(События относятся к 1967 г.)
Палаты в старом корпусе областной психиатрической больницы большие и многолюдные. На тесно стоящих койках сидели и лежали пациенты. «Счастливчики» имели свои койки, остальные лежали «в двойках» и «тройках». Это когда «валетом» на одной кровати находятся двое больных или на двух сдвинутых вплотную кроватях лежат трое больных. Пахло хлорамином (недавно вымыли пол) и постельным бельём не первой свежести. Стены не могли скрыть мокрые пятна подтёков и трещины на выпирающей в разных местах штукатурке.
Один из больных – высокий худой мужчина, сидел совершенно неподвижно, обхватив руками остро выступающие через синюю пижаму колени.
- Воронов, - крикнула дежурная медсестра от порога. – На кафедру. Живо! И застегнись!
В первый момент больной, казалось, никак не среагировал на распоряжение. Но через несколько секунд обернулся на голос, и лицо его расплылось в улыбке, которая выглядела неестественной и жутковатой из-за остававшихся неподвижными ничего не выражающих глаз. Постепенно оживляясь, он встал, надел на босые ноги тапки, застегнул пуговицы на пижамной куртке.
- Молодцом! – Дежурная внимательно оглядела его. – Всё на месте? Ну, пойдём со мной… Вон, смотри, какая тебя красавица ждёт.
Лицо больного опять растянулось в неуместной улыбке. Нагнувшись к миловидному лицу ждавшей его около входа в отделение молоденькой лаборантке, он высунул язык и замычал. Та отвернулась от него как от надоевшей мухи, недовольно сморщив носик, но решительно взяла под руку:
- Идёмте, идёмте, Воронов. Вас уже ждут.
«Опять… Опять корчить рожи, показывать язык, по-идиотски мычать. Студенты при этом будут сдержанно смеяться, а ассистент снисходительно скажет: “Ну, вот вам и обещанная мною гебефреническая форма шизофрении…” А я ничего не могу поделать с собой. Стоило кому-нибудь обратиться ко мне, как я почему-то сразу начинал кривляться. Разумеется, мне совсем не было весело. Мне обидно и очень больно от своей беспомощности. Обидно до слёз, но… по-видимому, недаром у меня был установлен диагноз шизофрении. От меня осталась только небольшая частичка мозга, которая могла лишь осознавать всю нелепость моего поведения. Но не больше! А руководил мною, двигал моими руками, ногами, моим лицом кто-то другой, со стороны. Это не я улыбался, не я высовывал язык. Я не хочу делать этого. Не-хо-чу! Но как марионетка подчиняюсь неведомой мне силе. Я не могу исполнить свои желания. Не управляю собой вот уже семь лет. Началось всё так незаметно и постепенно… хотя теперь уже всё равно, как и когда это началось. Раньше было стыдно за себя, сейчас это ощущение притупилось. Осталась только обида. Обида сохранившейся частички здорового мозга на то, что она находится в голове сумасшедшего человека. Обида бессильная, невысказанная…»
Лаборантка и больной Воронов неторопливо поднимались по лестнице на третий этаж, где находилось помещение кафедры психиатрии.
«Последние два года я двигаюсь всё медленнее. Ослаб от постоянного лежания в постели. Да и трудно заставить себя идти быстрее. Как в кошмарном сне: хочешь убежать, а ноги тяжёлые и не двигаются. Только очень уж долго длится этот его сон…»
В учебной комнате сидела очередная группа студентов. Сколько он перевидал их за эти годы!?
- Проходите, Воронов, - ассистент тронул рукой спинку стоящего рядом с ним стула. – Садитесь.
«Слова и фразы я воспринимаю как бы с опозданием, словно они должны улечься в каком-то дальнем отделе головы, и только после этого до меня доходит их смысл. Так и сейчас. Видел и слышал, что врач что-то сказал, но ещё не понял, что он от меня хочет».
Пациент, улыбаясь во весь рот, несколько секунд постоял на пороге, раскачиваясь из стороны в стороны, потом, гримасничая и строя уморительные рожицы, направился к указанному месту.
Студенты притихли. Сегодня им впервые демонстрировали психически больных людей. Одни смотрели с нескрываемым любопытством, другие с усмешкой, некоторые со страхом.
«Ну, что ж, смотрите».
Выпятив вперёд челюсть, Воронов дурашливо замычал, затем растопырил два пальца правой руки и направил их в сторону рядом сидящей студентки.
«Вот так в детстве со мной играла мать, приговаривая, “коза бода, коза бода”… Мама… Как давно это было!»
Девушка от неожиданности взвизгнула и быстро пересела на другое место. Некоторые прыснули от смеха, но пока ещё сдержанно и несмело. Да и сам больной довольно улыбнулся и высунул язык.
«Господи! Что я ещё выкину? Как это всё надоело! Когда же это всё закончится?»
- Воронов, расскажите-ка о себе. Когда вы поступили к нам в больницу?
В ответ больной зажмурился, потряс головой и снова замычал.
- Вы наблюдаете полный регресс психики. С больным невозможно поддерживать никакого продуктивного контакта. Речь у него фактически отсутствует. А между прочим он получил в своё время высшее образование. То есть мы имеем дело не с врождённым слабоумием, а с приобретённым, которое появилось уже в течение психического заболевания. Больной понимает и выполняет только самые элементарные инструкции, чем и ограничивается его общение с внешним миром… У какого-нибудь из девушек есть зеркальце? Дайте ему. Обратите внимание, как он будет смотреться в него… Да не бойтесь, он его не съест и не разобьёт. Вот смотрите…
«Опять зеркало. Да, это моя коронка. Как у каждого клоуна в цирке есть наиболее эффектный номер, так у меня это проклятое зеркало. Всем показывают… Я уже знаю, что сейчас начнут вытворять мои руки, моё лицо… Впрочем, нет, не мои. Я ведь не хочу делать этого… До чего обидно и больно сознавать всю неуместность и дурашливость своего поведения!»
Больной взял протянутое ему зеркальце и лизнул его. Затем, сильно высунув язык, стал разглядывать рот, строя гримасы и оскалив зубы. Послышались первые уже более откровенные смешки. А Воронов взял зеркальце в левую руку, отвёл её назад, а сам стал смотреть в ладонь правой руки, словно её поверхность тоже была зеркальной. Так модница разглядывает, как выглядит сзади её причёска. Пациент, разумеется, ничего видеть не мог. Но лицо его продолжало искажаться в самых немыслимых гримасах: он вглядывался в ладонь, вертел ею перед глазами, будто и впрямь что-то мог увидеть. Вот он надул верхнюю губу и снова замычал. Студенты уже смеялись, не сдерживая себя. Они видели перед собой не человека, а его жалкую и смешную карикатуру. Первое ощущение того, что больной может что-то понимать, адекватно реагировать на них, исчезло окончательно. Они с нескрываемым восхищением смотрели на Воронова, и в их глазах читалась просьба: «Ну, покажи нам ещё что-нибудь!». Так дети смотрят в цирке на клоуна, который на секунду замолчал перед своей очередной репризой.
Неожиданно ему бросилась в глаза та самая девушка, которую он напугал, войдя в кабинет. Она одна не смеялась. На её лице была написана необыкновенная жалость и сострадание. Воронова этот взгляд потряс до глубины души.
«Почему она так на меня смотрит? Никто и никогда не сочувствовал мне. Неужели она понимает, как мне плохо? Но этого не может быть».
Раздался ещё один взрыв хохота.
«Что это я выкинул?» Он дотронулся до лица, определяя его выражение. Оно, разумеется, было растянуто в очередной улыбке. «Господи! Как мне надоело так жить! Да это и не жизнь. Это какое-то дикое, нечеловеческое существование».
На глазах у девушки выступили слёзы. Она была, видимо, искренне потрясена происходящей сценой и ей стало жалко этого ещё молодого и когда-то, наверное, симпатичного и неглупого человека.
Воронов почувствовал, как к горлу подступает комок слёз. Он весь напрягся от давно забытого чувства взаимного понимания. «Она плачет. Значит, ей жалко меня! А я, наверное, опять кривляюсь?»
Воронов опять поднёс руку к лицу. И вдруг словно молнией его пронзила мысль о том, что он последние минуты делает то, что хочет, а не то, что говорят ему. Давно он не испытывал такой самостоятельности в движении. Неужели она вернулась к нему?
Больной опустил руку и опять поднёс её к лицу. Да, это ОН ДЕЛАЛ ТАК. Он захотел и сделал. В следующий момент он ощутил на пальцах слёзы. Воронов плакал. Впервые за последние семь лет.
«Как это приятно: плакать, когда тебе этого хочется. А вот сейчас я хочу улыбнуться. Улыбнуться этой волшебной девушке, которая исцелила меня».
Ассистент явно заинтересовался происходящим:
- Обратите внимание на очень интересный симптом: это так называемая парамимия, наблюдаемая у больных шизофренией. Видите: больной одновременно смеётся и плачет. Считайте, что вам повезло, этот симптом не очень часто встречается. А у Воронова кажется проявился впервые, что свидетельствует о дальнейшем прогрессировании психического заболевания… Впрочем, он последние пару месяцев принимает новое лекарство. Сейчас у нас в больнице появился импортный препарат стелазин. Для начала решили его опробовать вот на таких хронических больных… Возможно, это действие нового лекарства. Надо будет повнимательнее понаблюдать за ним...
Воронов уже больше не улыбался. Он плакал. Плакал некрасиво, навзрыд, словно упиваясь своими слезами и самой возможностью плакать, и при этом не отрывал глаз от сидевшей в стороне девушки.
- Ну, ладно, Воронов. Хватит. Идите в отделение. Там доплачете, а то, глядя на вас, мы все здесь разрыдаемся… Обратите внимание, что больной полностью лишён сознания своей личности: он не обижается и не оскорбляется, хотя я намеренно сейчас с ним так грубовато поговорил. Это не то, что больной эпилепсией, которого мы смотрели перед ним. Эпилептики вообще обидчивы до крайности…
«Не обижусь?… Да чёрт с тобой! Не это сейчас главное. Надолго ли у меня такое состояние? Может быть через минуту я опять стану тем тупым и бессмысленно улыбающимся идиотом, каким был до сих пор? И опять кривляться перед студентами? Нет. Не дай Бог! Лучше совсем не жить. Да, да, лучше не жить, чем прозябать в таком идиотском состоянии. Ведь шизофрения не излечивается, это уже всем известно… И быстрее. Быстрее, пока я могу управлять собой и своими действиями».
Больной спускался вслед за лаборанткой по той же старой лестнице с ажурными чугунными балясинами и перилами. Спускался вниз, в своё отделение. Одна ступенька, вторая, третья… Всё ниже, ниже, ниже…
- Ну что вы там застряли, Воронов? Давайте побыстрее. – Лаборантка недовольно обернулась к больному. – Что там, опять тапочек соскочил? – Её поразил осмысленный взгляд больного, который внимательно смотрел на неё. Прямо ей в глаза. Они у него, как показалось ей, лихорадочно блестели, но это, скорее всего, от ещё невысохших слёз. Однако самым странным было выражение лица: какое-то решительное и напряжённое, так не свойственное этому больному. Ей стало не по себе, хотя за два года работы она вроде бы привыкла ко всяким больным и уже не боялась их. У неё возникло ощущение, что сейчас что-то произойдёт, что-то неприятное. Ей стало страшно, но, пересилив себя, она приблизилась к больному и, схватив за рукав пижамы, потянула за собой вниз. – Ну, пойдём. Я прошу, пойдём со мной. Ну, чего застрял?
«Окно на этой площадке лестничного пролёта расположено низко, но само по себе довольно большое. Стёкла вот грязные, не видно, что там за ними. Но внизу должно быть два с половиной полноценных этажа и асфальтовый двор… Вот и надо головой вниз… Прямо в асфальт. Только бы не застрять в окне. Рама, разумеется, двойная… Ну, что ж, значит надо как можно сильнее оттолкнуться и не сгибать ног… Или сейчас решиться на это, или кто знает, когда я ещё буду до такой степени владеть собой. И в отделении теперь глаз с меня спускать не будут. А здесь только одна девчонка-лаборантка. Она не помеха».
- Ну Воронов, миленький, ну идём со мной, - умоляюще заговорила лаборантка.
И уже не раздумывая больше, он сильно оттолкнулся от последней ступеньки, вырвавшись из слабых пальцев девушки, и, зажмурившись от ожидаемой боли, прыгнул головой вперёд в светящийся прямоугольник.
Из разбившегося окна вылетело напряжённо вытянутое тело и стремительно полетело вниз. Плашмя – голова лишь ненамного опередила тело – лицом вниз глухо ударилось об асфальт. Скорчилось, ноги судорожно согнулись и приняли позу спящего ребёнка. Пальцы впились в старательно подметённый асфальтовый покров больничного двора. Тело ещё раз подскочило от удара и снова уткнулось в асфальт. На этот раз неподвижно. А сверху из окна донёсся пронзительный женский крик.
Выписка из катамнеза истории болезни №1348 за 1967 год. «После двухмесячного лечения стелазином неожиданно наступило ухудшение психического состояния, обострились бредовые идеи преследования. Когда больной находился под наблюдением сотрудников кафедры психиатрии, он выбросился из окна третьего этажа, в результате чего наступила смерть».
***
Апрель 1967 г.