Алексею КУРГАНОВУ (Коломна, Московской области), оживившему в памяти автора житейский сюжет, и светлой памяти тонкого знатока советской литературы - критика Григория Михайловича Гельфандбейна этот очерк посвящаю. = Ф.Р.
ПЛАГИАТ (от лат. plagio - похищаю),
умышленное присвоение
авторства на чужое произведение
литературы, науки,
искусства, изобретение или
рационализаторское предложение
(полностью или частично).
Предусматривается уголовная и
гражданская ответственность за
нарушение авторских и
изобретательских прав.
И з с л о в а р я.
Вообще-то на народной латыни plagiatus означало ограбление. Теперь по-немецки, по-французски, по-русски и, может быть, на других языках так называют литературную кражу. Литература может быть или не быть художественной; кража чужой идеи, изобретения и присвоение полученных в результате такого преступления материальных или духовных благ – тоже плагиат.
В моей жизни был случай встречи с плагиатором, который по профессии был паяльщиком. Он представлял собой довольно малограмотного, низкорослого мужичонку, перемахнувшего возрастом на шестой десяток лет. Работал, соответственно специальности, в цехе топливной аппаратуры Харьковского завода транспортного машиностроения имени Малышева.
Завод – один из крупнейших в городе и построен был ещё в позапрошлом, ХIX веке как паровозостроительный. В советское время здесь стали строить не только паровозы, но довольно разнообразные машины: и сельскохозяйственного, и всякого другого применения: например, гусеничные тракторы, танки, тягачи, дизели и дизельгенераторы… По окончании второй мировой войны выпускали локомотивы для перевозки руды и угля в шахтах, а потом и магистральные тепловозы для железных дорог. Продукция однозначно военная (танки, войсковые тягачи, позже – и пусково-ракетные установки) сочеталась с машинами двойного назначения и даже с совершенно мирной. Большинство их вполне вписывалось в лукавое обобщение «транспортные машины» - оно не содержит указания на характер их применения. И получилось так, что наличие относительно небольшого выпуска тепловозов (4 – 5 единиц в месяц, - для сравнения скажем, что завод имени Октябрьской революции в Луганске стал примерно столько их выпускать В ДЕНЬ!) давало всему предприятию открытую вывеску и право упоминаться в открытой печати. В то же время завод не числился в городском справочнике абонентов телефонной станции. Получалось: завод – есть, а телефонов там нет (за единственным исключением: в книге числился телефонный номер школы рабочей молодёжи на заводе им. Малышева!). Опять-таки: школа – есть, завод – есть, но телефон на , завод – есть, но телефон на нём – единственный: в этой школе…
Была на заводе и многотиражная газета. Называлась – «Тепловозник» (хотя, если бы не соображения военной тайны, в выпуске продукции явно преобладало танкостроение). Танки и тягачи выезжали из ворот завода гружёные на трейлеры и железнодорожные платформы, хотя и прикрытые чехлами, но по очертаниям ребёнку было понятно, что там под ними…
И однако – «Тепловозник». А в нём конкретно упоминаются только тепловозы, дизельгенераторы «и другая продукция для народного хозяйства страны», о танках же и продукции военного характера – нишкни!
С 1957 года ранее крошечный по формату и объёму «Тепловозник» стал выпускаться на четырёх полосках трижды в неделю, редакция численно увеличилась, и редактора заводского радиовещания Раю Рубежанскую – недавнюю выпускницу факультета журналистики – перевели, по её горячему желанию, с очень скудно оплачиваемой должности «редактор заводского радиовещания» на более выгодную: литработник газеты. Случайно мне стало известно о вакансии, а я как раз вернулся в середине школьного учебного года со срочной армейской службы и безуспешно искал работу. Дело в том, что филологиесеские факультеты университетов и педагогических институтов напекли слишком много учителей-словесников, столько для преподавания детям русского языка и литературы не было нужно. «Преимущества плановой системы социализма» явно не сработали!
Игрою случая я, не имея ни малейшего опыта журналистской работы, был на вакантную должность взят. И прижился на ней, проработав 15 лет.
Не хвастаясь, скажу: я оказался писучим и небестолковым работником. Мои материалы годились, как правило, и в заводские радионовости, и на газетную полосу: тоже, своего рода, «двойное применение»!. Конец 50-х – начало 60-х были годами общественной «оттепели», пришедшей на смену сталинским лютым «холодам» тирании и массового тоталитарного террора.. «Страна Зэкландия» быстро расформировывалась, возвращались на волю мученики ГУЛага (в том числе живыми, хотя и смертельно больными, вернулись из сталинских концлагерей и наши с сестрой родители), это были годы воскресших надежд и иллюзий… Что породило расцвет литературы и, в частности, небывалый поэтический бум. Рецидивы политического разбоя в виде партийного руководства литературой и искусством не раз имели место, но к массовому террору в прежних масштабах возврата не произошло.
То было время невиданного ранее увлечения людей художественной литературой, в частности – поэзией, на выступления поэтов зрители являлись, как на футбольные матчи: заполняя собой трибуны стадионов. Поэты размножились, как тараканы. Творческие литературные студии возникали при каждом дворце культуры, в библиотеках, в клубах, при редакциях газет, которые стали публиковать литературные страницы. Потянулись ручейки литературного творчества и в нашу газету.
Диплом учителя русской литературы и языка в старших классах средней школы и обнаружившаяся склонность к сочинительству давали мне формальное право на руководство такой студией. Но к такому занятию меня в ещё большей степени предрасполагали особенности семьи: прекрасно владел рифмованной русской речью мой дед по отцу, в советское время систематически писавший в издаваемой на стеклографе пивзавода стенной газете «Солодоварка» стихотворные фельетлоны и раёшники, позорившие лорда Керзона и Чемберлена… Поэзией с комсомольской юности увлекался наш отец – среди его ближайших друзей был выходец из екатеринославских комсомольцев Михаил Голодный, ставший впоследствии известным советским поэтом, папа был знаком и входил в число почитателей другого екатеринославца – Михаила Светлова. Да и сам, учась в Харьковском коммунистическом университете им, Артёма, написал студенческий «Гимн артёмовцев» (на мотив известной русской и солдатской песни «Взвейтесь, соколы, орлами»), с припевом, начинавшимся строчками:
Нам, артёмовцам, учиться
Революцию творить!
Отец очень умело повлиял на формирование литературного вкуса и круга чтения моей старшей сестры Марлены, которая в результате стала профессиональным поэтом, чьё творчество ценили Д.Самойлов, Ю.Нагибин, М.Алигер и многие другие литераторы. Мне с отрочества довелось испытать непосредственное влияние её и её друзей: таких мастеров слова, как Б. Чичибабин, Ю.Даниэль, С.Славич…
И когда потянулся в редакцию «Тепловозника», да и ко мне – редактору радио, ручеёк самодеятельного литературного творчества заводских авторов, я проявил к этому особый интерес, стал их кохать и пестовать, по своей инициативе формировать из их сочинений «литературные страницы», и вскоре эта продукция получила постоянный гриф: «Страница подготовлена литературной студией при газете «Тепловозник». Помнятся несколько фамилий из нашей постоянной автуры: инженер Илья Кудинский, служащая Лидия Сумец, машинист маневрового паровоза Михаил Гурьев…
Не всегда судьба рукописей бывала гладкой. Среди претендентов на опубликование часто попадались авторы совершенного бреда – однако, как правило, при этом высоко патриотичного. Именно его изготовители показывали чудеса настырности и наглости, совмещавшиеся (благо, к этому располагала моя очевидно «жидовская» физиономия) с самой отпетой юдофобией «патриота». Но я твёрдо стоял на позиции “No pasaran!” («Они не пройдут!») – и они не прошли!
К этому времени я уже стал признанным, хотя отчасти и самозванным, руководителем литературной студии при редакции заводской газеты и радиовещания. Хотя редакторы были разные, но я сидел в одной комнате с многотиражниками и, хотя зарплату получал в отделе главного энергетика, куда входил заводской радиоузел в составе цеха связи, всё же меня как ещё не ставшего членом партии, функционально подчинили редактору газеты. В частности, я не имел права вести передачу, пока её не прочёл он. Меня это угнетало по чисто техническим причинам: нередко случалось, что я передачу написал, отпечатал, поставил свою резолюцию «К микрофону» - и подпись: «Редактор заводского радиовещания Ф.Рахлин» - а сделать запись для прокручивания несколько раз в день во время всех предусмотренных обеденных перерывов не имел права, пока мой патрон – редактор многотиражки не начертает под заготовленным мною грифом «Согласен» свою фамилию: Ю.Незым…. (позже: «П.Фатеев»)… Далее мне для завоевания независимости пришлось вступить в КПСС, и, едва получив кандидатскую карточку, я вместе с нею обрёл право подписи «К микрофону»!
Юрий Семёнович Незым человек был невредный, сугубый технарь, по специальности инженер и возглавлял «цех», состоявший из сотрудников редакции газеты и полиграфистов заводской типографии: линотипистов, наборщиков, верстальщиков-метранпажей, печатников, резчиков бумаги. Во главе типографии стоял её начальник, но и он подчинялся Незыму (а потом и его преемникам). В литературном смысле Юрию Семёновичу многого недоставало до уровня приличного редактора, однако это с лихвой окупалось его инженерными познаниями, пониманием сложностей производства, доскональным проникновением в жизнь предприятия. И человек он был не склочный, умел ценить людей. Легко ориентировался в вопросах технических и с удовольствием, а, полагаю, достаточно квалифицированно писал популярные статьи и брошюры, «освещающие» (как говорили) передовой опыт рационализации, изобретательства, организации производства и труда. Но в собственно литературном творчестве замечен не был. Как ни странно, ни один из «литературных работников» газеты (таково официальное название должности её пишущих сотрудников) не писал ни рассказов, ни стихов… И мой интерес и некоторый навык в этом деле пришлись на этом «безрыбье» весьма кстати.
Во-первых, я и сам предпринял попытки сочинительства: писал фельетоны в стихах, стал подрабатывать к своей нищенской зарплате, сочиняя интермедии для заводской агитбригады… И вскоре преаратился в неофициальный «отдел литературы» обеих редакций. Да ведь завёл и рубрику в передачах: «У микрофона – заводские поэты». Вскоре любую попытку самодеятельного литтворчества, пришедшую в виде письма в редакцию, Юрий Семёнович стал молча класть мне на стол. Я не возражал: мне это было интересно.
Однажды прибыла в почте такая себе поэмка от имени первого лица, начинавшаяся так:
Была голубая погода.
Мы с дедом отправились в сад.
Пред нами родного завода
Гремели, дымя, корпуса…
Вроде бы, нормальный слог среднего любителя рифмовать… Написано от имени юноши, рабочего паренька, как рассказ его деда:
«…Я с детства работаю, Коля…» -
И дед мой поник головой…
Поник – потому что рассказ грустный: о том, как тяжко жилось рабочему человеку при царе и проклятых капиталистах… Подпись под стихами: Павел Буков, паяльщик цеха топливной аппаратуры».
Я, как правило, не включал текст рассказа или стихотворения в состав «Литературной страницы», не познакомившись с автором лично. А потому пригласил по телефону через секретаря начальника цеха и этого Павла. Является ко мне почти старикашка, с прорехами в зубах, с обширной лысинкой, по бокам которой – совсем седые космочки волос… Говорок явно великорусский, никак не наших «слобожанских» мест восточной Украины… Я, со студенческих лет увлекавшийся диалектологией, определил: он родом из центра Европейской России… Рассказывает: стал посещать в посёлке имени Артёма (возле завода) в тамошнем заводском же клубе литературную студию, которой руководит известный харьковский литературный критик Григорий Михайлович Гельфандбейн….
В то время я с этим критиком знаком не был, но о нём знал немало: он руководил литературной студией при Харьковском отделении Союза советских писателей, как минимум, с 1944 года, когда моя сестра Марлена, потупив на филологический факультет университета, стала активно посещать эту студию. В то время её членами были такие харьковчане, как поэт-фронтовик (уже известный сказочной воинской храбростью) Григорий Поженян, одноногий инвалид по раннему, чуть ли не с детства, увечью Владлен Бахнов (вскоре ставший одним из прославленных поэтов-сатириков и юмористов), находившаяся с нашей семьёй в дальнем свойствЕ будущая журналистка Ирина Бабич… Сестра моя, увлечённая жизнью и поэзией, очень открытая людям, подельчивая с близкими, рассказывала нам о студийцах, об их руководителе, о писателях, с которыми все они встречались и общались.
Уже вскоре после ареста Бориса настала пора идеологического разгрома журналов «Звезда» и «Л6енинград». Харьковскому «главному критику» не могло не перепасть на орехи не только за Чичибабина (получившего в областной прессе стойкий титул «проходимца», но и за угодившего в ждановский доклад харьковского же сатирика и юмориста Александра Хазина (как раз в 1946-м переехавшего в Ленинград и в одноименном журнале опубликовавшего блестящее подражание пушкинскому «Онегину», - вот лишь две строки о том, как барственный Евгений едет в ленинградском трамвае:
…И только раз, толкнув в живот,
Ему сказали: «Идиот!»…
Эти стихи исполнял А.Райкин, рассчитывая в дальнейшем на их основе создать жстрадный спектакль, но цекистские идеологические дуроломы прошлись по жизни поэта, как он сам позднее выразился, «асфальтовым катком»… Хорошо, что через несколько лет Райкин принял Хазина на должность заведующего литературной частью в свой Лениградский театр эстрады. Здесь были исполнены многие написанные Хазиным эстрадные сцены, кроме того, Хазин писал для Мироновой и Менакера, Тимошенко и Березина и других актёров.
Мне в 1946-м во время первых после войны выборов в Верховный Совет СССР посчастливилось присутствовать на выступлении Хазина перед избирателями с чтением своих юмористических рассказов. Зал (или большая аудитория) агитпункта избирательного участка в помещении библиотечного института на Бурсацком спуске сотрясалась от следующих один за другим взрывов могучего хохота…
Так вот: после того как идиотским постановлением самовлюблённых коммунистических болванов был растоптан этот блистательный мастер слова (между прочим, и участник Отечественной войны, награждённый боевым орденом Красной звезды), его «грехи» (и не только его) были поставлены в вину критику Гельфандбейну. А ведь после случались ещё кампании идеологической травли: безродных космополитов, украинских буржуазных националистов и т. д., и т. п., и обладателю длинной еврейской фамилии, которой одной хватило бы на три – еврейских же (Гель, Гельфанд и Бейн), доставалось за всех.
Между тем, именно он первым написал о явлении в украинской драматургии таланта А. Корнейчука, не раз приветствовал в Харькове Маяковского, да и вообще способствовал развитию в нашем городе многих литературных талантов (в том числе назову и Б.А. Чичибабина, и Марлену Рахлину)…Но в конце 40-х его литературная деятельность чуть было не пресеклась – рассказывали, что Григорий /Михайлович вынужден был стать чуть ли не книгоношей… Впрочем, ручаться не могу: тогда был мал, а сейчас уже некого спроситьююю.
Так или иначе, а в Википедии сказано, что он был руководителем литературной студии на Харьковском тракторном – и ни слова о ещё более крупном заводе транспортного машиностроения им. Малышева, литстудию при клубе которого в посёлке Артёма он также возглавлял. Тут-то мы и познакомились: смешно сказать, но – на паритетных началах: я ведь тоже руководил студией! И обе стал посещать паяльщик Буков.
Вскоре после «рассказа дедушки» паяльщик стал присылать или приносить стихотворения заводской и, более того, тепловозостроительной тематики. Я уже упоминал, что наше предприятие, считавшееся по разработке магистральных тепловозов головным в стране (оно ведь ещё в 1895-м было построено как паровозостроительный завод и после много лет в конструкторском отделе по локомотивостроению разрабатывались паровозы новых образцов. (Хотя коломенский завод лет на 20 – 25 старше харьковского, но именно в Харькове сложился «конструкторский мозг» отечественного локомотивостроения, просуществовавший вплоть до 1968. Как советскими милитаристами в один момент явочным порядком этот «мозг» был разрушен, расформирован и убит – см. очерк в моём цикле «Чужие рассказы» по ссылке http://proza.ru/2011/07/04/669.
После Победы 1945 г. паровая тяга на железных дорогах стала всё больше заменяться более прогрессивной дизельной (тепловозной) и электровозной… Поэтому тепловозная тема в стихах поэта нашего завода никого удивить не могла – напротив, выглядела чрезвычайно естественно. Но мне, близко общавшемуся с паяльшиком-поэтом, было непонятно: как в голове этого пожилого и явно пьющего человечка, в разговоре плохо вяжущего простые и обиходные фразы, слагаются столь складные стихи. Я очень рано заподозрил неладное. А не списывает ли старина с какого-то не известного мне источника?
И первым, с кем я нерешительно поделился своим подозрением, был Григорий Михайлович. Он решительно и даже размашисто мне возразил. Я позабыл рассказать, что Гельфандбейн ужасно картавил, и именно на еврейский лад. Теперь, слыша вокруг себя иврит, в котором горловой ротацизм является не обязательной, но очень частой особенностью произношения фонемы «реш» (соответствующей латинскому R) , допускаю, что эта особенность у евреев (но и не только у них) – возможно, отчасти генетическая… Так или иначе, но Гельфандбейн картавил ужасно – именно так, как ожидают от еврея, предлагая ему в анекдоте сказать один раз «кукуруза»… Хитрый еврей (раз еврей, значит хитрый!) выкручивается: «Ай, зачем вам один гггаз кукугггуза – вот вам лучше тггги гггаза: пшонка-пшонка-пшонка»…(Пшонкой именуют на Украине кукурузный початок).
Моё подозрение поддержать Гельфандбейн отказался категорически: «Ну, что вы! – сказал он, - Буков – это самогггггггодок! Это гггггедкий дагггг!»
Странно, однако : ведь он был гораздо старше меня: лишь на 6 лет моложе моего отца, мне в отцы вполне годился и в литературе смыслил больше. Я бесконечно удивлялся: на занятиях мы иногда устраивали литературные, словесные игры – скажем, в буриме: эта игра состоит в том, что придумывается цепочка рифм (например: стол-пол-шёл-комсомол-укол-борменртол (и так далее); или – пары рифм: стенка – оттенка, дом – трудом, берлога-немного, три танка-портянка, шалишь-крыш … и др. Задача: написать стихотворение с использованием только этих и всех именно этих рифм. Иногда задаётся тема. Для занимающегося стихотворчеством – азартное дело!
НО У БУКОВА НЕ ВЫХОДИЛО НИЧЕГО! Он с таких соревнований, как правило, сбегал. Это возрождало мои подозрения, и я обращался к новым «экспертам» Как раз в те годы (60-е) на наш завод обратило особое внимание руководство областного отделения Союза советских писателей, устроив одно за другим несколько мероприятий с опорой на заводской «рабочий коллектив». Члены Союза стали бывать с «творческими выступлениями» в заводских цехах, заходили в редакцию, выступали у микрофона в радиопередачах. Тут я свёл знакомство и с Иваном Ивановичем Барабашем – очеркистом, с поэтом-сатириком Львом Абрамовичем Галкиным – ещё одним руководителем литературной студии, но не всего города, а только университета: её также посещали некогда и Марлена, и Чичибабин… Галкин взял сторону Гельфандбейна, однако совсем с других позиций: он считал доказательством самостоятельности творчества Букова не его «самородческую одагггггённость», а, напротив, примитивность отдельных строчек: «Была ГОЛУБАЯ погода…» Ну, что это? Явная самодеятельноть!»
Между тем, тогдашний многолетний председатель завкома профсоюза по фамилии Горбик, однажды, зазвав меня в свой кабинет, тоном сановника дал мне указание: «Слушай, там у вас есть этот… паяльшик… поэт! У него такие, паниаешь, стихи! Наизусть чешет! Ну, такой молодец! Ты его, паиаешь, подымай! Вдохновляй!»
Не хотел слушать моих сомнений и новый редактор «Тепловозника» Григорий Николаевич Попик. Этого обуревали порою болезненные, но казавшиеся ему красивыми идеи. Один явно ненормальный человек поделился сведениями о семейной реликвии: у его родни в пригородном селе росла большая, развесистая груша, под огромными
ветвями которой любила собираться вся семья. Предстояло очередное такое сборище, и упомянутый чудак тал упрашивать редактора «прислать под грушу корреспондента». Попик вызвал Букова – в расчёте, что заводской поэт найдёт в семейной традиции источник вдохновения. Буков от приглашения не отказался, съездил в село, побывал под грушей, принял на грудь… И даже почитал нимзусть стихи, напечатанные в газете под его фамилиейю Но повода написать хоть что-нибудь в событии не нашёл: «Ну, что там интересного? Груша – и груша…» - сказал мне в своё оправдание поэт,
А ему пока что присвоили звание ударника коммуничтическогг труда! А его стихотворение (о тепловозах) напечатала областная «молодёжка» - газета «Ленінська зміна»… Другое стихотворение – и опять о тепловозах – наметили включить в сборник молодой поэзии Харькова. Возраст автора – 55 лет – этому не воспрепятствовал: главное – чтобы душа оставалась юной!
Меня же, за мои продолжающиеся сомнения (которыми я в кругу товаришеё не переставал делиться) стали сильно критиковать. Моя предшественница на посту редактора радиовещания\, а к этому времени давно уже литсотрудник редакции многотиражки Рая Рубежанская меня обвинила: «Ты не веришь в силы рабочего класса!» – Это звучло уже как политическое обвинение!
Но вдруг на имя редактора «Тепловозника» Г.Н.Попика пришло письмо из Подмосковья – с родственного нашему предприятию Коломенского тепловозостроительного завода. Письмо подписал заводской художник Александр Кирсанов. Вот пересказ письма – беру его условно в кавычки, но содержание излагаю по памяти:
«Уважаемый товариш редактор!
Я работаю на таком-то заводе художником, а также пишу стихи, которые часто публикует наша заводская многотиражка. Недавно в издательстве «Московский рабочий» вышла книга моей поэзии.
На днях зашле в редакцію нашей заводской газеты. Там на столе разложены многотиражки родственных предприятий страны. Стал листать Вашу – и вдруг не поверил своим глазам: в Вашей газете - моё стихотворение, слово в слово моё, опубликованное в моей книге, – а под. ним совсем чужая подпись: Павел Буков, паяльшик цеха топливной аппаратуры Вашего завода, ударник коммунистического труда…»
Ставлю Вас в известность: говорилось далее: это плагиатор, литературный вор.
С уважением - А. Кирсанов».
Мои подозрения оправдались!
Но не успел я в связи с этим что-либо предпринять, как Попик принёс новое письмо, ему адресованное. И опять излагаю содержание, как его запомнил!
«Уважаемый т. Попик! Я просмотрел комплекты Вашей газеты за этот и за прошлый год – и пришёл в ужас: этот негодяй Павел Буков переписал и выдал за свои стихи БОЛЬШЕ ПОЛОВИНЫ МОЕЙ КНИГИ! Я честный рабочий поэт, и свои тихи выстрадал своим сердцем и трудом. Налицо наглая литературная кража!»
Не ручаюсь за текстуальную точность изложения, но суть, надеюсь, передал здесь верно. Попик, отменный тугодум, принялся за составление обстоятельного ответа и разработку показательной моральной нахлобучки провинившемуся, как вдруг его пригласил к себе секретарь парткома: туда, в партийный комитет завода, позвонили из редакции «Литературной газеты» (Москва), и один из сотрудников (не помню кто, но именитый) рассказал, что к ним в редакцию обратилась жертва нахального плагиатора – коломенский рабочий поэт Кирсанов и требует сообщения о том, как наказан литературный карманник…
Руководству завода была ни к чему скандальная история, которая могла возникнуть. Уж не знаю как, но парткомовцы нашли слова, чтобы уболтать фельетониста «Литературки», заверив, что все воспитательные и карательные меры будут приняты. Зам секретаря парткома по идеологии обязала меня написать для «Тепловозника» фельетон, что я с готовностью (но без изящества) выполнил: В те начальные годы моего овладения журнализмом я испытывал ещё кризис опыта и назвал материал довольно неуклюже; «Как Павел Буков стал поэтом». Несмотря на бесперебойный обмен многотиражками с редакцией Коломенского завода, номерА «Тепловозника» с фельетоном, а потом и с отчётом (моим же) о состояшемся товарищеском суде, аынесшем П.А.Букову общественное порицание, были высланы лично Кирсанову. На том инцидент был исчерпан. Как мне рассказывали, в результате крушения своего (как ни крути, ворованного) авторитета и поэтической славы старичок запил вмёртвую… Честно признаться: жаль… А – не воруй!
Каким-то образом стало известно: Буков выдал себя не за того, кем являлся, уже не впервые В конце 30-х или начале 40-х он на какое-то время «канал под мусора», то есть под работника «органов», но был разоблачён и, вроде бы, даже судим. История за давностью лет забылась, судимость снята… Если это правда, то обращает на себя внимание перемена в выборе амплуа, обусловленная изменившимися вкусами публики: в «оттепель» конца 50-х – начала 60-х быть сотрудником «органов» стало не модно, а вот поэты приобрели небывалую популярность. Надо ещё отдать справедливость паяльщику: он образцово зазубривал чужие стихи и громко шпарил наизусть во время митингов и собраний.
* * *
Промелькнули десятилетия. Подходит к концу моя жизнь. В результате множества событий, после мучительных раздумий и на исходе тогдашнего предпенсионного срока («самого раннего в мире», что на тогдашний период времени было оценкой совершенно справедливой), я с семьёй репатриировался в еврейскую страну Израиль и прожил в ней уже почти всю последнюю треть жизни: без малого 30 лет. Свои мемуарные записки продолжил и (нужно это кому-нибудь или нет) довёл буквально до недавних дней.
Недавно один из авторов портала proza.ru, Алексей Курганов, поместил под одниой из записей в моём «Литературном дневнике-2» небольшую «рецензию». Заметив, что он живёт в подмосковной Коломне, я вспомнил историю обобранного моим паяющим студиозусом тамошнего (коломенского) поэта А. Кирсанова, спросил, не был ли он с ним знаком, и получил ответ: да, в молодости бывал у него в доме, посещал литстудию, которой поэт руководил… К сожалению, не могу обнаружить эти несколько строк. Но они были!
Александр Кирсанов также обнаружился среди авторов и «Прозы-ру», и «Стихиря», как именуют на особом сленге знатоков парный «прозе-ру» портал “stihi.ru”. Но здесь последняя запись – за 2017-й год. Я сюда автору написал, но он не отвечает и, полагаю, потому, что вряд ли жив… Но историю литературного ограбления я решил описать – и своё решение выполнил.