Мы боимся не смерти, а мыслей о смерти – ведь от самой смерти мы всегда в двух шагах.
Сенека
Его разбудил сигнал о пришедшем SMS - короткий и резкий, слишком громкий в маленькой полупустой квартире.
В комнате матовые, дымчатые сумерки, танец белесых пылинок в узком столбе заходящего солнца.
Дотянулся до столика, взял телефон. Номер сотового, откуда пришло сообщение незнакомый, текст дикий :"Отправь Колю на доколю". Сообщения с незнакомых номеров приходили несколько раз в год, но с ними всё было просто - просили перевести обратно якобы зачисленные по ошибке на его телефон деньги, мнимые внуки и сыновья умоляли выкупить их из полицейского участка, банки, в которых не было его вкладов, сообщали о заморозке счёта. К этому он привык, но "Коля и доколя", это уж слишком.
Блекло-жёлтый закат отражался в окнах Часовой. В небе над крышами повисли сизые мазки облаков. Конец сентября - ранние вечера, тишина пустых улиц, когда трудно поверить, что Москва - многолюдный, шумный город, золотые, шуршащие ковры опавших листьев на тротуарах и те же листья, застрявшие в мелкоячеистой рабице школьного забора, что напротив дома.
Снова взял телефон, взглянул, сколько там времени - проспал почти три часа, без кошмаров, без ставшей привычной нервной дрожи,проснулся не в поту. Рекорд.
Он знал причину - сегодняшний вечер последний перед тем, что должно начаться завтра, а его обыденные страхи и тревоги всегда приглушало осознание конечности таких свободных дней, вечеров. Это успокаивало. Обволакивало, как Нимесил.
В Кабуле, в том самом батальоне, про который малознакомый сослуживец написал книгу, чувствовал себя спокойнее и уверенней, чем в студенческом общежитии. Быстро и легко засыпал в Уральских и Алтайских горах, а дома маялся бессонницей.
Последний раз так было в начале лета, когда совсем рядом, в двух кварталах от дома, на железнодорожных путях, стальными нитями протянувшихся через пол-города, опрокинулась цистерна с фенолом.
Был жаркий июльский день, высокий купол чуть побелевшего от зноя неба чертили серые крестики стрижей. Во дворах роняла поблекшие лепестки сирень и ярко, дурманяще пахла белая пена черёмуховых цветов. Не верилось, что в такой тихий летний полдень может случиться нехорошее. Да и поверилось не сразу, а только когда МЧСовцы с мегафонами забегали по дворам, оповещая о всеобщей эвакуации, а потом, перебивая их, запоздало взвыли тревожные сирены.
Молодые были на своих работах, сдавали последние экзамены в институтах, а кто и укатил на море, в отпуск. Дома одни старики-пенсионеры, инвалиды, домохозяйки с детьми. Запомнился ужас в их глазах - привычная, хоть и не очень счастливая жизнь рушилась в одночасье, да ладно бы только рушилась - смерть с её муками, болями стояла у порога, смрадно дышала в лицо.
В тот день он впервые за последние пол года почувствовал себя почти счастливым - вдруг стал важным, нужным человеком для этих перепуганных гражданских. Это было так похоже на ту работу, которую потерял, когда заболел.
Его знаний по химии с лихвой хватило на короткую, доходчивую лекцию о том, чем опасен фенол, а опыт экспедиций пригодился для советов - что из вещей и документов брать с собой, а что оставить дома.
Только вечером, когда всё улеглось и их отправили по домам, он узнал из вечерних новостей, что утечка была пустяковая и эвакуировали их зря - власти перестраховались. Глядя на плоский экран телевизора, где самоуверенный молодой человек зачитывал прогноз погоды на завтра, он чувствовал, как уходят силы. И снова был не важен, не нужен. А ночью не мог заснуть, как и все последние шесть месяцев с той аварии, только теперь до утра. Оно подстерегало у самой границы между явью и сном, перехватывало дыхание, сковывало тело ужасом смертной судороги,по бокам, на груди выступал холодный пот.
Врачи называли это атипичной танатофобией. Глупо называть такое ничего не выражающим словом.От этого не помогают таблетки и уколы. Не засыпаешь даже с барбитуратом.
За лето он потерял почти тридцать килограммов, под глазами залегли чёрные, покойницкие тени, по утрам руки тряслись хуже, чем с похмелья. Странная вещь - иссохшее, как у концлагерника тело было так тяжело носить!
Каждую ночь горсть успокоительных на сон и уютная темнота комнаты с наглухо занавешенным окном. Полночь, второй час, третий. Вставал, читал, сидя за столом, надвинув зелёную кепку с козырьком на глаза, чтобы закрыться от режущего света настольной лампы. Засыпал под утро, когда густую синеву ночного неба разбавляла белесая муть рассвета.
Просыпался через час.
Разум хотел прекращения муки любой ценой, глупое тело содрогалось от нежелания умирать.
***
Быстрые сборы - переменить брюки на уличные, надеть стираную, рубашку, сандалии. По привычке невротика проверить и перепроверить завёрнут ли газовый вентиль, взглянуть на розетки и краны. Пересчитал деньги в кошельке - решил, маловато. Продуктов нужно взять на неделю и желательно покупать такое, чтобы не возиться с готовкой - неизвестно, какая она ещё будет, та неделя…
***
Говорили, что когда его вырезали автогеном из бесформенной груды метала, которой стала машина, он ещё был в сознании, но память об этом стёрла чёрная волна аффекта. Не запомнилась и дорога до “Бурденко” под вой сирены в вяло ползущем, сером потоке машин, расцвеченных вспышками мигалки и тот поздний ночной час, когда он пришёл в себя перед тем, как впасть в кому.
Полторы недели этого странного существования-небытия, когда сознание не откликалось даже на болезненные уколы в подглазья, потом долгие шесть суток делирия - бредовые, яркие, почти осязаемые кошмары стирали волю, разум и стойкость, оставляя взамен ужас мелкого животного, застигнутого врасплох могучим хищником.
Видимо, с этого и началось. Что-то встретилось во время долгого провала комы, в цветных лабиринтах бреда, и теперь всё говорило о смерти - каждая травинка на газоне, припаркованные ряды машин, мокрые тротуары после дождя, серые каменные бордюры. Днём было ещё терпимо, голос смерти приглушали шумные улицы, мысли, книги, дела, но ночью это становилось невыносимым - хотелось кричать, как Ивану Ильичу, сутками напролёт.
Когда-то давно, ещё мальчишкой, он читал рассказ, начинавшийся словами" Сэма Кардинела повесили...". Читал, сочувствовал и в то же время не мог отделаться от лёгкой гадливости - взрослый человек, и так боялся. Теперь-то он знал, каково было Сэму в то раннее, последнее утро.
Из “Магнита” он пошёл в “Биллу”, а на обратном пути заглянул в “Пятёрочку”. Его вдруг охватила лихорадка покупателя, и чем тяжелее становились сумки, тем спокойнее было на душе.Шагал домой, зарываясь ногами в вороха шуршащих листьев, пытаясь анализировать эту атавистическую радость добытчика,несущего в дом еду и призрачную уверенность в завтрашнем дне, порождённую этой древней радостью.
У мини-отеля с покосившимся красным крыльцом в виде пагоды, украшенным двумя облезло-золотыми львами, толпились китайцы с их визгливой, резкой речью и горьким запахом потных тел. Рядом, на парковке тарахтел мотором большой, белый автобус со свисшими над лобовым стеклом зеркалами заднего вида, похожими на опавшие рога улитки. В приоткрытую дверь светились зелёные огоньки приборной панели.
Похолодало, отцветший закат сменили сиреневые сумерки.
Долго стоял во дворе своего дома, поставив тяжёлые сумки на лавочку, смотрел на светящееся жёлтым окно своей спальни - уходя нарочно оставил включённой настольную лампу, чтобы уютнее было возвращаться домой
Из этого окна он чуть было не ушёл три недели назад.
Всё приготовил заранее - прибрал квартиру, постирал одежду, переоделся в чистое. Написал записку и оставил на столе. Убеждал себя, что почти не боится, хотя леденели руки и стучала горячая кровь в голове. Срезал ножом легко расползавшуюся под руками москитную сетку, скинул тапочки, встал на подоконник...
Пришёл в себя через пол часа - сидел в дальнем углу и плакал, как ребёнок, проснувшийся от кошмара. Так он узнал, что даже этот выход для него недоступен, а на следующй день увидел объявление - требуются добровольцы для исследования транквилизатора нового поколения....
Понравились и люди и их офис, занимавший две квартиры на первом этаже дома, стоящего в тихом дворике на Садовнической. Понравилось всё, кроме уколов, ещё слабеньких, в пол-дозы, что сделали ему в прошлый понедельник и отпустили домой - пожить, подумать в последний раз, согласен ли?
Первый, внутривенный делают утром, до завтрака. Пять граммов мутно-зелёной жидкости зажигают кровь огнём и начинает казаться, что даже воздух обжигает лёгкие чем-то едуче-кислым. После него можно идти домой, гулять по городу, а работаешь - так иди на свою работу. Второй укол в семь вечера и после сразу отводят в палату, потому что до дома уже не доберёшься. Сразу становятся ватными ноги и руки, сонная одурь мягко, но настойчиво гасит сознание. Врач говорил, что это больше всего похоже на неудачную лоботомию, сознание сохранено, но способности чувствовать, двигаться утеряны.
В полусне замечаешь, что тебя поворачивая как куклу раздевают пара дюжих санитаров, потом они же подключают к смазанной холодным гелем голове датчики энцефалограммы, надевают катетер мочеприёмника, напульсник…
***
Он так и не стал ложится в этот вечер. Сидел на балконе, накрывшись старой камуфляжной курткой, курил, роняя в сиреневую темноту поздних сумерек быстро гаснущие кометы спичек.