу «Преступление во льдах» из той, неизданной книги, сопровождая ее электронной ссылкой, чтобы ни у кого не оставалось сомнений, кого он, собственно, имеет в виду. Хоть и с запозданием - придется ответить.
     Для искоренения «уничижительности и негатива» докладчик предлагает «рассматривать историю похода в соответствующем историческом контексте, то есть в условиях арктической навигации 1933 года». И тут же, противореча сам себе, пускается в «историческое отступление» далеко за пределы навигации 1932 года, а конкретно - в конец XIX века.
     «Задача освоения Северного морского пути, - докладывает он Полярной комиссии РГО, - была сформулирована в конце XIX века и выражена известной формулировкой адмирала Макарова, о том, что Россия – здание, обращенное фасадом к Северу» (стиль, орфографию и пунктуацию оставляем на совести докладчика – А.В.). Как известно, сограждане привыкли к транспарантам и лозунгам из всевозможных красных уголков и ленинских комнат и потому равнодушно скользят по ним взглядом, не особо вдаваясь в суть. А между тем, спросить бы сотню человек подряд, кто такой Макаров, чем знаменит, чего ему дался этот «фасад», по какому поводу он «сформулировал формулировку», и вообще, может, лучше не через «фасад», а по-петровски – через «окно в Европу» или еще как? Уверен, вся сотня сограждан смущенно топталась бы на месте. Впрочем, они ни в чем не виноваты, эти наши сограждане: ведь на транспарантах ответов не пишут.
    Но уж если ученый Андреев взялся упоминать адмирала, то куда уместнее было бы вспомнить не про «фасад», а то, что именно Макаров создал дисциплину, до него не существовавшую – теорию непотопляемости судна. И уж он-то, наученный первым горьким опытом своего детища – ледокола «Ермак», ни в коем случае не позволил бы выйти в Арктику картонному «Челюскину».
     Но наш докладчик продолжает историческое исследование. Оказывается, что «к выполнению этой задачи (освоению СМП – А.В.) наша страна приступила в начале ХХ века, и первым решительным и важным шагом стала Гидрографическая экспедиция 1910 – 1915 годов. В последующие годы известные политические события отложили реализацию этой задачи, и вновь к ней вернулись лишь на рубеже 1920 – 1930 годов».
     Это какая же, позвольте спросить, была «ваша страна» в 1910 – 1915 годах? Царская Россия? К ней бы лучше не примазываться, довольствуясь своими подвигами. Кстати, царское правительство после нескольких аварий запретило Макарову с его «Ермаком» соваться в сторону «фасада», оставив ему Балтику и Финский залив.
     А далее сотрудник Музея Арктики и Антарктики пускается в несвойственный ему (хотя и популярный ныне) жанр геополитики. Судите сами: «Приписывать освоение СМП той или иной политической системе не слишком корректно. Стратегическая и геополитическая значимость этого пути ставила задачу скорейшего его освоения перед страной в целом, то есть перед любой политической системой власти и перед любой идеологией».
     На первый взгляд, бессмысленный бред (какая-то «страна в целом», анонимная «система власти»). Достаточно ознакомиться с неспешным (без эксцессов и уж, конечно же, без миллионов заключенных) освоением американцами Северо-Западного прохода, золотоносной и нефтеносной Аляски, чтобы понять, что «политическая система» очень даже важна.
     Но бред - это только на первый взгляд. «Историческое» словоблудие призвано скрыть очень важные цели. Во-первых, утвердить слушателей в мысли, что в «нашей стране» (по Андрееву) на рубеже 1920-1930 годов утвердилось не право, а иезуитский принцип Макиавелли – «цель оправдывает средства». Что, во-вторых, кто бы ни рулил страной (Николай II, Сталин, да хоть Берия) все они были бы вынуждены проводить «скорейшее освоение СМП», независимо от политической системы и идеологии. А это, в-третьих, означает историческую предопределенность того способа «освоения СМП», который «наша страна» широко и практиковала в 30-е – 40-е годы. Таким образом, историк Андреев говорит об исторической предопределенности ГУЛАГа, о предопределенности использования труда миллионов заключенных. То есть, историк Андреев выступает (назовем вещи своими именами) адептом сталинского террора.
     Подложив под свой «краткий курс» геополитическую подстилку, историк и геополитик Андреев переходит к собственно освоению СМП. Он напоминает, что 17 декабря 1932 года в СССР было образовано новое ведомство – ГУСМП, приоритетной задачей которого стало «превращение Северного морского пути в постоянно действующую транспортную магистраль. Новому ведомству была передана большая часть арктического флота».
     Тут он допускает непростительные для историка ошибки, а попросту путает слушателей и одновременно разоблачает себя. На ГУСМП были возложены другие задачи (см. ч. III, гл. 2 настоящей книги), никто не передавал ему «большую часть арктического флота», да и самого понятия «арктический флот» не существовало. Что касается «превращения СМП в нормально действующую транспортную магистраль», то тут докладчик допустил и подмену, и немалое лукавство. «Постоянно действующей магистралью» Севморпуть не был никогда: ни в 30-е, ни в 40-е годы, ни позже. Одной из целей в 1932 году было создание «нормально (а не постоянно – А.В.) действующей магистрали». Впрочем, эту погрешность можно считать стилистической. А вот то, что историк Андреев столь к месту (хотя и анонимно) упомянул «самого эффективного менеджера» (а цитата приписывается Сталину), конечно, делает честь автору нового «краткого курса истории СМП».
     Наконец, докладчик приступает к заявленной теме: навигация 1933 года в «историческом», понятное дело, аспекте. Её «центральным событием должен был стать повторный сквозной проход судна из Баренцева моря в Тихий океан» («А. Сибиряков» не вышел в Тихий океан – А.В.). А «самой масштабной операцией» стала Первая Ленская экспедиция из Архангельска в устье Лены. Однако вернуться в Архангельск, признает Андреев, экспедиции не удалось: суда попали в тяжелые льды и встали на зимовку у островов Комсомольской правды.
     Еще докладчик упоминает Северо-Восточную экспедицию Наркомвода, «имевшую целью доставку грузов на Колыму из Владивостока. Эта экспедиция началась еще в 1932 году, но тяжелые ледовые условия в Восточном секторе не позволили ей выполнить поставленные задачи, и она встала на зимовку». И опять докладчик лукавит: грузы грузами, но целью экспедиции была доставка в том числе и заключенных рабов. Кроме того, капитана Бочека докладчик именует почему-то капитаном «Литке», хотя известно, что ледорезом командовал капитан Николаев.
    Подобьем промежуточные итоги: историк Андреев выделяет в навигации 1933 года три события: «центральное» - поход «Челюскина» (закончился гибелью парохода); «масштабное» - Ленскую экспедицию (вмерзла в лед и зазимовала, но докладчик все равно называет ее успешной); и, наконец, Северо-Восточную экспедицию, которая тоже вмерзла и тоже зазимовала, не сумев решить возложенных на нее задач. Из чего докладчик делает вывод, никак не связанный с изложенным выше: «Таким образом, видно, что трасса СМП в навигацию 1933 года на всем своем протяжении представляла собой оживленную судоходную магистраль, на которой работали десятки судов и тысячи людей».
     Да будет известно историку Андрееву, его слушателям в Полярной комиссии РГО, а также читателям этой книги: какие события в стране именовать «центральными», какие – «важнейшими», решали вовсе не научные сотрудники всевозможных НИИ и музеев, не министры и даже не Отто Юльевич Шмидт. Выше автору уже приходилось цитировать постановления ЦК, нелишне кратко процитировать их еще раз для доморощенных геополитиков (из всего многообразия партийных поручений, выделим лишь те, что касаются СМП). Итак...
     В ноябре 1931 года ЦК ВКП(б) приняло постановление: «Всемерно форсируя разведку по Колымским приискам, использовать все возможности, способы и средства для немедленной и максимальной добычи золота в нынешнем и последующих годах».
    Уже через пару дней (!) Совет Труда и Обороны СССР издал постановление «Об организации "Дальстроя"». 
     4 февраля 1932 года пароход «Сахалин» прибыл из Владивостока в бухту Нагаева, имея на борту руководство «Дальстроя» во главе с Берзиным и первые двести человек заключённых.
     Март 1932 года - политбюро предписывает ОГПУ немедленно по открытии навигации перебросить в район колымских приисков пять тысяч заключенных. Чуть позже уточняет - еще 20 тысяч (чего, действительно, мелочиться?).
    1 апреля 1932 года Ягода подписал приказ «Об организации Северо-Восточного лагеря ОГПУ»: «В 1932 году... выделить для вновь формируемого «Севвостлага» 16.000 вполне здоровых заключенных с соответствующим количеством административно-хозяйственного лагерного персонала и охраны из заключенных. Укомплектование производить за счет контингентов «Дальлага» ОГПУ». А в ноябре того же года Ягода предписал «определить на 1933 год контингент «Севвостлага» для работ по «Дальстрою» в 40 тысяч единиц».
     26 октября 1932 года – всеобъемлющее Постановление политбюро ЦК «О Колыме». В нем расписаны действия практически всех наркоматов страны по обеспечению «Дальстроя» (цитируется выборочно):
    «8. Обязать "Дальстрой" в 1933 г. приступить к разведке грунтовой дороги Якутск - Средникан.
    9. 1) Обязать Наркомвод - под личную ответственность т. Зоф: а. Выделить п/х типа "Сахалин" и отправить между 6 и 10 ноября в бухту Нагаево; б. Выделить в течение зимы 32/33 гг. и перебросить весной 1933 г. с Лены на реку Колыму 5 буксирных пароходов, пригодных для плаванья в верховьях Колымы общей мощностью в 1000 инд. сил и 20 барж, из которых 15 в разобранном виде, общей грузоподъемностью в 5 тысяч тонн.
    11. Наркомводу обеспечить доставку танкерами в бухту Нагаево в 1933 г. 10 тысяч тонн жидкого топлива.
    12. Приравнять грузы "Дальстроя" при перевозке их всеми видами транспорта - к воинским грузам.
    15. Обязать Наркомвод передать с весны 1933 г. "Дальстрою" Колымско-Индигирское речное пароходство со всем персоналом, движимым и недвижимым имуществом и материалами.
II.
    5. Предложить всем наркомам обязать специальные управления наркоматов особым наблюдением за исполнением всех постановлений ЦК ВКП (б) и правительственных органов по вопросам "Дальстроя"» (выделено везде автором – А.В.).
    Последним пунктом № 5 вся административная система страны фактически поступала под начало «Дальстроя». Вот с чем пришла «наша страна» к 1933 году. Заложена система колымских лагерей, организационные вопросы расписаны, машина начинает молотить на полную мощность.
   «Всемерно форсировать», «использовать все возможности, способы и средства для немедленной и максимальной добычи золота», «немедленно по открытии навигации 1932 года», «приравнять к воинским грузам» и т.п. – вот что определяло при сталинском режиме «важность», «масштабность», «центральность» событий. По сравнению с ними все Ленские экспедиции, состоявшиеся и несостоявшиеся экспедиции вдоль СМП – детские забавы.
     Вставив поход «Челюскина» в геополитическую рамку, геополитик Андреев переходит собственно к «эпопее». Сообщив несколько общеизвестных банальностей, он приступает к главному: «Судно имело ряд конструктивных особенностей, характерных для судна ледового класса, а именно: специальной конструкции форштевень, усиление корпуса в районе ватерлинии и ряд других. Тем не менее, как это отмечается во многих серьезных публикациях, это был обычный пароход, не соответствующий характеристикам ”ледокольного парохода“. Об этом указывается в известном отчете Комиссии, производившей осмотр судна 5 июля 1933 года в Ленинграде, этот факт отмечал также и капитан В. И. Воронин».
     Чтобы не терять время понапрасну, попросту констатируем, а если Андреев не согласен, пусть докажет обратное. Итак: в 1932 году не существовало никакого «ледового класса»; не было у «Челюскина» форштевня «специальной конструкции» (что это за диковинная «специальная конструкция»?); не было никакого усиления корпуса в районе ватерлинии; приемочная комиссия работала не только в Ленинграде 5 июля, но и в самом Копенгагене в августе 1933 года. Полагаем, для любознательного историка этот диковинный факт мог бы стать предметом особого расследования. А уж что историк Андреев подразумевает под выражением – «и ряд других» - одному Богу известно. Но это мелочи, главное – дальше.
      Оказывается, известная комиссия Дормидонтова, принимавшая «Челюскин» в Ленинграде, всего-то и отметила, что «это был обычный пароход, не соответствующий характеристикам ”ледокольного парохода“».
      В этой длинной цитате историк и геополитик Андреев предстает уже как эксперт-кораблестроитель и одновременно... как виртуозный наперсточник.
     Во-первых, «Челюскин» не был «обычным пароходом». Это был грузо-пассажирский пароход. Вот бы эксперту-кораблестроителю Андрееву и объяснить слушателям, а на кой, собственно, черт Северо-Восточной экспедиции понадобились грузопассажирские пароходы? Если поверить полярным историкам, ветеранам, ученым, воспоминаниям всевозможных наркомов и министров морского флота, то вдоль трассы СМП, а также на всем пространстве между Находкой (Владивостоком, Ванино) и Магаданом просто без устали сновали круизные пассажирские лайнеры. Не Арктика, а какое-то крымско-кавказское побережье. Какой рейс ни возьми, на одном – тысяча счастливых пассажиров («дети играют на палубе»), на другом – семь тысяч (читай воспоминания генерала Горбатова)... Но это отдельная тема, к которой мы еще вернемся. 
     Во-вторых, комиссия Дормидонтова представила специалистам не отчет, а акт приемки судна, как того и требуют правила регистрации судов. И ей дела не было, соответствует «Челюскин» характеристикам какого-то абстрактного ”ледокольного парохода“ или не соответствует. Она выясняла принципиально другое: соответствует ли данное судно предстоящим условиям плавания в Арктике или нет. Поэтому в акте комиссии не было никаких благоглупостей про «обычный пароход», а было: «судно совершенно непригодно для ледового плавания (выделено мной – А.В.)». Точка! Согласимся, разница принципиальная.
     Вопрос – для чего геополитику и эксперту в кораблестроении Андрееву понадобилось манипулировать наперстками? А вот для чего: «И, тем не менее, если сравнивать ”Челюскин“ с другими грузовыми судами, работавшими в это время в Арктике, это было более пригодное для плавания в ледовых условиях судно». Тут эксперт Андреев вводит, во-первых, новую диковинную классификацию: «более пригодное для плавания» (видимо, у него есть и «менее пригодное», и «более или менее пригодное»). А, во-вторых, вешает на уши слушателям откровенную лапшу. Вот что по тому же поводу говорят специалисты: «Судно оказалось далеко не ледокольным, более того, слабее даже тех судов, которые уже плавали по ледовой трассе, в частности пяти судов типа «Аркос», приобретенных Советским правительством для Карских экспедиций  в 1921 году» (47).
      Ситуация с актом приемки в Ленинграде получилась просто скандальной (напомним, что кроме принципиальной неспособности судна работать в Арктике, комиссия выявила свыше сотни (!) недоделок, дефектов и пр.). Тогда состав комиссии (полностью, нет ли – прояснить этот любопытный факт предоставляем историку Андрееву) был посажен на борт судна и отправлен в Копенгаген, где после устранения дефектов комиссию вынудили бы подписать нужную бумагу. Но, судя по всему, выводы комиссии остались прежними. Более того, не удалось уломать датчан «вслепую» подписать акт приема-передачи, поскольку для этого нужны ходовые испытания, с последующим устранением выявленных недостатков, дефектов, повреждений, то есть очень длительная и хлопотная процедура. А мы помним про чрезвычайные постановления ЦК... 
     Так что никаких ходовых испытаний не состоялось. Таким образом, что Советский Союз получил от судостроительной фирмы «Бурмейстер ог Вайн», какое плавсредство - неизвестно. Каким образом «Челюскин», не имея акта приема-передачи, получил комплект судовых документов в Ленинграде, неизвестно тоже. Без этих документов ни один капитан порта не имеет права выпустить судно в море. При этом самая большая загадка - каким образом «Челюскин» обрел Свидетельство о годности к плаванию (как мы помним, комиссия выписала ему своеобразное свидетельство о негодности к плаванию).
      Специально для эксперта-кораблестроителя Андреева процитируем несколько строк из курса Морского права: «Свидетельство о годности к плаванию удостоверяет общее техническое состояние судна в навигационном отношении. В свидетельстве указывается срок его действия и район плавания. Выход в море судна, не имеющего Свидетельства о годности к плаванию или с просроченным, не допускается» (То же, кстати, относится и к «А. Сибирякову»: после потери винта вместе с концевым валом и прочих тяжелых повреждений его Свидетельство на право плавания утратило силу – А.В.). Более того, согласно тому же морскому праву, ни одна страховая компания в мире не станет возмещать убытки судовладельца из-за аварии или гибели судна, если у него нет Свидетельства о праве плавания. Интересно было бы узнать от специалистов Арктической комиссии РГО, был ли подан хоть один иск о возмещении убытков (хоть к тем же датчанам, построившим «не то судно»)? Если нет, то почему? Удалось ли хоть что-то возместить? Были ли застрахованы само погибшее судно, груз, жизни членов экипажа и экспедиции, их имущество? Получили ли они хоть какие-то компенсации, кроме орденов?
      Вот все эти безответные вопросы и позволили автору написать в главе 4: «Из Датских проливов в Северное море вышло не судно (в международно-правовом понимании этого слова), не «Лена», не «Челюскин», но некий «Летучий голландец», которому, правда, не грозило весь свой век неприкаянно мотаться по морям-океанам. Ибо он прямиком направлялся к неотвратимой гибели».
     Так для чего же «Челюскина» спешно выпихнули в Арктику, наплевав на заключение комиссии, не проведя ходовых испытаний, не устранив множество строительных дефектов, не получив Свидетельства на право плавания? Ученый Андреев знает ответ и на этот принципиальный вопрос. Правда, при этом он почему-то ссылается не на документы, а на газетные интервью самого Шмидта – главного «подследственного». Оказывается, вот для чего: «Найти, комбинируя теорию и практический опыт, тот тип грузового корабля, по которому мы будем строить северную, грузовую флотилию... Наша экспедиция среди прочих задач выявит, как нужно изменить проект при постройке будущих судов».
       «Мне кажется, - удовлетворенно потирает руки эксперт-кораблестроитель Андреев, - это объяснение абсолютно убедительным. Значительно более убедительным, чем все конспирологические гипотезы, которые приходилось читать в последние годы... Эту задачу  — испытание грузового парохода в сквозном рейсе — и решала экспедиция на “Челюскине”».
      Эксперт-кораблестроитель Андреев вряд ли понимает, что он ляпнул на заседании Арктической комиссии. Он подвел под уголовную статью своего «подзащитного» Шмидта и одновременно расписался в собственной вопиющей безграмотности. Это вот так он, оказывается, представляет проектирование и строительство судов! Взять заведомо непригодное для плавания во льдах судно (отняв его почему-то у Наркомвода), погрузить на него сотню человек, засунуть его во льды Чукотского моря и наблюдать – потонет или нет?
     Хотите испытать? Испытайте для начала модель в опытовом бассейне в Новой Голландии (кстати, адмирал Макаров модель своего «Ермака» обкатывал именно там). Затем проведите швартовые испытания у достроечной стенки, затем ходовые - на чистой воде, потом во льдах Балтики, послушайте, что после этого скажут Дормидонтов с Крыловым, получите соответствующие документы, а уж там видно будет.
     Ты можешь, читатель, представить такую ситуацию? Компания бракоделов незнамо где раздобыла недостроенный самолет, с нетянущим мотором, с заклиненными рулями, посадила на него сотню пассажиров без парашютов и запустила в небеса: мол, посмотрим, что там надо доделать, усовершенствовать и пр. Это вовсе не конспирология, как полагает Андреев, это преступление. Если Андрееву мало Уголовного Кодекса, есть элементарный здравый смысл (48).
     В заключение своего доклада на Полярной комиссии РГО научный сотрудник, историк, эксперт-кораблестроитель, геополитик Андреев выступил и как лингвист. Он решил «прокомментировать определение "авантюра".., употребляемое применительно к походу "Челюскина"». Автор не склонен вступать в эту полемику, поскольку назвал в свое время «эпопею» «Челюскина» преступлением. Полагаю, из сказанного выше это вытекает со всей очевидностью.
      Доклад Андреева на этой ноте закончился, но он был бы неполным и мало что объясняющим, если бы не выяснилось, что он – не одиночный выстрел осмелевшего «геополитика», а часть некоей системы ценностей, носителей которой куда больше.    
     Оказалось, что энтузиасты-полярники имеют свой сайт, который, как они утверждают, «позиционируется как источник достоверной информации и некая площадка для коллективной работы». Кроме того, администрация сайта, лишенная комплексов, заявляет, что на нем выкладывается «объективная историческая информация, которая привлекает серьезных знающих людей. Читать их посты интересно, постоянно получаешь новые полезные знания».
     И вот на этой «площадке» в 2010 году (уже после доклада Андреева) развернулась «коллективная работа» под девизом – «Обсуждение книги Водолазова Александра "Там, за далью непогоды"». Автора, понятное дело, в известность не поставили и к обсуждению не пригласили.
     Спустя лет пять, блуждая в дебрях интернета, автор сам невзначай обнаружил и свое собственное разоблачение, и приговор самому себе. Автор заранее просит прощения у читателей за похабщину, с которой по необходимости должен их ознакомить.      
     Итак:
«Бред собачий, высосанный из пальца. Стенания правдоруба при помощи лоханки с дерьмом о кровавых красных комиссарах»; «книга кошмарная»; «больше страницы за раз прочитать не в силах — тошнит»; «вся книга построена на непроходимой глупости»; «напакостить в отношении истории можно очень быстро»; «Водолазов пишет заведомую ерунду»; «обилие вранья и подлогов»... И как бы даже пригрозили: «В общем, будем разбираться с Водолазовым».
     Одним словом, как и было сказано, «серьезные, знающие люди», ученые, интеллектуалы. И главный из этих интеллектуалов, вы не поверите, все тот же многоликий Андреев. 
     Злоба, даже очень лютая – чувство в общем-то понятное, но должны же быть у нее хоть какие-то причины. Автор, например, лютой ненавистью ненавидит палачей, пытавших его отца в лагерях, тюрьмах, на этапах чуть ли не два десятка лет. В конце концов, споры о том, какой формы форштевень у «Челюскина», что было записано в заключении комиссии, как заполняется судовой журнал и прочие технические детали, не тянут ни на лютую злобу (а она легко угадывается), ни на откровенную похабщину. Тут что-то другое. И это «что-то другое» при внимательном чтении легко обнаруживается.
     Вот для запева: «Господин Водолазов может быть отнесен к "обличителям", которым факт не важен, а важно "обличение преступного режима большевиков". Могу процитировать небезызвестную госпожу Алексееву: "Нам не важны победы СССР, нам важны его поражения и провалы"». Или вот: «В 2006 году писать, как писал «Огонек» конца 80-х?!.»
     Вот и всё объяснение лютой злобы полярников-ветеранов (хотя автор должен признаться, что не знает пофамильно состава этой странной организации. По никам трудно судить, кто там полярник, кто служивый человек из Большого дома на Литейном). Сами того не понимая, они польстили автору, поставив его в один ряд с его доброй знакомой Людмилой Михайловной Алексеевой, а стиль его сравнив с «Огоньком» 80-х. Необходимо только однозначно заявить, что приписываемая Людмиле Алексеевой цитата – подлость и клевета, то есть, согласно УК, чистой воды уголовщина.
     Но это, так сказать, идеология и геополитика, как любит выражаться Андреев. А из зала кричат – давай подробности.
    Так вот: подробность всего одна, но именно она вызвала форменную истерику на «площадке для коллективной работы». Подробность эта – рабский, невольничий труд сотен тысяч заключенных на просторах Колымы, от Магадана до Амбарчика (выделено автором – А.В.)
    Не было! Не было!! НЕ-БЫ-ЛО никаких заключенных!!! – в голос кричат «активисты».
   «Водолазов очень часто ссылается на "невольничьи караваны", в частности - на такой "караван", отправленный на Колыму в 1932 году... Но есть ПОЛНОЕ и ДЕТАЛЬНОЕ описание этой экспедиции – отчет начальника экспедиции Бочека. Где в нем, хоть в одном месте (!!!) о погрузке з/к на корабли??? «Дальстрой» - это далеко не только лагеря. Водолазов совсем не владеет материалами на тему, о которой пытается говорить».
     И, как за соломинку, хватаются за тот самый отчет Бочека: «В 11 час 8-го прибыл п/х "Хабаровск" с большим количеством рабочих на борту. Рабочие эти принадлежат «Дальстрою», были хорошо организованы и дисциплинированы, в первый же день высадились на берег и приступили к работе».
     Бочек в данном случае писал о первом этапе Северо-Восточной экспедиции. Форумчане почему-то начисто игнорируют второй этап экспедиции, когда суда в августе 1933 года после зимовки вновь собрались в Амбарчике. Странная история произошла за год с этими «хорошо организованными и дисциплинированными людьми». Из отчета Бочек: «16-го августа 1933. Приняв дополнительные запасы угля с "Хабаровска", "Литке" совместно с п/х "Анадырь" вышли на восток. Пароход "Анадырь" принял на борт в устье р. Колымы, по предложению «Дальстроя», 70 чел. его рабочих, 35 баржевиков и около 30 чел. пассажиров других организаций. Всем организациям, отправлявшим людей, было предложено обеспечить пассажиров годовым зимовочным запасом продовольствии и одежды на случай вынужденной зимовки п/х "Анадырь", что в особенности было важно для людей «Дальстроя», большинство из которых болело цингой и некоторые в тяжелой форме. К сожалению, организации противоцинготными продуктами полностью не снабдили, по их заявления – за отсутствием таковых».
     Важно отметить, что отчет Бочека (кстати, с грифом «Не подлежит оглашению») адресовался Наркомводу и начальнику «Дальстроя» Берзину. Чего ж было Бочеку с Берзиным в шарады играть, они-то оба знали, что это за «дисциплинированные люди». Бочек просто «прогибался» перед всесильным колымским боссом, расхваливая его «организованных людей».
     Но участники форума все равно наперегонки, чуть не захлебываясь, пытаются в чем-то убедить самих себя, а заодно утопить автора:
    «- Там были, но не з/к, а "колонисты", расконвоированные, скорее – ссыльные, в общем "люди Дальстроя" (вот это - «люди "Дальстроя"» - просто умиляет – А.В.);
   - "Колонисты" - это, кстати, и люди, жившие на острове Врангеля, т.е. "в колонии". Термин, кстати, соответствовал моменту - освоению Северных районов. Но колонию на острове Врангеля никто за "лагпункт" или "спецпоселение" не считал. Смысл, вкладываемый в слово "колония", изменился. Кстати, "советская колония" - это тоже не З/К, а всего лишь советские специалисты работающие, скажем, в какой-либо африканской стране (тоже прелесть! – А.В.);
     - В том тексте слово «колонисты» не употреблялось, но явно не з/к;
     - Вот-вот, НЕ ЗК! Ну, а автор готов все освоение Севера "провести" руками несчастных "каторжан".
     - Я с Вами согласен, коллега, этот опус стоит поместить в террариум и снабдить надписью "ОСТОРОЖНО - ЛОЖЬ!"».   
     Вот такой «исторический контекст» нарисовали товарищи ученые, доценты с кандидатами...
     Конечно, проще всего было бы ответить поднимающимся с колен нео-сталинистам: перечитайте постановления ЦК и приказы Ягоды. Вы ж их видели в тех отрывочных главах в «Голосах Сибири». Им-то, всем этим яг;дам, кагановичам и прочим членам банды, нечего было стесняться как кисейным барышням, они называли вещи своими именами: «определить на 1933 год контингент «Севвостлага» для работ по «Дальстрою» в 40 тысяч единиц». А, может, патриотические полярники полагают, что «Севвостлаг» - название курорта? А те «40 тысяч единиц» - счастливые участники пассажирских круизов, получившие путевки от профсоюза? (Отметим исключительно в скобках, поскольку тема неисчерпаема: в Германии отрицание существования Освенцима и других лагерей уничтожения считается уголовным преступлением.)
     Вернемся к тому фрагменту из отчета Бочека, где он описывает первую высадку «хорошо организованных и дисциплинированных людей "Дальстроя"» на пустынный берег Амбарчика. Тут   совершенно необходимо обратиться к книге С. Ларькова, Ф. Романенко «Законвоированные зимовщики».
    Это потрясающий по скрупулезности исследования труд, это документ, не оставляющий камня на камне от вранья всевозможных ветеранов, свидетелей и очевидцев, которые «не знали, не ведали». Кстати, экипаж «А. Сибирякова», оказавшегося в Амбарчике как раз вместе с судами Северо-Восточной экспедиции, прекрасно видел, кого и как выгружали из пароходных твиндеков. Видел, само собой, и Отто Шмидт.
    Но предоставим слово С. Ларькову и Ф. Романенко. Вот как они описывают тот «радостный» момент высадки «людей "Дальстроя"»: «Так было положено начало одному из полярных островов ГУЛАГа – отдельному лагерному пункту «Амбарчик», подчинённому вскоре организованному (22 декабря 1932 года) Колымскому речному управлению «Дальстроя» (КРУДС). ОЛП «Амбарчик» остался с теми запасами, которые успели выгрузить, всего же выгрузили 2500 тонн, менее половины всего груза (по другим данным – 1200 тонн)».
     А вот что произошло за зиму 1932-33 годов, до второго прибытия экспедиции в злосчастный Амбарчик: «...двести заключённых за полярную зиму успели построить дома для охраны, 150 метров причалов и складские помещения вместимостью более 3000 тонн... Условия существования в Амбарчике без преувеличения можно назвать невыносимо тяжёлыми... В арктическую зиму люди жили в палатках, не было нормальной пищи, бани, среди заключённых скоро начались заболевания цингой. В этих-то условиях у группы заключённых возникла идея побега с убийством руководства лагпунктом и охраны и захватом зимовавшей в бухте шхуны «Темп»; из шести заговорщиков (все они были осуждены по уголовным статьям) четверо были расстреляны, одному срок увеличили до десяти лет, а ещё один был «прощён» – за содействие следствию... Расстрел имел целью запугать начавших «тянуть волынку» заключённых ОЛПа "Амбарчик"».
      Когда суда Северо-Восточной экспедиции вернулись в Амбарчик в августе 1933 года, «среди заключённых и вольнонаёмных продолжала свирепствовать цинга. Руководство экспедиции рассчитывало, что на разгрузке будет работать 150 «рабочих "Дальстроя"», следовательно, с учётом четырех расстрелянных, не менее 45-ти заключённых зимой умерли. Оказалось, однако, реально могли работать лишь 34 человека, «остальные были больны цингой и вывезены на Сухарный» (заимка Сухарная в 24-х км. от Амбарчика, в устье восточной протоки Колымы Каменная Колыма; от неё доныне осталось несколько избушек и кладбище – авт.). Скоро часть из них была возвращена в Амбарчик на разгрузочные работы, но работали они плохо».

     В другом выдающемся труде Сергея Ларькова «"Враги народа" за Полярным кругом» приводится страшный мартиролог: далеко не полный список полярников и сотрудников организаций, участвовавших в изучении и освоении Советской Арктики, в котором более тысячи (!) имён. Впрочем, авторы исследования предупреждают: эти цифры следует умножать по меньшей мере на два из-за сезонных миграций рабочей силы, неопределенности самого термина – «полярник» и т. п.
    Так вот, специально для обидчивых сталинистов, обсевших Арктическую секцию РГО или где-то рядом: да если иметь в виду только вот этих репрессированных полярников, то и им бы не хватило места в твиндеках той самой Особой Северо-Восточной экспедиции. Что ж говорить о всей стране, в которой счет уничтоженным шел на миллионы.
      И уж кстати о судах Северо-Восточной экспедиции. Из капитанов десяти судов, участвовавших в экспедиции, пятеро были репрессированы и расстреляны (Рябоконь, Спринглис, Сиднев, Снежко, Стехов). Добавьте сюда Кострубова - капитана траулера «Уссуриец», который вытащил «А. Сибирякова» в Берингово море, а затем отбуксировал в Японию.
     И добавьте, наконец, вечного оппонента Шмидта, «умника», гидрографа и гидролога Ивана Молодых. Мы уже говорили о многих ипостасях этого ученого. Была и еще одна: в 1932 году он был заместителем начальника Северо-Восточной экспедиции по речной части. В конце декабря 1937 года его арестовали в Иркутске, предъявлено обвинение во вредительстве и участии в контрреволюционной организации. Осенью 1939 года он умер в Иркутской тюрьме на 42-м году жизни.
      И последний вопрос, который не дает покоя геополитику Андрееву: «Что же касается Светакова, то мне сдается, что все у Водолазова надумано и никакой ценности не имеет. Из какого пальца высосаны диалоги Бергавинова и Светакова, переданные прямой речью?»
     Вообще говоря, хамский тон в отношение жертв сталинских репрессий (а Светаков – одна из таких безвинных жертв) не делает чести никому, в том числе научным сотрудникам. Людей с такими манерами в приличном обществе принято называть подонками.
     А для того, чтобы узнать, что в биографии Светакова правда, а что выдумка, следует иметь в виду простую вещь. Известен афоризм – всё знают только все. Иными словами, совокупность знаний всех дает достаточно полное представление о явлении, человеке, истории и т.п. Пример: солженицынский «Архипелаг ГУЛАГ» и, шире, лагерная литература. Сотни и тысячи свидетельств и позволяют сегодня судить о кошмаре сталинского террора.
     А потому автор рекомендовал бы патриотам-полярникам перечитать (как перечитал автор) сотни страниц обширного уголовного дела «Севморпуть–Наркомвод»: с доносами каждого из работников СМП на каждого (в том числе руководителей на руководителей), с протоколами допросов, «чистосердечными признаниями» (выбиваемыми вместе с зубами) – и картина предстанет во всех красках и подробностях. И тогда у самодовольных патриотов поубавится оскорбительной спеси в отношении миллионов жертв режима.




Примечания


С. 31 (1) Каширин Иван Дмитриевич (1890–1937). В 1918 г. участвовал в походе Уральской партизанской армии по тылам белогвардейцев. Орден Красного знамени – 1925 г. С 1920-го –в органах ВЧК-ОГПУ, юстиции, милиции и т.п. Зверства в ходе «хлебных» рейдов даже вынудили Дзержинского в апреле 1921 года отозвать Ивана Каширина со всех постов, но через год тот снова был в чекистской обойме и расправлялся с саратовскими крестьянами, не желавшими сдавать хлеб. Член ВЦИК и ЦИК СССР. В 1938 году репрессирован, расстрелян. Реабилитирован.

С. 31 (2) Каширин Николай  Дмитриевич (1888–1938). Один из руководителей похода Уральской армии. В 1931–37 гг. командующий войсками Северо-Кавказского военного округа. Командарм 2-го ранга (1935 г.). В июне 1937 входит в состав Специального судебного присутствия, которое приговорило к расстрелу Тухачевского, Уборевича, Корка и других военачальников. С июля 1937 г. – начальник Главного управления боевой подготовки РККА. В августе 1937 г. арестован по личному указанию Сталина. Признал себя виновным в участии в антисоветском, троцкистском, военно-фашистском заговоре.

 С. 32 (3) Характерно, что советская историография весьма скупо описывает белорецкую трагедию. Например, д-р ист. наук, профессор Л. И. Футорянский, автор основательной монографии «Люди и судьбы Оренбургского края», лишь мельком упоминает гибель Павла Точисского и ни слова – об Иване Каширине.

С.33 (4)  Блюхер Василий Константинович (1890-1938). Командующий Уральской армией. Совершил 1500-километровый рейд от Белорецкого завода до Кунгура, где соединился с войсками Фрунзе. За это стал первым кавалером ордена Красного Знамени (1918). Был председателем Специального военного присутствия, которое приговорило к смертной казни группу высокопоставленных военных РККА во главе с Тухачевским. 22 октября 1938 года арестован. Умер под пытками во время следствия 9 ноября 1938 года.

С. 43 (5)  Евгений Полюдов. В описываемое время - председатель Омского губревкома, затем председатель губисполкома. С 1923 года работал в Совнаркоме, Наркомфине, Наркомате путей сообщения, в 1927 - 1928 гг. был ректором Московского института инженеров путей сообщения, член ВЦИК. В 1937 г. арестован за создание контрреволюционной террористической организации, расстрелян. Реабилитирован посмертно.

 С. 59 (6)  Виктор Тополянский. Сквозняк из прошлого. Изд-во ООО «ИНАПРЕСС». 2006. С-Пб.
С. 73 (7)  В октябре 1967 года, когда «страна готовилась торжественно отметить полувековой юбилей Октябрьской революции», автора книги, в ту пору помощника капитана новороссийского танкера «Люботин», судьба занесла в тот самый, Богом забытый порт-пункт Москальво. За 50 лет советской власти  и за 35 лет после Светакова там мало что изменилось. Оторванность от Большой земли, полное запустение, одноколейка, соединяющая Москальво с райцентром Оха, постоянно засыпаемая песчаными дюнами, одичалое население и продмаг, единственной достопримечательностью которого был открыто продаваемый питьевой спирт по шесть с полтиной за бутылку. Никакого глубоководного причала там и в помине не было. Танкеры дедвейтом по 40 тыс. тонн грузились на открытом рейде с двух допотопных лихтеров с полупьяной командой.
С. 75 (8)  После гибели «Челюскина» талантливый ученый, гидролог и гидрограф Павел Константинович Хмызников в ледовом «лагере Шмидта» будет составлять программу экспедиции на Северный полюс, которую в 1937 году осуществит не он, а четверка папанинцев. А спустя еще три года, уже в звании доктора географических наук пропадет в сталинских застенках.
С. 102 (9) Владимир Базаров совместно с Громаном разрабатывали методы планирования, которые после второй мировой войны широко использовались во многих развивающихся странах. Репрессирован, реабилитирован посмертно.
С. 105 (10) Владимир Николаевич Ипатьев – академик с 1916 года. По мнению некоторых химиков, его имя стоит рядом с именами Ломоносова и Менделеева. В 1930 году уехал в загранкомандировку и в Россию больше не вернулся. В Соединенных Штатах разработал промышленный способ получения высокооктановых бензинов.

С. 107 (11) «Кондратьева, Громана и пару-другую мерзавцев нужно обязательно расстрелять…». Письмо Сталина Молотову из Сочи, не позже сентября 1930 года. Громан арестован в 1930 году по делу о «Союзном бюро ЦК РСДРП(м)». Приговорен к 10 годам лагерей, умер в Суздальском ИТЛ в 1940 г. Кондратьев - основоположник теории экономических циклов, известных как «Циклы Кондратьева». Арестован ОГПУ в 1930 г. по «делу Трудовой крестьянской партии». Приговорён к 8 годам тюремного заключения. В 1938 года приговорён к расстрелу, в тот же день расстрелян.
С. 109 (12)  П. Л. Капица. Письма о науке. М., Московский рабочий, 1989.
С. 117 (13)   Здесь нет ни тени преувеличения, речь об обычной советской практике. Мог же безграмотный чекист Ежов быть наркомом водного транспорта. А сменил его на этом посту некто Дукельский, до того бывший председателем Комитета по кинематографии (правда, главной его заботой было «крутить кино» лично для вождя). А от Совнаркома курировала морской флот зловещей памяти Землячка, в гражданскую войну утопившая в крови Крым.
С. 125 (14) Глеб Чернышевский. Тайны и мифы советского периода освоения Арктики. Конкурент.ру, № 11 23.03.04.
С. 125 (15)  В октябре 1986 года, через полтора месяца после гибели пассажирского парохода «Адмирал Нахимов», точно такие же «специалисты» в области мореплавания в политбюро ЦК «установили», что причиной гибели парохода стала преступная халатность капитанов. И это при том, что до окончания следствия было еще четыре месяца, а до суда и того больше. Но «стрелочники»  уже были высочайше назначены. 

 С. 126 (16) Кто, например, возьмется оценить рентабельность атомного лихтеровоза «Севморпуть», введенного в эксплуатацию в 1988 году? Мастодонт водоизмещением в грузу свыше 60 тыс. тонн способен, конечно, в считанные дни перебросить дивизию-другую в любую точку Арктики. Но с коммерческой точки зрения он не нужен никому, в том числе России. В Арктике для него нет ни грузов, ни инфраструктуры. За границей его не примет (по соображениям радиационной безопасности) ни один порт мира, кроме разве кубинских и северокорейских.
С. 130 (17)   А. Бочек. Всю жизнь с морем. Изд. «Транспорт», М., 1969.
С. 131 (18)  Зимой 1939 года во время шторма в проливе Лаперуза потерпел крушение советский пароход «Индигирка», следовавший из Магадана в Находку с полутора тысячами заключенных на борту. Тела погибших были подобраны японцами, должным образом захоронены, а на месте трагедии был сооружен мемориал. В 70-е – 80-е годы председателем Советско-Японского общества дружбы был министр морского флота Гуженко. На всех официальных мероприятиях он старательно именовал погибших «пассажирами». Впрочем, дипломатичные японцы не удивлялись: они-то прекрасно понимали, почему все погибшие «пассажиры» были в одинаковых телогрейках с номерами на груди?
 
С. 133 (19) На этот раз Николая Евгенова пронесло. В 1933 году он стал заместителем начальника гидрографического управления ГУСМП, вел активную экспедиционную деятельность. В 1937 году ему присудили степень доктора географических наук, а в мае 1938 года арестовали. Всего в Гидрографическом управлении были арестованы 13 человек, в том числе известный читателю Павел Хмызников (см. часть I), коллега Светакова по Ленской экспедиции. Следствие длилось до конца 1939 года и закончилось приговором Особого совещания: 8 лет лагерей «за участие в антисоветской организации». В октябре 1943 года освобожден условно-досрочно. В 1958 году реабилитирован.

С. 138 (20)   М. Белов. История открытия и освоения СМП. Т. VI. Гидрометеоиздат, Ленинград, 1969.

С. 138 (21)    Там же.

С. 142 (22) Дальнейшую судьбу капитана Безайса удалось проследить лишь пунктирно. Судя по всему, история с отказом принять под командование «Челюскин» не имела для него серьезных последствий. Известно, что ранее, с 1926 года он плавал капитаном на Дальнем Востоке, потом был переведен на Черное море, в декабре 1941 года участвовал в печально знаменитой Керченско-Феодосийской операции, командуя пароходом «Ногин». И вот ведь совпадение: в 1948 году отец автора сей книги совсем не по своей воле «путешествовал» из Ванино в Магадан как раз в трюме парохода «Ногин». Правда, капитан на нем был уже другой.  В самом конце войны Петр Безайс тяжело заболел и скончался в уже освобожденной Одессе.
С. 144 (23)  Эрнст Кренкель. "RAEM - мои позывные"
С. 150 (24)  Нарком водного транспорта Николай Янсон не зря опасался за свою судьбу, напутствуя Александра Бочека, одного из руководителей Особой Северо-Восточной экспедиции. Ровно через месяц после гибели «Челюскина», 13 марта 1934 он был тихо снят с поста наркома и понижен до заместителя наркома. О дальнейшем падении этого представителя «ленинской гвардии» будет сказано далее.
c. 152 (25) Следует иметь в виду, что «челюскинская» мифология, как и сама «ренессансная» фигура Шмидта, были созданы и мифологизированы по известным канонам тех лет. Авторами мифов были сам Шмидт (в первую очередь) и другие холуи режима, из которых особо следует отметить сталинского цепного пса и палача Льва Мехлиса. Именно эти двое были редакторами своеобразной арктической библии, канонического трехтомника «Челюскинианы» («Поход "Челюскина"» - 2 тома, «Как мы спасали челюскинцев»), опубликованного в том же 1934 году. Все дальнейшие публикации, научные труды, воспоминания «очевидцев» призваны были тиражировать миф, не отступая от него ни на букву. Позднее право на мифотворчество перешло к сыну «ледового комиссара» - Сигурду Шмидту, о котором речь впереди.
С. 153 (26) Сборник «Осмыслить культ Сталина». М., Прогресс, 1989.


С. 160 (27). Судя по всему, идея строительства канала между Леной и бухтой Тикси прочно застряла в голове «ледового наркома». Спустя три года, в журнале «Советская Арктика» (№ 8, 1937) была опубликована большая статья, посвященная перспективам портостроительства в Арктике. Вот что в ней прочитал Светаков:
   «Бухта Тикси расположена в непосредственной близости от дельты реки Лены и является естественной гаванью в районе устья реки. Бухта отделена от судоходного рукава Лены небольшим перешейком Колычева, шириной всего в 6 километров. Переход речных судов в бухту Тикси затруднителен, так как необходим выход их в открытое море, которое на протяжении нескольких десятков миль представляет серьезные опасности. Возникает вопрос об устройстве канала через перешеек Колычева для прохода речных судов. Устройство канала сократит путь из Лены до Тикси на 100 километров и избавит ленские речные суда от необходимости перехода открытым морем. Наличие канала исключит также зимовку речных караванов по пути к Якутску, а для быстроходных судов даст возможность выполнять два рейса Тикси — Якутск в одну навигацию».
      Но осенью 1937 года, когда Светаков получил журнал, его голова была занята совсем другими проблемами (см. часть VIII).
С. 232 (28)  Шмидт не зря опасался. Через год Сырцова арестовали и расстреляли, жене дали три года.

С. 234 (29)   Многие и в 1936 году считали сенсационное дело о «семенчуковщине» сфальсифицированным Вышинским и его заместителем Шейниным от начала до конца. Уж очень очевидно не сходились иной раз концы с концами. Много позже появились публикации об особо гнусной роли в процессе доктора Семеновского, который, не исследуя труп, лишь по материалам дела давал экспертное заключение. Доктор юридических наук Александр Ларин писал: «Я лично знал Семеновского. Вышинский не случайно выбрал именно его в эксперты. Это был посредственный профессионал, но очень сговорчивый и послушный человек. Вышинский манипулировал им, как хотел. В своем рвении и желании оправдать доверие Вышинского Семеновский ухитрился даже в акте судебно-медицинской экспертизы давать чисто юридические заключения: констатировать преднамеренность, умысел и т.п.».
С. 242 (30) Во времена хрущевской «оттепели» в «Известиях» под рубрикой «Борцы за правое дело» из номера в номер публиковались материалы о «необоснованно репрессированных» представителях «ленинской гвардии». Традиция так или иначе соблюдалась до времен горбачевской перестройки: «незаконно репрессирован» было равносильно чуть ли не причислению к лику святых. Главным «святым» оставался, естественно, Ленин.  О степени кровожадности (если не сказать – людоедства) подавляющего большинства этих «гвардейцев» Ленина можно судить хотя бы по Пятакову, члену ЦК и заместителю наркома тяжелой промышленности. Когда в том самом августе 1936 года он был поставлен Сталиным в расстрельную «очередь», Пятаков обратился к вождям с просьбой разрешить ему лично расстрелять не только Зиновьева и Каменева, но и свою жену, арестованную двумя неделями раньше за «контрреволюционную деятельность».
С. 245 (31)  Остроумова Валентина, 1898 г.р., стенографистка. Работала во ВЦИКе и ЦК РКП/б/, стенографировала съезды, заседания Политбюро, Ленина. Ездила по фронтам в агитпоезде с Калининым, с его женой стали лучшими подругами. С марта 1935 начальник Игарского политотдела ГУСМП, с апреля 1-й секретарь Игарского горкома партии. В апреле 1937 года снята со всех постов. В октябре 1938 года арестована в Москве по одному делу с женой Калинина. 16 марта 1940 года приговорена к расстрелу, на следующий день расстреляна. Реабилитирована.
  С. 269 (32)    Козьмин Дмитрий Дмитриевич, арестован 24 июня 1938 года по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации. Приговорен к высшей мере 1 сентября 1938 года. Расстрелян в тот же день.
С. 274 (33)   Пошеманский – расстрелян 9 января 1938 года.
С. 274 (34)   Плисецкий Михаил Эммануилович, генеральный консул СССР на Шпицбергене, одновременно - директор угольных копей, арестован по обвинению в шпионаже через месяц после выступления Шмидта, 30 апреля 1937года. 8 января 1938 года приговорен к высшей мере. Расстрелян в тот же день.
С. 274 (35)  Спустя полгода, в октябре 1937 г. Лисс был обвинен в подрывной, контрреволюционной деятельности, в руководстве националистической организацией, во вредительстве. В мае 1938 г. приговорен к расстрелу, который позже был заменен 20 годами заключения. Полностью отмотал срок и дожил до реабилитации.

С. 275 (36) Жигалев Николай Алексеевич, заместитель начальника Управления полярной авиации Главсевморпути, расстрелян 11 января 1938 года.
        Стукатер Абрам Аронович, помощник начальника Управления полярной авиации Главсевморпути, расстрелян 16 января 1938 года. 

С. 276 (37)  Нацаренус Сергей Петрович. Арестован через три месяца после актива, 5 июля 1937 года по обвинению в участии в контрреволюционной террористической организации. Приговорен 8 января 1938 года к высшей мере. Расстрелян в тот же день.

С. 276 (38) Крастин Эдуард Фрицевич. Арестован как участник правотроцкистской антисоветской террористической организации примерно в октябре 1937 года. Расстрелян 6 февраля 1938 года.
С. 309 (39) Гринько Григорий Федорович. На следствии признал себя виновным в правотроцкистском заговоре, в шпионаже, руководстве украинской буржуазной организацией. В последнем слове на суде заявил: «Я смею сказать о моей радости по поводу того, что наш злодейский заговор раскрыт и предотвращены те неслыханные беды, которые мы готовили».
С. 323 (40) Лавров Борис Васильевич, 1886 г. рождения. Арестован 9 августа 1939 года. Согласно материалам уголовного дела, завербован в антисоветскую право-троцкистскую организацию врагом народа Углановым. В 1936 году установил связь с Бергавиновым – руководителем право-троцкистской организации, существовавшей в Главсевморпути, по его заданию проводил вредительство в тресте «Нордвикстрой». Изобличен показаниями Угланова, Баевского, Урванцева, Серкина и других.
    Согласно «сталинским спискам», расстрелян 6 сентября 1940 года. По другим данным, умер в тюрьме в 1942 году.
 С. 342 (41) http://polit.ru/article/2009/11/11/philo/  11 ноября 2009.

С. 370 (42) Зоя Марченко родилась в 1907 году. С 18 лет работала стенографисткой в Наркомате путей сообщения, где и познакомилась со Светаковым. В 1931 году арестована за хранение записи разговора с братом, которого на десять лет упекли на Соловки. Срок — три года — отбывала в Люберцах под Москвой. В 1937 году арестована вторично за отказ подписать ложные показания против мужа — немецкого коммуниста. Девятилетний срок отбывала на Колыме. В 1949 году арестована в третий раз, приговорена к бессрочной ссылке в Красноярский край, где жила и работала в поселке Ермаково на стройке № 503. В 1956 году полностью реабилитирована.
С. 370 (43) Ариадна Эфрон (1912-1975 гг.) — дочь Марины Цветаевой и Сергея Эфрона. В 1939 г. приговорена Особым совещанием за шпионаж к 8 годам лагерей. Вновь арестована в 1949 г., приговорена к пожизненной ссылке в Красноярском крае. В 1955 г. реабилитирована.
С. 369 (44)  Ломинадзе Сергей (1926–2007 гг.). Его отец Виссарион Ломинадзе занимал высокие посты в сталинском руководстве, в том числе секретаря ЦК КП Грузии, секретаря Исполкома КИМ. Перед арестом в 1935 году успел застрелиться. Малолетний сын Сергей был осужден и отбывал срок как член семьи изменника родины (ЧСИР) в Игарке. После освобождения направлен на стройку № 503 в Ермаково.
С. 374 (45) Голоса Сибири. 2006 год, т. № 3 и 4, http://golosasibiri.narod.ru/)
С. 374 (46) http://www.polarpost.ru/forum/viewtopic.php?f=53&t=1349)

С. 381 (47) М. Белов. Указанное издание.

С. 383 (48) Впрочем, здравый смысл никогда не был в чести у руководства СССР. Вот один из последних по времени и самых ужасных по последствиям примеров. В июле 1986 года пассажирский пароход «Адмирал Нахимов» (возраст – более 60-ти лет!) был признан негодным к эксплуатации, о чем был составлен акт за подписями судовладельца, Регистра, капитана и многих официальных лиц. Иными словами, пароход был признан металлоломом. После чего на него погрузили свыше 1200 пассажиров и членов команды и пустили в море, «удовлетворяя потребности страны в пассажирских перевозках». Менее, чем через полтора месяца «Нахимов» затонул после столкновения с другим судном. Погибли 423 человека.














 




Оглавление
                Стр.

Пролог                4
Часть I. Самородок с Балканского прииска              20
           Глава 1. Начало начал                20
           Глава 2.  Искушение революцией                25
            Глава 3. Белорецкая резня                30
            Глава 4. Бегство от революции                37
            Глава 5. Студент с ямочкой на подбородке        45
            Глава 6. Тихий ленинградец                50
            Глава 7.  Путевка в жизнь                56
            Глава 8.  Неудавшаяся экспедиция                73
            Глава 9. «Я исползал бухту вдоль и поперек»    80

Часть II. Математик?.. Меньшевик?.. Сталинист!   85   
             Глава 1. Приват-доцент на хлебном фронте       85
             Глава 2. «По волнам революции»                93
             Глава 3. «Полагаясь на товарища Ежова»         104

Часть III. Наместник Арктики                113
             Глава 1. Гонка за колымским золотом                113
             Глава 2. Конфуз, обернувшийся триумфом        123
             Глава 3. Застрявшая экспедиция                130
             Глава 4. Преступление во льдах                134
             Глава 5. «Челюскин» был не один                152

Часть IV. Диксон                159   
             Глава 1. «Отвечать будете за всё!»                159
             Глава 2. Троцкист Толстопятов                165
             Глава 3. «Блаженная страна»                168
             Глава 4. «Горбатова могила исправит»                175
             Глава 5. Сорок метров                181
             Глава 6. Василий Ходов                187
             Глава 7. Сорок пополам                192
             Глава 8. Возвращение                195

Часть V. «Каменщики»                201
             Глава 1. «Живой кусок социализма»                201 
             Глава 2. «Растопить лед Арктики!»                218
             Глава 3. «Да здравствует товарищ Сталин!»           221

Часть VI. Тикси                227
             Глава  1. «Оставайся в Арктике!»                227
             Глава  2. «Гадина раздавлена»                237
             Глава  3. «Американская шпионка»                243
             Глава  4. «Светаковцы» и «коганявцы»                250
             Глава  5. С Новым, 1937 годом!                257
             Глава  6. «По мере продвижения к социализму...»   265
             Глава  7. Эвакуация                269
             Глава  8. Шмидт переходит Рубикон                271
             Глава  9. Делать бы жизнь с кого                278
             Глава 10. Бергавинов спасает Светакова                282
             Глава 11. Вон из Москвы!..                289   

Часть VII. Ледяное небо 1937-го                295
             Глава 1. Последняя «эпопея Шмидта»                295
             Глава 2. «Вражеская выходка Лаврова»                301
             Глава 3. Катастрофа                304
              Глава 4. Маховик репрессий раскручивается            308
              Глава 5. Падение кумира                313
              Глава 6. Браток                322

Часть VIII. Последний побег на Север                326
              Глава 1. Из огня да в полымя                326 
              Глава 2. Звезда Шмидта заходит на востоке                333
              Глава 3. Зимовка                336

Часть IX. Между жерновами                344
            Глава 1. «Я обращаюсь к советскому правосудию»     344
            Глава 2. «Вы отъявленный враг!»                349
            Глава 3. «Александр Васильевич, я вас оклеветал!»     356
            Глава 4. На сталинской «стройке века»                361
            Глава 5. «Повторник»                367

Эпилог. «Признать умершим»                371 
Приложение. «Напакостить в отношении истории можно            
 очень быстро»                374
Примечания                391