Первая двойка

Пушкина Галина
Рассказ(8+) о становлении личности через понимание себя и мира.
* * * * *

Удивительно – как работает наша память!..
Нам подвластно забыть многое, чтобы сохранить разум и не сойти с ума от невыносимой боли или всепоглощающей тоски. Но первый, казалось бы незначительный психотравмирующий факт, из бесконечной череды более серьёзных, но скрываемых пеленой подсознания, словно неудалённая заноза, так и торчит, так и бередит душу при малейшем соприкосновении – напоминании, скользнувшем лишь по касательной. Этот крошечный факт подобен щелчку заводного механизма, что запускает бой курантов. Со временем, привыкнув к бою, мы перестаём его замечать и не можем сами себе ответить, который час пробит, зачастую это и не важно – минуты и часы текут своей чередой, не отвлекая от дел насущных. Но… Без этого щелчка, что даёт ход пружине, не было бы и боя! Не было бы напоминания о скоротечности земной юдоли, что от боли к боли, а если повезёт – то от радости к радости, ведёт нас от первого вдоха к последнему выдоху.
*  *  *  *  *

Сентябрь на исходе! Небо беспросветно заволокло низкими тучами, что цепляясь за крест колокольни, грозят её маковку своротить набок. Макушки деревьев оголились, но нижние ветви, как и кусты, ещё в пышном убранстве! Золото и медь, неподвластные дворникам, застилают непросыхающий асфальт, полужидкую грязь обочин и серые зеркала луж. Воздух столь влажен, что кажется липким на ощупь. Сладкий запах тления наполняет город, перебивая и аромат запоздалых астр на клумбе возле школы, и вонь автомобилей, шуршащих мимо тротуара.
Я бреду, не поднимая головы. От школьного крыльца виден мой дом, но… Повернув в противоположную от него сторону, шаркаю по тротуарным плитам, словно бульдозер собирая впереди себя ворох мокрых листьев. Одноклассники торопятся домой – кто-то удивлённо окликает, кто-то дружески дёргает за руку, а кто-то и нарочито «нечаянно» задевает плечом… Но я не отвечаю, не поднимаю головы и стараюсь не упустить нового для меня смешанного чувства – вины и обиды. Словно изучаю новинку: блюдо, игрушку, незнакомца! И никак не могу понять, чего же больше – вины или обиды? Кажется, что если найду ответ на этот вопрос, то перевернувшийся мир вновь встанет на своё привычное место: вновь заблещет солнце, закружатся в весёлом танце рыжие бабочки кленовых листьев, и можно будет ловить их на бегу, подпрыгивая от восторга и размахивая портфелем!.. Который сейчас оттягивает руку, чуть ли не до самой земли, подмывая бросить его куда-нибудь в придорожный бурьян или закопать в кучу пожухлой листвы.

В выходной, накануне, мы всей семьёй работали в бабушкином саду, вернее – на огороде. Отец, не разгибаясь, огромными вилами поддевал и переворачивал слежавшуюся землю возле полёгших кустиков картофельной ботвы; и я, с мамой и бабушкой, голыми чумазыми руками выгребала из мокрой рыхлой кучи картофелины; их складывали в вёдра и корзины, расставленные вдоль борозды. Маленький брат тоже старался помогать, но быстро перемазался, обмочился, и маме пришлось уйти вместе с ним в дом, к потрескивающей угольками тёплой печке...
Мы поднялись ещё до света, и теперь, копаясь в грязи, я время от времени замирала, проваливаясь в сон, за что получала подзатыльник от отца и жалостливые причитания от бабушки. Надо было торопиться! Если не убрать картошку до вечера, то за неделю, до следующего выходного, чернозём так раскиснет от зарядивших дождей, что превратится в жидкое чёрное масло, из которого уже ни что не вытащить: не только загубленный урожай, но даже ноги, вернее – сапоги и калоши.

Наконец-то, в ранних сумерках под мокрым «сеянцем», что казалось не падал каплями с небес, а висел неподвижно в воздухе, мы «дошли» до забора! Весь картофель был выкопан и разложен по многочисленным чумазым ёмкостям. Теперь уж бабушка сама, без помощи вечно занятых родителей, неспеша перенесёт урожай в просторные сухие сени; а когда земля на картофелинах высохнет и осыпется серой пылью, пересыпет результат наших трудов в погреб, что устроен в подполье сеней. Там, в огороженном досками углу, позади полок с банками и баночками варений и солений, на самом верху картофельной горы, бабушка устроит мягкое ложе для нашей кошки Мурки и поселит её в нестрогом заточении до тех пор, пока всю картошку, морковку, свёклу да репку не съедим мы, а не вездесущие мыши. Ну конечно же кошка будет выходить из своего нового жилища по первому мяуканью! Но понежившись у печи, полакав молока и полизав сметанки, вновь станет проситься в свои персональные апартаменты, где ждут её невидимые для нас жители погребов и подвалов.
За день я так устала, что и есть не могла. Так и сидела с пирожком, аппетитно пахнущим яйцом и капустой, в руке… Смотрела как сосредоточенно ест отец, как бабушка, прежде чем откусить румяный бочёк, разламывает пирожок пополам и половинку отдаёт маме, а мама пытается засунуть его в рот моему брату. Но тот, весь день просидев у жаркой печи, капризничает и отказывается есть.

– Не капризничай, ешь! – почему-то мама говорит это мне.
– Дома поест. Собирайся, – отец встаёт из-за стола, и это служит сигналом подняться всем остальным.
– Хоть молока-то выпей, – бабуля подносит к моим губам бокал, пахнущий козой.
Я не хочу огорчать бабушку – набираю полный рот молока, но не глотаю, а так и сижу, раздув щёки, и… получаю очередной подзатыльник от отца! Молоко выплёскивается прямо на голову брата, и он взвизгивает смехом, но видя реакцию взрослых, заливается истеричным плачем…
До дома мы добрались уже под проливным дождём. Стуча зубами от холода, пробравшем до костей, я залезла в горячую ванную и сразу же, грозя утонуть, уснула. Из воды меня вытащил отец, завернул в пушистое полотенце и прямо в нём уложил в постель. А утром, первым уроком была арифметика!..
*  *  *  *  *

Я училась на «отлично». Не потому, что старалась, а потому что читала с пяти лет, хорошо и с удовольствием рисовала, а увиденную страницу могла пересказать, словно читала «внутренним» зрением. Да и со слуха запоминала легко и накрепко, если конечно слушала, а не смотрела в окно, думая о чём-то своём и не замечая, что творится на расстоянии вытянутой руки.
Очень любила «чистописание»: крючки и загогулины, что выводила чернилами, макая железное пёрышко в «непроливайку», мне казались листьями, стебельками и усиками диковинных растений, а кляксы, что иногда сползали с кончика пера, – нераспустившимися цветами… На уроках арифметики тоже писали, но там по перекладинам клеточек ползали жучки, червячки да букашки. Не велико раздолье для фантазии! С «логикой», как говорил отец, у меня было «в порядке!». Что такое «логика» и в каком «порядке» она у меня находилась, я не знала, но сложности, в решении примеров и пустяковых задач, у меня уж точно не было. Потому-то Мария Ивановна частенько пересаживала меня на последнюю парту, к неприятно пахнущему, табаком и ещё какой-то гадостью, конопатому Витьке – что бы я не подсказывала мямлящим у доски. А я и не подсказывала! Это, просто, знания сами выскакивали из меня! Я даже пробовала засовывать голову под парту, стуча откидной крышкой, и вновь оказывалась возле вонючего Витьки! Эх, почему у нас в классе тридцать один человек? Из-за этого пустое место на последней парте всегда ждало провинившегося…

Вот и «Таблицу на два» я бы отбарабанила лучше всех! Если бы накануне было время выучить, или если бы урок арифметики был хотя бы вторым… Или если бы Мария Ивановна не спросила меня первой, как образец для подражания. Хорош образец! Ни накануне, ни перед уроком я не смогла заглянуть ни в учебник, ни на оборот тетради, где таблица была напечатана для ленивых балбесов. Но я –  не ленива и не балбес! А ещё – я честный октябрёнок, звеньевая и санитар! Поэтому честно, выпрямив спину и смело глядя перед собой, спокойно сказала, что таблицу не учила. И моя любимая, часто хвалившая и гладившая меня по голове, учительница так же спокойно сказала: «Садись, два».
Я села и захлопала глазами. Как! Это всё?! Вот так, не спросив почему, не сказав, как другим, «хорошо, ответишь в другой раз», можно поставить «двойку» лучшей ученице класса!!! Надо было заплакать, как это всегда делала слюнявая Тамарка, но… Я же не была виновата! Или была? Или не была?.. Я так и просидела, словно кол проглотив, весь урок и получила в дневник кроме «гуся» ещё и красное «замечание». И здесь я разозлилась!

В перемену не пошла скакать через прыгалки на утоптанном школьном дворе или «беситься» в коридоре возле класса, а осталась сидеть за партой. Вот сейчас учительница подойдёт ко мне и спросит: «Милая, что случилось? Почему ты так грустна?», но… И на следующем уроке и ещё на одном, и на последнем… Я сидела с прямой спиной и сухими злющими глазами. Эта мымра, за учительским столом, что-то говорила в мою сторону, но я то ли не понимала, то ли не слышала её слов. А дежурные! На переменах они старались вытащить меня из-за парты, и я одного брыкнула ногой, а второго даже укусила за руку! Вкус шерстяной форменной тряпки так и остался во рту до конца занятий, когда эта гадина с пучком, что когда-то была обожаемой мною учительницей, не сунула мне под нос раскрытый, когда-то «пятёрышный», дневник, теперь разрисованный жирными красными «двойками» и длиннющими надписями!!!
*  *  *  *  *

Вот потому-то я и брела домой кружной дорогой, придавленная тяжеленным грузом растоптанной гордости, растерзанного самомнения, убитой любовью и с требованием, красным по разлинованному, –  «Родителям явиться в школу!».
Можно было бы дневник выбросить, такая мысль у меня была… Но в нём – целая куча «пятёрок»! Даже ни одной «четвёрки»! А теперь… Хоть бы разреветься. Но внутри меня сжалась какая-то пружина, кажется ещё со вчерашнего дня, которая заставляла мелко вибрировать всё тело и не позволяла думать о чём-либо кроме несправедливости! А самое ужасное, что ко мне были несправедливы все! И родители, что вчера не подумали о школьных заданиях. И учительница, что задала таблицу умножения на единственный выходной. И дежурные, что тащили меня из-за парты за больные от вчерашней усталости руки с полосками чернозёма под ногтями; а мне этой грязи было стыдно, я же – чистюля-санитар! И Витька, что прыгал вокруг меня в раздевалке, оттопырив уши и вывалив язык. Фу! Совсем дурак! А я, что – умница? С таким-то количеством двоек за один день! А ведь совсем недавно, ну совсем-совсем… Хоть бы разреветься!

В тёплой светлой комнате мама копошилась с братом. Он сидел в белоснежных простынях кроватки и с визгом выбрасывал из неё игрушки. Мои игрушки! Я играла ими, когда была такой же маленькой, но не бросала их на пол с таким нелепым восторгом!.. Впрочем, знаю об этом только из рассказов бабушки. Ах, бабуля! Вот она так не возится с этим вечно пищащим… А мама смеётся и целует его в мокрую попку. Ах, какое счастье – сыночек пописал! Фу, гадость!!! А вот то, что от листьев у меня ноги мокрые до колен, и я завтра заболею и умру – ей не важно! Сердце сжало чувство, которое взрослые называют тоской, но я тогда ещё этого не знала.

Молча достала дневник и, раскрыв на разрисованной красным карандашом странице, положила его на стол рядом с обмытой розовой попкой. Мама натягивала на брата сухие штаны и, даже не взглянув в дневник, закрыла его и бросила на постель. А я сидела на другом краю родительской кровати, двумя руками вцепившись в никелированную перекладину высокой спинки, и… ждала. Чего? Справедливости! Или ещё одной несправедливости, уж раз сегодня день такой! Ждала, ждала, ждала… Но им вдвоём было хорошо! Мама вновь гулила, а этот розовый человечек заливался счастливым смехом, запрокинувшись на спину в своей, вернее – бывшей моей, уютной кроватке-качалке. И меня в их жизни и веселье не было! «Вот я вам сейчас!» – подумала мстительно и громко, чтобы перебить радостный смех, выпалила:
– Тебя вызывают в школу!
– Зачем? – мама даже голову не повернула.
– За двойку… – мысли у меня стали путаться, – И покусала…
– Зубы есть, вот и покусала. Да, мой заинька?... – она даже не со мною разговаривала!
– Таблицу на два не выучила!!! – я так заорала, что они оба примолкли…
– Ну, так садись и учи… Чего орать то, – мама наконец-то повернула ко мне голову.
– Ты меня не слышишь, – я почему-то перешла на шёпот, казалось, что сама жизнь уходила из моего тела...
– Да слышу я. Получила двойку. Ну так она не последняя. Всё бывает первый раз. Да, мой хороший? – и вновь им стало хорошо… И про меня они оба забыли!..

А я смотрела на своё отражение в зеркале одного из огромных никелированных шаров, что украшали столбики спинки родительской кровати, и видела урода, каким была: крошечные пуговки-глазки, толстый, в целое полушарие, нос, и щель рта, расползающегося, как пасть лягушки… И, наконец-то, разревелась! И ревела я, оплакивая себя прежнюю: гордую своими лёгкими победами, уверенную в своей исключительности, беспричинно любящую всех и обманчиво любимую всеми! Всё бывает первый раз, как мимоходом сказала мама, и понимание равнодушия и несправедливости мира – тоже. Мысли в моей голове и чувства в душе смешались и навсегда запечатлели в памяти тот уродливый лик самоуверенной и себялюбивой девочки, что кривое зеркало правдиво отражало, пока жаркое влажное дыхание не закрыло его испариной...
*  *  *  *  *

Удивительно – первая двойка забылась быстро! Потом были и другие, уже не вызывавшие столь бурной реакции. Но то, кривое отражение собственного лица, неминуемо всплывает в памяти, как зрительное сопровождение чувства несправедливости, когда хочется опереться на соломинку «кто-то, или весь свет, виноват!». Но кривое зеркало того чудесного шара вновь напоминает о собственном уродстве: о несостоятельности собственных мыслей, чувств, поступков или стремлений... Что подталкивает к поиску иной опоры!