Счастливая Роза

Часть I.

Глава 1. Встреча.

Я познакомилась с Розой в нашей патологии для беременных, в тот момент, когда мне даже жить не хотелось – так мне было плохо. Сын был в летнем лагере, а я даже не могла к нему ездить так часто, как хотела. У меня был страшный тонус и еще более страшный токсикоз, я не знала, на что я завтра буду жить, иногда мне даже казалось, что я не могу встать с больничной провисшей койки, и уколы с капельницами медсестра приходила мне ставить прямо в палату.

Больше всего меня донимали не терзания о будущем, а токсикоз с изжогой в комплекте. Я толком не могла ни есть, ни пить, и мне ставили церукал и капельницы с глюкозой и кокарбоксилазой, еще я ела пачками всякие антациды, от которых прекращалась изжога, но начинало тошнить стократ сильнее. Большую часть времени я лежала носом в подушку, находясь в зыбком состоянии между явью и сном, борясь с тошнотой и подсчитывая, сколько еще месяцев, недель и дней мучений мне осталось, и по всему выходило, что еще много, больше, чем, как мне казалось, я могу вынести. Шел только пятый месяц моей беременности, а мне уже казалось – прошла целая вечность с того дня, как все это свинство началось.

В моей палате, бывшем родильном зале в кафеле с пола до потолка, с нерабочей бестеневой лампой, со следами от раковин и с уймой розеток в стенах, стояли три железные койки и бродило звонкое эхо. На соседней кровати лежала хмурая полная 38-летняя следовательша, решившая, что ее часики уже не просто тикают, а вовсю трезвонят, и забеременевшая «для себя». У нее был зверский аппетит, и она непрерывно шуршала пакетами с едой. На меня с утра до ночи волнами наплывали запахи котлет с чесноком, копченой курицы и квашеной капусты, и я с ненавистью ждала, сжав зубы, когда же она, наконец, все доест, запакует остатки в свои шуршащие пакетики и свалит домой: она была на дневном стационаре. Когда я в конце концов оставалась в палате одна, мне ненадолго становилось легче, и я сразу засыпала, чтобы потом проснуться среди ночи и без сна лежать до утра, борясь со страшными и тоскливыми мыслями о своем будущем – без мужа, без денежной работы, зато с двумя детьми.

Однажды вечером, когда следовательша уже свалила домой жарить себе новые партии курей и котлет на завтра, в палату зашла с пакетом с вещами и с постельным бельем в обнимку маленькая, даже крошечная женщина с огромным животом и длиннющей косой – она была настолько круглая, что в первый момент мне показалось, что в палату закатился шарик. Она была ростом не выше метра пятидесяти, а ее черная, блестящая как змея коса вольно свисала ниже попы, и раскачивалась и шевелилась, как живая, пока женщина стелила постель и раскладывала из пакета свои вещи в тумбочке. Я отвлеклась от своих тоскливых мыслей и завороженно следила за независимыми от хозяйки движениями косы, прикидывая, сколько уходит времени на мытье, сушку и расчесывание этого дива. Потом женщина закончила обустраиваться, села ко мне лицом, поуютнее уложила косу на кровати рядом с собой, сверкнула зубами и глазами в полутьме палаты, и весело сказала – ты не спишь? Привет, я Роза. Поживу пока что здесь, не против? Я вяло улыбнулась, сказала – да вроде нет, а ты по ночам не ешь? Нет, - удивилась Роза, - а что, надо? Мне уже вроде бы хватит, - и ласково похлопала себя по необъятному животу.

Когда совсем стемнело, я опять начала себя жалеть, отвернувшись к стене, и думала, что моя соседка совершенно ничего не видит и не слышит. Роза, выключив свет, сначала долго возилась, попеременно пытаясь пристроить свой живот то так, то сяк, потом села на кровати и зашуршала пакетом. Ну вот, подумала я безнадежно, и она тоже. А потом у меня перед носом на подушке вдруг оказалась конфетка – простая, в обычном бумажном фантике, карамелька «Мятная». Тут уж я совсем рассопливелась, хрипло сказала «спасибо», хлюпая носом, развернула фантик и засунула конфету в рот, привычно ожидая приступа тошноты через 3 минуты, а Роза уже бодренько расспрашивала меня, какой срок, кого жду, почему такая кислая, и я сама не заметила, как рассказала ей все-все, а она сидела в темноте напротив меня на кровати в позе лотоса, кивала, охала, потом быстро улыбалась, сверкая зубами, в свете уличных фонарей ее глаза поблескивали, и мне впервые за много недель стало уютно и спокойно, как будто до сих пор я была потерянная, а теперь вдруг нашлась. Потом она быстренько прямо в темноте спроворила чай в банке с кипятильником, расстелила салфетку, разложила на ней сухофрукты, леденцы, галетные печенья, и по очереди начала меня потчевать всеми этими яствами. Я вяло отбрыкивалась, а Роза меня уговаривала, как больного ребенка, и я вдруг наконец заплакала в полный голос, впервые за много дней. А потом с аппетитом поела. Странно, но после Розиных угощений меня впервые с начала токсикоза не тошнило, и я, выговорившись, спокойно и крепко уснула до самого утра. Только на следующий день я вдруг, спохватившись, задала Розе те самые вопросы, которые в патологии все задают своим соседкам по палате, и она, хихикнув и опять сверкнув белейшими зубами, сказала, смущаясь, что ей недавно исполнилось  46 лет, у нее уже есть шестеро детей, и что в настоящее время она ждет своего седьмого по счету ребенка,  девочку.

Как-то случайно получилось так, что, пока следовательша присутствовала в нашей палате третьей, мы ни о чем личном не разговаривали, только на общие темы – процедуры, погода, вязание. Роза читала книжку, я тогда читать не могла из-за тошноты, но впервые с момента попадания в отделение наконец начала сама ходить в процедурную. Ко мне никто не приходил, Роза сама время от времени уходила вниз и возвращалась с пакетами, полными снеди, и тут же деловито начинала меня кормить. Еду ей приносили ее дети.

На следующий же день после Розиного вселения к ней в палату завалилась целая толпа разновозрастных детей, и я поразилась  - такие они все были сияющие, ладные, улыбчивые, и так похожи были на Розу. Хотя в первую секунду мне показалось, что к Розе в гости пришло человек двадцать, на самом деле их было только пятеро, и я с любопытством разглядывала всех их, пока они окружили мать, рассевшись на ее кровати, на тумбочке и на подоконнике. Следовательша недовольно морщилась, всячески демонстрировала, что посетители ей мешают, и в конце концов вышла в коридор прогуляться, а я лежала на своей кровати, исподтишка подглядывая за всеми Розиными гостями и удивляясь тому сильнейшему чувству, которое все они у меня вызвали. Это была самая настоящая, чистая, ничем не замаскированная зависть к их совместному плотному, сияющему, полнокровному  счастью.

После ухода Розиных посетителей я начала ее расспрашивать – кто есть кто, как кого зовут, и Роза с удовольствием и любовью рассказала мне о каждом, показывая фотографии в стареньком мобильном, раскручивая передо мной постепенно всю свою историю – без слез, без эффектных пауз, слово за слово – до самого утра она рассказала мне всю свою жизнь, начиная с того момента, как они с мужем решили, что пора уже им обзавестись ребеночком. Мы несколько раз ставили чай, я то и дело принималась плакать по своей старой привычке рыдать по любому поводу, мы съели незаметно сначала все мои запасы, потом – Розины, и все это время мне казалось, что я знаю Розу всю свою жизнь, и мы просто очень долго с ней не виделись, и вот теперь, после встречи, онанаконец рассказывает мне все, что с ней произошло за время нашей разлуки.

Глава 2. Судьбу можно подкупить.

Первый Розин ребенок умер еще в животе, а она даже и не знала, что такое вообще возможно, тем более - что это произойдет именно с ней. Еще вчера все было прекрасно, она прижимала ладонью ходивший ходуном живот, и муж привычно шутил - "Ничего, вот родим - футболистом воспитаем!", а сегодня - тишина, ни толчка, ни шороха, ни боли, а счастье уже ушло, как вода в песок.

С самого начала беременности Роза была счастлива почти непрерывно, с той самой минуты, когда докторица сообщила, что уже примерно 8 недель, и до того страшного мига, когда уже в патологии пожилой строгий доктор, не глядя на нее, долго водил стетоскопом по ее небольшому животу то с одной стороны, то с другой, хмурясь все сильнее и сильнее, потом позвал из соседнего кабинета молодую коллегу, и они выслушивали ее живот по очереди, а потом доктор долго откашливался перед тем, как начать говорить. Уже после того, как все закончилось, ей сказали, что это был мальчик. Отдали мужу похоронить, но Роза так и не смогла на него посмотреть, а тем более взять на руки. Потом очень об этом жалела и корила себя.

Второго мальчика она родила сильно раньше времени - несмотря на то, что береглась так, как будто ее живот был хрустальным шаром, подвешенным на шелковой нитке. Мальчик ее был крошечный, лиловый как слива, полупрозрачный, с большой головой без единого волосика, но дышал сам, боролся за жизнь как умел, и даже пытался сосать, удивляя этим своим стремлением жить ко всему привычный медперсонал. На второй день, пробравшись тайком от медсестер в палату с тремя кувезами, окруженными аппаратурой, Роза наконец разглядела через мутноватый пластик каждый миллиметр тела своего сына, с изумлением и острой жалостью отметив торчащий из-под крошечного тряпочного подгузника кусок пуповины с зажимом, трубочки, тянущиеся к головке и носу, неправдоподобно тонкие ручки и ножки и неожиданно огромные оттопыренные уши. Вот тут уж она не выдержала и заплакала, хотя с самых родов держалась молодцом: всю беременность она называла свой живот "эй, чебурашка", суеверно не выбирая для будущего ребенка имени заранее. Чебурашка так и остался безымянным, умерев на седьмой день после родов, а ее даже не пустили с ним попрощаться, пока он был еще живой, и то ее тайное посещение так и осталось единственным ее свиданием с сыном. Родственники Игоря после похорон оживленно и с осуждением зашептались по кухням - "проклятие", "сглазили" и "надо было жениться на русской". Роза была татарка по матери, ее полное имя было - Розалия, с ударением на последний слог.

Уже через 2 недели после похорон Чебурашки Игорь повез Розу к бабке, в поселок за городом, хоть и считал это мероприятие потаканием мракобесию. Игорь вообще был неразговорчивый и серьезный, очень надежный и основательный, как скала. Не выносил женских слез. Мечтал о ребенке чуть ли не больше самой Розы: однажды он рассказал Розе, что иногда ему снятся его дети, девочка и двое пацанов. К бабке решила ехать сама Роза, не выдержав перешептываний за спиной, хоть ее и отговаривала ехать сестра Гульнара, умоляя лучше как следует обследоваться и лечиться у нее в Уфе. Роза покладисто согласилась - обследование само собой, кто ж спорит. И поехала к бабке.

Бабка жила на окраине огромного полигона ТБО, а по-русски - свалки, над которой тяжело и неторопливо летали тучи ленивых жирных чаек. К деревянному косому дому-вагончику они с Игорем подъехали, не открывая окон, но в машине все равно было нечем дышать. Роза почти теряла сознание от страшной вони и гари, заполнивших их машину: кое-где мусор тлел, и понизу между мусорных куч стелился едкий желто-белесый дым. Они долго с черепашьей скоростью пробирались по узкой грунтовке, по обеим сторонам которой возвышались высоченные отвалы мусора со следами оползней. Когда машина остановилась, Роза, всю дорогу бывшая каменно-спокойной, вдруг громко и сухо, без слез, зарыдала лающим плачем, из машины вывалилась кулем на дорожку, и до бабкиного домика ползла на коленях, то и дело тыкаясь лбом в землю, а потрясенный ее рыданиями Игорь остался сидеть в машине, молчаливый и невыразительный, как всегда, глядя прямо перед собой остановившимися глазами и кроша в пальцах сигареты одну за другой. Ради Розы он был готов на все, но эта поездка отняла у него последние капли мужской воли.

Бабка вышла встречать Розу на крылечко аккурат в тот момент, когда та ткнулась в нижнюю ступеньку лбом. Увела в дом, и не было Розы почти 3 часа. Когда у Игоря закончились сигареты, он все-таки решился выйти из машины, и уж было пошел к дому, и в этот же момент на крыльцо вышла бабка, как караулила. В дом не пустила, так и разговаривала с ним на крыльце. "Терпеливый. Молодец, - сказала почему-то осуждающе, но с сожалением. - С такими, как она, только так и надо - с любовью, с терпением. Хорошая она у тебя, не порченая, и сглаза на ней нет, не бойся. Судьба у нее такая: счастье только от детей, а детей не дано. Судьбу не обманешь, но ее можно подкупить. Купить, говорю, судьбу иногда можно, но цена будет большая. За счастье цена всегда большая, а ты как думал. Я ей рассказала про цену, она согласна. Детей уж очень хочет. Платить-то не ей, - бабка странно хохотнула, отчего Игорь мгновенно весь покрылся мурашками. - Хотя и ей тоже, конечно. Пока что своди в церковь ее, покрести, пусть читает молитвы, я на бумажке написала какие. Знаю, что родители мусульманской веры, одно другому не помеха. Она хорошая жена, и мать будет твоим детям хорошая. И чужим детям тоже будет хорошей матерью. Детей всех чтоб крестила, скажи. Деньги привезешь, когда забеременеет - много привезешь, все, которые в доме будут. Ну или как родит, если не доверяешь, я погожу. Смотри, не забудь, а то напомню! - и погрозила Игорю темным согнутым пальцем. - Иди в машину, жди, когда проснется - спит она, устала".

Еще через час из домика, держась рукой за стену, вышла Роза, бледная, сияющая, счастливая. По дороге домой у нее началось кровотечение, и она снова попала в больницу на выскабливание, но это ее уже как будто ничуть не расстроило: она вся светилась уверенностью, что теперь все-все у них будет хорошо. Когда Розу наконец выписали домой, наказав соблюдать половой покой не менее полугода, они с Игорем сразу поехали в церковь, окрестили Розу, Игорь-то с детства был крещеный, как оказалось, а он раньше и не знал, да это и неважно было.

Глава 3. Первая.

Когда Роза забеременела в третий раз, то к ней с первого дня беременности было особое внимание в нашей маленькой консультации - ее уже узнавали в лицо, и врачи передавали ее друг другу бережно, как фарфоровую вазу, при каждом удобном случае пытаясь запихнуть ее в патологию на сохранение. Роза с первого дня уже была уверена, что ждет девочку, и что с ней все в порядке, и имя Роза придумала заранее, но никому не говорила до того момента, пока ей наконец не принесли через два часа после родов ее желтушную маленькую узкоглазую куколку, туго и аккуратнейшим образом упелёнутую. Розино счастье омрачило неожиданное горестное известие из Башкирии, телеграмма от сестры: внезапно умерла мама.

Сильнее всего потом мучило Розу то, что мама больше всего на свете мечтала о внучке, была еще молода и полна кипучей энергии, и даже уже собирала вещи в дорогу к ним в гости - помочь с девочкой, и уже были куплены билеты, но утром того дня, когда Розина двухкилограммовая малышка появилась на свет, свежеиспеченная бабушка не проснулась. Похоронами занялась Гульнара, а Роза даже не смогла приехать проститься с мамой.

Девочку назвали Альфия, в положенный срок крестили Александрой, дома звали Алечка-солнышко. Росла она слабенькая, часто болела, но уже в возрасте нескольких месяцев было видно, какой редкой она обещает стать красавицей. Роза и радовалась, и боялась - красивым детям труднее в жизни, чем обыкновенным, тем более - девочкам. Растила она дочь в строгости, не баловала, а девочка явно пошла характером в папу - тихая и молчаливая, слова лишнего не вытянешь, и многие Розины знакомые на полном серьезе считали, что девочка немая или отсталая, и страшно ее жалели. Аля была не немая - просто дома ее понимали мгновенно и почти без слов, на улице она бывала редко, в садике всегда сидела в стороне от сверстников, играла в куклы сама с собой. Рано научилась читать. В школе подружек у нее не было, училась она ровно и хорошо, отвечала коротко и только по делу, да ее и редко спрашивали - знали, что она всегда ответит.

К восьми годам уже стало видно, что Аля не просто симпатичная девочка, а настоящее диво – красивая редкой, яркой, удивительной красотой: сложение, волосы, разрез глаз, цвет кожи, все-все сложилось один к одному так, что прохожие оборачивались ей вслед. Не девочка, а восточная принцесса. Роза и радовалась, и боялась - и страх за дочь с каждым годом все сильнее перевешивал радость. Она старалась одевать девочку как можно скромнее и незаметнее, в неяркие, темные вещи. Аля не возражала - у нее не было страсти к одежде и привычки любоваться на себя в зеркало. Она даже не считала себя особенной, и каждый раз искренне изумлялась, когда на улице прохожие говорили ей комплименты, о которых она тут же и забывала.

***

Аля пропала, когда ей только-только исполнилось восемь. Вышла во двор ненадолго, она никогда далеко не отходила - а тут вдруг пропала. Роза спохватилась быстро, часа не прошло: что-то стукнуло ей, что дома нет то ли хлеба, то ли молока. Выглянула в окошко, чтобы попросить девочку сбегать до магазина - а Алечки нет. Роза сразу поняла, что подружки, неожиданно позвавшие в гости, тут не при чем, и не при чем как раз приехавший в их город цирк, разбивший шатер на соседней улице и собравший всю окрестную детвору, и не при чем вообще ничего - ее мгновенно, с макушки до пят, а особенно живот и область вокруг сердца, заполнила такая особенная черная пустота, которая настойчиво будет подсказывать любой матери то, о чем та не желает думать.

По инерции Роза обежала на ватных ногах весь двор на три круга, тихо крича на бегу перехваченным в горле криком, почти писком - Аля, Алечка! Потом, уже плача неостановимыми слезами, допрашивала всполошившихся бабок и детвору - никто и ничего не видел. В милиции Розу, находившуюся на грани обморока, молодой лейтенант пытался успокоить стаканом воды, а у Розы так тряслись руки, что она почти весь стакан разлила себе на платье, и лейтенант метался вокруг и не знал, чем помочь, и всё уговаривал Розу не убиваться раньше времени и пару часиков подождать, найдется твоя дочка, мамаша, к подружке поди пошла. Роза стучала зубами по краю стакана и отчего-то самым глубинным своим нутром понимала: не пошла. Не найдется.

Игорь до самой темноты колесил по району на машине, потом бегал пешком, светя фонариком во все кусты; ночью Игоревы друзья и сослуживцы прочесывали с мощными фонарями окрестные лесочки и пустыри за гаражами; утром приехал со своими собачками Игорев побратим по армии, кинолог-заводчик, содержащий большой питомник в области. Никаких следов девочки найти не удалось, как будто ее никогда и не существовало.

***

Роза с момента пропажи дочери ни разу не ложилась спать, ночи напролет сидела на стуле в прихожей около двери - а вдруг ее девочка найдется, придет домой и постучит в дверь, а она не услышит. Только один раз, в самую первую ночь без дочери, она начала рыдать и молиться по-татарски, повторяя одну и ту же фразу:  Аллаh, бэтен нэрсэне ал, минем кызымны кире кайтар. Боже, забери все, верни мне мою девочку. Как ни уговаривал Игорь ее поспать хоть немного в кровати, у него ничего не вышло. Да и сам он, если честно, спать не мог - все слышались какие-то шаги, голоса, детский плач, в котором угадывался голос его Алечки-младенчика. Через девять дней мучительной бессонницы он не выдержал и напился, страшно, в одиночку, до полной отключки - потому что не мог выносить больше вида почерневшей Розы, застывшей в своем ожидании на стуле в прихожей. Он боялся засыпать из-за своих снов, в которых к нему приходила Аля. Он целыми днями бегал по городу и окрестным полям и лесам, заглядывая в каждый канализационный люк, в каждый подвал, во все канавы и ямы. По вечерам, как стемнеет, обессиленный, возвращался домой и валился кулем на кровать, мечтая заснуть – и проваливался в кошмары. Несколько раз ему снилась дочь, лежавшая ничком на отвалах сырой глинистой земли где-то на окраине леса, и самой отчетливой деталью тех снов были испачканные чем-то черным Алины новые голубые джинсы, которые они вместе покупали месяц назад.

Напившись, он впервые со дня пропажи дочери крепко и без сновидений заснул почти на сутки, прямо на полу на кухне, и только тогда ему, наконец, приснилась грязная старуха, одетая в замасленные тряпки. Старуха укоризненно качала неопрятной косматой башкой, и грозила ему скрюченным коричневым пальцем. В своем пьяном сне, мыча и силясь крикнуть, хлопнуть себя по лбу, вскочить и бежать на свалку бегом, босиком, пешком, прямо по бездорожью через лес, он бессильно двигал ногами по полу и скреб руками линолеум, и плакал оттого, что не может проснуться и как можно быстрее выполнить то, что обещал сделать еще 8 лет назад, но о чем совершенно, совершенно на радостях после рождения дочери забыл.

Аля вернулась домой через 9 дней, 11 часов и 18 минут после своей пропажи. Она тихонько постучала в свою дверь в пять утра, когда весь дом крепко спал, и весь город тоже спал, накрытый тишиной и темнотой, и только Роза на своем стуле в углу зависла между сумасшествием и сном. Ей столько раз чудилось, что ее девочка стучится в дверь, что когда стук на самом деле раздался, она не сразу поняла, что это происходит наяву. Через несколько секунд деликатный, тихий стук в дверь повторился, и Роза медленно-медленно встала, медленно-медленно протянула руку, потом, преодолевая сопротивление воздуха, ухватилась за спинку стула, и еще целых полминуты не могла сделать шаг к двери на своих затекших от недельного сидения ногах...

Делая шаг к двери, она думала, что наконец-то закончилось ее бесплодное ожидание, и чужие, равнодушные люди пришли сообщить ей о том, что в конце концов нашли ее девочку. Когда Роза открыла дверь и увидела свою девочку живой и даже на вид невредимой, у нее вдруг подогнулись ноги, и она упала на колени в точности как в тот раз, когда ползла к бабкиному крыльцу, и так на коленях она и проползла те полтора метра, что отделяли ее от дочери, зажимая себе рот руками и беззвучно рыдая. Алечка держалась рукой за стену, испуганно хлопала глазами и имела вид только что разбуженной от долгого сна, а через ее щеку проходила красная полоса, которая, бывает, отпечатывается от долгого лежания на мятой подушке.

Игорь беспокойно стонал в своем пьяном кошмаре на кухне, уцепившись обеими руками за ножку стола, и даже не сразу проснулся, когда Роза начала его теребить, и кричать, и даже поливать его холодной водой из чайника, стоявшего на плите.
В тот же день, пока Роза плакала над полусонной девочкой, до скрипа распаренной и отмытой, накормленной до отвала, уложенной в постель прямо посреди дня, Игорь на несколько часов исчез из дома, и вместе с ним исчезли все деньги, которые были спрятаны в нижнем ящике комода, под стопкой белья. Роза не знала о том, что в тот же день была полностью очищена от денег их единственная сберкнижка, заведенная для того, чтобы откладывать деньги Алечке на приданое. Деньгами в их семье полностью заведовал Игорь, поэтому падающая от усталости и недосыпа Роза даже не заметила исчезновения из дома довольно большой по тем временам суммы.

***

Ни сама Роза, ни Игорь, ни даже старенькая тетенька-психолог так и не смогли выяснить, где именно Алечка пропадала 9 дней, 11 часов и 18 минут с тех пор, как вышла во двор немного погулять. Медицинский осмотр показал полную Алечкину физическую целостность во всех смыслах; она не была голодна и не испытывала жажды; расспросы и тесты ничего не прояснили, а сама Алечка ничего не помнила и никак не могла объяснить свое отсутствие, только начинала плакать, если расспрашивающие настаивали. От ее одежды неуловимо пахло чем-то неприятным и очень знакомым. Одежду отдали на экспертизу, и где-то там она и затерялась - лаборатория была завалена до самого потолка пакетами, свертками и коробками с более важными артефактами, чем вещи девочки, неизвестно где пропадавшей и вернувшейся домой живой и невредимой.

Через пару месяцев Алечка вдруг расплакалась, когда по телевизору начали показывать документальный фильм из жизни птиц - она страшно испугалась, увидев на экране большой остров в холодных водах Северной Атлантики, покрытый тысячами белых нарядных олушей. Вообще очень сильно стала бояться птиц - даже голубей на пыльных улицах города. Роза к тому времени уже успокоилась - ее Алечка с ней, такая же, как и до исчезновения, ничего не изменилось, как будто и ничего не произошло в их семье - кроме того, что Роза вдруг почувствовала, что снова беременна.
 
До самого роддома Роза провожала Алечку в школу и встречала ее после уроков, а там начались каникулы, и заботы о малышах, в которых Алечка участвовала практически на равных с матерью, потому что родилась у Розы двойня, только поспевай крутиться, не до размышлений и расспросов. О том, что Аля куда-то пропадала, все просто забыли. Крутиться приходилось вдвоем с Алей, так как через три дня после рождения Айнура и Рустама Игорь попал в аварию, после которой пролежал три недели до самой своей смерти в больнице, совершенно равнодушный к происходящему вокруг него, и даже не узнал о том, что в день аварии им домой принесли телеграмму, в которой безутешный свояк извещал их о внезапной пропаже Гульнары, старшей Розиной сестры. На 21-й день после аварии Игорь умер, и Роза осталась на целом свете одна с тремя детьми.

Глава 4. Близнецы.

Розина сестра Гульнара пропала однажды ясным днем, в самой середине Уфы, на оживленном проспекте, по дороге в детский мир. Детей у нее осталось двое - мальчик Рамис и девочка Айзиля. Рамис был младше Алечки на пару лет, а Айзиле в день пропажи матери исполнилось 3 годика. Они, собственно, торопились с мамой вдвоем в Детский мир за подарком, который Айзиля  впервые за три года должна была выбрать себе сама. Кричащую посреди улицы одинокую девочку прохожие отвели в отделение милиции, там она непрерывно плакала и не смогла сообщить даже свое имя – так была напугана.

Ильгиз, муж Гульнары, забеспокоился только к вечеру, побежал искать жену и дочь, поручив сына соседке, и молва довела его сначала до отделения милиции, куда прохожие привели Айзилю, а потом и до детского отделения в больнице, где медики уже осмотрели девочку, накормили ее, и старенькая медсестра-башкирка пыталась ее успокоить и уложить спать. Девочку, икающую и распухшую от слез, немедленно отдали отцу, она тут же намертво вцепилась ему в шею и мгновенно уснула, а ее руки Ильгиз не сразу смог расцепить даже дома. Через три дня поисков стало ясно, что так запросто Гульнара не найдется, и Ильгиз вызвал из далекой башкирской деревни свою старенькую маму – помочь с детьми, пока он на работе.

Роза в первые дни после пропажи сестры звонила в Уфу из ординаторской роддома, «на минуточку и только в виде исключения», придерживая шов от кесарева и согнувшись почти пополам, но что можно сказать по телефону в такие минуты. Уже после выписки, оставив мальчиков с Алей, Роза носилась между больницей, в которой бесчувственным бревном на аппарате ИВЛ лежал ее муж, и молочной кухней: у нее не было ни капельки молока, все жидкости организма расходовались на производство слез, которые лились из ее глаз сплошным потоком даже ночью, во сне, и подушка через час сна уже была мокрая настолько, как будто на нее вылили ковшик воды. Больше часа за один прием Розе не удавалось поспать ни разу: Рустам с Айнуром спали строго по очереди, и по очереди же требовали внимания матери, которая падала на ходу. В больнице, жалея Розу за бесплодное высиживание у кровати неподвижного мужа, отправляли ее хотя бы поспать на кушетке в коридорном закутке, но она сидела свои 2 часа, раскачиваясь, плача и шепча самодельные молитвы, а потом опять неслась к детям, добывая в полупустых магазинах по дороге домой какую-то нехитрую еду для них с Алей.

После того, как Игорь умер, в доме не осталось ничего ценного: все ушло на организацию достойных похорон. Именно тогда Роза вдруг обнаружила, что их сберкнижка совершенно пуста, но даже не задалась вопросом, куда это могли пропасть все деньги. На огромный гранитный памятник с надписью "Любимому мужу и отцу" Роза потратила какую-то совершенно невероятную сумму, на которую можно было бы прожить всем им по крайней мере полгода, не зная нужды. Часть денег на похороны выделил профком на Игоревой работе, чем-то помогли сотрудники, скинувшись прямо на поминках под неумолчный крик двух младенцев, выложенных валетом в одну коляску, которую катала заплаканная Алечка под распахнутым настежь окном их двухкомнатной квартиры на втором этаже. Для того чтобы как следует помянуть хорошего сотрудника, его бывшие сослуживцы в комнату внесли три стола, два из которых принадлежали соседям, вместо стульев мигом намостили лавки из досок, положенных на ящики и стопки книг. Организацией стола занимались сослуживицы Игоря, бывалые и опытные в таких делах тетки, пережившие не один десяток похорон на своем веку. Гостей набилось столько, что кому-то даже пришлось есть и выпивать за дорогого покойника стоя. После поминок в доме осталась грязь, обрывки бумажных цветов, помятые гвоздики и стойкий запах еловых веток, преследовавший Розу до самой осени, а еще - пачечка денег, завернутая в газетку.

На тумбочке у кровати Роза поставила фотографию мужа с черной ленточкой, и там эта фотография простояла еще много лет, лицом немножко в сторону входа в спальню, немножко - в сторону большой двуспальной кровати, на которой под левой подушкой по-прежнему лежала игорева пижама, свернутая в рулончик. Аля катала под окном коляску со спящими валетом братьями, пока Роза выметала мусор и расставляла по местам посуду, заботливо перемытую тетками с игоревой работы. Потом они вдвоем тихо-тихо затащили коляску в дом, поставили ее в спальне, и поплакали, обнявшись, сидя на большой двуспальной кровати - тихонько, вполголоса, чтобы не разбудить мальчишек, в кои-то веки уснувших не порознь, а вместе.

Как ни странно, их жизнь очень быстро вошла в колею, подчиненная ежедневному простому расписанию, установленному детьми: еда-прогулка-еда-сон-еда-прогулка-еда-сон. Аля с Розой еле успевали поворачиваться, очень много времени уходило на нагревание воды на плите, стирку, сушку и глажку. Они спали по очереди, вахтами, грустить было некогда, и после того, как были отмечены сороковины, им обеим казалось, что они всегда жили вот так, вчетвером, с двумя орущими-какающими младенцами, в полусне и на бегу между молочной кухней и поликлиникой, а о существовании Игоря напоминала только фотография на тумбочке и некоторые из его вещей - те, которые Роза так и не решилась раздать окрестным малоимущим забулдыжкам. Решила, что сошьет из них что-нибудь мальчишкам, когда они подрастут.

***

Однажды, после очередного звонка в Уфу, Роза тщательно собралась, повязалась платком по самые брови, собрала всю мелочь, которая еще оставалась в доме, и, оставив спящих детей с Алей, уехала на такси - непозволительная роскошь в их финансовой ситуации. Ее не было почти четыре часа, дети уже давно проснулись, Аля их покормила, несколько раз перепеленала, Рустам уже начал плакать, и Айнур морщился, разминаясь перед тем, как зареветь по-настоящему, когда Роза наконец вернулась - совершенно расстроенная и опустошенная. Аля, которой без мамы давно уже стало страшновато, бросилась встречать ее в коридор, дети раскричались со свежими силами, а Роза села на подставку для обуви, не раздеваясь, и на все расспросы Али молча мотала головой, глядя в стену перед собой. Через полчаса она все же пришла в себя, закрутившись с детьми, которые криком требовали к себе абсолютного внимания, и постепенно ожила, только время от времени замирала, глядя в пустоту перед собой, и повторяла горьким, обиженным шепотом: Ул югалды, hичкайда юк. Она пропала. Ее нигде нет.

От вещей Розы удушливо несло едким дымным запахом, и Алечке пришлось стирать материн платок, кофту и плащ в трех водах, чтобы избавиться от этой вони.

Глава 5. Старая фея.

Дети все лето спали по-прежнему строго по очереди, в противофазе. К сентябрю деньги, собранные сослуживцами Игоря, закончились, и Роза вышла на свою работу - учительницей младших классов в ближайшую школу, в которой училась и Алечка. Мальчиков, по большому блату, после звонка опять-таки с работы Игоря, без очереди взяли в единственные в городе ясли, до которых нужно было долго добираться общественным транспортом. В конце осени, как только выпал снег, они тут же принялись болеть - и, как назло, опять по очереди, в школе на Розу из-за непрерывных больничных начали потихоньку ворчать, Алечка пропускала занятия, чтобы Роза могла перебиться без больничного, и к зиме стало ясно, что так дальше продолжаться не может. Мог пропасть их единственный источник существования, не считая очень небольших детских пенсий по потере кормильца - Розина зарплата.

Среди родственников своих знакомых Роза начала искать няню, которая бы была им по карману, и при этом достаточно проворная и расторопная для того, чтобы справляться с двумя младенцами сразу - таким образом, все знакомые старушки-пенсионерки отпали еще в полуфинале, никакой бабушке было не справиться сразу с двумя пацанами без чьей-либо помощи. Роза начала приглашать учеников домой за небольшую денежку - обучать письму и счету отстающих, но спокойно и плодотворно заниматься под аккомпанемент плача двух недовольных ребят было практически невозможно, и скоро Розино репетиторство бесславно закончилось. Примерно тогда же она заподозрила, что с одним из мальчишек, с Айнуром, что-то не в порядке. После очередного осмотра педиатр,  затем и отоларинголог в центральной городской поликлинике подтвердили Розины подозрения – мальчик практически ничего не слышал. О типе и степени глухоты, а также о перспективах лечения и реабилитации, судить было еще рано, педиатр дала направление на обследование Айнура в Челябинске, а Роза грустно кивала и думала, что денег осталось ровно на бутылку молока и полбуханки хлеба.

Как это часто бывает в сказке, в самый тяжелый момент, когда Роза уже была близка к абсолютному отчаянию, в их жизни появилась Аделина. Конечно, они были знакомы и раньше – почтенная пенсионерка Аделина Валерьяновна жила прямо над ними, и частенько сидела на лавочке перед подъездом с сигаретой, читая книгу и одновременно внимательно оглядывая всех, проходящих мимо. Роза всегда здоровалась первая, Алечка тоже, Аделина Валерьяновна им только кивала в ответ, внимательно и  бесстрастно наблюдая поверх очков, как они стаскивают по лестнице коляску, потом младенцев, а через час-полтора затаскивают все свое хозяйство обратно в подъезд – плюс еще сумки с продуктами. Валерьяновна была строга, молчалива, жила одна, на шум и детски крики никогда не жаловалась, себя держала в строгом порядке, и образ идеальной бабки портила только вечная сигарета, тлевшая в корявых мужских пальцах или в тонких, в ниточку, губах. Прошлое Аделины было никому не известно, с дворовыми бабками она не дружила, и в гости к ней никто никогда не приходил.

Однажды вечером, когда сразу оба мальчишки заходились криком, пока Алечка пыталась их успокоить, а Роза остужала под краном сразу две бутылочки с жидкой манной кашей, в дверь аккуратно стукнули пару раз, но  ни Роза, ни Алечка этого даже не услышали. Дверь они, конечно, забыли запереть, вернувшись с прогулки и кинувшись сначала раздевать развопившуюся ребятню, а потом готовить им еду, поэтому Аделина Валерьяновна просто вошла в их квартиру, толкнув дверь, держа на отлете сигаретку. Откашлялась в коридоре, испуганная Роза выскочила из кухни и встала как вкопанная: уж кого-кого, а эту гостью она меньше всего ожидала  увидеть у себя дома. Бабка снова откашлялась и басом сказала:
- В общем, так. Мне днями заняться все равно нечем, смотреть тошно, как вы тут вдвоем колотитесь. Буду приходить, помогать. Денег не надо. Уговор – чтоб меня слушались, я тетка бывалая, чего только в жизни ни навидалась, плохого не посоветую.

Роза смотрела на нее, буквально открыв рот от изумления, а в голове ее бежали телетайпной лентой мысли одна за другой – что ей нужно, чего это она? а, пожалела нас, заняться ей нечем, что ли? Иншалла, как хорошо-то, хоть оставить можно будет, гулять по очереди, ооо, днем можно с ней, Алечке на уроки, страшно оставлять с незнакомой теткой, да ладно, вроде приличная, только отчего она все время с сигаретой, это же вредно, в ее-то возрасте! а, какая разница, лишь бы не передумала!

Из комнаты выглянула Алина любопытная мордочка, оба младенца в этот момент отчего-то разом замолчали, и в квартире повисла звонкая тишина. Стало слышно, как на кухне в кастрюлю с бутылочками течет вода, Роза вдруг всплеснула руками, пискнула «холодное же будет!» и убежала на кухню – спасать детский ужин. Валерьяновна с Алей посмотрели друг на дружку, Аля – с улыбкой, Валерьяновна – серьезно и внимательно, потом обе одновременно друг дружке кивнули, и Валерьяновна вышла, аккуратно прикрыв за собой входную дверь. В прихожей остался висеть запах табачного дыма, а в Розиномдомашнем тапочке уютно устроился столбик пепла, упавший с сигареты гостьи.

***

Здесь надо было бы рассказать о сложном московском прошлом Аделины, но я и сама не в курсе всех подробностей, к сожалению, а расспросить уже некого. Я знаю только то, по образованию она была врач, и что нянькой она оказалась великолепной, в ее руках не только дети были чисты, сыты и довольны, но спорилось и домашнее хозяйство, о ведении которого они с Розой не договаривались вовсе. Алечка ходила за Аделиной по пятам, смотрела ей в рот и даже тайком перед зеркалом позировала с обломком ручки меж пальцами, отставив мизинец и выдувая через красиво вырезанные ноздри воображаемый сигаретный дым. Именно Аделина отучила Алечку от привычки сгрызать под корень бедные ногти, не успевавшие отрасти хотя бы на миллиметр. Именно Аделина  показала ей нехитрые кухонные приемы, облегчающие готовку, и научила брызгать во время глажки пересохшее белье водой, набранной в рот, таким образом, что она разлеталась мелким ровным облаком. Да много чему еще обучила Аделина восторженно внимающую ей Алечку, пока Роза, набрав невероятное количество учебных часов, тетрадей и отстающих учеников, зарабатывала свои довольно небольшие, но очень нужные деньги.

Первое время Роза пыталась после каждой зарплаты всунуть Аделине несколько стыдливо свернутых в рулончик купюр, на что та фыркала – спасибо, не нуждаюсь, даже наоборот, сама могу подкинуть. Что, впрочем, она регулярно и делала – например, тайком от Розы покупала детям обувку взамен безнадежно износившейся, а Роза-то и не замечала подмены, а потом удивлялась, как долго детям служит обувь, буквально годами.

Аделина приходила к ним рано утром, проводила у них почти весь день, только днем иногда уходила домой прилечь ненадолго, пока мальчики спали. Даже вечером, когда Роза уже была дома, Аделина как-то присутствовала на заднем фоне, но ее присутствие Розе не было неприятно, даже скорее наоборот. Аля стремилась находиться рядом с Аделиной каждую минуту, свободную от школы –  даже уроки она делала не за письменным столом, а примостившись рядом с их неожиданной нянькой на диване, пока та громким, отлично поставленным басом читала детям сказку. На прогулках они были странной компанией, должно быть: высокая худая очкастая старуха в брюках-клеш и широкополой шляпе, с вечной сигаретой в пальцах, тонкая смуглая Алечка с короной из черных глянцевых кос вокруг скульптурной головы, и пара похожих как две капли воды чернявых карапузов, которых они чинно вели по улицам за руки, каждая своего. Алечке обычно доставался более спокойный Айнур, Аделине – Рустам с встроенным в одно место вечным двигателем.

Глава 6. Разговор о судьбе.

Конечно, однажды вечером, когда все дети уже спали, а Аделина почему-то медлила уходить к себе, Роза не выдержала и рассказала ей всю свою историю – про то, как она вышла замуж за любимого человека, приехала в Миасс за ним из большого города, про то, как они с ним вместе мечтали о детях…  и о том, как в тот раз, на свалке, она ответила на вопрос «А что ты готова отдать за то, чтобы стать матерью?» страшной фразой - «Все, что угодно».

Аделина долго молчала, держась одной рукой за остывшую чашку чая, в другой по старой привычке катая трубочку, свернутую из салфетки. Потом откашлялась, посмотрела Розе прямо в глаза и спросила – и что? Ты сейчас действительно считаешь, что от тех твоих слов что-то могло измениться в твоей жизни? Роза опешила от этого вопроса, и немного неуверенно протянула – нуууу… да, наверное. Ну а как еще? Я же сама согласилась! И мы даже заплатили… - и зажала себе рот рукой.  Аделина закашлялась, а потом Роза поняла, что она смеется, стараясь приглушить свой певческий бас, чтобы не разбудить детей.

Ты слишком много взвалила на свои плечи, деточка – серьезно сказала Аделина, отсмеявшись. Нельзя нести на себе всю Землю – ни одному человеку это не под силу, сломается хребет. Люди иногда умирают, понимаешь? Сами по себе умирают, без всяких бабок и предсказаний. Хххха, посмотрела бы я той твоей бабке в глаза, ооой, посмотрела бы. Много ли денег вы ей отдали тогда, деточка? Люди ежедневно попадают в аварии, ежедневно умирают от застарелых болезней, ежедневно пропадают без вести – сотнями, тысячами. К сожалению, даже по теории вероятности все это может случиться с кем-то из твоих близких. Винить в этом себя? Милая, да ты с ума сошла, вот что я тебе скажу. Ты думаешь, что ответственна за то, что нам, простым смертным, неподвластно? Чувствуешь себя виноватой в их смерти? Это-то мне хорошо знакомо и как раз очень понятно, это просто такая защита от страха, и здесь я тебе смогу помочь, как ни странно. Страх, боль, чувство вины – неизбежные этапы после смерти близкого человека, их испытывают абсолютно все люди. Каждый думает – а вот если бы я повел себя так-то и так-то, то… а уж как далеко они заходят в своем чувстве вины – зависит от их фантазии и склонности к самоедству. Кто-то кому-то неизбежно недосказал теплых слов, кто-то – наоборот, наговорил много лишнего, и обратно это лишнее уже не запихнуть. Недосказанные слова можно сказать своим умершим даже после их смерти, вот что я тебе скажу, деточка. А за лишние – извиниться. Главное – сделать это от всей души. Та бабка… ну, я не знаю, она, возможно, хороший психолог-самородок, может, даже немножко владеет гипнозом. И, безусловно, очень хорошо знает, что чувствуют раздавленные горем маленькие глупые девочки. Освободи себя от того разговора. От страха, от вины, от запрета быть счастливой «просто так». Они больше не будут влиять на твою жизнь, если ты этого не захочешь. У твоей жизни хозяйка – только ты сама, как жаль, что многие начинают это понимать, только прожив свою жизнь практически до самой последней страницы…

Они еще долго говорили на кухне, до глубокой ночи.  И говорили на следующий день, а потом еще через два дня. Роза выговорилась впервые за годы до самого донышка, вспомнила каждую секунду того дня, когда она, потеряв человеческий облик, на четвереньках ползла по мерзкой грязи к покосившемуся вонючему вагончику на окраине свалки, раздавленная, униженная, ничего не соображающая от горя. Аделина внимательно и очень сочувственно ее слушала, в какой-то момент даже обняла впервые за все время их знакомства, и сказала – бедная девочка,  как же тебе было страшно и трудно тогда, бедная, бедная моя глупая девочка. Это было временное безумие, я очень хорошо знаю такое состояние, когда человек сам себе дает клятвы и бросается страшными обещаниями, очень жаль, что люди в состоянии горя очень подвержены влиянию, склонны к мистике, ритуализации, к теоцентризму и  некролатрии. Как жаль, что множество людей без совести беззастенчиво этим пользуются. Я помогу тебе, моя хорошая, даже не сомневайся. Хоть я уже забыла о методах психотерапии стократ больше, чем ты когда-либо о ней знала, кое-что я еще могу.

С каждым последующим разговором, с каждым сказанным ими обеими словом Розе становилось все легче и легче, пока спустя некоторое время она не показалась самой себе воздушным шариком, наполненным гелием. Она выпустила себя из того темного ящика, в котором сидела все время с момента смерти мамы, а потом и мужа, и перестала винить себя в исчезновении сестры. Ключи от всех этих клеток все это время были в руках у нее самой, вот ведь как бывает, удивлялась она много лет спустя.

После всех разговоров Аделина дала ей что-то вроде задания. Роза должна была описать то, что с ней произошло 8 лет назад, в мельчайших подробностях. Весь день, начиная с раннего утра, и до того момента, как она оказалась на операционном столе в гинекологии. Роза писала свою историю в тетрадке в клеточку несколько дней, в основном по ночам, когда дети засыпали. Когда она принесла ее Аделине домой, пока мальчишки спали под Алиным присмотром, та сказала – нет, это ты писала не для меня, а для себя. Теперь тебе этот рассказ надо сжечь.
И они сожгли его вдвоем в просторной пепельнице Аделины, пепел разлетелся по всей кухне, испачкал плиту, Розин халат и домашние брюки Аделины. После того, как костер погас, и куски сгоревшей бумаги перестали летать по кухне, они все убрали и выпили чаю вместе, говоря о пустяках.

Перед тем, как Роза ушла домой, Аделина сказала ей – тебе станет легче, если ты отцепишь прицеп с виной, который ты все это время тащила за собой. Попроси у них прощения за то, в чем считаешь себя виноватой, скажи им спасибо за все хорошее, что было в твоей жизни благодаря им, съезди в церковь, если тебе для освобождения нужны дополнительные ритуалы – и забудь. Ничего не было, кроме самого обычного мошенничества, обмана молоденькой девушки, находящейся в состоянии переживания глубокой травмы от потери. Не было никаких обещаний, никаких сделок с судьбой – был обман. Тебе больше не придется ничем и никогда платить за свое счастье, потому что платы за счастье не существует – это выдумка, умственная иллюзия, распространеннейшее заблуждение, основанное на самовнушении. С судьбой не играют в игрушки, не предлагают ей взятки, не пресмыкаются перед ней. Не подкупают ее. Сильные люди судьбу подчиняют себе, просто живут своей жизнью и стремятся к поставленной цели, а ты очень сильная, Роза, просто ты этого еще не знаешь о себе. Ты это увидишь сама очень скоро, я тебе обещаю. Я это хорошо вижу, а опыт у меня огромный, уж поверь старой перечнице. Выпусти себя скорее из этого ящика, милая моя девочка. Будь уже наконец счастливой, и всё.

Спустя почти 15 лет после этого разговора у меня по спине бежали мурашки, когда Роза, сидя по-турецки на продавленной кровати в полутемной палате патологии беременности, мне о нем рассказывала. Я вдруг увидела то, что упорно старалась не замечать до сих пор: то, что сама сижу в точно таком же ящике, и что ключи от него – в моих собственных руках. Но это уже совсем другая история, которая не имеет никакого отношения к моему сегодняшнему рассказу.

Глава 7. Айнур.

Поверить в то, что за счастье платить не нужно, не так уж и просто, особенно если эта мысль так прочно въелась за прошедшие годы. Раньше Роза просыпалась с этой мыслью, и каждое свое действие оценивала и взвешивала на собственных внутренних точнейших весах - вот по этому конкретному поводу можно уже радоваться? Заплачено ли за эту радость, или она дана ей авансом? Не так-то просто оказалось расстаться с этими весами, намного сложнее, чем с тем прицепом, нагруженным виной, который Роза за собой таскала почти девять лет - его она скинула с облегчением, и потом долго радовалась, как же легко ей после этого стало.

Роза начала учиться радоваться жизни заново. Иногда такое состояние можно сравнить с выздоровлением после долгой болезни, когда больной учится сначала садиться в постели, потом медленно, по миллиметру, вставать, потом - делать первый шаг, пока окружающие, не дыша и вытянув руки, готовятся в любую секунду подхватить его, падающего.

Таким страхующим Розину радость человеком оказалась Аделина. У них даже появились специальные словечки в те моменты, когда Роза была готова скатиться в свою вину и страх, в свой ящик с жирной надписью "счастья нет". В такое моменты Аделина говорила замершей Розе, готовой привычно понуриться и юркнуть в свою темную нору - "а ну-ка, плечи развернула, прическу по ветру, вперед к счастью!" А еще была фраза-хлыст "так, ну-ка посмотрела по сторонам и быстро обрадовалась!"  Когда Роза услышала эту фразу впервые, она подпрыгнула от неожиданности, а потом долго смеялась - так, что из ее глаз в конце концов полились слезы. Потом, в следующие разы, обе эти фразы стали для нее командой подобраться, выпрямить спину, откинуть челку со лба - и сфокусироваться на цели, перебирая на месте ногами от нетерпения. Посмотреть вокруг и обрадоваться тому, что есть. Часто Роза говорила себе эту фразу сама, особенно тогда, когда Аделины не было рядом, часто - себе под нос, шепотом "а ну-ка, посмотрела по сторонам и быстро обрадовалась!"

Однажды, когда в Розином классе поднялся скандал с участием родительского комитета и даже директора, и в воздухе уже мелькали молнии и готовились метательные снаряды в виде тетрадок и канцелярских принадлежностей, Роза вдруг поразила всех, когда строгим, хорошо поставленным голосом призвала всех к порядку этой странной фразой - так, ну-ка посмотрели все вокруг и быстро обрадовались! Гроза, уже готовая в тот раз разразиться, так и не прогремела, а все родители, участвовавшие в схватке, долго и с облегчением хохотали после секундной паузы - взмыленные, распаренные, забывшие о том, что стало предметом такого жаркого спора.

***

После того, как выяснилось, что один из ее мальчиков почти не слышит, Роза была готова скатиться в привычную для нее ямку, по края заполненную отчаянием, но и тут Аделина оказалась рядом и, строго глядя на Розу поверх очков, дала ей морального пинка. Поводов для радости, конечно, в тот момент было мало, но они все-таки были. К счастью, снижение слуха у Айнура обнаружили довольно рано, ему не исполнилось еще и года – а это большая редкость.

Как ни странно, помог обнаружить этот дефект брат Айнура, Рустам. Разницу в реакции детей на ее слова и прочие звуки Роза обнаружила очень рано, но приписывала ее различиям в темпераменте – она знала о том, что даже в паре идентичных близнецов один часто бывает экстравертом, второй – интровертом. Но эта разница между абсолютно похожими детьми с каждым месяцем становилась все заметнее. Сурдологи в Челябинском центре реабилитации потом говорили Розе, что часто родители глухих детей не замечают их глухоту довольно долго, приписывая вялость реакции ребенка на слуховые раздражители флегматичному темпераменту или заторможенности развития. Задержка развития при отсутствии занятий, кстати, обычно не заставляла себя долго ждать в тех случаях, когда снижение слуха у ребенка замечали слишком поздно.

Когда мальчикам исполнился год, Роза, оставив Алечку и Рустама на Аделину Валерьяновну, уехала с Айнуром на обследование в Челябинск, и там мальчику сделали первую аудиограмму, хотя какая там точность в год, право слово. Слух у таких маленьких детей проверяют игровым методом, по-другому никак: в руки ребенка дают грибочек-кнопку, после звукового сигнала нужно на этот грибочек нажать, тогда в окошечке появляются смешные зверюшки. Годовалый ребенок с трудом понимает правила игры, и слишком быстро теряет интерес к происходящему. В случае с Айнуром опять-таки помогло то, что у него была привычка повторять то, что делал брат, и правила игры ему удалось объяснить на примере другого малыша, чуть постарше. Но все равно проверка заняла больше недели, и все это время Роза изводилась, как там ее дети. В итоге аудиограмма Айнура, даже такая приблизительная, показала ужасающий результат – снижение слуха 4 степени, тугоухость сенсоневрального (не поддающегося оперативной коррекции) типа. Почти тотальная глухота. Для того чтобы Айнур услышал хоть что-то, приходилось усиливать звук в наушниках звукоусиливающей стационарной установки почти до 70 дБ.

И тут надо сделать отступление. Дело в том, что по случайному стечению обстоятельств в Челябинске в те годы очень сильна была подготовка сурдопедагогов, работающих по верботональному методу Эмилии Ивановны Леонгард. До появления этой замечательной методики обучения речи и восстановления слуха у детей с высокой степенью тугоухости слабослышащих детей массово изымали из семей, помещая их в специнтернаты. Такие дети очень быстро теряли связь с семьей, но самое страшное заключалось в том, что в этих интернатах дети очень быстро начинали общаться между собой на жестовом языке, теряя какой-либо интерес к развитию обычной речи. Этот процесс был необратимым: ребенок, обучившийся жестовой речи, имел плохо развитую обычную речь, и вследствие этого терял возможность интеграции в обычный детский коллектив.

Последователи Эмилии Ивановны Леонгард в Челябинском центре реабилитации детей с ограниченными возможностями имели диаметрально противоположный подход к слабослышащим детям. Их обучение не начинали с дактилологии (ручной азбуки), а пытались воспользоваться теми остатками слуха, которые были у ребенка, чтобы их развить и обучить речи по слуху. Это невероятно трудная работа, которая в первую очередь ложилась на плечи родителей. Ну и, конечно, слуховой аппарат с самого раннего возраста. Это сейчас звучит дико, но в те годы (середина 90-х) слуховых аппаратов для годовалых детей в наших краях не было совсем. Обычно родителям тугоухих детей предлагали дожидаться, пока ребенок станет старше, но при этом терялось драгоценное время для обучения ребенка.

И тут Розе повезло еще раз: Аделина Валерьяновна написала письмо куда-то в Москву, и вскоре ей оттуда пришел ответ – в НИИ дефектологии подбор слухового аппарата годовалому ребенку был возможен. Для нашего крошечного городка это было просто невероятно! Роза немедленно начала собираться в поездку в Москву. Ради ребенка она была готова идти туда по шпалам, пешком, но, к счастью, не пришлось. Деньги на дорогу помогли собрать бывшие сослуживцы Игоря, проживание Розе вместе с Айнуром загадочным образом после 15 минут, проведенных Аделиной на переговорном пункте, было обеспечено прямо рядом с НИИ дефектологии РАО (сегодня – НИИ коррекционной педагогики РАО), на квартире у такой же пожилой, опрятной и неразговорчивой старухи, как и сама Аделина.

Роза вернулась из Москвы через полтора месяца похудевшая, окрыленная, с сияющими глазами, а за обоими ушами у Айнура крепились новенькие слуховые аппараты, которые он то и дело пытался стащить – еще не привык. Еще из Москвы Роза привезла крепкое убеждение, что родители могут все. Она начала заниматься с Айнуром по специальным методикам, делала с ним упражнения несколько раз в день, и все это – в легкой, игровой форме, чтобы не отбить у ребенка желания заниматься. Часто к их занятиям присоединялся и Рустам, но Розе строго-настрого было наказано: пресекать общение детей между собой знаками и жестами, обучать Айнура звуковой речи по слуху. Иногда во время таких занятий она просила Рустама держать руки за спиной, чтобы ненароком, случайно тот не подсказал Айнуру правильный ответ. Это было невероятно, но к пяти годам ее мальчики не только бегло читали, но и непрерывно трещали – оба. Айнур зачастую даже давал фору брату, так как мог доносить свою мысль на собеседника сплошным потоком, не прерываясь на всякие отвлекающие мелкие факторы типа реплик собеседника. Как оказалось, в ее близнецовой паре интровертов не было ни одного.

Также к пяти годам Айнур еще и великолепно читал по губам, поэтому во время занятий Розе приходилось прикрывать лицо листом картона. Однажды Рустам незаметно подменил этот лист, служивший шторкой, а она никак не могла понять, почему Айнур так пыжится и краснеет, пытаясь подавить смех – пока не догадалась перевернуть листок. На нем простым карандашом очень натурально был нарисован широко распахнутый рот с огромными зубами и толстым рельефным языком. В переднем зубе была аккуратно прорисована объемная, натуральная дырочка, а по языку полз жирненький червячок. Таким неожиданным образом выяснился явный талант Рустама к рисованию.

У Айнура еще много лет сохранялся заметный дефект речи – он не различал звонкие и глухие согласные, самые большие трудности у него были с восприятием и произношением заднеязычных согласных – к, х, г. Речь его от этого звучала довольно непривычно, как бы немного в нос. Язык жестов все это время Роза сознательно отказывалась учить вместе с Айнуром, решив, что, если понадобится – всегда успеется, но он как будто взял его откуда-то из воздуха и таким же магическим образом, по воздуху, передал брату. О, сколько шалостей и фокусов братья придумали благодаря жестовому языку! Более того, спустя несколько лет обнаружилось, что язык жестов на начальном уровне знает почти вся ребятня из их двора – дети с легкостью перенимают то, что их привлекает своей таинственностью, избранностью, принадлежностью к некоему особому клану.

Братья пошли вместе в самую обычную школу, и уже в первый год обучения стали бессменными лидерами, заводилами и любимцами учителей и одноклассников. Одна только завуч все бурчала и бурчала, что дефективным детям место исключительно в спецшколах, но ей простительно – об инклюзивном образовании в те годы еще и слыхом не слыхивали. Но даже завуч заткнулась и научилась приторно улыбаться Розе при каждой встрече после того, как в 4 классе Айнур с большим отрывом от конкурентов выиграл сначала городскую, а затем и областную олимпиаду по математике. Роза той зимой с некоторым изумлением слушала слова руководства школы о том, что все так гордятся, так гордятся ее Айнуром. Она-то гордилась им всегда, с самого его младенчества. Ей было немного жалко Рустама, который прыгал до потолка и радовался за брата так, как будто сам, лично завоевал эти трудные первые места по такой неинтересной для него математике. Кстати, именно в том году Рустам впервые занял почетное призовое третье место на областном конкурсе детского рисунка, но рисунок, конечно – это немного не то, что математика, а третье место – совсем не первое, согласитесь. В этих обстоятельствах брало свое начало противоречие, которое потом преследовало братьев всю их сознательную жизнь.

Часть II.

Глава 8. Четвертый и пятый.

Когда Розиным близнецам исполнилось по два с половиной года, и ее жизнь наконец стала входить в прочную наезженную колею, наполненную работой, занятиями с Айнуром и ежедневной теплой, как пуховый оренбургский платок, опекой Аделины, в далекой Уфе после долгой болезни умерла мама Ильгиза, Халима Фаизовна. За прошедшие годы они так ни разу и не виделись, только созванивались по праздникам. Роза знала, что ее племянники присмотрены, одеты-обуты, хорошо накормлены – Ильгиз неплохо зарабатывал, а его мама по-прежнему жила с ними и занималась только детьми. Роза и не подозревала, что она уже долгое время была тяжело больна – Ильгиз ни разу об этом не упоминал в телефонных разговорах.

О Гульнаре по-прежнему не было никаких известий, в милиции уже мягко намекали Ильгизу, что его жена, скорее всего, так и не найдется. Первый год он по крайней мере раз в 2-3 месяца ездил на опознания – то и дело находились подходящие по возрасту и комплекции женские трупы, на которые его вызывали посмотреть. Каждый раз он боялся, что узнает жену, но через пару лет уже начал этого страстно желать – невозможно много лет находиться в подвешенном состоянии, и даже самая страшная правда стала для него более приемлемой, чем длящаяся годами неопределенность.
После смерти бабушки детьми никто особо не занимался, кроме приходящей работницы, которая детьми не занималась, а только готовила и стирала. Ильгиз пропадална работе, и дети подолгу оставались дома одни. Рамис уже учился в школе, Айзиля ходила в садик, и Ильгиз решил, что Рамис уже достаточно взрослый для того, чтобы взять на себя заботу о сестре, и не стал искать няню.  Рамис и взял – как сумел. Никто не спрашивал, по силам ли ему его ноша. Никто не спрашивал у детей, что они вообще думают о переменах в их жизни. После смерти бабушки их вообще никто ни о чем не спрашивал, им даже никто не говорил о том, что их любит. Продукты Ильгиз раз в неделю приносил сам, готовила и стирала домработница, а остальное стало заботой Рамиса. Слишком рано. Слишком это тяжелая ноша оказалась для 9-летнего ребенка, который тащил ее на подгибающихся ногах и все оглядывался и оглядывался на папу: видит ли? Одобряет ли? Гордится ли он его взрослостью и ответственностью?

Однажды осенью 1997 года на работе Ильгизу сделали предложение, от которого он не смог отказаться – предложение это было связано с работой за рубежом, на другом континенте. Именно поэтому одним тоскливым ноябрьским  вечером, когда Айнур и Рустам уже спали, Аля читала перед сном книгу, а Роза проверяла ученические тетрадки при свете настольной лампы, в их дверь постучали негромко, но настырно. Когда Роза, завернувшись в халат, выскочила в коридор и посмотрела в глазок, то увидела в полутемном подъезде заметно постаревшего и потолстевшего с момента их последней встречи Ильгиза, и двух детей рядом с ним. Все трое стояли, насупившись, с одинаковым хмурым выражением лиц. Детей она, конечно, не узнала, слишком давно они не виделись.

С собой у обоих детей  было по небольшой спортивной сумке с вещами, в отдельном пакетике – документы. На следующий день Ильгиз налегке еще затемно уехал обратно в Уфу, а оттуда через сутки улетел за тысячи километров от России. Так в малогабаритной Розиной двушке оказалось уже не трое, а пятеро подопечных. Ее, точно так же, как и детей, никто и не подумал спросить о том, хочет ли она таких изменений в своей жизни. Она не хотела. Самой Розе в ту осень было 34 года, Алечке скоро должно было исполниться 12, а близнецам только исполнилось по три года. Рамису и Айзиле, которых Ильгиз сдал Розе «на неопределенное время»,  было на тот момент 10 и 6.

***

Роза прописала детей у себя – нужно было как-то узаконить их пребывание в Миассе, устроить их в школу и садик, иметь возможность наблюдаться в детской поликлинике. По объявлению в газете она купила еще одну двухэтажную кровать и еще один письменный стол, после чего по квартире стало возможно пройти только боком. В 18-метровом зале теперь стояло два стола, большой шкаф с антресолями и раскладной диван, на котором спали валетом Роза с Алей, а в 9-метровой детской комнате, бывшей спальне,впритык друг к дружке уместились две двухэтажные кровати и еще один стол, да несколько книжных полок. На первой кровати спали близнецы, сначала они менялись местами, потом более спокойный Айнур прописался на верхнем спальном месте, а беспокойный Рустам, который то и дело падал ночью с кровати, спал внизу. Вторую кровать поделили между собой Айзиля и Рамис, причем Айзиле досталось нижнее место, которое для большей привлекательности Роза с Алей занавесили цветастым покрывалом, создав девочке что-то вроде убежища, в котором она отсиживалась первые дни, обхватив себя руками и ритмично раскачиваясь.

Через неделю после приезда детей Роза поняла, что Рамис не хочет разговаривать ни с кем, кроме младшей сестры, а Айзиля практически не говорит по-русски, и до сих пор просыпается по утрам на мокрых простынях.  У обоих обнаружились вши, а у Рамиса – еще и страшные коросты на ногах и на спине, которые он то и дело нервно раздирал ногтями, и Роза, брезгливо держа в вытянутых руках пакеты с их вещами, вынесла все детское «приданое» на помойку – даже несмотря на то, что вещи были дорогие, качественные. Как, как такое могло случиться в обеспеченной даже по уфимским меркам семье – она так и не смогла понять. В поликлинике, в которую она привела детей на прием, участковая врачица осмотрела детей поверх очков, покачала головой и выписала направление к дерматологу. На прощанье сказала в спину Розе – надо же было так запустить детей, боже мой, какие же иногда попадаются матери, уму не постижимо. Дерматолог выписала мази, посоветовала почаще бывать на солнце и есть побольше витаминов, а еще – к морю, к морю. Роза кивала, серьезно и преданно глядя врачу в глаза – да-да, говорит, обязательно, обязательно на море, сразу, как только сможем. Со школой и садом, обескураженная состоянием детей, Роза пока решила повременить. Из витаминов она впервые за много лет смогла позволить себе довольно многое – на оставленные Ильгизом немалые деньги. Вдвоем с Алечкой они в первый же день после приезда приемышей сделали несколько рейсов до ближайшего магазина, а потом – до рынка, и притащили целую гору диковинных продуктов, и разложили эту гору на столе на кухне, и потом разглядывали ее долго молча и несколько растерянно.  Гору венчал собою огромный, толстенький, как поросенок, чешуйчатый самодовольный ананас.

***

Целыми днями Розины новые дети сидели каждый на своей кровати – Рамис в обнимку с пластмассовым роботом на батарейках, которого Ильгиз подарил ему перед самым отъездом, а Айзиля – просто свернувшись в комочек и покачиваясь. За кухонным столом они оба обычно сидели, не поднимая головы, и никогда не пытались участвовать в общей семейной беседе на самые разные темы – от сверхновых звезд до безобразного поведения братьев Кашиных во двореи в садике. Айзиля плакала почти каждую ночь, сквозь сон по-татарски звала маму и бабушку, и с силой тянула себя за волосы так, что в стиснутых кулаках оставались целые пучки.

Примерно через неделю Роза не выдержала, пробралась босиком, стукаясь о мебель, к кровати плачущей во сне девочки, и легла с ней, крепко обняв. От нее, до скрипа намытой и переодетой в Алечкины вещи, все же незнакомо и неприятно пахло чужим ребенком, она была страшно худая и всю ночь дергалась и вскрикивала, но с тех пор, как Роза по ночам стала приходить к ней в постель, Айзиля начала спать спокойнее. Примерно через пару месяцев после приезда в Миасс девочка начала отвечать на вопросы Розы и ее детей не только по-татарски, но и по-русски. Роза поняла, что с ней все будет в порядке, когда Айзиля наконец начала по вечерам выползать из своего укромного места в самом дальнем углу кровати, завешенной покрывалом, и, робко улыбаясь, присаживалась на ковер рядом с Розиными мальчишками, которые, как обычно, шумно и бурно, с обвинениями и выяснением отношений, играли в конструкторы, машинки, домино или лото, швыряясь друг в друга деталями. Через некоторое время дети незаметно приняли ее в свою очередную игру, и все сделали вид, что так это и должно быть, а Роза, забыв про тетрадку, весь вечер смотрела на то, как чужая худая некрасивая девочка играет с ее детьми в паровозики, и то и дело тихо смеется, прикрывая ладонью дырку на месте отсутствующих двух верхних зубов.

К зиме Айзиля пошла в детский сад, тот же самый, который посещали Айнур и Рустам. Розу она называла – апа-эни, тетя-мама. Рамис за все это время так и не влился в семью, всячески демонстрируя то, что он здесь – только временный гость, залетная птица, сам первый никогда ни с кем не заговаривал, на все вопросы отвечал, глядя в сторону, и со второго полугодия Роза, несмотря на явное нежелание Рамиса, отвела его в свою школу. То, что его сестра так быстро сдала свои позиции, Рамис посчитал предательством, и почти перестал с ней общаться. Роза, вся сжавшись внутри, несколько раз слышала из другой комнаты, как Айзиля, стоя на лесенке двухэтажной кровати, заглядывала наверх и приставала к брату, спрашивая у него заискивающим, ласковым, умоляющим голосом – Рамис-джан, нигэ син минен менэн сойлэшмэйсен? Рамис, душа моя, почему ты со мной не разговариваешь?

Впрочем, к столу он спускался регулярно, и по-королевски снисходительно принимал от Розы свои чисто выстиранные и выглаженные вещи, не участвуя при этом ни в готовке, ни в мытье посуды, ни в стирке с глажкой.

***

Весь первый год Ильгиз исправно посылал Розе раз в месяц некоторую сумму, довольно крупную, которая стала огромным подспорьем для всей семьи. Звонил строго раз в месяц – узнать, дошли ли деньги, минуту говорил с Розой, с каждым из детей  – ровно по две минуты. Через год платежи стали приходить нерегулярно – в одном из телефонных разговоров Ильгиз признался сквозь треск и помехи, что дела в его фирме идут уже не так гладко, как прежде. Еще через год прекратились сначала телефонные звонки, а потом и переводы.

Глава 9. Айзиля.

Основной помощницей Алечки по дому, а потом и подружкой, стала Айзиля, а вовсе не Рамис, как думала Роза. Первые месяцы Зиля смотрела на свою старшую сестру так, как в свое время сама Алечка смотрела на Аделину: с изумлением первооткрывателя, с восторгом и обожанием, и даже с ревностью – в те моменты, когда Аля возилась с близнецами. Рамис страшно страдал: за прошедшие после пропажи матери годы он привык к тому, что Зиля была только его, и ничья больше, даже бабушка и отец имели для нее куда меньшее значение, чем он. Бабушка тяжело болела, а отец никогда не переходил с детьми той дистанции, которую считал правильной для воспитания, да к тому же еще был постоянно занят. Почему в новой для девочки обстановке она не поддержала его молчаливой забастовки и вдруг потянулась не к нему, самому родному и близкому для нее человеку, а к совершенно незнакомым для нее людям, он не понимал, и от этого очень злился и на сестру, и на приютившую их семью.

Сначала Айзиле стали поручать всякие мелочи – типа выноса мусора, а потом и более серьезные вещи, вроде чистки картошки или мытья посуды. В магазины за продуктами Зиля ходила вместе с Алечкой, как на праздник – все ей было внове, интересно и необычно. Она училась выбирать продукты по списку и считать сдачу, перебирая в руке купюры и монеты, пока Алечка терпеливо стояла рядом, подсказывая. Она повторяла все за своей новенькой, непривычной старшей сестрой, и через короткое время даже нос морщила точно так же, и откидывала жиденькие свои волосешки со лба за уши точно таким же жестом, каким Аля убирала свои тяжелые, густые пряди, выбивавшиеся из толстой косы.
 
А Алечка, у которой никогда не было сестры, вдруг с увлечением кинулась перешивать на Айзилю свои невзрачные поношенные вещи на старой ручной машинке, плести ей косы, учить прыгать в резиночку и в классики, показывать ее во дворе своим подружкам – вот, смотрите, это моя младшая сестра, зовут Зиля, кто тронет – по башке дам, поняли? Уже через полгода Роза могла уверенно сказать, что девочки стали подружками, несмотря на почти шестилетнюю разницу в возрасте.

Айзиля долго была нехороша внешне, как часто бывают нехороши несчастные, заброшенные, неухоженные дети, и Алечка часами перед большим зеркалом из прихожей, поставленным на письменный стол, перекидывала жидкие недлинные волосы Айзили то в одну сторону, то в другую, пытаясь понять, как сделать ее красивее, а Айзиля в это время сидела не дыша, сложив ровнехонько руки на коленях, и только ее глаза, вытаращенные от осознания серьезности момента, двигались вслед за порывистыми движениями сестры. Однажды, пока Роза была на работе, после нескольких неудачных попыток создать Айзиле приемлемую прическу с помощью расчески и различных плетений, Алечка коротко подстригла ее большими портняжными ножницами, и получилось неожиданно мило, такой французский горшочек, делавший Айзилю чем-то похожей на чуть раскосую и узкоглазую Мирей Матье. С тех пор Айзиля носила только короткую стрижку, которая ей очень шла, но стриглась, конечно, в парикмахерской, вместе с мальчиками, в мужском зале.

Еще Айзиля была очень худая, с узловатыми коленками и локтями, поэтому Аля, смешно морща нос, категорично, раз и навсегда, запретила ей носить юбки и футболки с короткими рукавами. Роза в девочкины обсуждения внешности и вещей не вмешивалась, а однажды даже подсказала Але, как ловчее подшить ее старые брюки таким образом, чтобы Айзиля не выглядела в них, как карандаш в стакане.
Девочки стали неразлучны –  даже когда Аля делала уроки или читала свои французские книжки, Айзиля частенько просто без дела сидела рядом с ней, серьезно и преданно глядя на сестру или в ее тетрадку, а еще иногда украдкой касалась ее платья или халата. Алечка то и дело бросала на Зилю быстрые взгляды, тут же получала ответный взгляд, и со стороны это выглядело, как перекличка в тумане: ты здесь? – я здесь, не бойся. По ночам, когда Айзиле становилось страшно, она приходила в зал и тихонько трогала Алю за ногу, и та мгновенно просыпалась, и с тяжелым вздохом шлепала босыми ногами в детскую, таща за собой свое одеяло, чтобы лечь вместе с Зилей в ее кровать под самодельным пологом.
 
Через год Розе уже казалось, что Айзиля была с ними всегда. Ее некрасивость как-то со временем стерлась, даже ее тусклые, как бы присыпанные пылью волосы вроде бы стали другого цвета, более яркими, и в те моменты, когда она смеялась, сощурив и без того узенькие глаза и открывая в улыбке свои новенькие крупные белоснежные зубы, невозможно было не улыбаться ей в ответ, такая она была милая.

Айнур и Рустам в силу возраста легко приняли Айзилю в свою компанию, но при этом отнеслись к ней, как к своей новой законной игрушке, и первое время не выказывали ей ни капли уважения. Зилька, пойдем, Зилька, принеси, Зилька, вставай быстрее, пошли играть – Роза пыталась пресекать такое отношение, но безуспешно.

Все изменилось в одночасье, как только выяснилось, что Айзиля – редкая сказочница. Она могла рассказать захватывающую историю, используя в качестве главного героя повествования что угодно – от пролетающей за окном вороны до прикроватного коврика. С того момента, как братья просекли эту тему, они стали верными пажами и самыми внимательными и трепетными ее слушателями, и называли ее исключительно Зилечкой. Зилечка, расскажи сказочку. Ну Зилечка, ну давай мы посуду помоем, а ты пока нам сказочку расскажи – канючили частенько братья, Зиля тут же смотрела на Алю, а Аля на это нытье согласно улыбалась, кивала и тут же притаскивала на кухню лишний стул и какое-нибудь свое шитье, чтобы тоже послушать, а заодно и понаблюдать, как братья, стоя перед раковиной рядышком на одном стуле, толкаясь локтями, пытаются вымыть свои чашки и ложки. Все их детские книжки были заброшены, отныне перед сном час, а то и дольше, Айзиля рассказывала им всякие невероятные истории, и Роза много раз видела, как Алечка, сидя за столом, отодвигала книжку или тетрадь и внимательно слушала Зилину сказку, положив щеку или подбородок на кулак. Обычно Айзиля садилась напротив Айнура, чтобы он видел ее губы, Аля сидела к ним спиной за столом, и даже Рамис откладывал свои думы и иногда немного свешивался со своего второго этажа кровати, чтобы лучше слышать.

Когда Айзиля пошла в первый класс, уже после первых занятий Розу в коридоре выловила учительница музыки, перегородила ей дорогу и настойчиво, с восклицаниями в превосходной форме и с хватанием за руки, советовала отдать девочку в музыкальную школу. Оказалось, что Айзиля имеет идеальный слух, а в комплекте к нему – еще и нежный, бархатный голос (боже, у девочки самый настоящий альт, самый настоящий! - мечтательно повторяла музичка). Роза только покачала головой, удивляясь причудливому набору талантов у своих детей, и, недолго поразмыслив, отдала Зилю в музыкалку по классу шестиструнной гитары. Гитару ей выдали в школе, как и потертый матерчатый футляр.

Через полгода обучения девочка прилично тренькала простенькие учебные песенки на дребезгливом казенном инструменте, подбирала что-то свое на слух, а еще начала смущенно, но настойчиво просить купить ей пианино. Куда, куда мы его поставим?! – горестно вопрошала Роза, широким жестом обводя заставленную мебелью конурку и стукаясь при этом локтем об полочки, набитые книгами и учебниками, а Айзиля молча крутила ее за мизинец и умильно улыбалась, щурясь и глядя исподлобья ореховыми бархатными глазами. Ура, пианино, пианино! – кричали радостно близнецы. А давайте выкинем один письменный стол? – на полном серьезе предлагала Аля, а близнецы согласно и синхронно кивали: мол, конечно, давайте выкинем. А уроки?! А рисование, а прописи? –  опять трагически вскрикивала Роза. Ну, у нас есть же еще целый твой стол, рассудительно замечала Алечка. Нет, свой не отдам ни за что! – неуверенно отбивалась Роза, прикидывая одновременно, разместится ли она со всеми своими тетрадками и методичками за кухонным столом.

Надо ли говорить, что пианино они купили – сильно подержанный рыжий «Ритм» с отбитой во многих местах полировкой и неприличной надписью на задней стенке корпуса. Один из столов и вправду вынесли на помойку (откуда он исчез уже через час – нашел себе новый дом). Безусловно, вся эта возня, произведенная при помощи двух нанятых несвежего вида грузчиков, того стоила – думала Роза, глядя, как ее девочка, едва дыша, благоговейно касается кончиками пальцев желтоватых от старости, побитых клавишей, звучащих вразнобой, а Айнур, раскрыв рот от изумления, прислоняется по очереди щекой, спиной и животом к боковой стенке пианино.

Глава 11. Рамис.

С Рамисом дела обстояли совсем не так хорошо, как с Айзилёй. Он все никак не мог поверить, что очередная крутая перемена в их с сестрой жизнях – надолго, если не навсегда. А еще не мог простить ей того, что она обращала на него все меньше внимания, занятая новыми делами и заботами, а также своей новенькой любовью к Алечке.  Рамис, часами сидя на верхней кровати с книжкой в руках, в состоянии, похожем на полусон, все чего-то ждал, и оживлялся только, когда слышал длинную трель междугородного звонка. С отцом говорил немногословно, по-мужски, стараясь сделать голос пониже, посолиднее. Редко-редко осмеливался спросить – пап, а когда ты за нами приедешь? Молча, не меняясь в лице, выслушивал ответ. У Розы сжималось горло, когда она видела, как мальчик во время разговора с отцом, внешне оставаясь полностью спокойным, щиплет сам себя за руки так, что оставались синяки, не проходившие потом неделями.

Айзиля почти ничего не помнила о том времени, когда пропала их мать, но по каким-то обрывочным ее впечатлениям и воспоминаниям Роза узнала, что Рамис долго не верил в то, что их мама исчезла навсегда, и все порывался ее искать, и даже сбегал для этого с уроков. Часами бродил по улицам, заглядывал в подворотни, иногда садился на автобус и уезжал на самую окраину города, чтобы обследовать те улицы, на которых еще ни разу не был. Бабушка довольно быстро поняла, что гложет Рамиса, и стала забирать его сразу после уроков, несмотря на больные, распухшие, еле ходившие ноги, и через несколько месяцев он вроде бы смирился с пропажей матери – по крайней мере, перестал сбегать из школы на ее поиски.

Айзиля еще вспомнила один момент, это случилось уже после смерти бабушки – однажды, по дороге из садика, откуда Рамис забирал сестру, он вдруг увидел в конце улицы женщину, которая напомнила ему мать, и бросил Айзилюпрямо посередине дороги, и побежал за ней с криком – эни, тукта, кэтеп тор, бу бит мин! Мама, стой, подожди, это же я! Он бежал за ней до тех пор, пока не выбился из сил, а Айзиля осталась реветь на том самом месте, где он ее оставил. Он вернулся к сестре через какое-то время, показавшееся Айзиле очень, очень долгим – понурый, тяжело дышащий, и до самого дома то и дело сморкался при помощи пальцев и вытирал глаза.

Не трогай его – сказала Розе Аделина. Он еще не смирился с тем, что потерял сначала мать, потом бабушку, а потом и отца. А теперь ему еще и кажется, что и сестру он тоже потерял. Слишком много для одного некрупного пацана. Он до сих пор не верит, что здесь надолго, поэтому не старайся стать ему матерью – все равно у тебя не выйдет.

И Роза перестала пытаться пробить ту стену отчуждения, которой Рамис окружил себя, оставила его сидеть в неприкосновенности на втором этаже с книжкой или учебником, и с удвоенным вниманием занялась Айзилей, которая как раз только начала оттаивать и вдруг стала почти в одночасье открытой, ласковой и доверчивой, и разговорчивой, как домашняя канарейка, жадно и требовательно добирая огромными кусками то внимание, приятие и любовь, которых было так мало в ее предыдущей недлинной жизни. Рамис со странным выражением лица со своего добровольного места заключения наверху смотрел на то, как Алечка помогает его сестре делать уроки, как Зиля возится с близнецами  – и не делал ни одной попытки спуститься вниз, чтобы хоть как-то влиться в семью.

***

Через несколько месяцев такого шаткого равновесия у Розы закончилось терпение. Однажды она, не справившись с собой, прикрикнула на Рамиса, в ультимативной форме предложила ему оторвать задницу от кровати и спуститься вниз,  помочь ей в домашних делах, раз уж он тут живет кем-то вроде нахлебника, в безделье, на всем готовом. Рамис молча спустился, дернув плечом, прошел мимо Розы в коридор, обулся, надел куртку и вышел на улицу, хлопнув дверью.

Он не вернулся ни через час, ни через три, ни даже когда стемнело, и Роза, бледная и испуганная, уже несколько раз выбегала на улицу вглядываться в прохожих, и даже сделала несколько кругов по микрорайону. Притихшие дети сидели каждый в своем уголке, против обыкновения в квартире не было слышно ни смеха, ни болтовни. Может, в милицию? – с надеждой в голосе спрашивала Роза Аделину, но та отрицательно качала головой. Просидела Аделина на Розиной кухне почти до полуночи, потом ушла к себе.

Всю ночь Роза и Аделина не спали, каждая в своей кровати, и обе прислушивались к каждому шороху в подъезде. Под утро Аделина не выдержала, надела пальто, взяла сигареты и спички и отправилась на улицу, и почти сразу увидела согнутую знакомую фигуру на лавочке у соседнего подъезда. Закурила, подошла, молча села рядом. Докурила сначала одну сигарету, потом вторую. Мальчик сидел, уткнувшись лицом в сложенные на коленях руки, трясясь от холода, и Аделина видела, что он не спит. Потом она заговорила, и говорила долго, а о чем – Роза не знает до сих пор. К тому времени, как вот-вот должен был зазвенеть Розин будильник, заведенный на 6 утра, продрогший до костей Рамис уже спал на Аделининой кровати, свернувшись под двумя одеялами прямо в одежде, а Аделина ждала, пока Роза проснется (хотя она так и не смогла заснуть в эту ночь, непрерывно по кругу вспоминая, что же привело ее к взрыву, и так и не смогла вспомнить, а еще - тот страшный день, когда пропала Алечка), чтобы спуститься на один этаж, тихонько постучать в дверь и сказать ей, что Рамис нашелся, и что он пока, некоторое время, поживет у нее.

***

Так Рамис переселился к Аделине. С ней он вел себя совершенно иначе, нежели с Розой, и довольно скоро покровительственно взял на себя часть домашних забот даже без Аделининой просьбы. Он так привык заботиться о сестре за прошедшие годы, что в тот момент, когда эта его забота оказалась невостребованной, он словно повис в пустоте, не понимая, зачем и кому он вообще здесь нужен. Аделина иногда даже немного преувеличивала свою немощь, чтобы лишний раз попросить Рамиса о помощи, которую он немедленно ей с тайной радостью оказывал – сбегать в аптеку или в магазин, задернуть тяжелые шторы, помыть окна, полы или посуду. Разговаривал он по-прежнему мало, но уже не сидел часами, уставившись в стену или в пустоту перед собой, и даже иногда смотрел по вечерам вместе с Аделиной ее старый черно-белый телевизор.  Аделина обращалась к нему спокойно и серьезно, как к взрослому, и он со временем стал отвечать ей тем же – равный на равных. Они даже вместе делали уроки иногда, хотя, конечно, все это давалось и Рамису, и Аделине совсем нелегко, правда, по разным причинам. Иногда по ночам, когда Рамис спал, Аделина тайком на кухне проглядывала его учебники, держа в одной руке карандаш, в другой – свою вечную сигарету, и что-то чиркала на бумажке, и сердилась сама на себя, и шепотом обзывала нехорошими словами свои старые заржавевшие мозги.

Айзиля почти каждый день приходила к брату в гости. Садилась рядом, спрашивала робко, заглядывая ему в лицо – Рамис-джан, ничек синен эшлэр? Рамис, дорогой, как твои дела? Рамис, не глядя на Айзилю, отвечал – нормально все. А у тебя как? Айзиля радостно начинала тараторить, пересказывая свои школьные новости, то и дело сбиваясь на русский: татарский тонул в ее памяти все глубже и глубже под грузом новых впечатлений.  Прощаясь перед тем, как уйти, она всегда говорила – мин сине яратам, Рамик-джан. Я тебя люблю, Рамик-джан. И только когда за ней закрывалась дверь, Рамис тихо говорил - мин шулай ук сине яратам, апа. Я тоже люблю тебя, сестра. Она по-прежнему оставалась единственным человеком на свете, которого он любил всем сердцем. Но не мог переступить через себя и попросить у Розы снова принять его. Аделина, наблюдая издали за всем этим безобразием, только сердито вздыхала и закуривала очередную сигарету.

Глава 12. Аделина.

Жизнь Розиной странной семьи в который раз относительно гладко покатилась по ровной дорожке, покачивая и баюкая всех – Аделину, которая старела и теряла силы прямо на глазах, Розу, которая наконец, вздохнув и разогнувшись, пристроив всех свалившихся на нее детей к делу, смогла посмотреть по сторонам и отдышаться, и самих детей, плотнейшим образом с утра до ночи занятых самыми разнообразными полезными и бесполезными занятиями.

Роза запомнила тот год, 2002-2003, как самый спокойный и светящийся. Она приходила с работы поздно, почти всегда – затемно, а дома тем временем без ее участия деловито позвякивала и постукивала, как хорошо смазанный механизм, разнообразная хозяйственная деятельность. Окна их с Аделиной квартир, одни над другими, были освещены теплым ласковым светом, еле пробивающимся сквозь шторы, но видимым издалека; уже в прихожей Розу встречал запах еды, вместе со звяканьем доносящийся с кухни; из комнат выплескивались привычные, такие родные звуки – гомон детей, бренчание клавиш пианино, фальшивое громкое пение близнецов. Дети, услышав щелканье дверного замка, бежали ее встречать: близнецы всегда неслись бегом, сбивая и отталкивая друг друга; за ними выскакивала Зилечка, кидаясь с разбега Розе на шею, с кухни с улыбкой выглядывала красавица Алечка в переднике, с непременной книжкой и каким-нибудь дуршлагом или поварешкой в руках. Через короткое время к ним спускалась Аделина, останавливаясь на каждой ступеньке и опираясь на плечо стремительно вытянувшегося и повзрослевшего Рамиса, у которого уже потихоньку начинали пробиваться ранние жиденькие усы.

Каждый вечер у них было заведено ужинать вместе на маленькой тесной кухне,  в которой пришлось даже приделать к стене дополнительное откидное сиденье, как в поезде.

За столом в первые минуты говорили по очереди, обычно все на разные лады отдавали дань искусству повара: дежурство по кухне было очерёдным, и даже близнецы, которым в тот год исполнилось по семь лет, отвоевали право взять один кулинарный день в неделю себе. Обычно в этот день на ужин у всей семьи были слипшиеся однородным комом макароны или толстая, до самого верха сковороды, яичница, нарезанная крупными кривыми ломтями, но никто не жаловался, конечно. Когда все переходили к чаю, гомон уже стоял как в пионерлагере, дети перекрикивали и перебивали друг дружку, Аделина не очень строго пыталась призвать всех к порядку, Роза просто бездумно сидела, привалив гудящую голову к стене, а Алечка тишком из какого-то тайника опять вытаскивала французскую книжку и читала ее, положив себе на колени под столом, накручивая по привычке на нос кончик косы. Именно на этих вечерних посиделках Рамис иногда вдруг подавал голос и рассказывал что-нибудь смешное из своей школьной жизни, и тогда было видно, что у мальчика тоже дар слова, как и у его сестры: в тот момент, когда он рассказывал, все слушали только его, и смеялись хором над эффектной и неожиданной концовкой рассказа, а некоторые слушатели, самые впечатлительные, даже падали от смеха со стульев или с откидного сиденья.

***

Аделина постепенно сдавала, стараясь скрыть это от Розы, от детей, да и от самой себя. Ей все труднее было ходить даже по квартире, и все чаще тайком от Рамиса она, прячась в ванной в то время, пока он в школе, стирала свое белье, которого с каждым днем становилось все больше. Пришлось завести многочисленные унизительные тряпочки, гирлянды которых она развешивала в ванной и на балконе в отсутствие Рамиса, и все чаще забывала их снять и спрятать к его приходу.  Однажды Роза принесла из аптеки пакетик с несколькими подгузниками для взрослых, и сочувственно поглаживая по руке, рассказала окаменевшей от неловкости Аделине, как ими пользоваться.

С того дня все покатилось под горку неудержимо. Всего за пару месяцев из крепкой и бодрой старухи Аделина превратилась в ссохшуюся мумию, горящую ночами от лихорадки. Заходилась в долгом свистящем кашле, даже была вынуждена бросить курить: не могла больше сделать ни одной затяжки. Мяла иногда сигарету в руках, нюхала табачные крошки, слизывала их с ладони. Рамис, не умея помочь, мучаясь от невысказанного, носил ей ночью воду, давал таблетки, растолченные в ложке, как для младенца, водил в туалет, а Аделина зло материлась сквозь кашель, не умея попасть ногами в тапки. Однажды она не смогла встать сама с унитаза, и просидела там довольно долго – ждала, пока Рамис придет из школы. Участковый врач, пожилой усатый дядька с забавной фамилией Веничек, вызванный в десятый раз испуганной Розой, прослушав и простукав Аделинины легкие, в очередной раз начал безнадежно настаивать на госпитализации, но Аделина в своей грубовато-высокомерной манере наотрез от больницы опять отказалась. Розе удалось-таки вытащить ее с помощью Рамиса на такси в поликлинику на рентген, и в тот же вечер им позвонили на домашний телефон из больницы с просьбой явиться за результатами немедленно.

Для Аделины диагноз не стал неожиданностью: она давно понимала, что то, что с ней происходит в последние месяцы, совсем не похоже на обычную простуду. Роза со слезами уговаривала Аделину лечь в больницу, но та резко каждый раз отказывалась, и, глядя строго и умоляюще горячечными глазами, крепко схватив Розу за предплечье, до синяков, сипела: не отдавай. Не отдавай меня им. Я лучше тут, с вами, сколько осталось...

Роза переехала на третий этаж, оставив молодняк на попечение Алечки. Взяла на работе отпуск «по семейным обстоятельствам». Сидела у постели Аделины, впадавшей временами в забытье, немножко раскачивалась из стороны в сторону и с сухими глазами читала свою самодельную молитву, приносившую ей успокоение и раньше. Сама ставила Аделине уколы, меняла тряпочки и простыни, не подпуская Рамиса, который горестно наблюдал за всей этой мучительной возней издалека. Обтирала горячий Аделинин лоб, открывала форточку, укрывала Аделину потеплее. Аля приносила со второго этажа готовые бульоны и каши в мисочках, накрытых крышками. Аделина отказывалась от еды, заходясь в кашле, металась на кровати, и находила успокоение только после укола. Уже было понятно, что счет идет на дни. Аделина перестала узнавать сначала Рамиса, потом Розу, несла сиплым, чужим голосом бессвязный бред, просила у кого-то прощения.

Однажды вечером, в один из моментов, когда кашель, жар и боль Аделину отпустили ненадолго  после укола, она вдруг сказала почти прежним своим голосом, гулким басом – моя девочка. Роза, бесцельно вытиравшая в это время пыль со стеклянной полки в Аделинином шкафу, от неожиданности вздрогнула и уронила хрустальную фигурку ангела, которая покатилась с нежным звоном, но не разбилась. Аделина с противоположного конца комнаты внимательно и серьезно глядела на нее бездонными блестящими глазами, положив руки спокойно поверх одеяла. Какую же говенную жизнь я прожила, сказала Аделина. Роза подошла к ней, села на край кровати, уронив тряпку для пыли на пол. Поправила одеяло, по привычке потрогала сухой и горячий Аделинин лоб. Аделина поймала ее руку и больше не отпускала. Ты бы знала, моя девочка, сколько грязи я видела и делала, сказала она теперь уже шепотом. Вы – мое позднее счастье на старости лет, совершенно незаслуженное. Как мне легко сейчас умирать, ты бы знала, душа моя. Как легко. Рядом с вами. Я зря этого боялась, совершенно зря.

В квартире в этот момент кроме Розы был еще Рамис, тихонько брякал посудой на кухне в раковине, и Роза вдруг громко закричала – Рамис, зови всех! Быстрее! Высвободила свою руку из Аделининой, заметалась по комнате, хватая то стакан с водой, то платок. Уронила стакан, разлила воду. Аделина шепотом сказала – чего мечешься.  Ну-ка, посмотрела вокруг и быстро обрадовалась... – а Роза засмеялась и заплакала одновременно, вновь кинувшись к Аделине, и обняла ее. Когда в квартиру ворвались дети толпой, стараясь передвигаться как можно тише, но, тем не менее, мгновенно наполнив комнату шуршанием, шелестом и топотом, Роза обнимала Аделину и плакала навзрыд, а та лежала с закрытыми глазами, спокойная и строгая, а сквозняк из форточки, трепавший шторку, отдувал с ее лба прядь совершенно живых подвижных волос.

Хоронили Аделину очень скромно, кроме Розиных детей, были еще две соседки, да дворник-алкаш, которому Аделина частенько давала мелочь на опохмел. После того, как могилу засыпали землей пополам со снегом, девочки начали красиво укладывать искусственные цветы поверх тощего холмика, Роза с красными опухшими глазами просто стояла рядом, держа насупившихся серьезных близнецов за плечи, а Рамис беззвучно плакал, скривив лицо и кусая губы, размазывая слезы пополам с землей по замерзшим щекам. Уже после похорон и даже после сороковин как-то выяснилось, что именно Рамис стал по завещанию Аделины единственным владельцем ее двухкомнатной квартиры. В тот год ему исполнилось 15 лет.

Глава 13. Возвращение.

Смерть близкого человека всегда выбивает из колеи. У Розы это была уже четвертая серьезная потеря, и, неожиданно для нее – самая тяжелая. Аделина была в серьезном возрасте, в год смерти ей должно было исполниться 74 года, она была очень тяжело больна, но Роза все равно считала ее смерть безвременной и ужасно несправедливой. Она буквально заболела почти сразу же после поминок – слегла и не вставала довольно долго: не было ни сил, ни желания. На работе оформила отпуск за свой счет, впервые наплевав на то, что опять осталась единственным добытчиком в семье, не считая тех крох, которые временами зарабатывали старшие дети расклейкой объявлений и разносом газет и листовок по почтовым ящикам, и очень скромных пособий на детей по потере кормильца. Она почти круглые сутки спала, отказывалась от еды, только пила. Лежала она на Аделининой кровати, а Рамис, вновь почувствовавший свою необходимость, наконец-то переехал обратно на второй этаж, заняв свою прежнюю койку над Айзилей, а Аля – наоборот, переехала к матери на третий, хоть та и просила всех оставить ее в покое и одиночестве. Младшими детьми все время болезни Розы занимался Рамис, да так легко и естественно, как будто он всегда командовал в этой семье, а Аля ухаживала за лежащей лицом к стене матерью, отлучаясь только в школу и на занятия французского по вечерам.

Несмотря на загадочную Розину болезнь, жизнь семьи как-то со скрипом и пробуксовками все же покатилась дальше, притихшие грустные дети ходили в школу и в свои кружки, старшие готовили, прибирались, и все они по очереди навещали Розу по нескольку раз в день. Пытались рассказывать о своих делах, о школе, об оценках. Ей была неприятна вся эта суета вокруг нее, вырывающая ее из забытья, поэтому во время таких визитов она отвечала односложно, или вовсе лежала молча, полуприкрыв глаза. Вызванный участковый, все тот же усатый Веничек, долго выслушивал безразличную сонную Розу через стетоскоп, потом сидел задумчиво, вздыхая, и чесал нос под очками указательным пальцем. Алечка и Зиля смотрели на него с совершенно одинаковыми выражениями лиц, подавшись вперед: ждали диагноз, а заодно и какое-нибудь волшебное средство, мгновенно поднимающее из этой странной болезни. Участковый с диагнозом замялся, но выписал элеутерококк, витамины, горечи для аппетита. Наказал сдать кровь и мочу. Посоветовал выводить больную на улицу, и при первой же возможности обратиться к психиатру. Через секунду поправился: к психотерапевту.

Зиля просветлела лицом, готовая немедленно метнуться в аптеку за волшебным средством с дивным названием элеутерококк, Алечка же смотрела по очереди на выписанный рецепт и на вялую мать грустно и с сомнением. Роза лежала, почти не вставая, уже больше месяца, и довольно сильно ослабла без еды, хоть Алечка и пыталась накормить ее изо всех сил, даже пыталась кормить с ложечки. Впрочем, безуспешно.

***

Совершенно непонятно сейчас, как долго бы продолжалось это Розино состояние, которое сейчас просто и не мудрствуя обозвали бы депрессией и назначили бы волшебные таблетки, быстро раскрасившие Розин потускневший мир в радужные цвета, если бы не два события, последовавшие практически одно за другим.
Во-первых, Аля объявила, что влюбилась и даже, наверное, очень скоро выйдет замуж.

От этого известия Роза немедленно села в постели, широко раскрыв глаза и крепко схватившись за ворот халата обеими руками. Алечка с удовольствием наблюдала за произведенным эффектом, и даже без особых расспросов со стороны Розы рассказала, что ее избранник – преподаватель ее чертовых курсов чертового французского, что ему уже почти 40 лет, что он до безумия в Алечку влюблен и больше всего на свете мечтает увезти ее в Париж. Самой Алечке в тот момент только недавно исполнилось 17, и этой весной она должна была получить аттестат о среднем образовании, пестревший практически одними пятерками. Преподаватель французского был немножечко женат, но уже практически на днях собирался разводиться, и был абсолютно готов подождать для свадьбы положенное время – пока Алечке не исполнится хотя бы 18. Своего жилья у него не было, квартиру он великодушно оставлял жене, но для их с Алечкой будущего счастливого союза уже снял комнату в общежитии.

После того, как светящаяся от счастья Аля выложила все эти душераздирающие подробности, всклокоченная и закоченевшая от долгого лежания Роза с усилием спустила ноги с постели, немного посидела молча, глядя в стену напротив, мимо Али, счастливая улыбка которой постепенно начала тускнеть. Нашарила ногами, не глядя, Аделинины тапочки. Потом, пошатываясь с отвычки и хватаясь за стену, прошлепала на кухню, выпила залпом два стакана воды прямо из-под крана, что было просто неслыханным потрясением основ мироустройства: Роза никогда, никогда не пила некипяченую воду, и детям не позволяла. Аля смотрела на происходящее, выглядывая из-за косяка, уже довольно встревожено. Потом Роза, все так же молча, погремела кастрюльками на плите, заглянула в холодильник, выругалась сквозь зубы, что дополнительно повергло Алечку в еще более глубокий шок: Роза никогда, никогда прежде не ругалась матом. Села на табуретку, прямо из кастрюли поела холодной гречневой каши. Аля к тому времени уже стояла, испуганно зажимая себе рот рукой: Роза никогда, никогда не ела из общей посуды и категорически запрещала это делать и детям, а тут… До Алечки постепенно стало доходить, что новость, которую она приберегала для матери как ужасно радостную (и втайне надеялась на то, что мать, услышав ее, немедленно вскочит с постели и кинется заниматься приготовлениями к свадьбе), произвела на слушательницу немного не то воздействие, на которое она рассчитывала.

По поводу предстоящей свадьбы Роза не сказала дочери ни одного слова, чему Аля, как ни странно, была даже рада. Она решила, что они с внезапно выздоровевшей мамой обсудят все подробности немного позже. После того, как гречка была практически полностью съедена, Роза ушла в ванну, где больше часа с остервенением мылась. Тем временем в квартиру подтянулись остальные дети, которых Алечка предусмотрительно позвала себе в поддержку, опасаясь того, что, выйдя из ванной, Роза задаст ей взбучку. Возможно, верным оказался именно ее расчет, а может, грозе не дало разразиться что-то другое: очень озабоченная хмурая Роза, выйдя из ванной с полотенцем на голове, расцеловала визжащих и прыгающих близнецов и Зилечку, спросила мимоходом «как дела, что нового» у Рамиса, медленно спустилась по лестнице, громко стуча Аделиниными тапками на деревянной подошве, на свой родной второй этаж, прошла по квартире, то и дело хватаясь за стены, замечая все неполадки, накопившиеся за время ее пребывания в далеких далях, на ходу причесалась и переоделась, то и дело присаживаясь отдышаться, выдала Рамису список того, что необходимо купить, заглянула во все тетрадки и дневники, отработанными за многие годы движениями распихала по местам вещи, валявшиеся там и сям в беспорядке, и застыла у кухонного окна с чашкой дымящегося крепчайшего чая, в нетерпении постукивая пальцами по подоконнику. Уже через пять минут в дверь квартиры снаружи громко постучали, и это был не Рамис, который просто не успел бы еще вернуться с покупками из магазина к этому времени. В дверь стучали двумя кулаками, кроме того, стало слышно, что снаружи еще и взволнованно кричат взрослые, а их крики перекрывает с легкостью пронзительный, на пределе выносимости человеческим ухом, детский плач.

***

А это совершенно неожиданно для всех, и в первую очередь – для самой Розы, всплыла  из небытия, в котором все эти годы пребывала, ее сестра Гульнара, притащив в собой буквально под мышкой вопящего младенца, крик которого Роза каким-то невероятным чутьем выделила из уличного шума задолго до того, как взволнованная бабка-соседка с громкими криками «Роза, тут сестра твоя тебя ищет, открывай!» постучалась в их дверь. Это событие стало вторым камнем, который, как с катапульты, вышвырнул Розу из того расслабленного туманного существования, в котором она пребывала последний месяц, в громкую, суетливую, суматошную реальность.


Часть III

Глава 14. Гульнара.

Роза никогда и никому не рассказывала, как непросто в их семье обстояли дела с ее сестрой Гульнарой. Она с самого раннего детства была странная, особенная, не такая, как все. Для Розы Гульнара была ее звездой и солнцем, объектом страстной любви и яростного подражания, лучше всех актрис и книжных героинь, вместе взятых. Сколько себя помнила, она всегда глядела на старшую сестру снизу вверх и всегда – с обожанием и чуть-чуть завистью: все у Гульнары было лучше, ярче, интереснее, чем у нее.

Красавица, умница, задира и хулиганка, в их большой семье(довольно строгих нравов) Гульнара выделялась ярко, как гриб-мухомор на зеленой лужайке. Ее обожали все окружающие, но выносить ее было очень сложно – такой взбалмошной, капризной, непредсказуемой она была с самого рождения. Семейные легенды рассказывали о ее невыносимо беспокойном нраве – впервые она выпала из кроватки в трехнедельном возрасте, продолжая потом это проделывать регулярно («вот тогда-то она головушку и отбила», – с жалостью рассказывали друг другу тетки при каждом очередном Гульнарином подвиге). Потом, в полтора года, она умудрилась случайно уехать на пригородном автобусе бог знает куда, пока мама зазевалась буквально на секунду, и искали ее всем домом, а потом и люди из соседних дворов подключились... К трем годам она обошла уже все окрестные дворы и улицы, соседские дети или двоюродные братья отлавливали ее и притаскивали обратно к дому грязную, совершенно счастливую, смеющуюся и с каким-нибудь леденцом в кулаке или с подтаявшей конфетой в кармане. Родители и тетки с дядьями не спускали с нее глаз – и все равно она то и дело терялась. К пяти годам она превратилась в звезду местных дворов, дружила только с мальчишками, а появление на свет младшей сестры восприняла, как личное оскорбление.

Гульнара трижды сбегала из дома, еще пока училась в школе – как она объясняла потом расстроенным родителям, искала цыган, чтобы присоединиться к их табору. Каждый раз ее отлавливали с милицией, и местный участковый потом так и называл ее – Кечкенэ чегэн хатыны, маленькая цыганка. Почему она решила, что цыганское племя ее родное, никто из старших не знал, а Розе она по секрету рассказала, когда той было года три, что цыгане подбросили ее их родителям еще в младенчестве, а на самом деле она – цыганская королева, и в родном таборе ее ждут не дождутся родные мать и отец, чтобы короновать ее, сидящую верхом на белом арабском жеребце, при всем честном цыганском народе, на большой площади, под звуки бубнов и гитар. Роза слушала сестру с завистью и тайной горечью: она-то была просто дочь своих родителей, обычная девочка, а вот Гульнара – цыганская королева, не просто так… Внешность у Гульнары, кстати, очень соответствовала этой выдуманной от первого до последнего слова легенде, так что Роза ни на секунду и не сомневалась, что сестра говорит чистую правду.

Когда Гульнаре исполнилось 13, покой и сон потеряли все окрестные парни и мужчины, а родители перестали выпускать ее из дома без сопровождения – опасались, что ее украдут, настолько она стала хороша. Под их дверями то и дело оказывались рано поутру какие-то немыслимые букеты цветов, корзины с фруктами, записочки с сердечками, плюшевые игрушки и прочая чепуха, и мама девочек с тяжелыми вздохами убирала все это великолепие из подъезда, пока не заметили соседи, а папа скрежетал зубами и в ярости вылетал на балкон, чтобы с проклятьями оглядывать окрестности из-под руки. Девочки в это время с хихиканьем выглядывали из своей комнаты, и Гульнара то и дело потом украдкой гляделась в зеркало на трюмо, поправляя крупные, упругими кольцами лежащие на плечах кудри, которые она наотрез отказывалась заплетать в косы. В школе Гульнару тоже обожали все, хоть и училась она неважнецки – видимо, за смешливый нрав, веселые беспорядки, которые она была мастер устраивать, ну и за красоту. Маленькая Роза, как верный паж, повсюду следовала за сестрой, поэтому, конечно, видела, какие на нее бросают взгляды совсем юные мальчики и взрослые мужики, и даже продавец цветов, пожилой кавказский мужчина, почти дедушка, при приближении Гульнары выскакивал из-за своих деревянных ящиков, сжимая в морщинистом кулаке какую-нибудь розу на длинном стебле. Все это было ужасно волнительно и интересно, но причиняло массу беспокойства всей семье.

Родители девочек часто шептались по вечерам перед сном, а девочки подслушивали под дверями их комнаты, и именно так они и выяснили, что Гульнару нужно как можно скорее отдать замуж, чтобы не случилось какой-нибудь беды. Гульнара фыркала и шипела – замуж, еще чего! А Роза представляла возможную беду в виде пожилого торговца цветами, выхватывающего из-за пазухи кинжал и бросающегося с ним на Гульнару – от великой любви, конечно.

Со временем, годам к 15, страсти вокруг Гульнары достигли пика, а затем немного поостыли, к облегчению родителей девочек. То ли окрестные легкомысленные кавалеры постепенно убедились в неприступности крепости со скрипящим зубами отцом на сторожевой башне, то ли Гульнара стала уже не так хороша – с возрастом она сильно вытянулась и как-то ссохлась, куда-то пропал ее нежный детский персиковый румянец, руки-ноги выросли и приобрели совсем некрасивую худобу и длину. Ростом Гульнара сначала догнала, а потом и перегнала отца, и к 19 годам достигла немыслимых 185 см. Роза по-прежнему смотрела на сестру с обожанием снизу вверх, хотя и сама к тому времени стала очень мила, несмотря на свой крошечный рост. Вместе с сестрой они смотрелись весьма потешно – маленькая кругленькая Роза с длинной косой и высокая, тонкая и острая как игла Гульнара с шапкой крупных кудрей.

К тому времени, как Роза поступила в пед и отучилась в нем по крайней мере половину срока, стало ясно, что Гульнара засиделась, что называется, у маминой юбки: еще учась в школе, закончила курсы кройки и шитья, потом – училище, получив профессию швеи-мотористки, затем пошла работать в ателье и там надолго застряла, как муха в варенье, ни вверх, ни вниз. Толпы кавалеров вокруг нее больше не наблюдалось, и хоть Гульнара по-прежнему с удовольствием смотрела на себя в зеркало, в ее сердце потихоньку закралось беспокойство – не пройдет ли вся ее жизнь в идиотском ателье по пошиву штор. Если бы не дурацкий рост – думала она с досадой, и даже иногда плакала перед сном, вспоминая, как дворовые дети бежали за ней, когда она шла домой с работы, и дразнили дылдой, пожарной каланчой и колга - палкой. Характер к тому времени у Гульнары совершенно испортился – она стала плаксивой, желчной и язвительной, и престарелые родственницы уже мысленно записали ее в старые девы.

***

Со своим будущим мужем Ильгизом Гульнара познакомилась совершенно по-дурацки: погналась за стайкой дразнившей ее ребятни и упала, споткнувшись, прямо под ноги Ильгизу, который шел себе спокойно с учебы домой с тубусом под мышкой. От неожиданности он выронил тубус, кинулся поднимать расплакавшуюся от боли и обиды Гульнару, разбившую колено и порвавшую ремешок на босоножке. Ребятня, со смехом смывшаяся с глаз, расположилась за ближайшим углом, и оттуда свистела и выкрикивала обидное, а Гульнара сидела прямо в пыли и рыдала, закрыв лицо руками и тряся кудрявой головой, и совсем незаметен был ее огромный рост, зато хорошо видно было, какая она несчастная и беззащитная, и Ильгиз даже забыл про свой тубус, откатившийся под деревянную скамью и там и пролежавший до следующего утра, когда будущий дипломник вдруг сообразил, что не помнит, куда же делась большая часть его дипломной работы, кропотливо прорисованная на большом ватмане ночами после работы. Учился Ильгиз на вечернем в УНИ, Уфимском нефтяном институте, днем работая на НПЗ.

Они стали встречаться, несмотря на удручающую разницу в росте. Сначала Гульнара принимала ухаживания влюбленного Ильгиза с некоторой досадой, хоть и не без тайного удовольствия – все же он был не совсем то, о чем она мечтала. Потом как-то незаметно он вошел в их семью именно в роли жениха, и примерно через год, как только Ильгиз получил неплохую квартирку в новостройке от завода как молодой перспективный специалист, они с Гульнарой поженились – к радости и облегчению многочисленной родни, которая уже мысленно вычеркнула колга из списка завидных невест семьи. Роза к тому времени уже была замужем и успела пережить две свои неудачные беременности, а Гульнара, как выяснилось после свадьбы, не только была еще девственницей, но и ни разу ни с кем не целовалась до Ильгиза, чему он был несказанно рад.

Глава 14. Халима

Гульнара никогда не любила детей – ни в детстве, ни в юности. В ее окружении все, все как один, не просто любили, а обожали детей – любых, больших, маленьких, чисто умытых и грязных, своих и чужих без разбору. У Гульнары никогда не было такого желания – поиграть с ребенком или приласкать его, да даже просто поинтересоваться, кто это там ползает и попискивает; даже родную сестру она стала воспринимать, как человека, только к ее пяти-шести годам. Почти сразу после свадьбы, однако, выяснилось, что Ильгиз, наоборот, обожает детей, всегда мечтал о большой семье, и уже даже мысленно дал всем своим будущим детям имена. Гульнара не была готова к тому, что этот вопрос станет таким серьезным поводом для ссор в их новенькой семье: она уговаривала Ильгиза немного подождать, он настаивал на том, что нужно поторопиться – он сам был уже не мальчик, да и Гульнаре уже было хорошенько за двадцать, солидный возраст в Башкирии для первого материнства. В конце концов, она сделала вид, что согласилась с Ильгизом, но про себя решила – нет, только не это. Только не сейчас, может, когда-нибудь позже.

Наученная опытными тетками в ателье, Гульнара всячески старалась избегать беременности, и ей это удавалось довольно долго – около шести лет. За это время Ильгиз успел стать на НПЗ сначала инженером-технологом 1 категории, потом почти сразу – ведущим инженером, небывалый карьерный взлет, удачное стечение обстоятельств. Он, парень из глухой башкирской деревни, был очень умным и невероятно упорным, только немного занудным: бил в одну точку, пока не пробивал насквозь любую преграду – по работе ли, дома ли, без разницы. Начальство и ценило, и опасалось Ильгиза, уж больно он был прям и уперт. Дали ему хороший оклад от греха, и поручили надзор за самой бесперспективной областью производства на НПЗ – техникой безопасности. Уже через полгода количество аварий и несчастных случаев на предприятии сократилось чуть ли не вдвое, а Ильгиза дружно возненавидели как мастера и начальники участков, которых он дрючил нещадно, так и рабочие, которых Ильгиз самолично штрафовал даже за перекуры в неположенных местах и отсутствие спецодежды и касок. Начальство радовалось, что сделало верный выбор, однако, заслышав голос Ильгиза в приемной, малодушно предупреждало секретаршу по селектору – у меня важное совещание, никого не пускать. Впрочем, Ильгиз обычно дожидался в приемной, пока начальству надоест играть в прятки  – мог сидеть и час, и два, и больше.

Так и жили. После работы Ильгиз встречал Гульнару из ее ателье, вместе они ехали в какое-нибудь кафе или чебуречную, готовить дома Гульнара не любила и особо не умела. Вечера проводили дома, выходные – в гостях по очереди у Гульнариных и Ильгизовых многочисленных родственников, раскиданных по всей области, и все эти родственники с нетерпением высматривали признаки интересного положения в семье молодых. Признаков все не было. В заводской больнице Гульнару обследовали вдоль и поперек – Ильгиз ее водил туда буквально за руку, сам разговаривал с врачами, говорил им – назначьте любое лечение, любые лекарства, все сделаем, все добудем. Врачи разводили руками. Формально Гульнара была здорова, но беременность никак не получалась. Ее страх перед материнством между тем все рос и рос – пока она лежала по больничным отделениям гинекологического профиля, навидалась всякого, в основном не очень хорошего: кто ж в больнице будет лежать просто так, тем более – в областной, куда на очередное обследование ее устроили по большому блату, чуть ли не через жену директора НПЗ. Изувеченные родами мамочки, поломанные болезнями судьбы, операции из-за бесплодия, разбитые семьи – все это еще больше отвратило Гульнару от материнства. Шло время, младшая сестра Розалья уже успела стать матерью, к облегчению всей семьи –  тетки тут же отстали от Гульнары, внучка Алечка отвлекла их от Гульнариных проблем, да и горе, вызванное смертью их с Розой мамы, позволило отвлечься от проблем продолжения рода.

Все эти годы Гульнара не теряла бдительности, совершала все необходимые манипуляции, чтобы случайно не забеременеть, и боялась только, что эти ее ухищрения заметит муж. На сочувственные расспросы родственников грустно склоняла голову, отмалчивалась, через некоторое время от нее отстали: жалели. Но весь этот маскарад не мог продолжаться вечно, конечно же. Однажды Гульнара с ужасом поняла, что принятые меры в конце концов не помогли, и целую неделю пребывала в совершенной прострации, ничего не говоря о своем состоянии Ильгизу. Старалась внутри себя переварить эту мысль, уговаривала сама себя, что все не так страшно, как она себе надумала, что вон их с Розой мама двоих родила и ничего, тетя Асылташ - четверых, а тетя Тансулпан – даже шестерых, поэтому и она как-нибудь справится, чего сложного-то.

Несмотря на попытки успокоиться, по ночам она просыпалась в холодном поту от кошмаров, так или иначе связанных с беременностью, даже Ильгиз заметил что-то неладное, но тревожился он недолго – обрадованный известием о долгожданной беременности, все странности в состоянии жены списал на ее интересное положение, и терпеливо сносил ее ночные крики со слезами, а потом и все остальное – почти четырехмесячный токсикоз, отеки, окончательно испортившийся характер, бесконечные рыдания по любому поводу, переходящие в истерики, с которыми могли справиться только вызываемые каждый раз врачи скорой. Почему никто не назначил ей никаких препаратов – непонятно, потому что ближе к концу беременности Гульнаре уже поставили диагноз – психоз беременной. На учет в психиатрическом взяли (какой позор для семьи – причитала тетя Тансулпан), но лечили травками, которые не помогали совершенно, уговаривали соблюдать режим, побольше гулять на свежем воздухе, есть свежие фрукты, и другую обычную в таких случаях утешительную и бесполезную чушь. Дома с Гульнарой почти неотрывно были встревоженные тетки, потом Ильгиз взял сначала очередной отпуск, а когда он закончился – дополнительный, потом – отпуск за свой счет по семейным обстоятельствам, чтобы постоянно находиться рядом с женой, которая прямо на глазах превращалась в законченную неврастеничку, а он ничего не мог с этим поделать.

Помогла, как ни странно, в этой ситуации свекровь Гульнары, Халима Фаизовна – за прошедшие после свадьбы годы она почти не виделась с молодыми, они приезжали в родную маленькую родную деревню Ильгиза, Мисангулово, всего один раз, и этих впечатлений Гульнаре хватило надолго. Деревенский уклад был точно не для нее – она потом долго вспоминала, как женщины в доме Айдара Зарифовича, отца Ильгиза, ели только отдельно от мужчин, причем исключительно руками, как им нельзя было даже слова вставить в мужской разговор, да и бытовые удобства там были, скажем так, не на высоте – бани не было, а так как ездили они в гости летом, была страшная жара, везде мухи и грязь, повсюду овцы, лошади и даже два верблюда, что, конечно, было очень любопытно, но изрядно добавляло нехороших ароматов в окружающую действительность...

Халима Фаизовна сама приезжала в гости к сыну с невесткой раз в год, привозила гостинцы: яйца от собственных кур и гусей, овечье молоко в банках, завернутые в тряпочку куски замерзшей баранины и крольчатины, мед и варенье. После известия о беременности невестки она приехала в очередной раз, Ильгиз встретил ее на автовокзале, обвешанную тряпичными сумками и плетеными корзинками со снедью, нахмуренный, обеспокоенный, сказал – мама, Гульнаре совсем плохо, ты молчи уж с ней, ладно? Халима в тот свой приезд ничего не говорила, молча шуршала по дому, молилась, почти не выходила из дома, с невесткой и ее тетками не сказала и пары слов – кроме утреннего приветствия и вечернего прощания. Однако перед отъездом на полдня отлучилась куда-то, а вернулась с боти – амулетом-камешком с мелкой-мелкой гравировкой, состоящей из арабских букв. Отдала боти сыну, наказала носить беременной, не снимая, и уехала – торопилась успеть к сенокосу. Гульнара сразу после отъезда свекрови закинула амулет в шкатулку и больше не прикасалась к нему: после первого же прикосновения талисман показался ей горячим, жег ладонь, и вместо успокоения только усиливал ее страх.

***

В свой следующий приезд, зимой, уже ближе к родам, Халима опять молча смотрела, как спавший с лица сын и встревоженная тетка носятся с Гульнарой, ставшей к тому времени похожей на старуху с огромным животом – желтую, высохшую, со спутанными кудрями и провалившимися глазами. На второй день выпроводила тетку Тансулпан домой, а сына на работу, сказала – не бойся, сынок, все будет хорошо, у нас с кызымкой есть дело одно, надо поговорить.

Гульнара по обыкновению в полудреме лежала в спальне лицом в подушку, подоткнув под живот свернутое валиком одеяло – опять плохо спала ночью из-за кошмаров. Халима проводила Ильгиза, зашла в спальню тихонько, села на кровать, заговорила с Гульнарой ласково, поглаживая ее по плечу. Говорила, как разговаривают с больным ребенком, с трудом подбирая русские слова, перемежая обращения к Аллаху с обещаниями, что все будет хорошо, все наладится. Те же самые теткины слова не производили на Гульнару ровно никакого действия, только раздражали, а тут она вдруг расплакалась и впервые рассказала о том, как ей невыносимо страшно, и как сильно она заранее ненавидит из-за этого страха своего еще не родившегося ребенка. Тогда Халима попросила Гульнару позвонить на работу мужу – чтоб тот принес кусок свинца, кургаш, и велела сказать – пусть быстро несет, будут они с Гульнарой проводить обряд куркулык куалар, «изгнание страха». Ильгиз не удивился, привез с работы небольшой плоский свинцовый слиточек – и Халима опять отправила его из дома. Дала кусок свинца Гульнаре, велела держать в левой руке и думать о своем страхе. Потом с молитвой расплющила слиток молотком и зубилом разделила свинцовый блин на части, а потом растопила все куски в консервной банке на газу, придерживая банку плоскогубцами за край. Расплавленный свинец Гульнара сама вылила в большую миску с водой, и они обе с Халимой склонились над миской, окутанные паром. Из застывшего в воде свинца получилась фигурка с наплывами, в которой явно угадывались очертания ребенка, прижавшего ручки к груди.

Бу синен курку – сказала Халима. Это – твой страх. Он больше не будет тебя мучить, ты будешь спать спокойно: клади этот страх под подушку каждый вечер, носи всегда с собой днем, а как потеряешь – все, ты не нужна больше этому страху, он уйдет к другому человеку.

Гульнара даже в руки боялась взять свинцового младенчика, но пересилила себя, взяла. Он удобно и уютно лег в руку, и оказался совсем не страшным...

Они говорили еще целую неделю каждый день, вернее, говорила в основном Гульнара – о том, как она боится, какие ей снятся сны, как по утрам она не может подняться с постели, как будто придавленная могильной плитой. А Халима заваривала черный чай с маслом и сахаром, поила им Гульнару, к чаю готовила сюзьма (отжатый творог из айрана с укропом и солью), и гладила ее по руке, читала молитвы по-арабски и какие-то заговоры, гадала по Корану, причем гадания все говорили все только самое хорошее, и Гульнаре странным образом становилось все легче и легче. Ильгиз наконец с облегчением вздохнул и даже поверил, что все происходящее с Гульнарой – на самом деле просто блажь глупой беременной бабы, гормоны и чепуха. Поверил, хотя Халима по-прежнему смотрела на Гульнару с тревогой, и вздыхала, когда никто не видел.

Еще однажды Халима велела Гульнаре сварить несколько яиц и выбрать то, которое больше понравится. Гульнара очистила яичко, в котором ямка оказалась точно на макушке. Йортэсен малайны, сказала Халима. Мальчик будет.

Перед отъездом Халима достала из шкатулки позабытый боти, вдела в ушко шнурок, сама повесила Гульнаре на шею, строго сказала – не снимай, носи, пока не родишь. И потом носи, пока улын не пойдет ногами сам, тогда только можешь снять. Гульнара сжимала теплый камушек в кулаке, обещала не снимать, и на самом деле носила до самых родов, как и свинцового младенчика.

Роды начались совершенно неожиданно, ночью, раньше времени почти на месяц, и продолжались всего два часа, на исходе которых появился на свет красный, лысый, с овальной чуть сплющенной головой младенец со скрюченными колечком тонкими ногами. На младенца Гульнара смотрела сквозь слезы с отвращением, сжимая в руке горячий талисман, который так и не позволила снять с себя в приемном покое роддома. Ильгиз все это время метался снаружи, то и дело заглядывая приемный покой, и когда санитарочка наконец выбежала на крыльцо и махнула ему рукой, он побежал к ней, а она, не дожидаясь, пока он добежит, крикнула издалека – мальчик, мальчик у вас, сынок, кило девятьсот! И Ильгиз прямо на бегу с облегчением заплакал, вспоминая слова отцовской молитвы, застрявшей в памяти с детства: Бисмил-ляяхи ррахмаанир рахиим. Аллааху ляяиляяхэ илляяхуваль-хай-юль-кайюум, ляята’хузу хусинатув-валяя наум… А дальше так и не вспомнил.

Глава 15. Рамис.

Мальчика назвали Рамисом – так решил Ильгиз. Гульнаре было все равно: она даже не могла заставить себя взять ребенка на руки, отговаривалась послеродовой слабостью, да и врачи пока рекомендовали покой, так как при родах она потеряла много крови. Так что первые недели после родов она только ела и спала, а ребенок был сразу поручен заботам Халимы Фаизовны, срочно опять приехавшей из деревни.

Халима немедленно нашла в пригороде Уфы какую-то бабку, разводившую особо чистых вислоухих коз арабской породы «сахель», и каждое утро Ильгиз ездил к ней за свежим, теплым, только что сдоенным козьим молоком. Халима потом заботливо поила им из бутылочки мелкого, цепкого, упрямого младенца Рамиса, который выпускал бутылку из крепко сжатых десен только после того, как высасывал из нее даже воздух. Гульнара все время пребывала в своем отдельном мире, наслаждаясь покоем впервые за долгое время – спала допоздна, потом неторопливо мылась, меняя в ванной несколько вод, потом долго причесывалась, сидя перед большим зеркалом в спальне, неторопливо ела приготовленную Халимой халяльную еду, а когда Халима с младенцем уходила гулять на улицу – снова ложилась в кровать и впадала в счастливую дрему, из которой ее выводил только недовольный, настырный крик голодного Рамиса после возвращения с улицы. Когда ее сыну исполнился месяц, она вдруг спохватилась, что потеряла свинцового младенчика. Халима сказала на это, улыбаясь и покачивая спящего Рамиса на сгибе руки – барлысыда  Алланын  ихтыярында, на все воля Аллаха.

***

Интереса к ребенку в первые месяцы Гульнара не проявляла совсем никакого, только выражала досаду, когда он плакал, и Халима не могла его успокоить. Ильгиз относился к этому хоть и с недовольством, но терпел: мысленно дал Гульнаре время, чтобы прийти в себя. Она через полгода после родов вдруг снова стала очень красивой – отъелась, отоспалась, расправилась и распрямилась, волосы снова легли крупными кудрями на плечи, а в глазах появился прежний блеск. Впрочем, вечерами она теперь с удовольствием играла с сыном, как со щенком, сидя на диване: трясла перед носом погремушкой и заливисто хохотала в ответ на его гримасы, или кидала ему конец своего пояса от халата с пышной кистью на конце, а Рамис, высунув язык от старания, полз за этой кистью, пока Гульнара, смеясь, отодвигала ее все дальше и дальше.

Все заботы о ребенке по-прежнему несла Халима, тихо и незаметно вписавшаяся в жизнь семьи Ильгиза, который даже задумался о том, чтобы как-то расширить жилплощадь, чтобы у мамы была своя комната – Халима уже несколько месяцев спала на ватном матрасе на полу рядом с кроваткой Рамиса. Тетка Тансулпан приходила в гости по выходным вместе с неизменной своей спутницей, некрасивой престарелой и незамужней дочерью Тансыкбикой. Тетя Асылташ к тому времени уже умотала вместе с двумя старшими детьми за границу, и слала оттуда раз в месяц родственницам восторженные письма, а Гульнарин отец как раз тогда принялся серьезно болеть, и совсем не выходил из дома. К нему в гости Гульнара с Ильгизом и ребенком почти перестали ходить – Ильгиз считал, что ребенку небезопасно общаться с тяжело больным человеком.

Когда Рамису исполнился год, в 1988 году, Ильгиз одним из последних среди очередников получил от завода четырехкомнатную квартиру в новостройке Калининского района, на Черниковке, в которую они все и переехали после двух недель суматошного сбора вещей. Одну комнату сразу же выделили под детскую, рядом с ней располагалась маленькая 8-метровая комнатка Халимы, а спальня и зал находились на наибольшем удалении от детской, чтобы детский плач и возня не беспокоили поправляющуюся Гульнару и Ильгиза, который сильно уставал на работе.

***

Рамис рос как бы сам собой – настолько незаметно Халима выполняла всю работу, которая в большом количестве водится в доме с подрастающим маленьким ребенком. Ел и набирал вес хорошо, болел редко, начал гулить и ползать в положенное время, пошел рано. Был в меру беспокойным и шустрым, первое слово сказал - эби, бабушка, хотя вроде никто его специально этому и не учил. К году только Ильгиз как-то заметил, что Рамис довольно бодро лопочет простые слова по-башкирски, а русские слова даже не пытается повторять, и сделал матери серьезный выговор. С тех пор сам старался больше времени проводить с сыном, хотя бы по вечерам, но получалось редко. На работе у Ильгиза началась какая-то возня, кадровые перестановки, один за другим менялись исполнительные и коммерческие директора предприятия, временами наезжали зарубежные гости, а временами – наоборот, сотрудники завода уезжали в зарубежные командировки. Все это было Ильгизу внове, приносило много беспокойства и отнимало уйму времени. Поэтому сына он видел хорошо если по выходным, да вечерами – уже спящего в кроватке.

К Гульнаре Рамис все время стремился и лез, как ласковый щеночек – залезть, поиграть, прижаться. Гульнара под настроение с удовольствием возилась и играла с ним, а потом, когда ей надоедало, аккуратно брала двумя руками подмышками и ставила на пол, и уходила к себе, несмотря на его возражения и даже плач. Халима отвлекала его, уговаривала и уводила в детскую или на кухню, кормить, рассказывать башкирские сказки, играть в кубики. Что она думала про поведение невестки – никто не знал, Ильгиз за все время ее проживания у них не услышал о Гульнаре от матери ни одного худого слова.

***

Вскоре после переезда на новую квартиру, весной, Гульнара пропала в первый раз. Халима с Рамисом, вернувшись после прогулки, не застали ее дома, но не сильно удивились – Гульнара иногда выходила погулять отдельно от них – в парк, на рынок или по магазинам. К вечеру она не вернулась, Ильгиз на служебной машине съездил в их бывший двор, потом к тестю домой, потом – к тетке Тансулпан, а потом много часов просто бесцельно колесил по району, вглядываясь в силуэты идущих по улицам женщин. В 12 часов ночи обратился в милицию, над ним посмеялись сначала – но спустя полтора часа настойчивых требований Ильгиза, спокойных и монотонных, как только он умел, все же завели неохотно дело о пропаже. Хотя все же рекомендовали подождать положенные по закону трое суток, и уж потом бить в набат. Приближались смутные 90-е, пропажей молодой красивой женщины, пусть даже и матери маленького ребенка, было никого не удивить.

На третий день после исчезновения, рано утром, пыльная и уставшая Гульнара открыла дверь своим ключом, тихо пробралась на кухню, достала из холодильника банку козьего молока и жадно выпила ее почти всю. Проснувшийся Ильгиз встал бестолково в кухонном дверном проеме, не зная, то ли радоваться и кидаться обнимать жену, то ли начинать скандал, но из страха разбудить сына решил пока не орать. Гульнара мимоходом обняла мужа, протискиваясь мимо него,  и заперлась в ванной. Почти через час, когда Ильгизу уже было пора уходить на работу, вышла оттуда распаренная, в своем любимом халате с поясом с пышными кистями, и завалилась в постель, раскинув тонкие длинные руки и ноги, а на все вопросы Ильгиза только отвечала – потом, все потом, спать, спать… И мгновенно уснула, пока рассерженный и обескураженный Ильгиз сидел на краю кровати, уснула даже несмотря на то, что он все-таки тряс ее за плечо и спрашивал – где же она пропадала столько времени. После того, как она уснула, Ильгиз даже наклонился и понюхал ее губы – алкоголем совершенно не пахло. Осмотрел сгибы ее локтей, откинув широкие рукава халата – кожа была чистой. Прошел в ванну, где на полу валялись вещи Гульнары, обшарил карманы пальто, потом вывернул сумочку, валяющуюся в коридоре на полу, в задумчивости посидел на кушетке в прихожей, потом спохватился, посмотрел на часы и быстро вышел из дома, аккуратно прикрыв дверь, чтобы не щелкнуть замком.

На все расспросы Ильгиза Гульнара однообразно отвечала одно и то же – ушла гулять, как зашла так далеко – не понимает, сама не заметила, как дошла до окраины села Кармаскалы уже глубокой ночью, очень устала, попросилась переночевать к какой-то женщине, возвращавшейся домой с базара с тележкой… Выспалась, поела, пошла обратно пешком – взять в долг у доброй женщины Фирузы денег на дорогу ей не пришло в голову, а в сумочке кошелька у нее не оказалось: забыла дома, на полочке в прихожей.

Ильгиз в ближайшую субботу вместе с Гульнарой доехал до Кармаскалов, Гульнара показала дом на окраине, в котором ночевала, но ворота были заперты, доброй женщины Фирузы не было дома, только собака басом лаяла за забором и звенела цепью. Глаза у Гульнары были такие прозрачные, смотрела на Ильгиза она так открыто и доверчиво, что он плюнул, только взял с Гульнары слово больше не пропадать. Гульнара смеялась, обнимала Ильгиза за шею и целовала в ухо, давала тысячи обещаний и клятв, а он от ее смеха и таял, и сердился одновременно, но понимал, что сделать ничего не может – не приковывать же Гульнару дома цепью. Решил, что пора уж ей выходить на работу, засиделась она дома – однако ее место в ателье было уже занято, а больше она ничего не умела делать, только кроить и сметывать ламбрекены и пологи сложной формы из дорогих, тяжелых тканей. На заводе ей место бы, конечно, нашлось, но Гульнара наотрез отказывалась идти на грязную, простую работу, а сложной была не обучена. Ильгиз тогда заговорил о втором ребенке, это был бы прекрасный выход, но Гульнара пришла в ужас: она хорошо помнила, как постепенно сползала в безумие всю свою первую беременность. Тогда Ильгиз, после нескольких дней напряженных раздумий, озвучил свое решение – Гульнаре вместе с Рамисом и Халимой ехать в Мисангулово. Пока на лето, а там – как получится. Гульнара и этому решению мужа была не очень-то рада, но поездка в деревню у нее вызывала куда меньший ужас, чем перспектива второй беременности, поэтому она неохотно согласилась. Про себя подумала: если ей там совсем уж туго придется, всегда можно будет уехать обратно, подумаешь.

Глава 15. Мисангулово.

Повзрослевший Рамис вспоминал все то время, которое он провел в деревне у бабушки с дедушкой, как самое свое счастливое. Ту свою первую поездку он, конечно, не помнил, самые ранние его воспоминания относились к тому времени, когда ему уже было года 3-4. В этом возрасте деревня для него уже стала домом более родным, чем просторная квартира в благоустроенной многоэтажке в Уфе. Он ждал лета мучительно, начиная с ранней осени, ведь лето означало несколько месяцев счастья. Запах дыма, рыбалка, коротконогие мохнатые лошадки, теплый песок, бескрайние бахчи до горизонта с торчащими маковками дынь и арбузов, костер в ночном, на выпасе, лохматые дружелюбные гигантские собаки, ягнята на ломких ножках, котята на сеновале. Вкуснейшие бабушкины казы, букен, бешбармак, чак-чак, тултырылган тауык… И самое вкусное – кыстыбый, лепешка с пшенной кашей, которая сопровождала его во всех его путешествиях по окрестностям.

В деревне Рамис научился ловить щурят «на штаны» в затонах, образовавшихся из-за весеннего разлива речки Юй, кормить утят и гусят разбитыми камнем беззубками, сидеть на лошадке без седла, пасти овечек и гусей, так и норовящих разбрестись по округе… Летние месяцы, проведенные в деревне, были беззаботными, и в то же время доверху заполненными интереснейшими, важными, очень нужными делами – в то время как в городе было страшно скучно, и невыносимо долгими казались зимние месяцы, отделяющие его от летнего счастья.

Самым вкусным лакомством долгие годы для Рамиса были алма-как – большие полупрозрачные листы из высушенного яблочного пюре с медом, скрученные в рулетик и перевязанные шерстяной ниткой – яблоки для этого блюда он собирал сам, и помогал бабушке их чистить, варить и раскладывать большой ложкой на огромных железных противнях, которые потом томились на горячем чердаке, занавешенные марлей от мух, до полного высыхания своего содержимого.

Даже когда к летним делам и заботам Рамиса присоединилась необходимость смотреть за младшей сестрой, это нисколько не уменьшило для него магию лета, а даже наоборот: он сам переполнялся счастьем до краев, наблюдая за тем, как маленькая Зиля, сидя на корточках, изумленно раскрыв глаза и рот, смотрела на пушистых утят, деловито выклевывающих моллюсков из разбитых речных раковин, или отпечатывала свою маленькую ладошку на полузасохшем пласте яблочной пастилы, или пыталась ухватить за круглый упругий бочок полосатого котенка, стремящегося изо всех сил ускользнуть от избыточного детского внимания в щели под сараем. Сестра для него стала той маленькой деталью, которая делала его счастье совершенно и невыносимо полным: восторженным зрителем и соучастником, которому он показывал свою личную волшебную страну.

***

Для Гульнары то лето в деревне стало самым настоящим адом, из которого она никак не могла найти выхода.

Ей там не нравилось все – дом с резными наличниками и фронтоном, в котором в одной большой общей комнате спала вся семья; летняя войлочная юрта на улице, в дальнем конце большого луга, рядом с конюшней – в ней отдельно от всех жил свекор; загон для овец, от которого круглые сутки в любую погоду доносился невыносимый запах; и даже пасека Гульнару страшно раздражала своим деловитым копошением и мерным гудением. Она старалась не ходить в тот край участка, на котором были расставлены маленькие деревянные домики с берестяными крышами: боялась пчел.

На второй половине большого бревенчатого дома, ориентированного по Корану, входом на юг,  жила старшая сестра Ильгиза, Муршида, с мужем и детьми. Муршиду Гульнара уже видела на своей свадьбе – низенькая, похожая на японку, узкоглазая и молчаливая, она недобро посматривала в сторону невесты, ярко поблескивая черными узкими глазами, и за все время, что пробыла в Уфе, не сказала ни единого слова. Замуж Муршида вышла сразу после возвращения домой с братовой свадьбы. Краем уха Гульнара слышала разговор Ильгиза с матерью о том, что мужа Муршида выбрала очень странного – немого. Отец сначала был против, потом еще раз подсчитал возраст дочери, разузнал подробности о будущем зяте, о его семье, и дал добро: парень был здоровый, работящий, легко справлялся со всей мужской работой в немаленькой семье, и обещал стать прекрасным помощником по хозяйству. Так и вышло. Несмотря на свой дефект, Алмаз был удивительно рукастый, спал мало, работал много, к собакам и лошадям имел свой особый подход, и вскоре заменил Айдара Зарифовича почти полностью во всех делах, связанных с лошадьми и овцами, оставив ему только пасеку.

Муршида сразу после свадьбы принялась рожать каждые полтора-два года по ребенку – и к тому времени, когда Гульнара с маленьким Рамисом доехала до Мисангулова, у них уже бегало по двору четверо чумазых детей. С первым Муршиде помогала Халима, последующие уже появлялись на свет и росли как бы сами, без посторонней помощи, как котята, в основном на улице и на просторном дворе, пока Муршида, худенькая и молчаливая, занималась немаленьким хозяйством: на ней целиком был дом, большой огород, кролики и куры с гусями и утками.

Гульнара попыталась завести с Муршидой светскую беседу сразу после приезда, но та лишь кивала, блестела своими черными узкими глазками и вежливо обнажала мелкие зубки в недоброй, натянутой улыбке. С мужем Алмазом она общалась как будто телепатически: Гульнара ни разу не видела, чтоб они разговаривали меж собой хотя бы жестами. Дети по-русски совсем не понимали, и Гульнара даже различать их между собой начала далеко не сразу – все они, и мальчик, и три девочки, казались ей похожими, как близнецы, хотя и были разного роста, как матрешки. Мальчик Дамир унаследовал отцовскую немоту, девочки были здоровыми, но при Гульнаре они почти никогда не раскрывали рта – стеснялись.

***

Не вписалась Гульнара в деревенский быт. Иногда ей казалось, что она смотрит телепередачу наподобие «В мире животных» или «Вокруг света». Наблюдает через окошко за жизнью какого-то примитивного первобытного племени. Было ей в деревне плохо и маетно: донимала жара, грязь, мухи – неизменные спутники скота, запахи, кудлатые овчарки, которыми Алмаз командовал при помощи костяного свистка-сыбызгы, издававшего неслышимые, за пределами человеческих возможностей, но явно воспринимавшиеся собаками звуки. Поначалу ей было невероятно интересно смотреть, как все лохматое воинство по свистку выбегало в поле, или, наоборот, укладывалось рядами около загона с овцами, ожидая еды, которую Муршида варила им ведрами, а выливал в миски только сам Алмаз собственноручно. По двору и луговине за домом овчарки бродили совершенно свободно, безо всякой привязи, и Гульнара боялась лишний раз выйти из дома: стоило ей появиться на крыльце, как все собачье население двора тут же начинало клубиться вокруг нее, проявляя совершенно человеческое любопытство. Дети Муршиды отгоняли собак шлепками по здоровенным лохматым задницам, но спустя короткое время все эти волосатые морды были тут как тут, стоило Гульнаре оказаться во дворе одной, без сопровождения малышни. Даже гуси, казалось Гульнаре, проявляли к ней нездоровое и воинственное любопытство: шипели, били крыльями, угрожающе тянули в ее сторону шеи.

От свистка, с помощью которого Алмаз командовал собаками, у Гульнары начинало ломить в висках и за глазами, а затылок наливался свинцовой тяжестью. Она пробовала затыкать уши – но это не помогало: звуки свистка как будто проникали прямо сквозь кости черепа, минуя ушные раковины. Гульнара всегда, с самого раннего утра, знала, в каком месте большого двора или поля находится Алмаз: чем ближе он находился, тем сильнее была ее головная боль от неслышимых никому, кроме собак, звуков. Большим облегчением было, когда он садился верхом, и, свистнув собак, уезжал на дальнее пастбище, проведать своих овец, пасшихся в общественном стаде. В такие дни Гульнара наслаждалась тишиной и покоем. Она тогда пробовала подойти к свекрови или золовке с предложением своей помощи, но каждый раз натыкалась на вежливый отказ: Халима просто молча мотала головой, а Муршида еще и улыбалась своей острой, недоброй улыбкой, посверкивая глазами.

Рамис находился целиком на попечении детей Муршиды. Девочки хлопотливо возились с ним, как с куклой, курлыча что-то ласковое по-башкирски. Кормили, развлекали, и даже спать укладывали с собой на широкую лавку, застеленную одеялами и бараньими шкурами. Самой старшей,  Мансуре, уже было лет 7, по утрам она легко хватала Рамиса поперек туловища и тащила во двор к корыту, наполненному водой, остальные дети бежали за ней, а Гульнара беспомощно следила за тем, как ее сына проворно раздевали, а потом окунали в корыто, из которого только что пили собаки, а он хохочет и визжит. По указке Дамира Рамиса катали на собаках, однажды пытались даже взгромоздить на лошадку, да Алмаз щелкнул плеткой, которую всегда носил за поясом, и указал в сторону  улицы, и дети тут же утекли за ворота, как их и не было. Проследовав краешком двора за ними, обойдя Алмаза по широкой дуге, Гульнара видела, как, сверкая голыми пятками, детвора неслась к затону, в котором купались и дети со всей деревни, и гуси, и овцы с собаками…

Голова у Гульнары болела с каждым днем все сильнее. Любые ритмичные звуки – колка дров, стук молока, топот лошадей, звуки тяпки с огорода – вызывали у нее болезненные спазмы в висках, сопровождаемые обморочной молочно-белой дурнотой, усиливающейся от мерзких запахов. Больше всего Гульнару мучил беззвучный костяной собачий свисток, а Алмаз со временем стал олицетворением этих мук, и даже один его вид вдалеке вызывал у Гульнары предобморочную дурноту.

***

Однажды Гульнара пропала. Спохватилась Халима только ближе к вечеру, молча оббежала свою половину дома, потом – половину Муршиды. Заглянула в конюшню, спросила детей – те отрицательно помотали лохматыми головешками, и Рамис тоже. Уже встревоженная, Халима побежала в летнюю юрту к мужу, оттуда они выбежали уже вместе. Айдар Зарифович оседлал лошадь, выехал со двора, спустя час вернулся с соседями и Алмазом, снова обошел участок, заглядывая в каждый угол. Дальше они уже искали Гульнару все вместе, и через пару часов к ним присоединилось уже пол-деревни. Ни у реки, ни за затонами, ни в окрестном лесу ничего не нашли, только кто-то из деревенских детей вспомнил, что видели городскую женщину, бредущую в брюках, но без головного платка, по дороге в райцентр.

Гульнару нашли за конечной остановкой автовокзала в райцентре, она сидела в пыли на земле, прижав согнутые руки плотно к груди, зажмурившись и откинув голову назад, и ритмично билась, мыча сквозь зубы, затылком в стену остановки. Вызвали скорую, закатали Гульнару, у которой не разгибались ни руки, ни ноги, на матерчатые носилки, увезли в больничку. С переговорного пункта Айдар Зарифович позвонил сыну в Уфу на работу, там ему ответили, что Ильгиз в командировке за границей. Халима поехала с Гульнарой в больницу на скорой, и там видела, как той вкололи какое-то лекарство, после чего ее тело постепенно расслабилось и осело на кушетке, только голова слабо и ритмично продолжала еще некоторое время подергиваться в сторону.

Из больницы, сняв приступ, Гульнару сразу отправили в Уфу к мужу, который уже вернулся к тому времени из командировки, вызванный начальством. Рамис остался в деревне, его Халима привезла домой лишь осенью, к первому снегу. Расставаясь с ней, мальчик плакал и обнимал ее за ноги, и повторял «эби, китмэ!»,  а от Гульнары держался на расстоянии и на руки не шел – отвык за лето. Гульнара даже обиделась.

Глава 16. Болезнь

В Уфе Гульнару сразу после возвращения из деревни обследовали, но ничего не нашли, хотя подозревали опухоль. Поставили диагноз – истерический невроз с судорожным синдромом. Несмотря на назначенный курс успокоительного, Гульнара стала очень рассеянной и забывчивой, а судорожные приступы повторились еще дважды. После второго приступа у нее пропал голос, и некоторое время она могла общаться с окружающими только письменно. Врачи назначили ей транквилизаторы, после которых голос к Гульнаре вернулся, но пропала чувствительность в ладонях и ступнях. К тому же она постоянно забывала принимать таблетки по расписанию. Если бы была жива мама, все было бы совсем по-другому, иногда думала Гульнара. Рамиса третье лето подряд забирали в деревню, это было большое счастье для всех, но в первую очередь, конечно, для мальчика, который уже с осени ждал, когда придет весна и за ним приедут.

***

В 1991 году, через четыре года после Рамиса, родилась Айзиля. Ее появление на свет никто не планировал, так уж вышло.

К счастью, в момент случайного и ненамеренного зачатия Гульнара опять не принимала свои лекарства, и врачи милостиво разрешили оставить беременность, хотя Гульнара и была полностью готова к тому, чтобы избавиться от ребенка: она не планировала беременеть, в то время она уже была полностью во власти своей непонятной болезни, иногда забывала по утрам умываться и причесываться, часто не могла нормально поесть из-за спазмов гортани, к тому же она запросто могла заблудиться во дворе собственного дома, оставив в магазине покупки. За Рамисом в основном смотрели приходящие няньки. Рожать еще одного ребенка в таких обстоятельствах было бы безумием.
 
Однако Ильгиз не хотел и слышать об аборте. Обещал опять к родам выписать маму, нанять дополнительно сиделку, няню, домработницу – кого угодно. Гульнара обиженно отвечала ему – конечно, тебе же самому не рожать, и не сидеть потом с ними, не растить с утра до утра с бессонными ночами и невозможностью заняться собой. Ильгиз резко и грубо отвечал ей: можно подумать, ты хоть что-то сделала для Рамиса. Можно подумать, ты без беременности мало занималась собой. Пойди, расскажи кому-нибудь, как ты не спала с Рамисом ночами. После этого Гульнара, не умея объяснить мужу свой страх, уходила плакать в спальню или запиралась в ванной: с тех пор, как Ильгиз узнал о ее беременности, он отобрал у нее ключи от квартиры, и строго-настрого наказал консьержке сразу звонить ему, если та вдруг увидит, что Гульнара выходит из дома.

К концу беременности из-за отмены лекарств Гульнара опять пришла в практически невменяемое состояние – окончательно перестала следить за собой, почти не спала и не ела, похудела до состояния скелета с выпирающим вперед острым животом. Рамис боялся мамы и одновременно жалел ее, но старался лишний раз к ней не приближаться. Он очень скучал по бабушке, и считал дни до ее приезда – папа был всегда занят, приходящим нянькам было совершенно все равно, что творится у него на душе, к тому же Ильгиз для правильного социального воспитания сына счел необходимым отдать мальчика в садик. Приехавшая наконец в начале зимы Халима застала удручающую картину: Гульнара сутками лежала, не вставая, в спальне с наглухо задернутыми шторами, на нестираных простынях, Ильгиз пропадал на работе, иногда и ночевал там, либо разъезжал по командировкам, а отстраненного и замедленного Рамиса отводила в садик и приводила вечером домой специально нанятая для этого пожилая соседка-татарка. Она же и кормила Рамиса, и предлагала Гульнаре поесть хотя бы немного, и равнодушно выслушивала ее отказ, и уносила нетронутую еду обратно на кухню. Потом укладывала мальчика спать…  и уходила домой, оставляя его в квартире, по которой ночами тенью бродила измученная страхами и тошнотой Гульнара.

Халима первым делом рассчитала няньку-татарку. Не смотря на то, что ее отекавшие к вечеру ноги еле двигались, навела в квартире порядок. Помогла помыться Гульнаре, которая уже находилась на седьмом месяце беременности, и, кажется, с самого ее начала ни разу не мыла голову. Занялась Рамисом – отмыла, подстригла волосы и ногти, перестирала начисто все его вещи, забрала из садика насовсем, стала с ним гулять во дворе и привлекать к домашним хлопотам, и мальчик немедленно ожил и даже снова научился улыбаться. По ночам Халима брала Рамиса к себе в постель – он прижимался к ней плотно, обнимал обеими руками, и то и дело вздрагивал и плакал во сне.
 
Гульнару Халима, преодолев ее неслабое сопротивление, сдала на сохранение в отделение патологии, несмотря на возражения Ильгиза – в тот момент, когда он начал возражать против больницы, Халима впервые в жизни накричала на него, и замахивалась  полотенцем, и обзывала сына очень обидными нерусскими словами. Ильгиз как будто и на самом деле не понимал, что жизнь Гульнары находится на самом краешке и вот-вот оборвется, и считал, что если все оставить, как есть – как-нибудь само все наладится. А врачи в патологии Халиме сказали: еще б неделя – и все. Халима не понимала, кто этот мужчина, которого она считала своим сыном – толстый, равнодушный, озлобленный, с непроницаемым взглядом узких темных глаз. Как получилось, что из доброго и отзывчивого мальчика вырос человек, который думает не о беременной больной жене, и не о заброшенном сыне, а только о работе? Что это за работа такая, которая стала для ее сына важнее всего в жизни?
 
До самых родов Гульнара лежала в больнице. Айзиля появилась на свет ранней весной. Гульнара почти не переживала перед своими вторыми родами, поскольку весь остаток беременности находилась где-то не в этой реальности, одурманенная лекарствами, обвитая капельницами и зондами, через которые в нее вливали жидкую еду. Маленькую, синюю,  сильно недоношенную девочку со слипшимися легкими сначала оставили в больнице, где она, одинокая и никому не нужная, лежала в кювезе, а спустя полтора месяца равнодушно передали на руки Халиме, которая приехала за ней с Рамисом: Ильгиз опять куда-то уехал по своим важным делам, как будто и не его дочь боролась в одиночку за свою жизнь изо всех своих сил. Гульнару сразу после родов перевели в неврологию, из которой она спустя два месяца вышла почти в нормальном состоянии – тихая, уставшая, молчаливая, но совершенно вменяемая, и даже немного набравшая вес.

***

Халима точно так же, как в свое время и Рамиса, выходила и Айзилю. Так же в своем большом домашнем подворье она выхаживала и задохшихся во время окота ягнят, и щенков, которых суки отказывались кормить, и утят, вылупившихся со свернутыми шеями. Спасала она всех, кого могла, несмотря на насмешки и возражения мужа. Рамис, когда его потом спрашивали про бабушку – какая она была? – отвечал, не задумываясь: самая-самая добрая в мире. Айзилю она еще несколько недель после выписки из роддома носила на себе, крепко примотав к груди пуховым платком, и кормила каждый час разбавленным козьим молоком, которое опять как-то умудрилась доставать в большом городе. Рамис, задержав дыхание, смотрел, как сестренка сосредоточенно сосала молоко из бутылочки с надетым на нее мягким тонким резиновым напальчником: соска просто не помещалась у нее во рту. Плакала она еле слышно, и Рамис каждый раз от жалости начинал плакать вместе с ней, а Халима успокаивала их обоих, как умела.

***

Однажды, когда Айзиле было около трех месяцев (но выглядела она все еще как новорожденный ребенок), Халиме вдруг стало плохо с сердцем. Она осела на пол на кухне, и испуганная Гульнара вызвала скорую. Пожилая русская врачиха, не слушая никаких возражений, немедленно увезла Халиму в кардиологию. Ошеломленная Гульнара впервые в жизни осталась один на один с двумя детьми. Первым ее желанием было сбежать из дома. Айзиля тихо лежала в своей кроватке, Рамис растеряно бродил по квартире, а Гульнара, грызя ногти и дергая себя за волосы, побежала в ванну, выпила дополнительную синенькую таблеточку. Села на край ванной. В это время Айзиля тихонько заплакала в комнате, и Гульнара, подавив в себе желание отсидеться в ванной, пошла на плач. Войдя в комнату, она увидела, что Рамис прижимает к груди плачущую сестру и, сам почти плача, говорит с совершенно бабушкиными интонациями – хшшш, минем песей баласы, хшшш, минем чебешем. Тише, мой котеночек, тише, мой цыпленочек.

Метнувшись на кухню, Гульнара, обжигаясь горячей водой, погрела бутылочку с молоком, бегом вернулась в детскую, аккуратно вынула из рук Рамиса комок из пеленки, в котором совершенно потерялась крошечная Айзиля, и неловко начала толкать ей в раскрытый рот бутылку. Рамис поправил соску, на которую Айзиля уже перешла после напальчника, немного набрав вес,  сел рядом с мамой и приготовился подсказывать ей, что и как делать.

***

Халимы не было с ними почти три недели. Из больницы, в которой ее никто не навещал, она сбежала сразу, как только ей немного полегчало, представляя по дороге ужасную картину – как дома ее внуки, некормленные и грязные, плачут с утра до ночи, Ильгиз опять в какой-нибудь командировке, а Гульнары нет, ушла из дома по своему обыкновению. Однако дверь ей открыла аккуратно причесанная невестка, вокруг груди которой была обмотана ее пуховая шаль, а из-за края шали виднелась головка Айзили в чепчике. Рамис же выбежал ей навстречу из комнаты с радостными криком – эби, без булдырдык  синсез, мы справились, мы тут справились без тебя!

Следующие три года, которые Гульнара провела практически неотрывно с детьми под присмотром Халимы, стали самыми счастливыми в жизни Рамиса. Наконец-то у него была почти нормальная семья: мама, папа, сестренка, бабушка. На лето их с сестрой увозили в деревню, и это было дополнительное счастье, счастье сверх нормы: там его ждал дедушка, дядька с теткой, двоюродный брат и сестры, лошади и собаки, гусята и утята, и всякие другие товарищи по играм.
 
Рамис совершенно не был готов к тому, что однажды вся его жизни изменится, когда мама выйдет из дома в магазин и больше не вернется. Ведь за прошедшие после рождения Айзили три года она ни разу не теряла над собой контроль.

***

С того момента, как Рамис видел мать в последний раз, и до той минуты, когда Гульнара появилась на пороге их дома в Миассе с новеньким лысым младенчиком под мышкой, прошло больше восьми лет. Рамис сначала даже не узнал в неопрятной, смуглой, высокой и очень худой женщине свою мать – подумал, что Роза зачем-то впустила в дом цыганку-попрошайку.

Часть IV.

Глава 17. Гульнара

Оказалось, что это очень трудно – принять вдруг нашедшуюся сестру после стольких лет ее полного отсутствия. Вместо радости и облегчения Роза испытывала ярость такой силы, что больше всего на свете ей хотелось разбить что-нибудь тяжелое об голову сестры. Вместо этого пришлось быстро восстанавливать миропорядок, все расставляя по местам, одновременно борясь с собственной слабостью.

После того, как Роза с трудом выставила любопытную бабку-соседку за дверь (а та все мечтала рассмотреть малейшие подробности встречи двух сестер, которые не виделись много лет), она даже не знала, с чего начать разговор с сестрой, и та тоже неловко таращилась по сторонам, прижимая к себе неопрятный сверток с ребенком. Младенец все вопил и вопил, не давая сказать и слова. Роза скорее инстинктивно, чем осознанно, вынула у сестры из-под мышки ребенка, развернула тряпки, ужаснулась увиденному и сразу потащила ребенка в ванну – мыть. На ходу крикнула девочкам – погрейте молоко, найдите старую простыню, сходите за бутылочкой в аптеку. Аля тут же метнулась на улицу, а Айзиля застыла в коридоре, не сводя испуганных глаз с незнакомки.

Гульнара сунулась за сестрой в ванную, перекрикивая плач ребенка, начала рассказывать, что молоко у нее пропало почти сразу после родов, но бутылка с соской у нее где-то в сумке есть, она сейчас принесет. И пошла за бутылкой.
Погрузившись в таз с теплой водой, грязный громкоголосый младенец, оказавшийся девочкой, неожиданно смолк, поводя в разные стороны глазами, и загулил, пуская пузыри. В наступившей внезапно ошеломленной тишине в коридоре навзрыд заплакала и заголосила Гульнара.

А это просто из магазина вернулся Рамис с большими пакетами с едой, и застыл в дверях, а Айзиля, метнувшись навстречу брату, немедленно вцепилась в его куртку, и повисла на нем, повторяя: Рамис, кто это? Рамис, кто это такая? Что ей тут нужно? – а Рамис молчал, стоя в проеме входной двери, и неотрывно смотрел на мать со странным выражением лица, похожим на ненависть.

Когда Роза вышла из ванной с завернутой в полотенце чистенькой девочкой, которая уже вновь начинала хныкать, Гульнара сидела на корточках в коридоре над развороченной сумкой, и плакала навзрыд, повторяя, как в мелодраме – «простите меня, простите меня», прижимая бутылочку к щеке. Затянувшуюся сцену встречи Роза прервала, скомандовав – все разговоры потом, иди мойся, я ее покормлю. Плачущая Гульнара сделала попытку подойти к детям, чтобы их обнять, но Роза ловким движением перегородила проход и направила ее в сторону открытой двери в ванную, вынув из рук сестры грязную бутылочку с соской. Гульнара, всхлипывая, заперлась в ванной, почти сразу там зашумела вода, и только тогда замерший в ступоре Рамис и вцепившаяся в него Айзиля отлипли от дверного косяка входной двери, и Роза наконец смогла прихлопнуть ногой дверь, за которой все так же маячила неунывающая любопытная соседская бабка, ухватившая таки свой лакомый кусочек индийского кино.

***

Лысая девочка с непропорционально маленькой головой и трогательно оттопыренными ушами высосала из бутылочки подогретое магазинное молоко и уснула у Розы на руках, после чего та отдала ее Айзиле. Вернувшаяся из аптеки Аля с ненужными уже бутылочками и коробкой смеси застала удивительную картину: Рамис стоял около окна, вглядываясь на улицу,  Айзиля с опухшими глазами сидела на кровати, поджав ноги и держа неумело на коленях спящего младенца, завернутого в полотенце. На диване, одинаково сложив ноги по-турецки, рядышком сидели близнецы, не сводя глаз с матери, шагающей по комнате туда-сюда, и рассовывающей вещи по местам автоматическими движениями. В коридоре на полу валялась вывернутая наизнанку грязная спортивная сумка и неопрятная куча вещей, а в ванной шумела вода. На вошедшую в комнату Алю все обернулись одновременно, только младенец продолжал спать, вольно раскинув по бокам головы ручки из полуразвернувшегося полотенца. И тут Рамис подал голос от окна: и что теперь? Зачем она приехала? Она хочет нас забрать, да? Ты нас отдашь ей? Повернулся наконец, посмотрел в упор на Розу, вжав голову в плечи. Роза тут же прекратила метаться по комнате и застыла на месте. Передернула плечами, сердито ответила: не говори глупостей, никому я вас не отдам, чего ты выдумываешь ерунду. В ванной стих шум льющейся воды. И тут же все облегченно заговорили одновременно, перебивая друг друга, а младенец на коленях Айзили проснулся и снова завопил.

***

Гульнара, вышедшая из ванной, сказала, что девочку зовут Эльвира, Элечка. От роду ей было 5 недель, у нее было очень странное лицо – круглое, с плоской переносицей, с бровями в форме буквы V, с широко расставленными глазами и широким лягушачьим ртом. Картину довершали низко расположенные по бокам головы оттопыренные как у чебурашки ушки (при виде этих ушек у Розы в сердце заныла старая, вроде бы давно зажившая дыра). Пока девочка спала, Айзиля ее внимательно разглядывала, и углядела, что на ручках малышки не хватает четырех крайних фаланг с ногтями – на мизинцах и безымянных пальцах. Вокруг пупка была довольно большая ранка, покрытая размокшими после купания корками. Общий вид Эльвиры вызывал у Айзили оторопь и одновременно острую жалость, но вместе с ней – абсолютное нежелание прикасаться к этому ребенку. Как только проснувшаяся от разговоров Эльвира начала орать, Айзиля аккуратно спихнула девочку со своих колен на диван и отошла подальше, на противоположный конец комнаты, спрятавшись от Гульнары за краем кровати. К орущему ребенку Роза подошла решительно, уложила привычным ловким движением на локтевой сгиб, помахала в воздухе рукой – и Аля немедленно кинулась на кухню за смесью и бутылкой.

Оказалось, что Эльвира молчит только тогда, когда спит или ест. Все остальное время она надсадно и пронзительно орала, раскидывая в стороны и снова прижимая к груди ручки со сжатыми кулачками и суча ножками. Тембр ее голоса был совершенно невыносимый, какой-то инструментальный: так могла бы вопить сирена автомобильной сигнализации или циркулярная пила, но никак не живой младенец. За суетой, которая немедленно развернулась вокруг Эльвиры после того, как она проснулась и заорала, никто толком и не расспросил Гульнару ни о чем – ни о том, где ее носило столько времени, ни о том, откуда она добыла нового горластого младенца, ни о странной внешности ребенка.

К старшим своим детям Гульнара так больше и не пыталась приблизиться – смотрела издали со странным выражением лица на высокого хмурого Рамиса, на испуганную Айзилю, сидящую за кроватью на полу, на племянников, похожих, как две капли воды, на красавицу Алю. Вообще почему-то о Гульнаре скоро все как будто забыли, занявшись какими-то своим срочными делами, и она сидела в углу комнаты, сгорбившись и то и дело прикладывая ладонь ко лбу – потерянная и несчастная.
Вечером они с Розой наконец поговорили, перескакивая с одной темы на другую. Вернее, говорила в основном Гульнара, а Роза слушала и все пыталась разместить сидящую напротив нее потрепанную усталую женщину у себя внутри – там, где раньше жила ее обожаемая старшая сестра-красавица…

Гульнара рассказала, что жила все эти годы то тут, то там, дважды лежала в больницах в маленьких башкирских городах, в одной из больниц, куда она попала после приступа, сблизилась с очень хорошей женщиной, верующей, просветленной, обладающей внутренней невиданной силой, и побывала с ней на Алтае, откуда привезла уверенность в том, что до сих пор жизнь ее шла совершенно неправильно. После поездки, кстати, ее приступы не повторялись ни разу. Потом целый год ухаживала за своей умирающей просветленной знакомой в маленьком городе на границе с Казахстаном, проводила ее в последний путь, устроилась на работу на рынок, чтобы прокормиться, там прибилась к компании обрусевших цыганских женщин и подростков во главе с потрепанным бароном. Воплотила свою детскую мечту – покаталась верхом на большой, медлительной белой лошади, которая вблизи оказалась сильно и неприятно пахнущей заезженной скотиной, неопрятной, с торчащими тазовыми костями и грязным хвостом в репьях.

О рождении Эльвиры Гульнара сказала неопределенно – она не хотела, но так получилось. Про Ильгиза спросила робко, и явно испытала чувство огромного облегчения после рассказа сестры о его исчезновении в далеких заграницах несколько лет назад.
 
О том, что ее дети теперь живут с Розой, она узнала, приехав с новорожденным младенцем в Уфу и застав уютно расположившуюся в их с Ильгизом квартире веснушчатую и узкоглазую Муршиду с ее острой, как нож, улыбкой, и всех ее детей, включая и немого Дамира, который посещал специальный интернат для немых детей, ради которого они все и приехали в город из деревни. Алмаз, муж Муршиды, остался в Мисангулово на большом хозяйстве покойных свекров, завел себе молодую вторую жену, а первой жене и детям регулярно слал в столицу свежие продукты и деньги, вырученные от продажи скота и меда.

Муршида с гордостью сказала Гульнаре – мы тут в квартире провели обряд ен касырыу, изгнания бесов, и даже лошадь для этого приводили. Как они умудрились затащить лошадь на 7 этаж, Гульнара не спросила.

В своей обжитой чужаками квартире Гульнара пробыла почти неделю – отдыхала после долгой дороги. Муршида сказала про новорожденную девочку – бозык кыз бала, порченная. Дала Гульнаре на дорогу до Миасса денег, какой-то еды, сама проводила на поезд, а молчаливый Дамир, уже догнавший ростом невысокую мать, тащил за Гульнарой ее сумку с вещами и небольшой пакет с продуктами в дорогу.

***

Как хорошо, что есть вторая квартира – думала Роза, размещая Гульнару с ребенком наверху. Ее беспокоил внешний вид сестры, а еще больше – ее внутреннее состояние: Гульнара явно была потеряна и дезориентирована, и плохо себя чувствовала, то и дело прикладывая обе ладони к вискам или затылку, закрывая глаза и замирая. Ее снова мучили сильные головные боли.

С того времени, когда она уже узнала о своей беременности, она не принимала препараты, прописанные ей доктором еще в той ее, домашней жизни. Но даже того их малого и нерегулярно поступающего количества, которое беззащитный эмбрион получил в то время, когда о нем еще никто не подозревал, хватило для того, чтобы необратимо изменить его. В кабинете у девочки-педиатра, к которой Роза пришла с Эльвирой, чтобы выяснить причину длительного надсадного плача девочки, прозвучал приговор – пороки внутриутробного развития плода, вызванные приемом препаратов СИОЗС на ранних сроках беременности.

Кроме эктродактилии, видимой невооруженным глазом, молоденькая педиатр через вопли осматриваемой Эльвиры обнаружила еще и подозрительный шум у нее в сердце, и выписала направление к детскому кардиологу. Потом, бодро шпаря без подсматривания в учебник, перечислила все возможные ужасы – порок сердца, дефекты строения лицевых костей, глухота, задержка развития вплоть до умственной отсталости, дефекты неврологического развития (что уже вполне подтверждает непрерывный надсадный плач ребенка, видите?), проблемы с дыхательной системой… Роза не дослушала и выскочила пулей из кабинета, на ходу заматывая орущую Элю в пеленку и зло ругаясь сквозь зубы. Для полного обследования нужно было снова ехать в Челябинск, оставив всех детей на Гульнару, которой самой требовался пригляд.

В коридоре Роза упаковала девочку в одеяло, покачала привычным движением. В сотый раз разглядела ее странное личико с вогнутой переносицей и большим печальным ртом. Мохнатые бровки, упрямой галочкой изогнувшиеся над карими выпуклыми глазами. Эля напоминала ей обезьянку, а не человеческого детеныша, но от этого Розина жалость становилось только более острой. Кому ты вообще нужна такая, разве только в шапито тебя сдать, – шептала она, запихивая кулек из одеяла в коляску, взятую напрокат у знакомой. Эля впервые за многие часы молчала, задумчиво разглядывая окружение, и Роза подумала – а может, и ничего, обойдется. Ну подумаешь, ногтей нет и уши оттопыренные. Некрасивая, конечно, но что поделать, не всем же родиться красавицами… Именно с этой острой жалости к ребенку-обезьянке и можно начинать отсчитывать то время, когда Роза, чуть подвинув в своем сердце уже живущих в нем детей, поместила туда и этого странного, инопланетянского младенца, вновь подкинутого ей судьбой руками родной сестры, нашедшейся после 8 лет отсутствия.

Глава 18. Эльвира

С Гульнарой нужно было что-то решать. Она была больше похожа на ребенка, чем на взрослую женщину, могла полдня с самого утра просидеть, раскачиваясь, около раскрытого шкафа, решая, что сегодня надеть. Забывала ключи, теряла вещи, целыми днями спала или лежала, бездумно глядя в старенький Аделинин телевизор. Ее, казалось, совершенно не беспокоил громкий и настойчивый плач дочери, шефство над которой в конце концов полностью взяла Роза.

С детьми Гульнара так и не сблизилась – и даже не делала попыток такого сближения. Рамис вновь очень болезненно переживал болезнь матери, хотя буквально вырос с ней, и она совершенно не была для него неожиданностью. Однако все же, видимо, неосознанно он ждал, что за годы отсутствия его мама излечилась как-нибудь сама собой. Этого не случилось, конечно. У Гульнары по-прежнему случались провалы в памяти, длинные периоды апатии, которые сменялись короткими промежутками бурной разумной деятельности, во время которой она была весела, обаятельна и многословна, оставаясь при этом совершенно недосягаемой для близких в своей бешеной активности. В один из своих активных периодов Гульнара переклеила обои в Аделининой квартире; в следующий – устроилась на работу в ателье, вспомнив о своей бывшей профессии. Шили там в основном старые привычные Гульнаре шторы и ламбрекены, да брали на подшив и ремонт готовую одежду. Начальница в ателье, полная веселая армянка Арминэ неясного возраста, хвалила Гульнару за ловкие, умные руки и верный глаз, и ругмя ругала за забывчивость и необязательность, но деньги платила хоть и небольшие, но совершенно не лишние в хозяйстве. В ПНД, в котором Гульнару попыталась показать старому доктору Роза, их завернули, не обнаружив ничего достойного внимания. Ну, головные боли, ну, рассеянность. Перепады настроения, проблемы со сном. Списали на ранний климакс и нервы. После настойчивых Розиных просьб и рассказов о Гульнариной болезни прописали метралиндон, который Роза даже выкупать не стала, почитав в аптеке описание, и нозепам, который Роза выкупила, но спрятала подальше – и от сестры, и от детей. Просто на всякий случай.

Эльвирой все свое свободное время занималась Роза, которая в школе взяла наименьшее из возможных количество часов и отказалась от классного руководства. В то время, когда она была занята на работе, Эля находилась под присмотром старших детей, которые по очереди передавали ее с рук на руки, чередуя учебу, всяческие полезные занятия и домашнее хозяйство.

***

К вторжению Эльвиры в их налаженную жизнь дети отнеслись довольно просто – как к появлению котенка или щенка, сплошная радость и никаких раздумий над ее дальнейшей судьбой. Элькина страшноватая внешность ничуть не мешала им смеяться над ее гримасами и попытками сначала переворачиваться, а потом и ползать, и жалеть ее, когда она плачет. Или затыкать уши, когда плач затягивался. Роза ожидала, что Эля будет сильно отличаться от остальных ее детей темпами развития, но разницы особой не замечала, хоть и всматривалась очень пристально. К году она уже вздохнула с облегчением: малышка явно хорошо слышала, вовремя села, в положенное время пошла, делала попытки разговаривать, и вообще была бы самым обычным ребенком, если б не ее странная внешность.

Волосы у Эли так толком и не отросли, приплюснутый сзади череп покрывал младенческий пушок. Зато брови, сросшиеся птичкой, вовсю мохнатились и сердито изгибались на вдавленной переносице, расходясь вверх над круглыми, почти лишенными ресниц птичьими глазами. Курносый, чуть сплюснутый нос, изогнутые подковкой тонкие губы и глубокая ямочка на подбородке, будто вдавленная пальцем, довершали картину. Роза наряжала девочку в кружевные шапочки с огромными многослойными цветами, навязанными девочками в большом количестве, и в длинные красивые платья, которые ей шила Гульнара из обрезков шторных тканей – капрона, бархата и даже шелка. Вид у разряженной в пух и прах Эли был немножко сумасшедший, но при этом странно шикарный, с театральным отливом. Она смеялась, широко раскрывая большой рот, полный остреньких мелких  зубов, далеко отстоящих друг от друга, и далеко вперед высовывала от смеха язык и пыхтела, как собачка. Голос у нее был громкий, с неприятным металлическим тембром, ввинчивающийся под самую черепушку – но и в этой ее особенности Роза нашла странную радость: как оказалось, Элин голос хорошо слышал Айнур даже без своих слуховых аппаратов. Росла Эля очень ласковым, добрым ребенком, ее любимым занятием было обниматься и бодаться, играть в догонялки и салочки, по очереди висеть на закорках у старших детей, и в квартире с раннего утра до поздней ночи не умолкал ее топот и громкий хохот с повизгиваниями.

Осенью, с началом нового учебного года, Элю отдали в ясли, но неудачно – она тут же начала болеть, и пришлось ее из яслей забрать. Проходила она туда всего ничего, но Роза однажды случайно подслушала разговор ясельских нянечек, в котором те между собой ее милую, смешную и добрую Элечку называли макакой. Роза накатала заведующей жалобу, Эльку решила туда больше не водить. Надо было что-то решать с работой – бесконечно поручать ребенка детской заботе до следующих каникул было бы неправильно, а на Гульнару не было никакой надежды… Не раз и не два Роза вспоминала Аделину, вздыхала. Ей не хватало старой и чужой, в общем-то, женщины гораздо сильнее, чем собственной матери.

***

Между делом Алечка все-таки засобиралась замуж, и, на первый взгляд, это было совершенно ужасно. Шел 2004 год, ей только-только исполнилось 19 лет, впереди еще было три года учебы в местном филиале педагогического института (переименованного не так давно в Университет), на факультете иностранных языков, куда Аля прошла сразу после школы со свистом, вне всякого конкурса.

После того, как ее сенсационное заявление о предстоящем скором замужестве было проигнорировано буквально всей семьей, отчасти из-за внезапного появления Гульнары с младенцем Элечкой под мышкой, Алечка к этому разговору больше не возвращалась. Но ее француз, как выяснилось, и не думал пропадать с горизонта, просто Аля ничего и никому про него больше не пыталась рассказать. Француза звали Мстислав Вениаминович, ему только исполнилось 40 лет (а Розе в тот год должно было исполнится 41), и совсем недавно он окончательно развелся с женой ради того, чтобы сделать официальное предложение руки и сердца Алечке.

Роза, угрюмо сморщившись, как от зубной боли, и подперев щеку рукой, выслушала рассказ сияющей Алечки о неминуемой скорой свадьбе, отогнала от себя ощущение дежавю. Долго думала, барабанила пальцами по столу, хотела было посоветоваться с сестрой, но передумала. Разрешила пригласить Мстислава Вениаминовича в ближайшую субботу в дом, для знакомства. Ночью ворочалась без сна, думала о том, как быстро выросла ее первая и самая любимая дочь, красавица, умница, и что отпускать все равно придется рано или поздно, но почему тогда так тревожно на душе? Решила, что расстраиваться и тревожиться будет после смотрин, а мало ли – чем черт не шутит? – может, и расстраиваться не придется. Начала про себя повторять старую, обкатанную и стершуюся от долгого употребления молитву, незаметно заснула под утро.

Глава 19. Алия.

Знакомство с женихом прошло глупо и суматошно. Алечка, сидя за торжественным столом, принесенным в комнату с кухни, светилась, как лампочка, с гордостью поглядывая то на жениха, то на родных. Мстислав Вениаминович, худой, маленький, веснушчатый мужчина-мальчик, отпустивший для солидности пшеничного цвета усы-щеточки, явно чувствовал себя не в своей тарелке, дети как будто сошли с ума и бесились, стараясь перещеголять один другого – особенно отличились близнецы, да и Эльвира, поймав общий настрой, старалась от них не отставать. Рамис весь ужин отстраненно молчал, глядя в окно, торт, принесенный женихом, есть не стал, и при первой же возможности смылся из-за стола на третий этаж. Гульнара так и не спустилась из своего убежища, а Роза и настаивать не стала – у сестры как раз опять начался ее сумрачный период, после работы она сразу ложилась, не включая свет, и так могла пролежать до утра, когда снова было пора идти на работу в ателье.

Неприятной неожиданностью для всех стало известие, которое Мстислав преподнёс за чаем, как крупный козырь, удерживаемый до последнего в тайне: сразу после свадьбы они с Алечкой планируют уехать во Францию, он уже получил приглашение от своих друзей-французов, и даже нашел потенциального работодателя и подписал с ним contrat de travail, осталось только собрать dossier для Дирекции по труду – и вуаля. Зилечка немедленно начала громко рыдать прямо за столом, плотно закрыв лицо ладонями, из-под которых сплошным потоком полились слезы. Аля растерянно пыталась ее утешить, Роза успокаивала расшалившуюся Элю и никак не могла понять, почему у нее на душе так тихо – а вслух глупо, как заведенная, повторяла: а как же твоя учеба, а как же твой диплом (а в голове у нее в это время крутилось – а как же я, а как же мы). Мстислав на все происходящее вокруг смотрел оторопело, с плохо скрываемой брезгливостью, и держал Алечку за руку под столом, мешая ей утешать рыдавшую Айзилю.

В тот же вечер Аля, окруженная плотным молчанием домашних, собрала небольшую сумку с вещами и переехала к жениху, в съемную комнату в общежитии. Роза не пыталась ее удержать, но и напутствия своего не дала, хотя Аля некоторое время топталась в дверях перед уходом, смотрела на мать выжидающе и жалобно. Потом Роза подглядывала из-за занавески, как ее дочь идет через засыпанный снегом двор с женихом за руку, и ждала – обернется или нет? Не обернулась. Роза, стоя у окна, обнимала прижавшуюся к ней зареванную Зилечку, говорила вполголоса, непонятно кого утешая – ничего, все будет хорошо, все будет хорошо. Вернувшийся сверху Рамис на кухне брякал посудой в раковине, близнецы, как потерянные, сидели рядышком, уставившись каждый в свою книжку, а Элечка уснула прямо на полу, прикрывшись углом полустянутой со стола скатертью и подложив под голову Розин тапочек.

***

Какие-то предметы Але удалось сдать экстерном, какие-то – не удалось. Но Мстислав уверял, что в Париже она без проблем сдаст Test de connaissance de franсais сразу же, безо всякой дополнительной подготовки, а там дальше будет видно. Когда уже был назначен день свадьбы и приблизительная дата отъезда, однажды ночью Мстислав примчался к Розе, разбудил всех длинным звонком в дверь, и, задыхаясь, рассказал, что Алю из их съемной комнатки увезла скорая с кровотечением, и что его не пускают в реанимацию, и не дают никаких сведений об Алечке, так как он все еще формально не является ее родственником.

Пока на том же такси, на котором до ее дома доехал Мстислав, полуодетая Роза ехала к дочери, в ее памяти крутились воспоминания многолетней давности – как ее муж Игорь искал Алечку повсюду 9 дней, 11 часов и 18 минут, а она сидела на стуле в коридоре, не в силах сдвинуться с места, и молилась. В груди у нее сейчас расползалась та же чернота, что и в тот раз, и ломило сердце, отдавая болью в левое плечо, а жалкий, ненужный, растерянный Мстислав бормотал что-то, сидя рядом на заднем сиденье, и то и дело пытался взять Розу за руку, которую она раз за разом брезгливо выдергивала из его ледяных ладоней.

Кровотечение у Алечки было вызвано самопроизвольным выкидышем на приличном сроке, и целые сутки Роза сидела под дверью реанимации, и ждала, пока чаша весов качнется в ту или другую сторону. Сама сдала кровь, на следующий день Мстислав привел каких-то своих студентов, и те тоже сдали, дежурные доктора сменились дважды, а Роза все сидела в своем полутрансе, повторяя молитву, которая ей уже когда-то помогла: Аллаh,  бэтен нэрсэне ал, минем кызымны кире кайтар – Боже, забери все, верни мне мою дочь.

Через двое суток врачам как-то удалось уговорить Алечку самостоятельно держать давление, и Роза впервые вернулась домой, чтобы убедиться, что с детьми все в порядке, почти сутки проспать, поесть, помыться и опять унестись в больницу к дочери, которая лежала под капельницами, не приходя в сознание после операции. Пожилая усатая врачиха, сухая и желчная, разговаривая с Розой, покачивала головой с сожалением, всю беседу держала руки в карманах халата, а под конец, сказав плохое, даже прикоснулась к Розиному плечу, но тут же отдернула руку, вновь спрятав ее в карман. Кровотечение удалось остановить, лишь удалив матку, и у Алечки больше никогда не могло быть детей.

Свадьбу, конечно, перенесли. Мстислав метался, пытаясь отсрочить отъезд, но что-то не складывалось, и будущий работодатель хотел его видеть именно к определенному числу, к которому Мстислав уже никак не успевал. Роза отстраненно наблюдала за его метаниями, за тем, как он заламывал руки у постели Алечки, по-прежнему не открывавшей глаз, и объяснял, что обязательно, обязательно должен ехать именно сейчас, и клялся, что пришлет приглашение, вызов для Алечки, сразу-сразу, как только она поправится, и они поженятся в Париже, в красивейшем городе планеты, и все у них будет, как в сказке.

Уехал. В день отъезда занес Алину сиротскую маленькую сумку с вещами, ее телефон. Начал что-то объяснять, а Роза морщилась и пыталась закрыть дверь, а он не давал, вставлял ботинок и продолжал говорить. Роза ушла в квартиру, закрылась в ванной, через некоторое время услышала щелканье замка на входной двери. Тут же испытала небывалое облегчение, которое было бы абсолютным, если б не состояние дочери - как будто наконец исчез мерзкий запах, преследовавший ее везде с самого дня знакомства с Мстиславом.

Только через две недели Аля наконец начала открывать глаза и, вроде бы, узнала мать. Отвечала на вопросы движением ресниц, пила из трубочки бульон, но быстро уставала и снова куда-то уплывала. Шов, проходивший вертикально по впалому Алечкиному животу, чуть наискосок, плохо заживал и нагнаивался; рассматривая анализы Алечкиной крови, врачи недовольно качали головами.

Из больницы почти через месяц ее перевезли домой, но она по-прежнему лежала восковым манекеном, изредка открывая глаза, только время от времени плакала без единого всхлипа. Роза, не умея никак помочь, ложилась рядом с дочерью, обнимала ее, как в младенчестве, и гладила по голове, и шептала, что все наладится, все пройдет, все заживет. А еще – ты моя девочка, ты моя красавица. И молитву. В ногах у них  сворачивалась по-собачьи Айзиля, которая уже не плакала, а только отчаянно повторяла шепотом материнскую молитву круг за кругом, и Роза мимолетно удивлялась – откуда? Она же ее этому не учила? Немедленно к ним приходила и Эля, непривычно тихая, залезала поверх всех, наступая своими плотными ножками то на живот Розе, то на ногу Зиле, и ложилась в ямку между Розой и Алей, и громко сопела и вздыхала, и почти сразу засыпала. Мальчики ходили на цыпочках, а однажды Роза заметила, как Рамис после помощи Розе в перестилании Алечкиной кровати плакал, отвернувшись к кухонному окну.

Роза опять ушла из школы, оформив отпуск за свой счет, и получив вслед пожелание искать другую работу. На Алечку в институте, войдя в ее положение, заочно оформили академ, даже без ее присутствия. Гульнара, очнувшись от своей спячки, принялась строчить в три раза активнее, чем раньше, и даже притаскивала работу домой, и строчила ночами: большую семью надо было как-то кормить.

Мальчишки привычно перекочевали в квартиру наверху, потеснив Гульнару, которая, казалось, даже не заметила трагедии, произошедшей в семье, и последующего за ней уплотнения: дошив очередной заказ, она падала как подрубленная на несколько часов, чтобы потом опять нестись на работу. Теперь вся большая семья жила практически только на ее зарплату. Она еще сильнее похудела, и горстями пила таблетки – те, что предотвращали ее приступы, и от головы, и от желудка, который все сильнее болел в последнее время. Жить с ней в одной квартире для Рамиса было мучительно – Гульнара, как абсолютно черное тело, поглощала все падающие на нее лучи, ничего не отражая в ответ, и иногда Рамису казалось, что его мать – инопланетянка, которая не понимает самой идеи общения, не говоря уже о какой-то душевной близости.

Рамис, еще более молчаливый, чем обычно, готовился к выпускным экзаменам, близнецы успешно заканчивали третий класс. Зилечку Розе приходилось буквально отрывать от медленно выздоравливающей Али, и насильно выставлять в школу. Эля же, как кошка, не отходила от кровати больной далеко – рядом с ней и ела, и перебирала детали конструктора или кубики, и засыпала на сончас поверх одеяла, обняв Алечкины ноги. Аля поглядывала на нее из-под полуприкрытых век, иногда брала за пятку или за руку, и лежала так, подолгу не шевелясь.
 
Кормила Роза Алечку первое время через трубочку, жидким, потом – с ложечки, и надо было видеть, какое живейшее участие в кормлении принимала Эля! Держала платочек, заботливо вытирала пролитые капли, причмокивала и широко открывала рот, показывая Але, как надо себя вести, когда к ней медленно приближается ложка в Розиной руке. Алечка слабо улыбалась, а Эля в ответ на этот призрак улыбки начинала смеяться, гулко хлопая себя по плотным ляжкам, а потом кидалась обнимать больную, а Роза еле успевала подставить руку, чтобы Эля не сделала Алечке больно.

***

Все тот же уставший участковый по фамилии Веничек, забегавший между делом проведать пациентку безо всяких вызовов под конец рабочего дня, все чаще оставался на чай, который Роза ему каждый раз вежливо предлагала. Давал советы, показывал, как делать массаж, чтобы мышцы больной не усыхали и не образовывались пролежни. Рассказывал про новейшие разработки, о которых читал по вечерам в интернете, когда была возможность, советовал какие-то чудодейственные БАДы. Зиля поддразнивала Розу, намекая на то, что уже всякому было заметно: пожилой Веничек отчего-то не сводил глаз с матери пациентки, и носил витамины и редкие лекарства для больной совсем не просто так. А уж когда он припер букет лилий, дошло даже до самой Розы, которая себя мгновенно очень неловко почувствовала, и из ее разговоров с врачом тут же пропала легкость и естественность, которые так радовали обоих собеседников буквально до последнего, до этого неловкого жеста с дурацкими цветами, которые потом еще две недели одуряюще воняли на всю квартиру.

Близнецы смеялись: «Старый доктор Веничек принес маме веничек». Роза сердилась и шикала на них. А Аля, лежавшая под одеялом плоским двумерным манекеном, улыбалась, и Роза бы отдала что угодно за то, чтобы она делала это почаще.

***

Через два месяца после отъезда Мстислава во Францию Аля наконец начала сама садиться в постели, опираясь на гору подушек, и смогла воспользоваться уткой, не прибегая к помощи Зилечки или матери. Она сильно похудела, ее шикарные волосы лезли клоками, и Зиля, по просьбе больной, как-то в отсутствие матери откромсала Алину косу по самую шею. С этого дня Аля начала потихоньку вставать, и доходить до туалета, держась за стену, согнувшись, подволакивая ноги и прижимая руку к животу. Вернувшись, подолгу лежала с закрытыми глазами, тяжело дыша, ее губы синели, а все лицо было усыпано каплями пота.

По просьбе Алечки Зиля по многу раз в день бегала в подъезд к почтовым ящикам – проверяла, нет ли письма. Письма не было. Более того, за все прошедшее время после отъезда Мстислав ни разу не позвонил на заботливо заряжаемый Розой Алечкин сотовый, и не прислал ни одной смс. Первое время Роза дергалась от звонков – о здоровье Али то и дело пытались узнать ее одногруппники и подруги, потом поставила телефон на беззвучный режим, но выключать не стала.
 
Аля, научившись сидеть, первым делом попросила телефон, и проверила все-все входящие за прошедшие в забытьи недели. Потом все стерла, телефон выключила, и даже вынула из него аккумулятор. О Мстиславе она больше ни разу ни с кем не заговорила, даже с Зилей, которая всегда-всегда была бы на ее стороне, в совершенно любой спорной ситуации. Роза о несостоявшейся свадьбе даже и не думала напоминать, мысленно благодаря про себя и мусульманского, и христианского богов, и одновременно испытывая чувство глубокой вины за свою радость от того, что ее самая первая, самая любимая девочка осталась с ней, пусть даже и такой – полуживой, разрезанной пополам и снова кривовато сшитой. Живой.

Роза снова вышла на работу только к весне, Але уже было намного лучше, ей уже не требовался непрерывный присмотр и уход. Она стала еще более молчаливой, чем раньше, и улыбалась только Зилечке и Эле, с которой проводила все свое время. Потом она как-то призналась матери, что именно Эля той весной спасла ее от чего-то очень плохого, очень темного.

Глава 20. Эля.

У Эли было одно интересное качество, с которым Роза раньше никогда не сталкивалась: она могла становится абсолютно незаметной. Вот  только что она громко смеялась, или распевала песню, не попадая в ноты, или шуршала чем-то, сидя на полу, и вдруг комнату заполняла полная, абсолютная тишина, и создавалось впечатление, что в ней никого нет. Роза то и дело заскакивала в комнату проверить, почему вдруг стало так тихо, и обнаруживала Элю сидящей неподвижно, с остановившимся взглядом, упершимся куда-нибудь в стену или в окно.

Каждый человек что-то излучает всегда, в любой момент своей жизни – тепло, звуки дыхания и сердцебиения, отзвуки внутренней мыслительной деятельности, обрывки эмоций. Роза всегда видела каким-то своим внутренним глазом всех своих – она заметила это свойство за собой, когда родились близнецы. После появления в ее жизни Рамиса и Зили она не сразу приняла их обоих, но, тем не менее, со временем и они появились на ее внутреннем радаре, где бы они ни находились в этот момент – дома, на третьем этаже у Аделины, в школе или на улице. Тогда Роза и поняла: во время исчезновения Алечки с ее внутреннего экрана локатора она испытала приступ такой черноты и паники, такого непомерного отчаяния именно потому, что привыкла с самого рождения Алечки чувствовать внутри себя, на изнанке глаз, горящую яркую точку, показывающую присутствие девочки где-то недалеко, в пределах досягаемости.
Эля могла становиться совершенно тихой и неподвижной, как неодушевленный предмет, при этом не излучая ничего, ни единого признака жизни. В такие моменты она исчезала из мысленного поля зрения Розы, и та тут же испытывала приступ сильнейшего беспокойства. Это было довольно жутко. На улице такое тоже бывало – Роза то и дело начинала крутить головой в поисках Элечки, которая вдруг пропадала с ее внутренних радаров, но в то же время продолжала спокойно стоять рядом неподвижно и тихо, или по-прежнему сидела в песочнице среди громких копошащихся малышей.

Роза так и не поняла, с чем это было связано. В жизни это не очень мешало – все равно Эля каждую минуту находилась под наблюдением кого-то из семьи. Обескураживало иногда ее внезапное появление под ногами, например, в коридоре по дороге в кухню – хотя Роза была абсолютно уверена в том, что Эля только что играла, сидя спокойно на ковре под окном и напевая что-то вслух, в маленькой комнате. Иногда ее любопытная мордашка вдруг показывалась из-за края стола в тот самый момент, когда Роза с Рамисом обсуждала какие-нибудь денежные семейные вопросы, причем оба были абсолютно уверены в том, что находятся в комнате наедине. Но это были совершенные мелочи, и задумалась о них Роза намного позже, когда заметила второе Элино необычное качество: девочка часто, слишком часто выполняла какое-нибудь простое действие еще до того, как Роза произносила вслух то, что ей нужно было выполнить. Если бы Роза не была педагогом с многолетним опытом, и в целом человеком, очень верящим в науку и физиологию, то подумала бы, что Элечка умеет читать мысли.

Третьей странностью Эли была ее особенная чувствительность. Она наощупь могла определить практически любой предмет, и ощущала даже сделанные шариковой ручкой надписи на бумаге, которые не могла прочитать лишь из-за того, что была пока что незнакома с грамотой. Кроме того, Роза быстро отступилась от попыток сделать Элечке хоть какую-то прическу – та каждый раз плакала и вырывалась во время стрижки, и кричала, что ей больно, больно! Ножницы даже не касались ни разу кожи ее головы. Из чего Роза сделала вывод о том, что болели именно срезанные Элечкины волосы, и больше ни разу не пыталась их стричь.

***

В ту весну, когда Аля тяжело и медленно оживала, высвобождаясь от своей выморочной любви и от тяжелой болезни одновременно, Эля не отходила от нее буквально ни на шаг. Обычно шумная и активная, оставшись наедине с Алечкой, она становилась очень тихой и внимательной, и не сводила с Алечки взгляда своих темных и круглых, как пуговицы, блестящих птичьих глаз. Аля была готова поклясться в том, что Эля внимательно прислушивается к тому, что происходит внутри нее  – а все это время в голове Али тянулся и тянулся нескончаемый монолог, обращенный к ее несостоявшемуся мужу, который ничем не напоминал с самого отъезда о своем существовании – как будто он выпал из их совместной Вселенной бесследно и навсегда.
 
Аля никогда раньше не сталкивалась с тем, что любимый человек бесследно исчезает из ее жизни – даже смерть не отнимала у нее близкого насовсем. К нему можно было обратиться мысленно и даже получить в ответ какой-то слабый отклик, можно было прийти к нему на могилу и поговорить вслух, а можно было поплакать об умершем вместе с близкими, которые точно так же по нему скучали. Но не в этот раз. Об исчезновении Мстислава с ней почему-то никто не хотел говорить, даже верная Зилечка только мрачнела лицом, сдвигала брови и отворачивалась, сердито сопя, стоило Але заговорить о несостоявшемся женихе. Обращаясь мысленно к уехавшему Мстиславу, Аля почему-то не получала от него никакого ответного отклика – даже того слабенького, который можно было получить от умершего отца или Аделины, которая до сих пор, спустя много лет после своей смерти, все же незримо, едва уловимо, присутствовала где-то рядом.

Но Аля пока никак не могла остановить свой монолог, обращаясь и обращаясь к уехавшему жениху с упреками, с жалобами о том, как ей сейчас плохо, и с рассказами о своей болезни и о том, как она скучает. Эля во время таких Алечкиных выпадений из реальности оставляла свои занятия и внимательно смотрела на Алю, не мигая, и та вдруг спохватывалась, прерывала свой бесполезный монолог, ласково обращаясь к сестре, и отвлекалась на разговоры с ней. Через некоторое время Аля заметила, что каждый раз, стоило ей опять начать гонять по кругу все ту же заезженную жалобную пластинку, затягивающую ее в уныние и отчаяние, как Эля немедленно приходила к ней, и прижималась, подсовывала голову под ее руку, и начинала ластиться и тереться об нее, как домашняя ласковая зверушка, толкая в руки свою игрушку или книжку.

***

Эля по-прежнему оставалась довольно непривлекательной внешне. Лицо неправильной формы, страшненькие руки, из-за недостающих фаланг похожие на покалеченные обезьяньи лапки, жидкие клочковатые волосики, не знающие ножниц, неравномерно покрывающие сплюснутый сзади череп неподготовленного зрителя в первое мгновение отвращали и вызывали жалость, смешанную с брезгливостью. Во второй момент зритель вдруг замечал внимательный умный взгляд круглых птичьих глаз, и мгновенно терялся: это взгляд был совершенно не к месту на несимметричном лице. Близкие быстро привыкли к Элиной внешности и перестали обращать на нее внимание, однако о ее странности то и дело напоминали прохожие, дети во дворе или мамы и бабушки в поликлинике, куда Элечку водили из-за частых простуд.

В конце концов Алечка, окончательно вернувшаяся к реальности после долгой болезни, пристала к матери с вопросом – нельзя ли что-нибудь сделать с Элиным лицом? Какую-нибудь пластическую операцию? Что-нибудь косметическое?  Роза только вздыхала: даже если не принимать во внимание то, что такие операции нельзя делать детям, пока они растут, их в наших краях и взрослым не делали никогда, да и стоили они, скорее всего, совершенно космических сумм.

Одна Эля, возможно, в силу своего малого возраста, совершенно не обращала внимания на реакцию окружающих на свое появление. Взрослые все-таки следили за своими лицами и словами, и никогда не позволяли оскорбить Элину внешность напрямую. Если же с ней отказывались играть дети, или начинали ее дразнить и высказывать свое недовольство ее присутствием, она замирала, ее взгляд останавливался, и дети мгновенно теряли к ней интерес – как будто ее и не было рядом с ними еще буквально секунду назад.

***

Все свое время Алечка проводила с младшей сестрой, даже Зилечка отошла на второй план – но для самой Зили это отстранение прошло совершенно безболезненно: у нее появилась масса дел, увлечений и друзей за пределами квартиры, в которой Алечка находилась круглые сутки. Айзиля была уверена в Але и ее любви, и ушла дальше, дальше, вперед – осваивать новые пространства и горизонты. У нее появилась подруга в школе; в музыкалку ее почти каждый день провожал мальчик-гитарист, и это давало Зиле и ее подружке множество поводов для увлекательнейших разговоров и домыслов. Зиля ушла вперед – а Аля осталась, замерев в том дне, когда они с Мстиславом легли спать, обнявшись, как всегда, а проснулась она от приступа нестерпимой боли, в луже крови.

Эля все это время была рядом с Алечкой неотрывно, как тень, как отражение, как маленькое домашнее животное, о котором надо заботиться хотя бы и через силу, когда нет желания даже умыться утром. Можно сказать, что она стала для Алечки мостиком с того света на этот, каждый день понемногу возвращая к жизни.

Сначала у Али появился аппетит. Потом начали расти отрезанные коротко волосы, очень быстро вдруг достигшие практически прежней длины и густоты, только в них появилась седые прядки. Потом Аля вместе с Элечкой совершила первый выход на улицу – в детскую поликлинику. Потом она стала ежедневно выходить с ней во двор, и сидела на солнышке, подтянув к подбородку ноги и обняв их, на лавочке рядом с песочницей под деревянным грибком. Аля стала совсем другая – замечала Роза с грустью. Но она вернулась к ним, она была жива. Она была с ними, и вернула ее к ним Эля, держа за руку. Роза была готова поклясться в том, что именно Эля вывела ее дочь с того света.

***

В конце августа Аля вновь взялась за книги, и вернулась на свой факультет – правда, группа у нее была уже совсем другая, да и преподаватели сменились почти полностью. Никто не показывал на нее пальцем, никто не качал головой и не пытался высказывать сочувствие, она была для них просто молчаливой и очень способной одногруппницей, пропустившей год из-за тяжелой болезни.

Глава 21. Гульнара.

Гульнара как будто совершенно не интересовалась своими старшими детьми – никогда ни ласковым словом, ни подарком, ни лишним вопросом не отделяла их от остальных маленьких и подрастающих жителей двух квартир. Нельзя сказать, чтобы Рамис и Айзиля как-то от этого страдали: за годы, проведенные в Розиной семье, они привыкли считать ее второй своей матерью. К Гульнаре они так и относились настороженно и отчужденно, причем та и не пыталась как-то уменьшить дистанцию.
Но если существующий порядок вещей со старшими детьми сестры Розу не удивлял, ее отношения к Эле она никак не могла понять и одобрить. То, что извечные женские помощники в вопросах любви, жалость и гормоны, могли вообще никак не работать у многих, Роза даже не задумывалась. Элечку ей было жаль – жила она с самого приезда, как будто сирота при живой матери. Но эта жалость сама собой куда-то постепенно испарилась по мере того, как Роза наблюдала  Элину реакцию на Гульнарино появление в ее поле зрения: Эля привычно исчезала. Стоило Гульнаре войти в квартиру – Эля затихала, прекращала свои песни, игры и беготню, и спокойно садилась где-нибудь в уголке, и все время, пока ее мать ужинала, или разговаривала с Розой и детьми, никак не отсвечивала. Гульнарин взгляд даже не останавливался на ребенке, и Эля снова оживала и начинала шуметь обычным детским шумом только после ухода матери. У Розы не было желания разбираться в этом феномене.

Незаметно для всех Гульнаре исполнилось 46. Выглядела она значительно старше из-за своей необычайной худобы, да еще в последнее время она взяла моду одеваться в темное, и подвязываться по самые глаза темным платком: старуха, да и только. От ее былой красоты не осталось даже намека, Гульнара совсем не пользовалась косметикой и отказывалась красить сильно побитые сединой волосы (которых, впрочем, все равно не было видно из-под платка).

Через два года после приезда сестры однажды Роза вдруг заметила, что они практически не разговаривают. Гульнара уплывала от нее все дальше и дальше, и, несмотря на то, что она худо-бедно вписалась в быт большой семьи, и некоторое время даже оставалась единственной добытчицей, Роза перестала ее чувствовать, как своего, родного человека. Хотя слабенькую и бледную светящуюся точку на внутренней стороне век, которая показывала о том, где сейчас находится Гульнара, Роза все равно видела, стоило ей закрыть глаза.

Однажды вечером Роза неожиданно разговорилась с сестрой, в тот день необычайно веселой и оживленной: в ателье получили большой заказ на пошив штор в Дом культуры и отдыха, заказ многотысячный, обещавший большую зарплату всем сотрудницам ателье, даже уборщице. Впервые за много месяцев в разговоре сестер звучал смех, Роза вдруг увидела сквозь морщины ту самую красавицу, которой любовался весь их двор, и подумала: а вдруг ничего еще не кончено? 46 – это так мало, самая середина жизни, все еще снова можно будет починить и наладить, они могут найти доктора, поедут в Челябинск, а если будет нужно – даже в Москву! Они вместе строили планы на будущее, обсуждали вступительные экзамены Рамиса, который собирался идти в машиностроительный. Может, еще и получится у них нормальная семья. На этой Розиной мысли сестры попрощались перед сном, Гульнара ушла к себе наверх, а Роза неторопливо начала укладываться – умылась, долго расчесывала и переплетала на ночь свою косу, сидя на краю дивана и прислушиваясь к дыханию спящих в соседней комнате Айзили, Алечки и Эли, с трудом умещавшихся на двухэтажной кровати близнецов. Только наконец-то умостившись на неудобном жестком диване и закрыв глаза, Роза вдруг поняла, что светящаяся точка Гульнары под ее веками больше не горит.

Роза еще несколько минут лежала, не дыша, с плотно закрытыми глазами, потом села, начала тереть веки ладонями… Светящаяся точка не появлялась. Тогда Роза обреченно встала, накинула поверх ночной рубахи халат, взяла с полочки в коридоре ключи, вышла в холодный подъезд, провонявший куревом и кошками, и поднялась на третий этаж. Открыла дверь Аделининой квартиры. Везде было тихо и темно, только из-под двери ванной комнаты виднелась узенькая полоска света. Роза на негнущихся ногах зашла в большую комнату, увидела нерасправленную постель сестры. Прошла в маленькую – близнецы спали, Рамис в полусне вопросительно поднял голову, услышав тихий скрип двери. Роза вернулась в коридор, прошла к запертой ванной, подергала дверную ручку. Она уже все поняла, и только раздумывала, нужно ли будить детей, или можно потом, когда приедет скорая, уже бессильная что-либо изменить.

***

Гульнара лежала на дне пустой ванной, свернувшись калачиком и подложив под щеку недошитое Элечкино платье из обрезков оранжевой органзы. У нее было совершенно расслабленное, спокойное лицо, горькие складки около рта расправились, седые волосы, не укрытые платком, освобожденно лежали вокруг головы. Роза, вскрывшая дверь ванной столовым ножом, приложила ладонь к еще теплым губам сестры и долго чего-то ждала. Потом поискала пульс на шее, как это делали герои кино, ничего не нашла, конечно же. Потом она пересчитала пустые упаковки из-под таблеток, лежащие на стиральной машинке, села на коврик, прислонилась лбом к холодному краю ванной и привычно начала читать свою молитву, щедро приправленную слезами, и просидела так почти до утра, чтобы не будить детей раньше времени страшным известием.

***

На похороны пришли все сотрудницы ателье во главе с румяной и пышущей жизнью Арминэ, сочащейся слезами, причитаниями и гневными обращениями к Богу. Дети стояли понурые и притихшие, старшие девочки обнимали друг друга, Эля прижималась к Алечкиному шершавому пальто. Когда приглашенный маленький сухонький имам уже читал Джаназа, погребальную молитву, Роза вдруг приметила чужого человека – мужчину в длинном пальто, в брюках и кожаных туфлях, стоявшего вдалеке и смотревшего в их сторону. Для наших краев такая одежда была совсем не привычной, и Роза запомнила необычный крой пальто, хотя лицо мужчины было совершенно неприметным. Он простоял поодаль, через пару могил, до того момента, пока гроб не опустили в землю – на том, чтобы хоронить Гульнару в гробу, а не в тобуте, настоял Рамис. Ему казалось, что ткань быстро промокнет и истлеет, а гроб – это что-то вроде маленького домика, в котором маме будет сухо и уютно. Правда, все остальные обычаи были соблюдены, Роза купила все, что было необходимо, из погребальных принадлежностей – химор, лифофу, изор, камис, кирку.

Никто из детей не плакал, даже Эля, которую Алечка крепко держала за руку и все прижимала к себе, стараясь отвернуть ее лицо от дыры в земле. Эля выворачивалась из-под Алечкиной руки и смотрела на гроб ясным, прямым взглядом, потом переводила взгляд на рыдающую Арминэ, на Розу, вытирающую глаза платком и шепчущую свою молитву, и снова поворачивалась к матери, лежавшей в платке-химоре, чуть выглядывающем из-под кафена. После того, как гроб засыпали землей, Эля вдруг чисто и громко сказала Очрашуга кад;р, ;ни. Тыныч т;нн;р. До встречи, мама. Спокойных ночей.  Надо ли говорить, что татарского она не знала совсем – при ней практически никогда и никто не говорил на этом языке.

Несмотря на текущие непрерывно слезы, Роза была спокойна – по обычаям, которых придерживались в ее семье, горе нужно было сносить терпеливо, сабр. На могильном камне, который Роза заказала сразу, была высечена надпись «Инна лилляхи ва инна иляйхи раджиун». Поистине мы принадлежим к Аллаху и будем к нему возвращены.

***

Никаких следов мужчины с неприметным лицом, в длинном пальто, Роза не заметила по дороге к воротам кладбища – как будто ей привиделось. Однако она точно знала, что появился там этот мужчина не просто так, и была полна решимости выяснить, кто это был такой.