Вот есть люди – смотришь на одного из них и знаешь откуда-то изнутри: не для жизни этот человек, руки его, глаза, волосы. Для искусства он весь, сразу в груди разгорается желание этому всполоху гуашевому купить кисти, краски и мольберт, когда замечаешь, как всматривается он в мир, в его людей и ими сотворённое, видишь, как чешутся его белые руки более ни на что непригодные – стирающими, строящими, пилющими, бьющими и в прочих стезях естественно выглядящие нелепо почти до рыданий надрывных, зато с кистью в них – это уже не рядовые руки, а венец творения, единый божественный механизм, работающий на тяге чистого творчества.
Или, например, видишь шарнирного такого мальчика-куколку, который, – внутривенной энергией, закипающей от жара нетронутого бытом искусства, – чувствуется, не про тепло объятий осенним вечером и не про сутулость переломанного миром человека, а неземных движений и идей танец, мириады взглядов, из которых он выбит, вырезан, выточен, которыми окаймлён и пропитан.
Потом ещё взглядом своим ухватишь девушку, с бьющимся в клетке рёбер совершенно музыкальным ритмом, зашиворот. И с размаху, чтобы воздух свистел и земля дрожала, усадишь за фортепиано, в полёте переодевая в рубашку и фрак – и отзываешься волнами мурашек потом на то, как она волосы свои сальные отбросила, точёные, изрезанные венами, жилами и костями, с отливом в мертвецкие оттенки, руки на клавиши поставила и в миг в источаемой ими музыкой растворилась, слилась с ней, перестала человеком смотреть и думать, стала сама звуком, нотой от первого до последнего позвонков, поющим воздухом, и с к у с с т в о м в каждой его букве. А потом она бездушно сама себя оттуда вырывает, из твоей головы. С корнями и чем-то важнее мяса. Дымом выкуривается из тамбура, когда за ней со скрежетом и шипением закрываются стеклянные двери, своей навевающей тоску потёртой консервативностью гласящие: "не прислоняться".
И думаешь тогда, заедая свою тоску сероглазым сентябрём, что не для жизни они все, не для проблем от переплетённых человеческих судеб и счастья влюблённых взглядов, не для этих чудес простоты, а для возвышенного чего-то, тянущего в вечность: для деревянных кистей, неземных одиноких танцев внутри многочисленных взглядов и чёрно-белых рядов фотрепьяновых клавиш.
А для жизни этой грубой те только, кого танцуют и пишут, о ком играют – живые, хрупкие – чистые эмоции, единственное доступное искусство которым — любить и дышать.