Хорошо помню себя стоящим посреди комнаты со спущенными штанами. Солнце било сквозь тонкие шторы. Хорошо молодым, для них стоять обнаженным под солнцем – праздник. А мне уже тридцатник. И Света вот она – только руку протяни, в одной белоснежной рубашке. И мы готовы уже сходиться, как дуэлянты, на тот самый выстрел, от которого только не смерть, а жизнь. А тут звонок в дверь.
Если это мама, чего не может быть, то у неё есть ключи. Но кто же так трезвонит? Меня же, по легенде, сейчас нет дома. Я беру интервью. На самом деле я уже взял. Давным-давно. Если это из редакции, то не проще ли было позвонить по телефону? Тот, кто в дверь, – явно не с радостной вестью. И, почему-то, уверен, что ему откроют. А если пожар, а если война? Пожар? Так у меня первый этаж, мы успеем. Бегите, будите тех, кто выше. Обычная война подождёт, а, если ядерная, то, наоборот, нам со Светой надо поторопиться.
Джинсы легко превращаются в колодки, если они не сняты до конца. Нелепый мужчина, полный вожделения и страсти, или любви и трепета. Я так извилисто к этому шёл. Ну, не к тому, чтобы стоять посреди комнаты, залитой солнцем, в спущенных штанах, а к тому, чтобы Света стояла со мной на расстоянии руки в одной рубашке. И теперь она смотрит на меня так, будто готова спрятаться под кровать. А чего собственно? Мы же взрослые люди. Если бы пришла мама, мы бы просто сели пить чай. А вот с тем, кто так звонит, вряд ли.
-Извини, - говорю, - пойду, открою.
-Подожди, - останавливает Света, - кажется, ушли.
И точно, звонки прекратились. И я, собравшийся уже надеть брюки, стягиваю их в одно мгновение. Хорошо, что на мне нет ботинок. Хорошо, что на свете был Довлатов. Солнце бьёт так, что будто нас просвечивает насквозь, как сквозь Светину рубашку. И острые соски её смотрят мне в глаза призывнее всех блудниц на свете. Но я ловлю себя на мысли, что всё ещё прислушиваюсь, я жду звонка в дверь. Взгляд Светы скользит за моим к дверям. Но тишина длиться. И мои глаза вновь пугаются солнечной откровенности обнаженного девичьего тела. Опускаю скромно глаза, а там внизу чистое и гладкое и бесконечно прекрасное лоно.
Слово то какое «лоно». Почти НЛО. Или оно. Или лань. Или Лондон. Всё нереальное и далёкое, где, я думал, мне не бывать никогда. Красиво организованная пустота. Как и лоно природы. Поляна, вокруг лес, но сама поляна – пуста, свободна. Она требует заполнения, людьми, зайчиками, оленями. Так и женское лоно требует меня. Я весь – исполнение этого требования, крика - заполнить пустоту. Ой, ой, я срочно обнимаю Свету, чтобы перестать любоваться ею. Вблизи всё размыто, и даже можно закрыть глаза. Иначе всё произойдет очень быстро.
Парадокс. Женщина манит, сильное желание позволяет нам преодолеть все преграды на пути к её сердцу, но, когда она так близка, легко всё испортить, если то же самое желание слишком быстро помчится вперёд. Бабушка Ева, дай мне немного холодного внутреннего душа!
И желание исполняется – снова звонят в дверь. Звонок заливается соловьем. Слышу, как бьётся Светино сердце. И упругая грудь упирается в меня. А моя рука у неё на спине, вернее там, где она (спна) переходит в другие, незаслуженно оскорбляемые, не менее упругие, чем грудь, части тела и речи. Там пальцы готовы бежать вниз, как дети с крутой горки. Но проклятый звонок, напоминает нам, как мы бессильны перед судьбой.
И снова мы замираем. Звонок, как зубная боль. Вроде внешне здоров. А внутри ноет, и хочется броситься с обрыва, как луч света в тёмном царстве.
Мы целуемся. Целуемся так, что губы не выдерживают. И во рту вкус крови. И это нисколько не отрезвляет, а пьянит. И мир перестает существовать, потому что перестали звонить.
А я не знал, как подступиться. Потому что эти отношения казались такими важными. Самыми важными. И вот мы даже признались друг другу. А всё равно, или даже, наоборот, ещё сложнее, пройти дальше. Потому что постель. Она и возносит и бросает вниз. Потому что так воспитаны. Искушение. Блуд. И, если посмотришь с вожделением, вырви глаз свой. А с другой стороны, наброситься и рвать и метать, трепать, насладиться болью и паникой другого существа, это усиливает жажду обладания. Бесконечно любимого. Как это всё вместе живёт во мне? Потому и тянет иногда разделить. Одна – для тела, глубокого всеохватного погружения. Другая – для семьи, воспитания детей, задушевных разговоров, спокойной, честной дружбы. А третья - для вдохновения, недосягаемая мечта, Лаура-Беатриче.
А что же, когда она - три в одной? Кто ты сам тогда, или низвергающий хрупкий парящий образ монстр, или заполняющий пустоту своей матроны мужчина, или возносящий на пьедестал блудницу паяц. Господи, сколько комплексов в голове, узлов на память. А рядом ни одного меча, чтобы разрубить. Только твой скромный отросток, которым гордишься и стыдишься, который поминается во всех ядрёных речах, без которого не выжить ни в войне, ни в тягостях, который запрещено показывать на тв и который часть тебя, то есть, в каком-то смысле ты сам и есть, и как тебя можно любить и принимать, если не понимать и не принимать эту часть тебя? А ведь многим даже отвратительно посмотреть на твою эту болтающуюся сосиску между ног. Или не так, на твой проводник от прошлого к будущему. Ну и хрен с ним!
Этот живой нож, растущий прямо из меня уже близок к божественному разрезу, созданному под него. Мы уже в кровати. Но тут гадский звонок заставляет нас снова замереть. Я - небо, она – земля. Замираем. И, видимо, дождя не будет. Зло ломится в дом. Надо идти открывать, иначе это не прекратится никогда.
Я одеваюсь не торопясь. Я наслаждаюсь собственной злостью и яростью тихо клокочущей внутри, как ядреный реактор. Сейчас, сейчас, я выйду и убью. И вот, когда я полностью готов, когда я открываю дверь своей комнаты, иду в прихожую. Звонок смолкает. За входной дверью слышны голоса. Потом гремят ключи и заходит мама. Время обеденное.
-Там тебя какая-то девушка спрашивает. Говорит, что беременна от тебя.
Что-что-что? Не то, чтобы я был очень разборчив в связях, но уж осторожен точно.
Я выхожу на лестничную площадку. Никого. Я выхожу во двор. Никого. Я захожу за угол дома. Там стоит Оксана. Ох, какой ледяной взгляд в такой жаркий день.
-Ты, что ли от меня беременна? – да-да, меня самого коробит от своего тона, но, согласитесь, тут верный тон подобрать трудно, особенно, если девушка утверждает, что беременна от тебя, а между вами ничего и не было, кроме поцелуя. – Прости, как бы кощунственно не звучало, но я ведь не дух святой.
-Ты мой суженный. Ты предназначен мне, а я тебе. И мы будем вместе. А значит, не важно, беременна ли я сейчас от тебя. В будущем беременна, а значит, и сейчас как бы тоже. Для бога нет времени.
-Классная логика.
И тут мне ее стало жалко. Я же весь такой счастливый. И полон любви, и мне хочется, чтобы все тоже были счастливы и полны любви. И я говорю, как она, Оксана, ошибается. Но как прекрасно так ошибаться. Но, когда-нибудь, она обязательно сделает правильный выбор. И может даже, совсем скоро. А у меня другая, у меня нет сил рассказать, как я её, и что она для меня, и только подумаю о ней, у меня дух захватывает, понимаешь?
О, я знаю, как это больно, когда такое говорят. Но это необходимо. Но, похоже на Оксану мои речи не производят впечатления.
-Ты всё равно будешь со мной.
У меня аж холодок по коже прошел.
Оксана уходит. А я возвращаюсь домой. Но Светы там нет.
-А где…? – спрашиваю я маму.
-Ушла.
-Куда? – глупо спрашиваю я.
-Соблазнять других молодых людей, которые скоро станут отцом.
-Отцами…
Комната ещё пахнет Светой. Здесь летают её частицы. Вдыхаю. Настоящая любовь такая странная.
© Сергей Решетнев