Ила Опалова
Тяжело быть влюбленной дурой
Фантастический любовный детектив
1
Мое странное безумие
Я сумасшедшая, потому что с некоторых пор сомневаюсь в том, что я птица.
Это случилось после нелепого сна, в котором я увидела себя человеком, точнее, бескрылой женщиной в сопровождении таких же особей. Подобные сновидения повторяются все чаще. В них я хожу на тонких каблуках в шумных магазинах, езжу в яркой машине, долго смотрю в свои длинные, как перья, глаза, отраженные в зеркалах.
В снах я разговариваю. Именно так. И сейчас в моей птичьей головке крутятся человеческие слова, мне известны их значения, они выстраиваются в длинные рассуждения, которые мне не удается произнести, потому что голубиный клюв не способен их воспроизводить, из него выскакивают только скудные звуки.
Мне страшно, что скоро я не смогу отличить сна от яви, потому что они невероятно противоречивы. Ведь у птицы и сны должны быть птичьими. Хорошо еще, что мое голубиное существование привычно, логично и отчетливо. Я живу вместе с несколькими десятками голубей в большом вольере, обустроенном жердочками, поилками, кормушками. Вместо одной стены вольера тянется мелкая сетка. Нас, птиц, обслуживают люди в белых халатах.
Моя человеческая жизнь — хаотична и отрывиста: калейдоскоп лиц, мест, реплик, что и бывает в сновидениях. Зато она сложна, и в ней есть опыт, которого не должно быть у птицы. Откуда знать голубю, как заводится машина и переключаются скорости? Но во сне я с этим справляюсь! Может быть, я — женщина, мнящая себя птицей?
В который раз с сомнением оглядываю себя. Мои лапки цепко держатся за жердочку, они украшены ожерельями кудрявых перышек, на одной из них — широкое кольцо. Склонив набок голову, вижу белые перья на крыльях. Пытаюсь разглядеть кольцо, на нем сияют голубые цифры: это число тринадцать, точнее ноль тринадцать. Кстати, откуда я знаю цифры? Школы у голубей не существуют, только родительские курсы по обучению полетам. Внизу, у кормушки, толкаются такие же белые птицы, и на их лапках видны кольца.
Расправив крылья, планирую к поилке, в воде отражается моя гладкая головка и круглые глаза — очень элегантно! Прямо, красотка! Какие могут быть сомнения в том, что я птица?
Справа ко мне хочет пристроиться голубь-переросток, на его кольце цифра семь, точнее ноль ноль семь. Я презрительным фырканьем отвечаю на его зазывающие воркования, но он не унимается и пытается взлететь мне на спину. Сбрасывая наглеца, неистово машу крыльями. В ответ голубь больно клюет меня, и я, озлившись, клювом целюсь в отвратительный лоб агрессора. Наши крылья по-сумасшедшему хлопают, как веера в руках свихнувшихся женщин, мутным облаком вздымается пыль, и кажется, что вольер вот-вот лопнет от истошного птичьего крика.
Между нами идет ожесточенная драка. Во мне кипит бешеное желание заклевать недоумка под номером семь. Другие крылатые товарищи, громко возмущаясь, сбиваются вокруг нас кружком.
Распахнув белую сетчатую дверь, прибегают мужчины. Их двое, белые халаты на них топорщатся, словно накрахмаленные. Обувь на ногах закрыта мешочками. «Бахилы» — внезапно вспоминаю я название этих одноразовых чехлов, надеваемых на уличную обувь.
— Эй-ей! Кыш! — кричит молодой мужчина.
Голуби от его крика разлетаются в стороны.
— Петрович, и с чего они взбесились? — спрашивает молодой, удивленно качая головой в белой шапочке.
— Бес их знает! — машет рукой старший товарищ. — Пойдем, Илюха, зафиксируем в журнале эту драку, и надо будет запись с камер изучить.
Чистя окровавленные перышки, я молча злюсь: «Не голуби, а волки какие-то!» Мне не хочется думать о том, что я тоже вела себя не лучшим образом.
Точно помню, что к тому моменту я еще не определилась, птица я или человек, но я твердо решила бежать из вольера, понадеявшись разобраться на свободе с тем, кто я есть на самом деле.
Молодой Илюха внимательно смотрит на меня снизу и с сомнением произносит:
— А эта, тринадцатая, не сдохнет? Ее, вроде, покалечили.
— Нам забот будет меньше, — успокаивает Петрович. — Мне, вообще, эта журналистка не по душе. Она появилась — и конфликты между птицами пошли. Где ж это видано, чтобы голуби так ожесточенно дрались! — Он изумленно качает головой. — Бойцовский клуб, да и только! Можно шоу показывать.
Петрович отправляется к двери, которая кажется клетчатой из-за установленной на ней решетки, за ним, посвистывая, плетется Илья.
Во мне все каменеет: исчезает боль от раны, забывается кровь на перьях. Я узнаю любимую мелодию в бездарном свисте Ильи. Это песня «Вечная любовь».
Перед глазами вдруг открывается картина моего прошлого. Разрозненные фрагменты снов гармонично вписываются в единое полотно. Так после полного затмения солнце заливает светом землю, и становятся видны не только возвышающиеся пригорки, но и прятавшиеся в темноте овражки, и каждый камешек отчетлив.
2
Первая встреча с Даниилом
Как альбом с дорогими фотографиями, я листаю живописные вспоминания о моей человеческой жизни.
Я вижу себя в авиалайнере.
Проходы в салонах самолетов мне всегда казались узкими. В тот день я шла в поисках своего места, спотыкаясь об еще не убранные наверх сумки, и катила за собой чемоданчик. Дойдя до своего ряда, остановилась: путь к моему креслу, расположенному около иллюминатора, преграждал молодой человек, занявший соседнее сиденье.
Глаза юноши, словно от удовольствия, были прикрыты, на лоб модной челкой падали светлые волосы, оттеняющие темные брови, от ушей бежали вниз провода наушников. Раздумывая, как потревожить по-хозяйски откинувшегося на спинку кресла юношу, я продолжала его разглядывать. Тонкий черный джемпер обтягивал широкие плечи, в ухоженных руках соседа был зажат дорогой телефон.
Внезапно глаза парня распахнулись, и темный взгляд встретился с моим.
Долгие секунды мы смотрели друг на друга, и победа оказалась за мной. Опустив глаза, юноша спрятал телефон в карман джинсовых брюк и живо вскочил с виноватой, и от этого еще более обаятельной улыбкой.
— Простите, ваше место под буквой «а»? — чуть суетливо спросил он. — Позвольте вам помочь...
Выскользнув в проход, он легко закинул мой небольшой чемодан наверх и подождал, когда я пройду к иллюминатору. Его скупые движения были эффектны, а не заметить красоту его фигуры было невозможно.
— Даниил! — чуть кивнув, с простой элегантностью представился он.
— Кира, — назвалась я, молча согласившись с тем, что за несколько часов полета вольно или невольно придется общаться, и, во избежание неловкости, лучше знать минимум друг о друге — имя.
Откинув волосы за спину, я устроилась в своем кресле и пристегнулась ремнем. Даниил последовал моему примеру. Его плечо задевало мое, и я не сразу отодвинулась.
Юноша с любопытством посмотрел в иллюминатор, затем его темный взгляд скользнул по мне и задержался на губах. Я вопросительно подняла брови, он вдруг вынул пуговку наушника из левого уха и протянул мне.
— Послушайте, — предложил он и, достав из кармана телефон, что-то там включил. — Правда, супер?
Оказалось, он слушал «Вечную любовь». Провода и эта музыка нас разом объединили. Я взглянула на попутчика. Он улыбался мне широко, как ребенок, и эта улыбка загипнотизировала меня наивной искренностью, одна его бровь чуть поднялась, став выше другой. И асимметрия сделала Даниила еще краше.
Спохватившись, что глаза могут выдать мои мысли, я отвернулась к иллюминатору. Мы летели уже над облаками, как над бескрайней снежной долиной, и я удивилась тому, что совершенно не заметила, как мы взлетали.
— Люблю немецкие авиалинии, — тем временем делился мой сосед. — Всегда комфорт, внимание и хорошие напитки. Вы часто летаете в Германию?
В салоне тем временем началось движение: стюардессы повезли тележку с бутылочками и пакетами, и поплыл соблазнительный запах хорошего кофе.
Я отрицательно мотнула головой.
— Я понял! — воскликнул мой собеседник. — Вы летали в гости к другу. Или по работе?
— По работе, — сказала я и небрежно поинтересовалась: — Почему это важно?
— Интересно же, — не постеснялся признаться в любопытстве Даниил и, пытливо глядя на меня, вопрошающе заявил: — Я понял: вы журналист. Журналистка?
— В точку, — удивленно согласилась я, пытаясь понять, чем я себя выдала.
— Я знаю людей, — словно отвечая на мои мысли, самоуверенно произнес Даниил. — Журналисты — серьезны. Они вас изучают. Порой мне кажется, что я слышу, как в их головах складываются в строчки слова.
«Лет двадцать шесть, может, меньше, — определила я про себя возраст спутника. — И это против моих тридцати пяти. М-да... Жаль, что молод. А ведь интересный молодой человек», — я не дала мыслям убежать дальше.
— А теперь вы угадайте, чем занимаюсь я, — Даниил лукаво уставился на меня.
И я согласилась продолжить эту игру. Выразительно взглянув на его плечи, нерешительно предположила:
— Вы спортсмен?
— Облегчаю задачу, — повеселев, сказал он. — Вам предлагается три варианта: ресторатор, строитель, танцор...
Мои глаза обежали прическу с выжженными до белого цвета концами волос, развернутые плечи, крепкие руки и уже хотела сказать: «танцор».
— Добавим в задачку ингредиентов, — опередил он меня. — Танцор стриптиза, администратор ночного клуба...
— Ресторатор, — торжествующе заявила я.
— Нет, — Даниил очаровательно по-детски улыбнулся. — Два последних варианта в одном — моем — лице.
Видимо, у меня глаза округлились от удивления, потому что он едва не прыснул от смеха.
Ночные клубы в то время были малознакомой для меня сферой, и она представлялась мне связанной с пороком. Я более внимательно посмотрела на своего собеседника.
— И что вы делали в Германии? — не удержалась уже я от вопроса. — Танцевали стриптиз?
— И это тоже, — уже серьезно кивнул он. — Вообще-то я привез во франкфуртский клуб-варьете танцовщиц, которые теперь будут работать там по выгодным контрактам.
Он поднял с пола прислоненный к соседнему креслу портфель, щелкнул блестящим замочком и достал пачку глянцевых фотографий. На них призывно улыбались полуголые красотки в вызывающих позах. На их головах змеились африканские косички, раскрашенные лица сияли от искусственных улыбок. Круглые попы, узкие трусики в блестках, готовые слететь с пышных бюстов лифчики.
— Симпатичные девочки, — неохотно оценила я и почувствовала, помимо ощущения собственной неполноценности, неожиданную ревность.
Даниил кивнул. Он щурил темные улыбчивые глаза, взгляд которых откровенно останавливался на моих губах, а я в ответ стала кокетливо улыбаться, решив не задумываться об его возрасте. Началась красивая игра мужчины и женщины, именуемая флиртом. И мне подумалось, что ехать поездом было бы еще приятнее.
Так состоялось наше знакомство. Оказалось, что мы из одного города, и в этом я увидела знак судьбы.
Меня неудержимо потянуло к Даниилу, как тянет пропасть к себе того, кто рискнул в нее заглянуть. Это было неизбежно, потому что мы слишком отличались друг от друга.
3
Моя человеческая любовь
В разноцветном полумраке ночного клуба грассирующий женский голос поет «Вечную любовь», в песню вплетается хрипловатый баритон, и я не знаю, что больше задевает мое сердце: высокие женские ноты или хрипловатые звуки мужского голоса. Мелодия ширится, замирает и вновь накрывает сбившуюся вокруг сцены публику.
Рядом со мной стоит девушка, через темные штанишки фосфоресцирующей белизной просвечивают ее крохотные трусики. Рот полуоткрыт, отчего лицо выглядит по-детски глупым, глаза неподвижно смотрят в одну точку. А мне хочется верить, что представление идет только для меня, несмотря на столпившийся народ. Я перевожу взгляд на центр пересечения сотен пристальных, жадных, воспаленных взглядов.
Там, в круге света, двигается мужчина, и толпа двигается вместе с ним, поднятые вверх руки колеблются, словно бледные стебли. Мужчина великолепен. В его шляпе, сдвинутой на лоб, в распахнутом черном пиджаке, узком галстуке на белой сорочке с приспущенным узлом видна небрежная элегантность. В чувственных губах выразительно зажата толстая сигара.
Каждая деталь продумана в этом шоу, цель которого возбуждение всех, кто его наблюдает.
Музыка вплывает в мой мозг, вливается в мое сердце, и нервы трепещут от движения мужской фигуры. Это мой мужчина. Он очень пластичен, его эротические движения похожи на танец, только отсутствует партнерша, хотя каждая из возбудившихся женщин представляет себя рядом с этим красавцем. Оставаясь в шляпе, он неспешно вслед за пиджаком снимает с себя белую рубашку и пропускает ее между ног.
Я отворачиваюсь и отхожу от толпы, отгораживаясь спиной от свиста и одобрительных криков.
— Мне коктейль с текилой, — прошу я девушку-официантку, — фирменный.
— Кира, может быть вам подать бандериту? — Улыбается девушка. — Сейчас популярны к текиле лаймы. Лимон уже не актуален.
Я киваю, соглашаясь. Раз популярны, значит, надо попробовать.
Кира — мое имя. Да, Кира Красина — это я. Между прочим, успешная журналистка.
Девушка приносит маленький поднос с тремя стопками, поставленными в ряд.
— Надо пить по-порядку, — шепчет она. — В первой стопке налита сангарита, во второй — текила, а в третьей — сок лайма. Очень бодрит...
— А почему называется «Бандарита»? — тоже почти шепотом интересуюсь я.
— «Бандарита» в переводе означает «флажок», цвета напитков соответствуют национальному флагу Мексики.
Опрокинув стопку с сангаритой, я зажимаю в обеих руках оставшиеся две стопки и мелкими шажками, чтобы не расплескать напитки, иду в маленький зал — чилаут, где на мягких подушках широких диванов под тихую электронную музыку расслабляются те, кто устал от тряски на танцполе.
Прикрыв веки, я собираюсь выпить текилу, но в ухо проникает вкрадчивый голос:
— Кисулечка, эта которая по счету?
— Первая! — заявляю я, не в силах сдержать счастливую улыбку.
Рядом садится недавний центр внимания всего клуба — красавец-стриптизер, мой любимый Даниил, Даня, Данечка, Данюша, ласковых слов, придуманных мной для любимого, не счесть. Он одет, как многие, пришедшие в клуб: в джинсы и футболку, и мало похож на того рокового красавца с сигарой, которым был на сцене.
— Если первая, то пополам! — предлагает он.
Я делаю маленький глоток текилы, потом, морщась, втягиваю чуточку сока и протягиваю стопки Дане.
Он махом допивает и, оставляя посуду на диванной подушке, предлагает:
— Поедем домой. Я голоден, как зверь. Кстати, как тебе мое шоу?
— Ты мой любимый хвальбушка, обожающий комплименты! — Моя рука ласково бежит по его золотистой голове. — Классное представление! Когда-нибудь тебя эти бабы растерзают. Не боишься?
— Ревнуешь? — его губы довольно кривятся, а глаза лукаво прищуриваются.
— Умираю от ревности! — подыгрываю я любимому.
4
Моя женская жизнь
Итак, я вспомнила, что была популярной журналисткой Кирой Красиной, обладательницей модного автомобиля, хозяйкой просторной квартиры, полной книг, картин, красивых вещей. Я имела все, включая друзей. И была влюблена.
Впрочем, влюбленность преследовала меня в человеческой жизни с детского сада. Любовь, которую природа-мать кому-то недодала, она впихнула в моё несчастное сердце, как излишки, которые некуда девать, а выбросить жалко. На протяжении прожитых тридцати пяти лет я перманентно страдала, разочаровывалась. и опять теряла голову.
Не понимаю, как переполненная страстями душа, слишком большая даже для человеческого тела, смогла перекочевать в тушку голубя? Вероятно потому, что ей было тесно, моя строптивая сущность и оказалась не такой покладистой, как другие пересаженные души.
Даниил стал моей последней сумасшедшей любовью. С ним я была то бесконечно счастлива, то совершенно несчастна.
Напоминаю: Даниилу было двадцать шесть лет, он работал стриптизёром в ночных клубах, поэтому, уверена, каждая женщина меня поймет.
Я быстро перестала ездить с ним в эти заведения, а ждала его дома, в постели, просыпаясь и замирая от звука каждой подъезжающей машины. Наконец, меня поднимал звонок домофона, в трубке я слышала обожаемый голос, не всегда трезвый. После чего счастливо засыпала в дорогих объятиях, вдыхая запах его кожи, впитавшей ароматы дорогого парфюма и элитного табака. Для меня это было полным блаженством.
Иногда Даниил улетал в Германию, куда он увозил танцовщиц, работавших вместе с ним в клубе. Мне отчетливо вспомнилось воскресенье, наступившее после одной такой командировки. Мы, счастливые и беззаботные, болтались по городу
— Кисуля, — наклонился ко мне Данечка, — выпьем пива? Может, ты голодна? Закажем по шашлыку?
И мы повернули к ресторану. Это были мои последние счастливые часы.
5
Воспоминание о встрече с университетской подругой.
Чья-то горячая рука схватила меня за локоть.
— Привет, Кира! — передо мной стояла Алиса, с которой я дружила ещё на первом курсе университета.
Зеленоглазая, яркая, она, как всегда, с хитрецой улыбалась. Не случайно, сокурсники так ее и называли: «Лиса-Алиса».
— Привет, — промямлила я. Моя радость махом погасла.
— Ты чем сейчас занимаешься? Так в газете и работаешь? — и, не дожидаясь ответа, Алиса повернулась к Даниилу, бесстыдно его оглядывая. — Как ты умудряешься цеплять таких красивых парней? Поучи!
И тут же ему представилась:
— Я Алиса, лучшая Кирина подруга, — сделав паузу, чтобы подчеркнуть значимость своих слов, она взяла его за запястье и, приподняв бровь, наивно спросила, растягивая слова: — Скажите, сложно быть таким сексапильным? Наверное, все девчонки мечтают залезть к вам в штаны!
И она беззастенчиво уставилась прямо на ширинку Даниила.
Моё лицо полыхнуло жаром. Сердце при первых звуках ее голоса улетело вниз, и только ныло опустевшее место.
— Подружка, ты, как всегда, тормозишь, — взглянув на меня, укоризненно произнесла не желавшая уняться Алиса, — Как звать твоё чудо природы?
— Меня звать Даниил, — услышала я любимый голос, — Будем, как говорится, знакомы.
Эти по форме приветливые фразы прозвучали с холодным напряжением, что меня слегка удивило, но задуматься не было времени.
— Лучше будем друзьями... Это ведь лучше, чем врагами, не так ли? — с какой-то особой въедливой интонацией подхватила Алиса и, восхищенно закатив глаза, воскликнула: — Дорогая, какой у тебя изумительный изумруд! — ее пальцы цепко ухватили мою кисть, где на пальце играл темным травяным цветом изумрудный перстень, привезенный Даниилом из последней командировки. — У твоего красавчика и вкус отменный, и сердце щедрое... Повезло! А потерять его не боишься? Дружка, не колечко? Кстати, вот моя визитка, я работаю в рекламном агентстве, и нам как раз нужна такая эффектная модель для презентации... цинковых гробов. Экспортный товар, между прочим! Как и изумруды... Да, не трясись! У меня муж есть, тоже ничего. Красавчик. И дочка. Если только для разнообразия.
И Алиса совершенно откровенно подмигнула Даниилу! Ошарашенная, я наблюдала их немой диалог. Губы моего мужчины едва уловимо скривились в странной улыбке. Алиса и Даниил смотрели друг на друга, и им не нужны были слова. В её глазах было предложение, в его — понимание. В пять минут при мне мой любимый, ненаглядный, желанный меня предал.
«Тебе показалось. Ты комплексуешь, — одернула я себя, — нельзя жить стереотипами молодости».
Я машинально взглянула на визитку: Алиса Сафонова, рекламное агентство «Изумруд», директор. Не удержавшись, я демонстративно смяла атласную карточку, бросив небрежно Алисе «пока!», и потянула Даниила за собой со словами «Алиса опять несет полный бред! Пойдем, милый, опоздаем…», кожей чувствуя шокированные не типичной для меня грубостью взгляды двух пар глаз.
6
Студенческое прошлое
Бесконечно уверенная в себе шатенка с глазами злой кошки — такой я увидела Алису в день нашего знакомства. Она не могла не понравиться мне своей независимостью и смелостью, позже я нашла другие определения своей сокурснице: наглая и бесстыдная.
Прожив в студенческие годы целый семестр с Алисой в одной комнате общежития, я поняла, что слова любовь и дружба — не из ее лексикона.
Так и слышу ее голос: «Что? Любовь? А это что? Монокль в музее Чехова видела, а любовь... Не-а», — и она качает головой. На возражения, типа: «Но Ромео и Джульетта...» — Алиса добавляет: «Ага, и сказка «Русалочка», — и насмешливо кривит яркие губы.
В свой первый день рождения в университете я собрала сокурсников. Мы пили дешевое вино, закусывали чипсами и пели под гитару походные песни. Впереди нас ждала археологическая практика. В комнате тогда набилось человек двадцать: сидели на стульях, кроватях, подоконниках. Приехал поздравить и мой одноклассник Виталий, ходивший за мной с седьмого класса — красивый парень, чьи родители полушутливо называли меня невестой сына и уже прикидывали расходы на свадьбу. Чужой в компании, Виталий привлекал к себе любопытные взгляды.
Кто-то из ребят заговорил о предстоящей археологической практике. Жизнь в палатках, ночи под звездами, костры по вечерам — все это волновало. Хотелось совершить открытие: раскопать свою Трою, найти царский клад или хотя бы скифский курган.
Алиса со скифов перевела разговор на древние обряды и гадания. Она решила продемонстрировать свои таланты пророчицы, для чего выбрала Виталия. «Для настоящего эффекта, нужно, чтобы в комнате не было посторонних», — безапелляционно заявила Алиса. И мы глупо вышли, захватив шампанское и бокалы, в скверик под окнами. Через пятнадцать минут я не удержалась и вернулась в комнату. Алиса, в чем мать родила, сидела на коленях у Виталия и нашептывала что-то ему на ухо, держа в картинно отведенной руке сигарету, и время от времени затягиваясь. Потом уже, наивно хлопая ресницами, она мне объясняла, что для ее гадания нужен был дым и обязательно — нагота…
Вечером, не дождавшись от меня упрека, тем более скандала, она мне бросила:
— Дура, ты! Скажи спасибо! Так бы и верила своему простачку.
С Виталием я больше не встречалась. И мой город остался не раскопанным, клад не найденным.
И вот Алиса снова нахально вторглась в мою жизнь, не интересуясь, нужно ли это мне, да еще с какими-то нелепыми намеками и недомолвками.
В понедельник я уезжала по заданию редакции. Мне всегда доставляли удовольствие поездки, но после того, как в моей жизни появился Даниил, командировки стали для меня просто невыносимы. На этот раз я ехала на два дня в маленький городок, где жила моя мама, в трех часах езды от моего дома. И это мирило меня с необходимостью короткой разлуки.
Я чмокнула Даню в нос, схватила сумку и выскочила из дома, сопровождаемая словами:
— Веди себя хорошо, ни к кому не приставай! — это было ритуальным напутствием моего любимого.
7
Я начинаю готовиться к побегу из вольера
«Как же я стала птицей? Наверное, я свихнулась и мне это мерещится! Но в этом я разберусь потом. Сейчас главное отсюда выбраться, даже если все это причуда больного воображения. Ведь нельзя же сидеть, сложа руки! Или крылья, чего там у меня есть...» — копошились серьезные мысли в моей голубиной головке.
Я ползала по тонкой упругой сетке, ограждающей вольер, внимательно обследуя ее. Хотя мои лапки были цепкими, двигалась я как-то коряво, срываясь. Я падала вниз и вновь взлетала, как новичок. Когда забывалась, у меня все хорошо получалось, но стоило мне задуматься, как правильно удержаться, тут же становилась неповоротливой и едва ли не камнем летелана деревянный настил.
В одном из верхних углов сетка чуть отходила от металлической рамы, в которую была запаяна. Слава богу, строители оказались верны себе: без брака они не работали. Правда, снизу для человеческого глаза этот дефект был почти не заметен, и комиссия приняла объект к эксплуатации.
Я клювом осторожно стала еще больше отгибать уголок сетки. Сетка не поддавалась, а моему клюву было больно. Черт! Голова, то есть моя нынешняя голубиная головка, легко могла пролезть, а вот пышное тело наверняка бы застряло.
— Эй! Ты что там делаешь? — услышала я женский голос снизу. — Ну-ка, кыш оттуда, Монте-Кристо в перьях! А то быстро отправим тебя в суп!
«Похоже, я не совсем дура: слова-то для меня все знакомые! А роман о Монте-Кристо Александра Дюма я могу пересказать очень подробно. В седьмом классе я его перечитала несколько раз. И мне кричат про перья, значит, они существуют не только в моем воображении. Ага, — подловила я себя, — если только я не твержу всем: «Я птица, я птица», как некоторые: «Я Наполеон! Я Наполеон». Вот люди и стали мне подыгрывать... Пришлось себе признаться, что объявить себя Наполеоном — более пристойное сумасшествие, чем назваться птицей. Что-то я сплоховала...
Продолжая разворачивать в памяти события моей человеческой жизни, я понимала, что в них кроется причина моего нынешнего птичьего бытия, а точнее — безумия.
8
Моя командировка
Я в деталях вспомнила свою командировку в родные места. Был день, но улицы словно замерли. Покой и неспешность — особенность маленьких городков. Мама меня встретила радостными расспросами и пирожками. Не вдаваясь в подробности, я коротко ответила и побежала к Таньке — своей подруге детства, ставшей школьной учительницей. Именно из ее школы пришло письмо от одной ученицы, которое и стало причиной моей поездки. Девочка писала, что не хочет жить, потому что кругом обман, расчет и жадность. Обычный юный максимализм.
Я встретилась со школьницей, которая была бы ярким олицетворением образа серой мышки, если бы не ее огромные вдумчивые глаза-колодцы. Поговорила с ее подругами, учителями и родителями. А вечером я сидела у Таньки. Она перебирала одежду, откладывая некоторые вещи, чтобы отнести их в церковь.
Помню, я говорила:
— Кому нужны старые тряпки? Я всегда выкидываю их в мусорку.
А моя рассудительная подружка ответила:
— Всякое бывает! Вдруг кому-нибудь что-нибудь из этого добра пригодится. От сумы и от тюрьмы не зарекаются.
После мы отправились на кухню, где продолжили делиться новостями и сплетнями о наших общих знакомых. За этим приятным трепом мы дружно резали яблоки на варенье и компот, а я еще и обдумывала статью. Меня мучило название. Как лучше: «Глаза наших детей» или «Взрослый мир глазами детей»? Все не то! А может «Всевидящее око ребенка»? Ужас! Как «Всевидящее око закона»...
Зазвонил мой мобильник.
— Привет, кисулечка! — услышала я тягучий голос любимого. — Ты не скучаешь? И я тоже...
Фоном звучал женский голос:
— Милый, ну иди ко мне! Я тебя съем... Ты так сладко целуешь... Ну, еще...
У меня внутри похолодело: Алиса!
— Ты где? — спросила я, разом охрипнув.
— У себя дома. Не у тебя же, — он глупо хихикнул.
До чего же больно-то... Я вскочила на ноги.
— Ты куда? — всполошилась Танька. — Что случилось? Куда ты? Ведь одиннадцать часов вечера! Оставайся!
9
Я стала преступницей
Смертоносной пулей летела я по темной трассе, ничего не видя вокруг. Если бы в мою машину кто-то въехал, я была бы только благодарна. Но Бог пожалел мою никчемную жизнь. И, похоже, он уложил спать всех гаишников: меня никто не остановил. Время от времени в кармане заливался телефон, но я его больше в руки не брала.
Я совершенно не помню, как взлетела к Дане на этаж: на лифте или ногами? Ждать лифт у меня бы терпения не хватило, но двенадцатый этаж для моих бегущих ног — это фантастика...
Я отчетливо вспомнила лицо Дани, появившееся в открытой двери: оно было счастливым. Он был рад видеть меня — клянусь! Я пролетела мимо него к комнате... а дальше я ничего не помню.
Потом — милиция, на ковре вырванные клочья волос Алисы, ее исцарапанное мертвое лицо и кровь, кровь, кровь. Яркая кровь на футболке Даниила, его алые от крови пальцы, зажимающие рану, его исцарапанное лицо. Фильм ужасов, да и только.
Я сосредотачиваюсь на том чудовищном дне. После провала в сознании у меня болела голова, с мокрых волос капала кровь. Меня о чем-то спрашивали, я соглашалась. Помню, что была подавлена и ничего не соображала. Меня обыскали, из кармана вытащили нож, которым я резала яблоки у Таньки. Оказалось, я с ним так и выскочила из дома. Потом показали какой-то большой нож.
— Это ваше оружие? — спросили меня, и в их глазах я прочитала ответ.
Я тупо смотрела на нож и согласилась: это действительно был мой кухонный нож, только было непнятно, когда я его принесла. На ноже я заметила красные пятна, и меня стошнило.
— Не выношу крови, — пожаловалась я.
На меня брезгливо смотрели, как на мокрицу. Данечку увели врачи, я попыталась было кинуться к нему, но меня оттащили, и я только крикнула ему вслед о том, как сильно его люблю.
После этого на все вопросы я бессмысленно кивала головой и повторяла «да, да», и подписывала какие-то бумаги. Я думала только о Данечке, и у меня ужасно болело что-то там, где солнечное сплетение, хотя сердце, как известно, находится слева.
10
Суд и приговор
Так следствие закончилось сразу, даже толком не начавшись: а чего тут выяснять, если я с ходу во всем призналась? Если бы меня спросили о большом взрыве, я и в этом случае сказала бы: «Да, это сделала я». По большому счету, для меня уже все было несущественно, даже самая моя жизнь: ведь я потеряла Даниила. И это было непоправимо.
Мне оставалось думать о маме. Я слезно умоляла вернуть мне мой телефон, хотя бы на пять минуток. И сразу же позвонила Таньке и попросила передать моей маме, что участвую в сложном журналистском расследовании: тюрьма изнутри, поэтому пусть она не верит никаким слухам. И еще попросила Таньку сегодня же сломать мамин телевизор и принести ей взамен видеомагнитофон с коллекцией хороших фильмов.
Мигом прошел суд. На нем были журналисты, половину из которых я лично знала. На лицах присутствующих было нездоровое любопытство. Как смешно я сказала! На то они и журналисты, чтобы быть безмерно любопытными. Я сама до этого происшествия была такая. Так что у моих коллег было самое, что ни на есть, здоровое, то есть профессиональное любопытство. Только вот мне хотелось забиться в угол и стать невидимой.
Я хорошо помню Даню на суде. Оказывается, я ранила его неглубоко и неопасно, поэтому он выглядел вполне здоровым, лишь чуть бледнее обычного. Он был прекрасен, как весенний бог, и оттого, что я не могла до него дотянуться, я любила его еще больше.
Даниил меня не обвинял. Он сказал, что не может давать против меня показаний, потому что я ему очень дорога. Тем не менее, под напором прокурора он рассказал, как я ворвалась к нему в квартиру, вытащила Алису из кровати, мы стали драться и царапаться, а потом я ее душила и ударила большим ножом, который принесла с собой. Даниил пытался помешать, но я поцарапала и его, а заодно ранила тем же ножом. Для суда и зрителей картина была ясна и чудовищна. Для меня, надо сказать, тоже.
И тут прозвучало слово «наркотики». Оказывается, у меня из машины, из карманов, из сумки было изъято разное количество порошка белого цвета, который является особо мощным наркотическим веществом. Это было совсем непонятным, потому что у меня не было пристрастия даже к табаку. Но я не стала спорить с этими фактами: все было мелочью, по сравнению с тем, что я потеряла.
Из приговора я помню только слово «виновна». Еще бы не виновна! Ясно, виновна! Все это сделала я, только не понятно, ведь я этого не помнила.
11
Попытка разобраться в своем безумии
И вот я закрыта в вольере с голубями, которые считаются самыми кроткими птицами, а на самом деле это звери в нежных перьях. Можно писать научный труд «Агрессивное поведение голубей в неволе». Жаль, что люди не занимаются переводами с птичьих языков, я бы им многое рассказала.
Погас свет. Голуби заняли свои жердочки, а у меня сна ни в одном глазу. В человеческой жизни я была «совой»: ложилась поздно и могла проваляться в постели до одиннадцати утра. Похоже, эти биологические часы остались во мне вместе с человеческой памятью. Хотя так и должно быть: я ведь только представляю себя птицей, а на самом деле я человек — журналист Кира Красина.
Нет, все-таки надо перейти в другое качество, — решаю я и начинаю твердить: «Я Наполеон, я Наполеон...». Нет, это слишком древняя персона... «Я Штирлиц, я Штирлиц... Нет, все-таки я женщина...» Перебираю в памяти всех известных женщин. Но ни одной дамы, достойной моего подражания, точнее, сумасшествия, мне не приходит в голову. Придется оставаться голубкой. Нет, буду сама собой: «Я Кира Красина, Кира Красина...» Ведь я знаю, что я человек, вспомнила свою женскую жизнь, почему у меня не исчезают перья?! На моей лапке (не руке!) фосфоресцирующе светится все тот же номер ноль тринадцать. Интересно, где мое шикарное изумрудное кольцо?
Сна, как не было, так и нет, и я поднимаюсь к заветному месту, где отогнута сетка. Сейчас в темноте я постараюсь с нею справиться. Я вцепилась клювом в гибкий пластик. Да, крепкий материальчик придумали для голубиного вольера. Если, конечно, царапать и грызть ночь за ночью, то через... Интересно, через сколько дней или месяцев дыра станет достаточной, чтобы можно было выбраться на волю?
Неожиданно ко мне поднимается еще один голубь и тоже пытается ухватиться клювом за мой отогнутый кусочек пластиковой сетки.
— Тебе что надо? — злобно гулькаю я. — Брысь!
В полумраке я вижу на его лапке фосфоресцирующий номер ноль ноль семь. Тоже мне, суперагент нашелся! Жалея о том, что я не кошка, крылом пихаю этого озабоченного сексуального маньяка.
— Эй, ты, курица! — раздается снизу человеческий оклик, и меня ослепляет белый луч фонаря. — Голову сверну! Кыш оттуда! А ты, чертов агент, в суп захотел?
12
Польза от подслушанных разговоров
Внизу стоят двое мужчин в белых больничных накидках, из-под которых выглядывает форма, очень похожая на военную. В руках у одного фонарь, у другого — сачок на длинном удилище. Дважды повторять мне не требуется: я не самоубийца. Быстро планирую к жердочке, и слышу разговор военных, которые стоят, высвечивая фонарем угол, из которого я удрала.
— Петрович, скажи, а кто эта тринадцатая? — спрашивает тот, кто с сачком.
— Журналистка Красина, слыхал?
— Это та, которая соперницу кухонным ножом прирезала?
— Она, самая... Красивая была тетка, Красина эта. Не длинная и тонкая, как твое удилище, а такая, какой должна быть женщина. Мерлин Монро, одним словом. Но и птичка из нее ничего получилась. Ей подобрали красивые перышки...
— Вот не знал, что она здесь... Слушай, Петрович, а что с этим, ее красавчиком- стриптизером?
— Весел, как скворец. От него, говорят, даже у судьи башню снесло. Их вдвоем папарацци в гостинице застукали...
— Вот почему журналистке так много дали: пожизненное!
— Нет, Илья, не только поэтому. У нее нашли наркотики. Везде, даже в лифчике... Хотел бы ты, Илюха, пошариться у нее в лифчике? Поздно пить боржоми. Ха-ха! Не пошаришься. Никто не пошарится. У нее теперь вместо лифчика — перья! Ха-ха! — Петрович был явно доволен своей шуткой. — Ага! Видишь, там дыра, — он показал пальцем в угол, подняв выше фонарь. — Вот, умная стерва! Бежать надумала... Она и днем здесь крутилась, в журнале наблюдений записано. Я вот, что скажу: умных людей надо сразу стрелять, тогда проблем не будет. Умных баб — тем более. Вот она убежит — мы будем виноваты. Может, ее отравить?
— А получится? — с жалостливым сомнением спросил Илюха. — Помрет — вскрытие, небось, будет... Не отмажемся. С работы попрут, да и за решетку могут засадить... Или нет? Все равно надо вызвать ремонтников, пусть заделают отверстие. А седьмой номер кто?
— Агент, что ли? У него кличка «Агент» из-за номера. А вообще, он фальшивомонетчик. Деньги печатал так, что от настоящих не отличишь.
— А... Талант, — уважительно сказал Илья.
— Ага. Только лучше жить без таланта. Легче. Вот, как мы.
13
Для успешного бегства нужен сообщник
И они вышли. А у меня нестерпимо болело мое крохотное голубиное сердечко: я думала о Данииле. Но ведь я и не надеялась, что он уйдет в монастырь. Что ж больно-то так? Вот это называется потерять все: человеческую жизнь, любовь, а о достатке, квартире и машине смешно даже вздыхать.
Кто-то клювом потянул меня за перо. Это был ноль ноль семь. Я зло цапанула его и пришла в себя: нечего распускать сопли! Надо сначала вернуть себе человеческий облик, а потом разбираться со своей человеческой жизнью. Точнее, справиться со своим безумием, а женские проблемы — на потом.
А сейчас... сейчас надо себя поздравить: отрицательный результат — ведь тоже результат. Моя ночная попытка сделать шаг к свободе провалилась, но она кое-что прояснила.
Вывод первый: здесь везде понатыканы видеокамеры, иначе не объяснить столь быстрое появление этих стражей. Нас охраняют, как военный объект.
Во-вторых, нас, голубей, изучают и результаты наблюдений записывают в специальный журнал.
В-третьих, в таких условиях я одна сбежать не смогу, мне нужен товарищ. Я благосклонно посмотрела на своего соседа по жердочке — на номера ноль ноль семь, потом решила, что еще лучше — это заиметь несколько помощников. И обвела взглядом весь вольер.
В-четвертых, я поняла, что нужно быть особо осторожной. И с горечью призналась себе, что бежать мне рано. Чтобы вылечиться от безумия, надо в нем разобраться. Оно у меня какое-то изощренное: я возомнила себя птицей, а птиц принимаю за людей. Нет, я всех считаю птицами, включая себя... А охрана? Их-то я вижу людьми. Где-то я подобное встречала, только там речь шла о собаках. Не у Гоголя ли? Я силилась вспомнить «Записки сумасшедшего». Да, если я выздоровею, то такое напишу! Держитесь, Николай Васильевич... Нет, у Гоголя соперников нет и быть не может.
После некоторых размышлений я поняла, что мое сумасшествие объясняет все: и наблюдение, и охрану, и изучение. В моем лице наука имеет феномен безумия. Как меня не беречь, не стеречь, не изучать? После того, как мир, в моем понимании, стал логичнее, я заснула.
14
План побега из вольера
Утро в вольере было шумным. Голуби безжалостно дрались из-за еды, смотрели через сетку на небо и кричали. Нежного воркования я почти не слышала.
Зашло четыре человека в белых халатах, накинутых на военную форму. Они, тихо переговариваясь, рассматривали угол, в котором я хотела прогрызть и процарапать окно на свободу. Пришлось признать, что люди здесь работают оперативно. Значит для них важно, чтобы никто из голубей не улетел, не пропал, словно на каждом из нас стоял гриф «совершенно секретно». Итак, вожделенное окошко запаяют. И нужно искать другие возможности, чтобы выбраться из клетки.
В голове моей стремительно, как детские кубики, выстраивались планы. Я осознавала всю нелепость этого занятия: ведь эти птицы и вольер существуют только в моем больном воображении, и воспринимать это как реальность, значит еще больше запутываться в своей болезни. Но что-то надо было делать! Хотя бы ради тренировки мозгов. Мне хотелось оставаться человеком даже в птичьем облике, точнее, в безумии. Причем, уважающим себя человеком.
Вот задачка для человеческого ума. Как может птица выбраться из вольера, напичканного видеокамерами? Кстати, сколько их, видеокамер?
Я облетела вольер и насчитала девять видеоглазков. Многовато для птичника. Девять камер наблюдения для... — я прикинула на глаз количество пернатых товарищей — для пятидесяти птиц.
Интересно, почему я тогда номер тринадцать, а не пятьдесят? Наверное, с тринадцатым что-то случилось. Что? Сбежал? Навряд ли. Скорее всего, он сдох. А вот и первый вариант побега: прикинуться трупом, как граф Монте-Кристо, и выпорхнуть на свободу. А если будут вскрывать, как предполагал Илья? Не успеют... Убегу! Нет, не годится. Ведь ясно, что мое птичье тело затолкают в полиэтиленовый мешок, где я благополучно задохнусь. Не возьмут же голыми руками то, что считают падалью.
Так я перебирала план за планом. Раздумывая над очередным сценарием побега, где я героически должна была пробиться через выход, я себя остановила. Если я женщина, я должна действовать по-женски: мягко, обольстительно, любовно... и коварно.
В этот же день я взялась за реализацию плана, который назвала «Миледи». Здесь требовались выдержка и терпение — достоинства, которыми я никогда не могла похвастаться. Поэтому я битый час убеждала себя в том, что спешить мне особо некуда, а рисковать никак нельзя. Главным объектом для своего сценария я выбрала Илью.
На мой женский взгляд, Илья не был красавцем. Худощавый, высокий, нескладный, словно растение, которому не хватало солнца. Но у него были чудесные глаза: светлые, как легкий дым, длинные, как лодки, и искренние, как радость ребенка. Мой человеческий опыт подталкивал меня именно к этому человеку.
Когда я в первый раз спустилась к Илье на плечо, он всполошился и закричал:
— Кыш-кыш! Не обгадь меня! Башку сверну! — и замахал руками.
Но я тут же перелетела к нему на ладонь, перебирала лапками, хлопала крыльями и ласково захватывала клювом его пальцы. Илья удивленно покачал головой и боязливо провел рукой по перьям. Так и пошло. Когда он входил в вольер, я, нежно воркуя, садилась ему на плечо, ласково покусывала его за ухо, терлась гладкой головкой о его шею, как кошка. Илья брал меня в руки, прижимал к себе, гладил и кормил очищенными кедровыми орешками, нежно повторяя «белочка моя» и «ласточка моя».
С другими работниками вольера я тоже была ласковой, но не настолько. Вскоре я стала всеобщей любимицей. И в то же время все завидовали Илье. Я пробудила в людях ревность.
— И что она к тебе липнет? — с завистью спрашивал Илью то один, то другой его сотрудник. — Гляди-ка, любовь, какая! Что она в тебе нашла?
Парень расцветал от гордости и демонстрировал чудеса дрессировки: я, танцуя, перепрыгивала у него с ладони на ладонь, затем усаживалась на плечо, а он поворачивал ко мне голову и целовал меня в клюв. М-да...
И только Петрович говорил:
— Ты будь поосторожнее с этой стервозой! Это тебе не пионерский лагерь, тут контингент отъявленный! Ты знаешь, что в ее черепушке? И я не знаю. А может, у нее умысел, какой? Еще подведет тебя под монастырь... Отравить бы ее...
— Да что такая маленькая голубка может сделать? — махал рукой Илья.
Но я и Петровича старалась умаслить, как он меня ни гнал. И он быстро подобрел. Для вида еще отмахивался, когда я подлетала, но все равно подставлял ладонь с кусочками пирожного, припасенного, как я догадывалась, для меня. Он называл меня «стервочкой» и «дрянушечкой», но произносил это с неловкой лаской и старался незаметно провести пальцем по моей головке. А я танцевала и на его ладошке.
Когда гас свет, и все затихало, я, замирая на жердочке, прислушивалась к своему ноющему сердцу, к боли, которая мне досталась от моей человеческой жизни. И мне хотелось выть. Кричать по-бабьи от своей несчастной, обманутой женской любви. И я начинала думать, что и ни к чему мне прежняя жизнь, человеческая, где нужно думать о заработках, о стоянке для машины, о написании статей, а главное — страдать от любви и ревности.
А может, лучше жить так, как сейчас? Здесь у меня вкусная, теплая жизнь. Меня ласкают, защищают, когда другие голуби начинают клевать. А что еще, по большому счету, надо?
«Интересно, а сколько живут птицы? — неожиданно подумала я. Вороны, вроде, триста лет, а голуби?.. Три, пять, десять?.. Но точно не тридцать пять, а ведь мне тридцать пять лет!»
Словно ветер поднял мои перья, так стало страшно: а вдруг мне осталось жить год, месяц!? И я не увижу маму? Не лягу с книжкой на диван — у меня дома такая замечательная библиотека? Не перечитаю любимого Пушкина? Не искупаюсь в озере? Не пройдусь босиком по траве? И никогда — никогда! — больше не увижу Москву и собор Василия Блаженного! Не увижу утренний Париж! И еще множество прекрасных городов!
Боже, как могла мне прийти в голову эта нелепейшая мысль: до конца своих дней остаться голубем? Да, никогда! Только человеком! Только женщиной! Да, и какая радость — быть птицей в клетке?! Я вытянула головку и, расправив крылья, напрягла их, наслаждаясь хрусточком косточек и током крови под кожей. Мне безумно захотелось лететь, штопором ворваться в небесную высоту, хоть какой-то толк, хоть какую-то радость получить от того, что я птица.
И я отчаянно взмыла вверх, больно стукнулась о потолок и рухнула, зацепив жердочку и какого-то голубя, который, в свою очередь, куда-то полетев, кого-то сбил. Началась цепная реакция. В птичнике поднялся панический птичий переполох. Метались голуби, хлопая крыльями. Прибежали люди в белых халатах. Я лежала на полу, как мертвая, и ко мне подскочил Илья. Он схватил меня в ладони, прижал к груди и выскочил в коридор, который был отделен от вольера двойной решеткой. В коридоре горел свет.
— Ах ты, ласточка моя, бедненькая! Жива? Жива?! — спрашивал Илья, поворачивая меня во все стороны.
Я через силу, открыла свои круглые глаза, то и дело их закатывая.
— Вот, и хорошо! Вот, и умница! — твердил Илья, бережно гладя меня дрожащими пальцами. — Я заберу тебя отсюда, голубонька моя.
Я медленно закрыла глаза. У меня болела голова, я повредила крыло и чувствовала себя трехсотлетней вороной.
Продолжение следует...