Утро было долгим, нудным, серым, в заботах и трудах. Надоело. Хочется чего-нибудь такого, земного, как пелось в одной из песен времён советского кинематографа. Земного. Да нет, как раз земное, земледельческое и надоело. Я не землеройка, землероить землю с утра до вечера. Постояв босыми ногами на траве, потоптавшись беспричинно на одном месте, осмотревшись, махнул рукой – и так сойдёт, решил, что хочется чего-нибудь такого, скорей всего лесного, где ни забот, ни газонокосилки, ни собачки виляющей хвостиком, танцующей на задних лапках передо мной, просящейся на ручки, лучше на загривок, покататься под завистливым взглядом кота, тягуче позёвывающего и между зевками отрывисто, мягко, заискивающе мякующего, именно мякующего или вякующего, а не мяукающего, вот уже почти полчаса вытягивающего из меня словно жилы из жертвы миску молока.
Из дома, рисуя бёдрами, талией, грудью и плечами походку «дефиле», подняв вверх руки согнутые в локтях, лебедиными крыльями разведённых в стороны и чуть-чуть за спину, собирая в пучок волосы, фиксируя заколкой, выплывает моя благоверная:
- Ой! А погода-то разгулялась! Может кресло вынести и зонтик поставить? Как думаешь?
- Ум-м-м-мммм… - стонет моя грудь, выдавливая из себя воздух, толком ещё и не успевший втянуться в неё лёгкими, даже закашлялся, на мгновение позабыв, как дышать.
Бегу в дом, хватаю шезлонг, бегу на двор, ставлю, раскладываю, бегу в дом, хватаю зонт, бегу на улицу втыкаю в землю рядом с креслом, раскладываю, слышу:
- Чуть правее! Нет, чуть левее, нет, сюда, туда, обратно… Вот! Всё, хорошо, оставь так!
- Точно?!... – не веря своим ушам, задаю уточняющий вопрос.
- Кажется, да…- в её голосе улавливаю сомнение.
- Кажется или точно? – напрягаюсь я.
- Ну… ладно… оставь так… - небеса посылают её устами снисхождение ко мне.
Хватаю газонокосилку, тащу в сарай, скручиваю шнур, вешаю на крючок в стене, разворачиваюсь… чуть не сшибаю собачку, танцующую на задних лапках у меня в ногах, преданно заглядывающую мне в глаза и занудно, нытливо поскуливающую:
- Ну, покатай на ручках!..
- Тьфу! Нечистая сила!!! – вырывается у меня от неожиданности.
Хватаю собачку на руки, поглаживая, хожу по участку взад вперёд. Проплывая над котом, собачка всем видом показывает своё превосходство над ним и нежную любовь к хозяину, мягко, ласково прижимая к его груди маленькую головку. Кот в ответ, напоминает хозяину о миске молока, давно осточертевшим и коту и хозяину:
- Вя!
- Что – вя?! Что – вя?! Все – вя! А я, что, не человек? Мне ничего не надо? Или рук и ног у меня с десяток? Жди! – ворчу, проходя.
В спину слышу повторное, уже настойчивее:
- Вя!!!
- Да, дам я тебе молока! Отстань!
- Вя!!!
- Милый, а ты не мог бы мне зонтик наклонить? У меня что-то не получается… - благоверная виновато-чарующе хлопает ресничками красивых глаз в мою сторону, надув щёчки, сделав губки бантиком.
- Тьфу! – опускаю на землю собачку, ласково шлёпаю её под зад,- Гуляй!
Собачка, закрутив хвост колесом себе на спину, победоносно, гордо, неспешащей трусцой пробегает мимо кота. Тот, делая безразличный вид, потянувшись, бросает в воздух очередное:
- Вя!!!
Бегу к зонтику, освобождаю поворотный механизм, наклоняю зонтик в сторону солнца:
- Хе! Смотри, совсем, как спутниковую антенну направляю на спутник.
- А креслице?
- Что креслице?
- В тенёк…
За спиной требовательное:
- Вя!!!
Переставляя «креслице», бубню под нос, раздражаясь:
- Ну достали же уже… Одной зонт туда-сюда, нагни-выгни , «креслице» переставь, другому молока дай, третью покатай на ручках… Всё, решено, в лес пойду.
- Вя!!!
- Да пошли уже!
Иду в дом за молоком. Теперь кот, отыгрываясь на чувствах собачки, столь же победоносно задрав вверх хвост, играя кончиком хвоста вправо-влево, львиной, осанисто-тяжёлой походкой промаршеровал мимо последней, урча на всю «Ивановскую» от удовольствия:
- Вот вам наше с кисточкой!
Открываю холодильник, достаю пакет молока, лью в кружку, подогреваю в микроволновке, достаю, лью в миску кота, всё это время сидевшего у миски, сопровождавшего мою беготню одабривающим громогласным урчанием. Ставлю миску перед ним:
- На, бесёнок… пей истязатель!
Кот, не прекращая урчать, пьёт взахлёб.
Фу-у-у-у! Пора валить в лес, пока все не очнулись и не озадачили чем-нибудь, озарившим прекрасными мыслями их мозг. Прекрасными, естественно, для них.
Бегу в комнату, расчехляю камуфляж, одеваюсь, снаряжаюсь… Выхожу во двор:
- Я в лес погулять.
- Хорошо, погуляй, отдохни. А…
После её «А» меня передёргивает и скукоживает: «Чёрт, сейчас озадачит…скорей, скорей, на цыпочках, на цыпочках валить… ничего не вижу, ничего не слышу…»
- … компас не забыл?
- Слава тебе, Господи! Вступился! Отвёл беду! – думаю про себя и вслух, - Нет, не забыл. Ну, я ушёл?
Дело в том, что компас такая штука, как талисман. Стоит мне его забыть, нате вам, пожалуйста, приключение. С ним приключения меня, правда, тоже по пятам сопровождают, но без него они, прямо скажу, уж очень, порой, пакостями пакостны, до самого, так сказать, нутра пронизывающими.
Как-то пошёл в лес, глядь, а компас забыл: «Да ладно, на часок-два всего, по краешку леса, не заглубляясь, гульну и домой. Дело к вечеру. Загуливаться не стоит.»
Хочешь рассмешить Бога, расскажи ему о своих планах! Это я уже потом поговорку вспомнил, часов через семь, когда в потёмках домой вернулся весь грязный, мокрый не до нитки, а далеко за нитку, аж до костей… В бурю попал… Заблудился… Буря мглою небо кроет и так далее, с полагающимися такому событию последствиями: громами, молниями, потоками воды сверху, потоками воды по низу, ураганным ветром, шатанием, падением деревьев, сучьев… и среди такого устрашающего буйства природы я… маленький, сопливенький, скрюченный, глазками-пуговками вокруг себя зыркающий, тихонько скулящий: «Мама… я домой хочу…» Но, каковым гоголем я потом вышагивал, по возвращении! То видеть надо было. Одним бочком, другим бочком важничал по комнате, рассказывая, геройство своё в буре описывая, непочёмное моё дело к опасностям.
Рассказывать рассказывал, а на ус намотал – компас первое дело при сборах в лес.
Свобода! Вот ты какая! Стою в лесу, ароматами его дышу, наслаждаюсь.
Лес интересная, если так можно выразиться, вещь, однако, ничего особенного для большинства людей не представляет. Иди в лес, иди по лесу, иди лесом, тамбовский волк тебе товарищ, медведь на ухо наступил, лиса ты хитрая, ёжик в тумане, не свисти, ты, что, филин, кабан жирный, олень безмозглый, и многими другими эпитетами, не говорю о других, но меня награждали, посылали напутствуя. Такое понимание леса в сознании большинства и такое ему применение, такие сложившиеся о нём в их головах умозаключения, такое видение частички прекрасного нашей необъятной Родины. Я с ними не спорю, по причине того, что полностью согласен в части, о чём перечислено обо мне выше. А как же мне с ними не соглашаться, если я людям верю? Не верить людям нельзя, люди плохого не думают, не скажут, не посоветуют. Люди на то и люди, не подумавши что попало не ляпают, языком не формируют, язык им для другого дан, приятности разные во рту перемешивать, на вкус их определять и в горло проталкивать, что понравилось, и изо рта выталкивать, чему противление организма означилось, вот для чего язык. А мысли говорить, им к языку рот добавлен. Он тоже плохого не скажет, по воспитанности своей во-первых, во-вторых, кому же в охоту, когда его поганым обозвать могут, тем более ещё заткнуть порекомендуют? Людей я слушаю, людям верю, хороших людей больше, а плохих всего один я, так как же людям не верить?
Вот такой, неправильный человек, в неправильный, совершенно другой лес, в представлении добрых людей, пришёл.
Чем встретил меня лес? Ужом, растянувшимся на большой, толстой обломившейся сосновой ветке, греющемся на солнце. Маленькой, отчаянной шавкой, бросавшейся на меня, рыча и лая, яки грозный зверь, выгуливаемая молоденькой девушкой по узкой, накатанной редкими машинами, грунтовой дороге вдоль леса, которая давно подзоросла травой, оставив видимыми лишь две узенькие калии и те, местами, подёрнуло всепроникающим, все сущим, жёстким мхом. Отбившись от собачки, улыбнувшись её хозяйке, бодрый и одушевлённый продолжил путь в глубь леса, на встречу неизвестному, без сомнений интересному.
Натоптанная тропа. Чу… Слева слышится шорох в траве, стебли колышутся, будто неутомимый ветерок, играя ими, забавляется. Останавливаюсь. Интересненько! Трава шуршит, убегая от меня в сторону от тропы, волнуя поверхность. Кого обмануть хочет? Укрывает кого-то. Не проведёшь! Ага, вот кого укрывает от меня трава – ёжика. Остановился, пыхтит угрожающе, всем видом своим демонстрирует настрой, готовность к непримиримой борьбе за свои владения, жизню свою. Посмеялся я над ним, похвалил за мужество, отвагу, сфотографировал, вернулся на тропу, а там новое видение – большущий жук! Редко таких видишь. Бежит через тропу, усами страху на меня нагоняет. Вспомнился фильм «Звёздный десант». Жуки там были огромные, из-под земли вылезали, пламя изрыгая, всё вокруг себя сжигали. Но я тоже не лыком шит, устрашениям разным не поддаюсь, не менее смелый и отважный, мне тьфу жука каблуком бесстрашно раздавить, а ёжику пинцетом все иголки повыдёргивать…
Я может и плохой, да, несомненно, благородный. Ёжика не тронул и жука не затоптал, а, как и ёжика, только сфотографировал. Сфотографировал, стою, нежусь в своём благородстве, жаль больше никто моего благородства не видел. Обидно. Такое благородство взапросто так, никем неувиденное, пропадает.
Тут на тропу мой старый знакомец выходит, егерь местного лесного хозяйства:
- Здравствуй! – хорошее, приятное слово мне говорит, - Рад тебя видеть. Давно не встречались. – продолжает.
- Взаимно приветствую и рад встрече! – отвечаю, пожимая протянутую мне егерем руку.
- Что, снова в дебри, или так, не углубляясь, погулять? – спрашивает.
- Да, как ноги выдержат, и на сколько дыхалки хватит. Наконец-то выбрался в лес. Браконьеры не балуют? Кстати, по весне, на запруде, почти голый скелет косули видел. Толи подстрелили, подранок, толи сама издохла, провалившись под лёд и не сумев выбраться…
- Это, где случилось?
- А, помнишь, года два назад, где я в болотняке сам под лёд ушёл? Прямо, почти на том же месте, у берега и видел.
- Хм… Схожу посмотрю. Может рысь зарезала…
- Рысь?
- Да. Рысь.
- Да, ладно. Неужто и впрямь рысь завелась? Вот увидеть бы, посмотреть.
- Ха! Оптимист! Рысь увидеть. Это тебе не лису или кабана выследить. Животное осторожное, скрытное, за версту человека чует, да, и поди, её в лесу заметить, что на луну пешком слетать. Следы жизнедеятельности оставляет, а себя пока не показала. Самому интересно выследить, но очень осторожная, собака.
- Кошка…
- Что, кошка?
- Рысь, говорю – кошка! – смеюсь.
- Ха-ха-ха, мне смешно, ишь, сострил. Понятно, что кошка, но… собака… умная и хитрая, не подступиться. Ладно, пойду, типа службу нести. А с рысью, смотри, осторожней. На людей сами не нападают, но, кто его знает, не стать бы исключением из правил.
- Спасибо за хорошую новость и отеческую заботу о моей безопасности, принял к сведению. Ну… Давай, давай, до свидания!
- Не, понял! Ты, что, бОльно хочешь? – егерь, улыбаясь, попытался сделать грозным лицо, сдвинул брови, сморщил лоб, - А, то, смотри, я беспощаден во гневе!
- Ладно, ладно… - отступился я, - Давай, счастливо тебе.
- Ещё раз скажешь «давай», ногу сломаю! До дому не дохромаешь!
- Ха! Ха! – смеюсь, - Прикольное у нас расставание получилось.
- И не говори. – тоже смеясь, егерь пожал уже мной протянутую ему руку.
Снова лес. Натоптанная людьми тропа давно осталась где-то в стороне и далеко-далеко позади. Осматриваясь, любуясь лесной глухоманью, в охоточку, в приятном расположении духа, в приподнятом настроении, иду по еле заметной теперь уже звериной тропе. Не люблю выгуливаться по краю леса, где чистенько и страхов никаких, приключений не сыскать, ни во что ни вляпаться, ни потонуть, ни обо что не споткнуться. Какое такое удовольствие от прогулки в расписном сарафанчике, кружевном платочке на плечах, жеманно семечки лузгая и в сторону сплёвывая? То, барышень дело, глазки строить, плечиком берёзку подпирать, томностью дыхания грудь свою волновать, парней молодых объёмами прелестей колышущихся смущать, завлекая под каблучок своей туфельки, будущее их под себя устраивая.
Другое дело, где дикий зверь ходит, не пуганая лесная птица воздух крылом режет, да так порой крикнет, что кожа гусиными цыпками вся пойдёт и нутро холодеет. Где деревья вповалку, замшелые, трухой землю осыпают, а те, что силы своей ещё не лишились и за землю прочно корнями держатся, небо кронами подпирают и так густо друг к дружке стоят, что ясным днём средь них находясь, редкие лучи солнца пробившимися к земле видишь. А, где-то там, за ними, кто-то вздохнёт тяжко, охнет, задышит часто и задохает, будто втянул в себя ядрёного самосада, схватило горло и не отпускает, не откашляться, не отдышаться, и грудь старческая клокочет надрывно не в силах уняться… болото. Живёт лес своей жизнью, кого пугая, кого к себе маня, а кому и дела до него нет.
Иду, лес ногами меряю. Подошёл к притопку в низине. Здесь вода даже в жаркое лето по земле стелется, как из влажной губки, на поверхность сочится под тяжестью поступи. Место кабанами примеченное, излюбленное. Поросло всё кустарником так плотно, что человеку через него не протиснуться, какой силою не обладай он. Обходи или, согнувшись в три погибели, мелкими шажками, по хляби мутной, в лаз ныряй, кабанами в ивняке пробитый и так до самого выхода с другой стороны. Там же, будто в иной мир выныриваешь! Тропа в пригорок упирается, на подъём ведёт, на самый его пуп выводит, солнечным светом залитый. С перепада такого светового, с непривычки, глаза сами закрываются, веки, сильно-сильно сжимая, слезу непроизвольно пускают, выдавливая. Пообвыкнешь секунды, слезу смахнёшь и осторожно, потихонечку взору своему свободу предоставляешь, веки разжимая, чтобы новому миру дивиться, открывшемуся. Всё в ярком свете, яркими цветами расписано, глазу и настроению в радость. Берёзы стройные, белые, кроны, что юные девицы опростоволосили, от платка освободив, озорно встряхнув головой, распушили, раскидали по сторонам, расправили, и ветер подхватил их, играться не наиграется. Шумят зелёные листья, дрожат на ветру, свет солнечный бликами от себя отражая, любоваться не налюбуешься. Рядом сосны, что парни, все как на подбор высокие, стройные, важные, силушкой молодецкой с ветром меряются, поскрипывая, качаются, но не даются ветру себя прогнуть, переломить. Вот где коса на камень нашла!
Ложишься на землю, руки за голову, а над тобой небо голубое, бездонное, облака белизны необычайной, местами в прозрачную дымку растворяясь, плывут, убаюкивая, сказочные миры тебе рисуют. Слабеет тело, веки смыкаются и уж не помнишь, как голова на бок склонилась, не в силах подступившую дремоту развеять, от себя отогнать. Дух от земли, цветов, травы, леса такой источается, так мягко, приятно тебя обволакивает, укрывает, успокаивает, чему и противиться желания никакого.
Что это я?! Разомлел совсем, расслабился. Так рассказ рассказывая не дорасскажешь, размякнув в мякину в сон провалишься. Не стоило и начинать тогда, рассказ рассказывать, коли конца его слушатель не услышит. Неуважение, последнее дело к уважаемому человеку, а читатель мой уважаем мной всегда, если он, конечно, не подлец какой или другого рода нехороший человек. Ты же не таков?
У меня на дела от безделья совсем времени не хватает. Если уж не дела делать, так хоть рассказ дописать, ну, правда же, ну, верно же, а?
Очнулся от дрёмы, букашка, божья коровка, на кончике носа сидит, сверху солнышко припекает, снизу, брюшко её, нос мой греет. Букашка, а тоже нежничать любит на солнышке, поспать в удовольствие. Осторожно беру божью коровку в ладонь, присаживаюсь, другой рукой опору о землю нащупывая. Ищу глазами самую высокую былинку рядом с собой и, найдя, пускаю на неё растерявшуюся неожиданному своему приключению малютку. Повертелась недоверчиво на ладони, не веря снизошедшей, вот так, ниоткуда, вдруг, свободе, и побежала, сначала по пальцу, с него на травинку, зацепившись, перебралась, там на самый верх, крылышки расправила и айда, только её и видели. Маленькая мошка, а живая, своё разумение к жизни имеет, своё понимание, свои радости, печали…
Что ж, отдохнули, поленились, можно дальше путь держать, как говорится солнце ещё высоко, однако и вечер не за горами. Снова тропинка, почти незаметная, и не тропинка вовсе, а трава слега примятая, да, листы папоротника, будто наизнанку вывернутые, светлым низом вверх и по ходу наклонённые, как зверь шёл. Недавно прошёл, иначе не увидел бы я следа, всё через час-два прежний вид приняло б. Шаг широкий, видно лось прошёл. Он, родимый, вон, о сосну бок чесал, волос свой пучком на коре оставил, почти на уровне моих плеч. Слышит меня, уходит. Лось видит плохо, однако слух имеет отменный, если почуял тебя, то уж к себе не подпустит, в пустую за ним проходишь, только время потратишь зря.
Впереди бурелом, деревья валом друг на дружку попадали так, что крупному зверю не пройти. Ушёл лось в сторону, а мне что, человеку, беда не велика, по земле ли ходить, по деревьям ли лазать, через них, под ними тело своё изгибать, если силёнка есть. Так напрямую и решил идти, где по стволу наклонённому, где под ним, где над ним, знай, сучки не цепляй одеждою и всё. Деревья толстые сучковатые, корнями кряжистыми землю повыворачивали, падая. Одно такое навалилось под углом на другое, арку образовав небольшую, я под неё в рост и пошёл, смерив взглядом, прикинув умом, не обвалится ли на голову мою, не должно, крепко деревья сучьями сцепились, не разорвать. Только ступил под арку… Нет, не угадали. Не упало дерево, не зашибло, как бы вам того не хотелось меня в гипсе видеть беспомощного, заплаканного, под капельницей. Не от того мне как-то не по себе стало, не от таких мыслей, а от того, что спиной, затылком своими опасность почуял другую, от чего взмок весь холодным потом… а почуяв, в сторону отпрыгнул, рука на рукоять ножа, при поясе, сама собою легла мгновенно, обернулся резко, вверх смотрю… испарина на лбу, капли пота по вискам стекают… Рысь, глаза в глаза на меня смотрит! Застыла, к прыжку готовая, передние лапы свесив, задние пружиной напрягла, переминаясь на них. Охотится видно здесь, не ожидала человека увидеть, от того осторожничает, силу свою ко мне примеряет. Окраса рысь в рыжину, серыми пятнами, разводами, хвост куцый, уши с кисточками, морда бакенбардами украшена, скалится, клыки острые оголяя, и рык тихий, глухой, как из бочки, откуда-то из нутра идёт. Понимаю, отведу глаза, может прыгнуть, за слабость приняв такое поведение. Зубы на неё скалить, всё равно, что голыми дёснами пугать, против её то клыков.
- Вот тебе и до луны пешком долетел!.. – припомнились слова егеря, и, кто-то, где-то далеко икнул, а ветер донёс до меня эхом.
Медленно достаю из ножен нож, плоскостью клинок к ней поворачивая, смотри, мол, зверюга, у меня клыки по более твоих будут, сам также медленно пячусь назад, на расстояние недосягаемости её прыжка. И рысь, увидев сталь клинка, решила не испытывать судьбу, рыча и огрызаясь в мою сторону, в два прыжка по стволу спустилась на землю. В последний раз, оглянувшись на меня, оскалила пасть, издав полу рык полу шипение, ни то ни сё, но очень грозное, до костей ознобом пробирающее, прыжок и нет её… лишь мокрые штаны на мне и страшные воспоминания. Шутка, а то и впрямь подумаете чего-либо такое. Мокрые штаны, не мокрые, а взопрел я весь натурально. Стою, смотрю на то место, где рысь мне мордочки строила, обалдевший, ошалелый от увиденного, позабыв, что дальше-то мне делать надобно. Застывшая статуя посреди леса с ножом в руках. Очнулся от неожиданно пришедшей мысли, тьфу, сфотографировать надо было, рысь то, ах ты бабай, да ещё ёкарный, как же ты оплошал, такие кадры упустил, прямо беги за рысью, проси всё заново повторить, вот беда, вот беда, как же это я так оплошал. В расстройстве нож в ножны пристроил, иду по лесу, ничего не видя:
- Ну, как же так! Ну, как же так… Второй раз шанса до луны пешком долететь может и не случиться… ну, как же так… так сплоховать… - а ноги идут и идут, как та старая лошадь, сами вывели к дому…