I
– Я принял решение, – уведомил принц. – Я не знаю, кто виноват, но знаю, что делать.
Элоиза Мак-Гроу. Кар-Ру-Сель в Стране Оз
Культурному чернокожему, к тому же седому, русский язык знать полагается, это понятно, это естественно, но где все остальное? Где, спрашивается, почетный караул? Нет, в Датском королевстве не все в порядке, если даже на почетный караул для законной русской императрицы скупердяйничают. Сутки в психушке продержали, да еще про какие-то фунты яблок любви целый день спрашивали, все нервы истрепали! Слава Богу, негр вмешался и увез ее сюда, в особняк, – он считался собственностью Романовых, какая-то из незаконных императриц тут жила одно время при советской власти. То ли датчане у себя эту власть свергли давно, то ли на нее внимания не обращали, – Софья не поняла, но седой чернокожий был вежлив и сказал, что особняком она может пользоваться до тех пор, пока ей нужно. Тоже нахал. А откуда она, Софья, может знать, когда ей станет не нужно?
Нечего и вспоминать про мерзкий ритуал с прошением политического убежища. Ну, в принципе с монархами так иной раз бывает, но когда это убежища просили законные русские императоры? Софье объяснили, что императоры – нет, а вот императрицы иногда просили. И как раз в Дании. Софья попросила негра навести справки, оказалось, не враки. Ну, ладно. Попросила. Велели обождать в особняке, никуда не ходить, местные короли, как узнала Софья – самые древние в Европе. Тысяча лет им. Ладно, пусть решают, им деваться некуда. Кнуд Седьмой, датский король, как сказали Софье, до вечера играет в гольф с каким-то другим королем, она не поняла, с каким. Ну, пусть играет.
Особняк, конечно, был так себе, но если рассматривать его как так себе, то – ничего себе, название у него оказалось забавное – «Ведёрное». Два этажа, башенка, парк приятный, только пустой по осеннему времени. Негр предложил Софье не стеснять себя в расходах, но тут же опять все испортил, добавил, что уведомит ее, если она превысит лимиты. Софья вообще-то понимала, что такое экономия, но и помыслить не могла о том, как это можно экономить чужие деньги. Она решила пока про лимиты не думать. Тоже, нашли дурочку, императрица для них, видите ли, лимитчица.
Софья узнала о том, что побывала в копенгагенской психушке уже тогда, когда ее оттуда забрали. Поначалу она решила, что попала в медпункт по приему лиц императорского, минимум королевского звания. С ней там вели долгие разговоры на неважном французском, потому что другого общего не нашлось, спрашивали – что она предпочитает, фунт стерлингов за фунт яблок любви, то ли ей достаточно будет получить фунт за фунт; Софья вообще не поняла, про какие яблоки любви с ней беседуют, и очень пожалела, что так мало знает о геральдике и символике, – а ну как у Романовых любовное яблоко в гербе или еще где-то, потом вспомнила про суд Париса и объявила, что яблоко любви принадлежит ей по наследству, от какового заявления психиатры сильно приуныли. А Софья еще и заявила к тому же, что даже многие фунты долларов не заменят ей яблока любви. Тут как раз Софью затребовали какой-то американец с пожилым переводчиком, и беседы на французском кончились: американец, как все американцы, говорил только на английском, а переводчик был черный, и русский знал. Софья устала от вспоминания французских слов и про пом-д’амур пока решила не думать, хотя и могла бы припомнить, что это всего-то помидор.
Мэрчент любил давать инструкции, а не исполнять чужие, и для него приказ Форбса сопроводить Софью Романову «куда угодно», потому что с этого момента ван Леннеп вообще не советует уделять ей внимания, все само и так случится, был последней каплей. Он сухо поздравил Софью Романову с прибытием в свободный мир и предложил ей обычный набор минимальных благ: програму по защите свидетелей, возможность изменить имя, внешность и все остальное, уехать в Аризону, Аргентину, Арнемленд и дальше по алфавиту, если хочет, и жить там тихонько. Софья сказала, что ни в какой Арзамас не поедет, а законный ее престол в России, имя и фамилия у нее природные, императорские, менять их она еще с ума не сошла. Полковник осерчал – не ровен час, еще и вносить залог за эту мадам Романову? Он вздохнул, вспомнив, с какой охотой датские врачи спихнули ему Софью, оставил негра-переводчика присматривать за ней в Копенгагене и улетел в Колорадо, забыв даже записать личный номер негра.
Тот не очень переживал, в ЦРУ у него было не меньше десятка номеров, а само ЦРУ о нем знало ровно столько, сколько он того хотел, то есть вообще ничего. Слишком долго он прослужил на Истрии вышибалой в ресторане «Доминик» у Долметчера, чтобы кое-чему не научиться. Подлинное имя его было Марсель-Бертран Унион, был он тайным жрецом-вудуистом, и знал далеко не только русский язык. Его хозяин предпочитал давать подчиненным не инструкции, а свободу действий. К северу от столицы не по назначению использовался дворец одной особы русского императорского семейства, перепроданный лет пятьдесят назад. Дворец был рядом со столицей, у моря, километров за десять к северу – рвануть оттуда в город, не умея машину водить, будет не так-то просто. Негр воспользовался свободой действий и Софью в купленный ради такого случая этот самый особняк; Софье он объяснил, что в этом доме одно время жила вдова троюродного брата Софьиного деда.
– Седьмая вода на киселе, конечно, ваше императорское величество, но уж не погрябайте! – негр определенно бравировал знанием русских идиом; Софья их не знала, так что и оценить не могла, но в особняке решила обжиться. Прислуги там было маловато, но зато не имелось клопов и впервые, после долгих месяцев московских гостиниц, Софья хорошо отоспалась. При выключенном телефоне это было нетрудно, а Унион позаботился не только о том, чтобы телефон возможной императрице не докучал. Кофе ей в постель подал очаровательный восточный мальчик в тюрбане, голый до пояса, в шароварах, босой.
– Я не вылупился, – произнес мальчик тоже по-русски, хотя Софья еще ничего не произнесла, а только подумала, – вот вам, во-первых, кофе. Во-вторых, вот вам словари, но вообще-то они вам не нужны, мэтр Унион, – он выговорил «Юньен» – сам вам все переведет, что нужно, я по-английски плохо говорю. А в-третьих... я к вашим услугам... – закончил мальчик, очаровательно покраснел и потупился.
Софья выглотнула кофе, но вкуса не ощутила – настолько отвлек восточный мальчик ее от будничных императорских мыслей. Мальчик был хоть и чурка, но такой красавчик, что просто сил никаких, красота его была того же сухопарого типа, что и красота некогда возлюбленного пасынка Всеволода, – Софья, впрочем, того уж и не помнила. Она что-то мысленно попробовала представить, даже толком и не подумала ни о чем конкретно, – а мальчик уже выскользнул из шаровар, под ними были черные трусы типа «советские семейные». Мальчик и трусы сбросил, чему Софья совсем не удивилась, – собственно, как еще иначе должен вести себя восточный паж у постели русской императрицы? – но вместо того, чтобы пасть к Софьиным ногам, стал снова напяливать трусы, только наизнанку. И – исчез, как не бывало. Только и остались от мальчика тюрбан да шаровары. В следующий миг со звоном рассыпалось стекло, через него в комнату стреляли.
Софья даже испугаться не успела, а за окном уже кого-то схватили, кто-то визжал не своим голосом, еще через мгновение в выбитое окно ввалился Унион, колотя длинноствольным револьвером кого-то по темени. Софья с интересом смотрела на происходящее, но ее больше занимало – куда делся мальчик, она уже считала его своим приближенным, уже наметила его «в случай». А негр потащил пойманного через всю спальню и исчез в дверях, только и пробормотал Софье какое-то «сорри», мог бы и «пардон» сказать, как культурный. Скоро негр вернулся и попросил прощения, объяснил, что Лига борьбы с Романовыми все еще сильна, но очередной агент обезврежен, а пресс-конференцию он предварительно назначил на восемнадцать тридцать.
– А паж?
Унион понял не сразу, но все-таки понял, понимающе улыбнулся.
– А паж после конференции, наша... э... Лига защиты Романовых пригласила его... э... лично для вас. Э... прекрасный паж, уверяю вас. Лучшие рекомендации. – Негр деликатно подвинул к Софье поднос с вырезками из газет и вышел. «Да, личная жизнь у царицы вся на виду, вся урывками...» – подумала Софья с грустью. Так вот теперь придется жить, увы. Титул велит.
На подносе лежали копии вырезок из русских зарубежных газет; никогда Софья не думала, что их так много. В Париже выходила газетенка «Русское слово», в Нью-Йорке – «Новая русская мысль», в Сан-Франциско – «Русские известия», а еще и в Австралии, в Парагвае, в Бразилии, и чуть ли не на Соломоновых островах – словно все сговорились позабыть остальные языки, кроме русского. И газеты болтали только на одну тему – они были против реставрации Дома Старших Романовых, хоть и по разным причинам. О чем только не было наврано и наклеветано в этих статейках! В австралийской газетенке был помещен коллаж: внутри рыцарского щита смонтировали четыре портрета, один ее, Софьин, снятый еще в аэропорту, она там была сфотографирована с оттопыренной нижней губой, а напротив нее – откуда они его только взяли? – портрет ее братца-недоумка, словно бы полудремлющего. Внизу был намек, гнусная историческая параллель: под Павлом – голова «Медного Всадника» и его простертая рука, и черная эта лапища указывала на четвертую часть композиции, фрагмент репинской «Царевны Софьи» с людоедским взором и повешенными стрельцами за решетчатым окном. Софью взбесила не своя параллель, а братнина: Софью приравняли к Софье, ладно, но почему Павла – к Петру? Почему не к Павлу, почему он тут не нарисован в гробу, с «апоплексическим» скарятинским шарфом на шее? А тут потупил свои поганые свинячьи глазки, дегенерат, и только и думает, как бы сестре-императрице подлянку подсунуть какую-нибудь, выродок! Рыло гадючье...
Заграничные монархисты начинали обычно с того, что не признавали никаких потомков Александра Первого, потому что тот был масоном, – «хотя в конце жизни он масонство и запретил, но не в этом дело», подловато оговаривались они. Утверждалось иной раз, что лишь потомки императора Кирилла Первого, и только они, имеют право на власть в России. Софья с трудом разобралась, что «Кириллом Первым» объявил себя некогда сын великого князя Владимира Александровича, старшего среди младших братьев императора-алконавта Александра Третьего.
Другая газета, которая была покрепче подкована, вкладывала «императору Кириллу» по первое число: и отец-то у него был президентом Академии художеств, что для царского рода непристойно, а государь тогдашний и вовсе того Кирилла чуть титула не лишил за неправильную женитьбу, даже лишил его права передавать титул по наследству, потом простил, но сам Кирилл Владимирович в семнадцатом году красным знаменем размахивал, присяге изменил, пошел против незаконного, но все же царя. Объявил потом себя «Кириллом Первым», его даже копенгагенская мать Николая Второго за императора признать не захотела, – а главное – в двадцатые годы надавал боярских званий всякой шушере, да и сыночек его хорош, на грузинке женился, а грузинских царей на российском престоле столько побывало, что державе на столетия достаточно.
Гневному антикирилловцу пороха больше ни на что не хватило, обложить по первое число всех прочих Романовых он обещал в другой раз, и требовал чего-то под названием «земский собор». Софья мало что поняла, но сделала вывод, что если все эти потомки князя-художника Владимира прав на трон не имеют, то у нее, у Софьи, от этого становится еще больше прав.
Софья отвела глаза от газеты и приятно удивилась: возле ее постели сидел на ковре восточный мальчик в одних только черных трусах, без тюрбана. Был он все так же хорош собой, краснел и вызывал приятные мысли.
– Все в порядке ... – пробормотал мальчик, но времени приказывать Софья уже не имела, она сгребла мальчика в охапку... и осталась им довольна. – в шесть тридцать у вас пресс-конференция, – сказал мальчик, снова очутившись на ковре.
...Но в шесть тридцать не было ничего. Мрачный Унион на похужевшем русском сообщил Софье, что в предоставлении политического убежища ей отказано, есть двое суток на кассацию, но что делать дальше – надо решать сегодня же. По датским законам экстрадируют человека в ту страну. из которой он в Данию прибыл – а эта страна пока что, к сожалению, все еще называется «Советский Союз». Хотя, конечно, обоснования Копенгагена о требовании экстрадиции ни с какой стороны не удовлетворяют условиям Европейской конвенции об экстрадиции от 13 декабря 1957 года.
Софья впала в ярость. В конце концов, никакая Дания ей не нужна задаром, она собиралась к тетке в Лондон, а этот Копенгаген занюханный с его русалочками пусть провалится на дно морское.
К полночи оказалось все иначе. Видимо, вмешался король Кнуд. Гуманность датского правосудия выразилась в том, что прилетела Софья из Советского Союза, а юридически сейчас это государство проходило фазу смены названия и было неясно – согласится ли правопреемник принять на себя все советские геморрои. «В силу того, что к экстрадированным в СССР лицам, как общеизвестно на Западе, применяются в обязательном порядке пытки колодками, ледяной камерой, бамбуковыми палками, каленым железом, недоваренным рисом, железной девой и деревянной пилой, королевский суд Копенгагена в экстрадиции гражданки Романовой постановляет отказать»
«Посмели б они у меня согласиться, еще чего!» – подумала Софья. Однако, что с Софьей делать дальше – не понимал никто. Продать билет в Лондон ей соглашались, но предупреждали, что лететь всего час с четвертью, но вот в Хитроу могут начаться неприятности, глядишь, дальше дьюти-фри и не пропустят.
Пользуясь связями, Унион вытряхнул из кабинетов и баров пять-шесть лучших адвокатов и разве что не телепортировал их в замок Ведере. Поскольку гонорарами и карами Унион пригрозил во всех смыслах безграничными, к трем утра, основываясь на мало известном за пределами заинтересованных держав скандинавском праве, в котором никаких особенных поисков прецедента в истории искать не надо – и, значит, надо добиваться лишь права на выезд в третью страну, притом в такую, где не будет нарушено уже сформулированное правило – проще говоря, где мадам Романова как член императорской фамилии не будет подвергнута восточным пыткам. По счастью, разговор велся на датском, английском и на юридической латыни, Софья ни одного из этих языков не понимала – а не то плохо бы пришлось законникам.
Однако Унион потребовал большего – он желал знать, что делать дальше. Юристы замялись. Поняв, что каши с ними не сваришь, он предложил им рассмотреть латиноамериканский вариант убежища в дипломатической миссии какого-нибудь Эквадора, хоть и понимал, что может обречь того, кто это убежище предоставит, на муки адские – да и предоставит такое убежище только тот, кто сам его гарантировать не сможет. Между тем устранять племянницу своего шефа жрец считал совершенно неразумным: из любого человека никогда не поздно сделать отличного зомби
Юристы опять почесали языками и решили, что для мадам Романовой будет всего лучше оказаться вне юрисдикции каких-либо готовых законов, иначе говоря, к примеру, поселиться на корабле в нейтральных водах. Однако Унион понимал, что и это Софью не устроит и даже не спасет. В итоге к утру, когда возможная императрица глубоко спала, было принято решение только в королевстве Датском, пожалуй, и возможное: ей предстояло подселение в международный капсульный отель, деликатно называвшийся на языке юристов – «остров дьюти-фри». Вот и беспошлинная зона – только не в Хитроу. Юристы уже придумали – где. На то они юристы. Капсульный отель в тысячу квадратных километров... Унион задумался. Общая площадь княжества Тристецца, где он так долго работал вышибалой, была всего двадцать два. Ничего, неплохо живет княжество который век... Остров Дьюти-Фри, как выяснилось, довольно хорошо был известен датчанам. Активисты местных сексуальных меньшинств давно претендовали на этот островок – после того, как полицейские вышибли дюжих байкеров из копенгагенского района Кристиансхаун. Было ясно, что не тут, так там эта публика себе что-то отвоюет, и правительство никак решить не может, то ли гетто для них в столице завести, то ли остров подарить, находящийся под совместным управлением четырех государств – все-таки четверть головной боли меньше, чем целая и копенгагенская.
Остров располагался в Балтийском море довольно далеко к востоку от более известного острова Борнхольм, целиком датского, и был при этом втрое больше последнего. Разные народы называли остров по-разному. Эсты – Роовлидсааре, шведы – Оранаре, немцы – Рауберинзель, по-любому получалось «разбойничий остров». Датчане называли его Роделанд, по имени датского адмирала-пирата на русской службе Карстена Роде. Если где и помнили об острове всегда, так именно в России. В 1570 году Иван Грозный на пиру в Александровой слободе в присутствии князя Никиты Романовича Серебряного подарил остров каперу, адмиралу Карстену Роде с его флотилией в двадцать два корабля. Адмирал довольно скоро – и навсегда – угодил в датскую тюрьму, но память о его подвигах осталась, как осталось и название. Только русские называли эту землю иначе: остров Буян. Предстояло вывезти туда Софью и ждать у моря погоды. К сожалению, у Балтийского моря погода более всего похожа на настроение русского человека, она почти всегда плохая.
Между тем Софью все настойчивее требовали на связь из Лондона, а попасть туда она не могла. Пользуясь тем, что она спала, по видеотелефону на запрос отозвался сам Унион, и представился ее пресс-секретарем. С экрана него смотрела пожилая, подтянутая женщина – надо полагать, великая княжна Александра Михайловна. Или княгиня? Если замужем, то княгиня, – но, похоже, нет. Впрочем, нет – императору Александру она лишь правнучка. Значит – княжна крови императорской... если, черт возьми земский собор не решит иначе. Унион надеялся, что не решит: судя по властности взгляда была «Тетка Александра» для русского престола подарком не большим. чем племянница.
Княжна заговорила.
– Верно ли, что члену августейшей семьи препятствуют воссоединиться с родственниками? В Лондоне моей племяннице подготовлена торжественная встреча.
Унион сделал таинственное лицо.
– В Копенгагене передвижению члена августейшей семье ограничений нет, но по поручению короля Кнуда Седьмого, видимо, сейчас улаживаются формальности.
Тетку перекосило.
– Торжественная встреча члена императорской фамилии даже по приказу короля не может быть отменена!
– Потребуется согласование между королевскими домами Великобритании и Дании, а это, боюсь, вопрос не одного дня.
– Так нам что, всем в Данию плыть? Что за безумие на почве предрассудков?
Что-то в этом вопросе прозвучало для Униона знакомое, но тетка подумать не дала.
– Ладно, ждать нельзя. Княгиня Софья будет пока что оставаться в Дании? В Копенгагене?
– Не совсем в столице, но... близко.
– Где – «близко»? Дания и Великобритания уже много лет не требуют друг у друга визы, я и группа встречающих – все до единого граждане свободных стран Европы. И Америки.
Унион понял, что лучше сдаваться.
– Возможно, вам и вашим... коллегам проще будет встретить госпожу Романову на датской территории.
Тетку вновь перекосило. Теперь полагалось сдаваться ей. И она сдалась. Правда, сообщение о том, что приглашают ее и друзей на остров Буян, что-то человеческое в ее глазах зажгло.
Бешенство, охватившее Софью, можно не описывать. На нее, в отличие от тетки Александры, название острова никакого впечатления не произвело, мало ли островов на свете, всех не упомнишь. Но выбора ей не предложили, только уведомили, что лететь придется небольшим самолетом, а погода скверная. Разве только если морем, это можно организовать, всей-то дороги часа на три, не больше. Человек двадцать катер на борт примет, этого для охраны должно хватить. Конечной целью плавания Софье был назван старинный город Карстенбург, как бы столица острова, и Софья смирилась – раз уж ей наконец-то гарантировали долгожданную встречу с теткой-соратницей.
* * *
Пейзаж острова был неприветлив, таким мог бы быть вид на лунный кратер, вывернутый наизнанку, окажись тот на Земле. При общей площади острова что-то в тысячу квадратных верст, места в море он занимал много больше: он был причудлив очертаниями, извилистая бухта вдавалась в него с севера и вела в самый центр, извиваясь и ломаясь, как не всякая змея сумела бы. В конце пути она превращалась в идеальное, хоть и небольшое прибежище для катеров и лодок. Над бухтой нависал городок Карстенбург, чьи дома карабкались вверх по выветренным скалам, почти до самой вершины пика Бамбино – главной и единственной настоящей горы Буяна. Название было точно не балтийское, откуда оно взялось – плохо понимали решительно все те, кто пытался о его происхождении догадаться. Карстенбург некогда назывался Родовод-на-Буяне. Говорили, что правил им не вполне исторический царевич Гвидо. Может, он и был тот бамбино?
Историки славянских племен утверждали, что некогда остров был разделен между племенами правичей и левичей, они же буянычи. Если это и так, то напоминали о них лишь два сомнительных капища на входе в главную бухту острова, по одному с каждой стороны. Оба племени вымерли к двенадцатому веку, раньше, чем их успели окрестить, так что спросить – кто они были и что – не представлялось возможным. В середине четырнадцатого здесь высадился датский король Вальдемар Четвертый Аттердаг и объявил его собственностью своей короны. Позже остров переходил из рук в руки, заселялся и безлюдел после очередных набегов и эпидемий. Четыреста лет, прошедших со времен адмирала Карстена Роде, не отбили охоту у искателей кладов: казну его искали и в недрах острова, и – чаще – на дне морском, ибо часть территории острова ушла под воду. На дне лежало многое, корабли времен вымерших династий и кости давно не виданных на Балтике китов, но вот сокровища адмирала, надо полагать, были спрятаны где-то в России, не иначе как там же, где библиотека царя Ивана Грозного: кому делать нечего, пусть ищет.
Город состоял из одноэтажных домов скандинавского вида, складывавшихся в улицы, среди домов и лавок в нескольких местах виднелись церкви вполне православного образца, торчал щипец кирхи, выше всего располагался неприветливого вида замок Гаммельфестнинг, перестроенный столько раз, что опознать его стиль и эпоху едва ли кто-то взялся бы. Там, над обрывом в добрых пятьдесят саженей, пристроился местный музей, точнее, несколько музеев, портретная галерея, археологический, центр изучения славянских языческих культур и еще многое, на что нормальный турист, которому в холодное время нужны только отель, вид на море и ресторан, смотреть не пойдет. Тем более – если он член законной императорской фамилии. Между тем над замком возвышался колоссальный круглый донжон, неприступная башня саженей в пятнадцать. Еще во вторую мировую он использовался как маяк, но нынче все четыре державы от греха подальше никому сигналов оттуда не подавали.
Катер, которому бурная Балтика определенно была нипочем, медленно втиснулся в свинцовые воды Адмиральской бухты. Софья была предупреждена, что проживать она временно будет на историческом Русском Дворе, отреставрированном недавно к ее прибытию. В формулировке этой было правдой все, кроме последней части: реставраторы ни про какую Софью знать не знали и вообще были из Южной Америки, а Русский Двор на острове существовал чуть ли не раньше, чем на Руси водворились Романовы. Софье знать об этом было не обязательно, Двор сохранял автономию при всех режимах, лояльно делая вид, что находится под совместным управлением всех балтийских держав сразу. Дания считала остров собственной территорией, Швеция терпела в своих территориальных водах, Германия считала его исконно немецкой землей, Польша вовсе пригородом Гданьска-Данцига, СССР отлаивался обычным «нехай клевещут» и был уверен, что остров – земля нашенская. Для всех это был удобный оффшор для отмывания денег, а заодно – станция спасения утопающих под патронажем давно покойной российской императрицы Марии Федоровны.
Прямо против причала стоял на площади, точнее, на носу бронзового драккара, бронзовый же король Вальдемар IV Аттердаг. Знаменит был король тем, что очень удачно продал Эстонию тевтонскому ордену, а на вырученные деньги откупил назад большую часть драгоценностей датской короны, разбазаренной предшественниками. Потом он удачно вступил в союз с ганзейскими купцами, но скоро оказался в состоянии войны с ними и вообще потерял половину территории страны, чуть не год прятался в пещерах у пика Бамбино, а помирать отправился в замок Эльсинор на Зеландии, где, как сказали Софье, кто-то еще раньше Вальдемара умер очень знаменитый. Софья ничего не поняла и в толк не могла взять – с какой стороны все эти допотопные короли и знаменитости должны интересовать законную русскую императрицу и ее прославленную тетушку.
Ее погрузили в карету, запряженную парой невысоких лошадок, которых она мысленно обозвала клячами, ибо случайно заметила, что это кобылы, а не жеребцы – уж могли бы для императрицы и рысаков подобрать, племенных, аравийских, тоже жлобы такие. Унион сел на козлы и отвез ее высочество на Русский Двор, где та, уморившись на катере пожелала поужинать, прилечь, – а дальше она решит, что захочет делать.
Вечерело, к пяти часам вечера в октябре на Роделанде становилось почти темно, а небо к тому же было обложено тучами. К восточному берегу острова причалила ветхая деревянная лодка с единственным гребцом, – кроме него в лодке находился еще и пассажир. Он стоял посредине деревянной посудины, натянув на голову капюшон, и смотрел в одну точку на скалах, где виднелся купол то ли часовни, то ли небольшой церкви. Если вдоль берега, то отсюда до Карстенбурга было километров пятьдесят, а если знать дорогу поперек – так в десять раз меньше.
Пассажир переступил на голый штранд острова, – назвать эту нищую поверхность над урезом воды пляжем язык бы не повернулся. Стало немедленно видно, насколько стар гость, хотя и наделен немалой силой. Гребец вместе с лодкой отчалил, на прощание махнув кому-то в высотах сильным фонарем. Щупая дорогу посохом, старик побрел вглубь острова, дорогу он знал отлично. Горестно тыкаясь в дюны, старик ругался на архаичном русском наречии, проклиная идиотов, вконец изувечивших берег, из-за которых остров скоро в море смоет.
Тропка из дюн вела вверх, стало почти вовсе темно, но путник лишь изредка светил под ноги крошечным карманным фонариком. Дорога привела старика к часовне, где мерцали свечи, давая свет скорее оконному стеклу, видному с моря, чем самому помещению. Гость толкнул дверь и вошел, не переставая тихо ругаться. Перекрестился назад, в сторону моря, и рявкнул:
– Ксенофонт!
Из полутьмы послышалось:
– С прибытием, отец Маркел.
В освещенный круг вышел огромный мужик в старинной одежде, с бородой лопатой. Это был Ксенофонт Тимофеевич Бурундук, сын последнего камер-казака империи Тимофея Бурундука из терского казачества, некогда служившего начальником охраны вдовствующей императрицы. Родившийся уже в Дании и в глаза не видавший родного Терека, он, между тем, являл собою образец совершенно музейного воина Собственного Его Императорского Величества конвоя. Он стоял перед старцем почти по стойке «смирно», разве что без папахи, такой же стройный, как храм, хоть и необычный. Одет он был в красный форменный кафтан с шитьем, видимо, доставшийся от отца.
– Здорово, отец Маркел.
Старец до ответа не снизошел, рухнул на колени, повернулся к алтарю задом, перекрестился «обратным крестом» – снизу вверх, от живота начиная, грянулся лбом в пол и зачастил:
– Отче святый Прокле, во имя Отца небесного и Сына и Святого Духа аминь. Во имя отца земного и сына земного и Духа земного аминь. Заклинаю архангелом Михаилом и архангелом Сатанаилом, и отцем Сисинеем, и наставителем Аполлинием: положу перст в воду недержаную и погружу его трижды с молитвою и без оной, дам пить ее, глаголя: ты еси трясея окаянная, прииди ко цесаревичу Павлу, ты еси гнетея окаянная прииди ко князю великому Никите, ты еси злобея окаянная, прииди ко князю великому Ярославу, ты еси глущея окаянная, прииди ко княгине великой Ляксандре, и ко государю всея Руси неявленному, придите – желтея, неедея, корчея...
Ксенофонт опустился рядом. Ретивости Маркела в нем не наблюдалось, но поклоны, притом земные, он отбивал с покорностью.
Старец набрал воздуха и забормотал едва слышной скороговоркой:
– Заклинаю вас да прибежите вы окаянныя трясавицы и дьяволицы ко рабам за тридцать поприщ; аще не побежите, то приведу на окаянных вас архангела Михаила да архангела Сатанаила... аще не приидите начнут вас бити и мучити железными прутьями, дадут вам по три и триста ран на день и прогонят вас и отженут окаянных трясавиц и дияволиц...
До двадцатого ноября по старому стилю, то бишь до третьего декабря по новому, оставалось почти полтора месяца, но старец, хоть и определенно по-своему, молился святому Проклу, архиепископу Констанопольскому, укротителю землетрясений. Святой, облаченный в византийские крещатые ризы, мрачно глядел с темного лика иконы, укрепленной против алтаря, намекая, что от землетруса и вержения лавы подземного ничем, кроме молитвы, уберечься нельзя. Землетрус на Балтике штука редкая, однако... кто знает, все может быть. На Прокла, как известно, народ проклинает нечисть, а для этого занятия у Маркела явно имелись все основания. Старец грянулся в пол еще раз и продолжил, уж к Проклу более не обращаясь, лишь обмахиваясь каким-то косым движением, на крестное знамение вовсе не похожим.
Передать его речь человеческими словами было бы невозможно. он смешивал с русским какие-то сибирские и уральские слова, все более впадая в глоссолалию. Ксенофонт и не пытался. Его радовало лишь то, что кругом холод, раскидывать одежку и вертеться колесом старец-еретик не станет. Летом это случалось не раз, и он каждый раз должен был терпеть и жуткое зрелище, и черную молитву. А что поделать. если иного выхода, кроме как терпеть угрозы и шантаж черного богумила, у храма давно не было? На острове богумилы чувствовали себя безнаказанно: здесь и не в такое верили.
Между тем пустосвят Маркел шпарил наизусть пассажи из богумильской книги, известной как Книга Ивана, она же Книга Катар, бормотал про меры пшеницы и кувшины масла, и слушать его казаку было совершенно неинтересно. Не без оснований он считал себя последним русским наместником Буяна, блюстителем императорской земли, пребывающей на сохранении у датского короля, будто орех в защечном мешке у бурундука. Не зря фамилия казака была Бурундук. Среди казаков на Тереке попадались прозвища куда хуже.
Ксенофонт поднялся и выставил на все три окошка, глядящие в сторону моря, яркие фонари. Дальше его мало что касалось: те десятки черных, кто придет с моря на берег Буяна по тройному знаку, сюда не заявятся, пойдут прямиком в Карстенбург. Правильней сказать – на Карстенбург. Когда город берут в осаду, то мигом войти в него редко удается, казаку ли не понимать. И кто победит – того, видимо, придется считать своим хозяином всерьез и надолго. Казак надеялся, что это будет не Маркел. Уж больно гнусно было слушать православному человеку богумильские вопли черного старца.
Не так уж и много было тех, кто сейчас выбирался из моря на остров и уходил в горы. То ли сотня, то ли вдвое меньше. то ли вдвое больше. Лица их скрывались под капюшонами, оружие спрятано под плащи. Да и не было у их никакого тяжелого вооружения. Хотя даже полсотни обрезов – это что-то. А ну как там больше? А ну как это вовсе не обрезы?... Да и одежда их – то ли плащ-палатка, то ли епанча, позволяла спрятать порядочно всякого колющего, режущего и стреляющего. Словом, хоть это была хоть и небольшая, но армия. Старик все молился в горной часовне, все накликал порчу на императорскую семью, не щадя в ней ни правых, ни левых, а его армия во тьме шла на Карстенбург.
Между тем с противоположной, северо-западной стороны, опять-таки под покровом тьмы с флотилии в полдюжины катеров, подошедших прямо к берегу, высаживалась другая армия. С бортов все ее ряды подсвечивали прожекторы. Армия состояла из низкорослых, по большей части весьма кряжистых женщин в полувоенной форме. Впрочем, отчего «полу»? Для полноты картины этим ротам не хватало разве что погон. Их было много больше, чем черных воинов на восточном берегу, заметно больше, чем две сотни, а точно – кто ж их считал? Разве что их суровая и седая командирша. сошедшая на берег, в которой безошибочно опознавалась британка, но при этом принадлежащая к дому Романовых. Словом, была это Александра Михайловна, не то великая княгиня, не то великая княжна, не то, глядишь, даже не великая, а всего лишь княжна крови императорской, однако, как это ни противно, член высочайшей фамилии, и притом для полного счастья еще и феминистка. Здесь она была за генерала. Ее армия обходилась без молитв и заклинаний и уж точно без проклятий. Кого надо было – тут давно и за дело прокляли.
Они пришли сюда на датских кораблях. Пусть датский король Фредерик II еще во времена Ивана Грозного издал приказ: «Для женщин и свиней доступ на корабли Его Величества запрещен; если же они будут обнаружены на корабле, незамедлительно следует выбросить оных за борт». Александра же, будучи в своем императорском праве, выбросила бы с корабля одним движением всех свиней и королей – кто хуже, она и не задумывалась. Все – хуже. Кроме ее личной армии.
Жуткие австрийские «штейры», отнюдь не полицейское оружие, даже рассматривать не хотелось. Если у черной армии все было попрятано под епанчу, то здесь не прятали ничего, от одного вида этих десантниц хотелось убежать подальше из поля зрения. Возраста бабы были разного, хоть и все моложе своего генерала. Это были амазонки без коней и без луков, им не требовалось ни то, ни другое, и от этого становилось с каждой минутой их продвижения все страшноватей.
Местность здесь была иной, чем с востока острова. Кольцеобразный вал, где-то во тьме заканчивавшийся капищем в честь неизвестно какого бога правичей, не то левичей, это с какой стороны смотреть и чьей научной точки зрения придерживаться, на горы был мало похож, высоты он был невеликой, перелезть можно, да и проломы в нем были. Однако дальше предстояло преодолеть соляные карьеры, выработанные много столетий назад, да к тому же весь довольно долгий путь на Карстенбург усеивали каменные глыбы, из-за которых так удобно отстреливаться, – если есть, от кого.
Две армии шли к столице острова с противоположных сторон. Столица тем временем большей частью спала, меньшей – занималась любовью и держала военный совет. Первые две категории ничего дурного не ждали, третья же только плохого и ждала. Выше города, в наиболее отреставрированной части замка, у длинного стола собралась компания весьма разношерстная. Председательствовал человек с чисто датским именем Йорис, он же Григорий, и странной фамилией Морейно, формально считавшийся директором археологического музея, на самом же деле бывший на острове чем-то вроде губернатора, правда, кто его на это место назначил, оставалось загадкой. Национальность он свою не скрывал, принадлежал к малочисленной ижорской народности и твердил, что всем его собратьям будет очень удобно переселиться на Буян: как раз поместятся, а прочих можно будет попросить выйти вон. Себя Йорис видел, ясное дело, местным королем, или уж президентом, на худой случай. Кроме него тут опять наблюдался креол-вудуист, вертевший в пальцах зажигалку, а кроме них присутствали десятка два молодых мужчин вида не балтийского и не скандинавского, скорее почти негроидного, и еще две белых женщины из числа тех, которых нормальному, тем более ненормальному, фотографу немедленно хочется пригласить на фотосессию в журнал для мужчин, такой, что даже в спецмагазинах стараются продавать в непрозрачной упаковке. Крупноватые были дамочки, но это небольшому мужику то самое, что надо.
Перед креолом стояла неглубокая кювета с загнутыми краями, полтора аршина в ширину, и эдак три в длину, вдоль стола. В кювете отсвечивала фиолетовым полупрозрачная жидкость, похожая на денатурат. Из жидкости поднимался пар, слышался сладкий, чуть тошнотворный запах. По углам подноса стояло четыре свечи. Если отец Маркел в часовне исходил проклятиями, молясь своим странным богам, здесь было все и торжественно, и буднично одновременно. Присутствующие были похожи на стаю дрессированных собак, ждущих команды – то ли броситься к мискам с кормом, то ли на спину и под горло обложенному со всех сторон зверю.
Самозваный «губернатор» втихаря от грядущих событий подстраховался по радио. несколько успокоился и уже с полчаса как передал слово креолу, а тот, взгромоздив на горбатый нос очки в круглой оправе, зачитывал отрывки из главного документа, подтверждающего права Софьи на российский престол, которым она изволила поделиться с человечеством. Это были страницы дневника Федора Михайловича, ее отца, которые он вел в первый месяц войны, летом 1941 года, в пригороде Москвы.
– «...В конце концов, в нашем роду был уже случай передачи власти в стране через женщину, через Анну Петровну! –читал креол и сразу переводил на английский. – Боже, благослови! Не дай угаснуть роду! Дочь назову Софьей. Ни в какие приметы не верю, себя неудачником не считал и не считаю. Пробую успокоить мысли и записать их. Около тринадцати узнал о бомбардировке немцами Житомира, Киева, Севастополя. В четырнадцать двадцать повторили утреннюю речь Молотова. Стоят очереди у керосиновых лавок и сберегательных касс. Бешено раскупаются водка и ювелирные изделия. Видел несколько человек в противогазах. Чем поможет противогаз при моем происхождении? Вчера Вышинский, по верным сведениям, был в театре, на «Маскараде», сидел до конца. Значит, власти за четыре часа до нападения ничего не знали. Раня плачет и говорит, что нужно уезжать.
Двадцать четвертого. Сегодня первый раз бомбили, что-то вроде фейерверка, ничего не понял. Раня все время плачет и твердит, что зря не послушались ее брата и не вернулись на Урал. По сводке у противника – «небольшой тактический успех». Почему у противника, а не у хваленой Красной Армии? Из сберкассы выдают по двести рублей в месяц. Букинисты книг не покупают. Скоро призовут. К лучшему: мне полагается быть на фронте. Это он пусть сидит в метро на закрытой станции. Или он уже на Урале? Ведь и меня найдут, если понадобится. Мало ли какие повороты в судьбе страны возможны. Дядя Никита пропал, больше в живых никого. Раня должна родить, хоть еврейка, будет наследник. Иначе на мне все оборвется, конец, сто лет впустую.
Тридцатого. Живем на вулкане. По радио опять разговоры: создан «комитет обороны», Молотов и прочие, все те же. Денег нет. В скупочных громадные очереди, цены платят такие: грамм золота – 12 руб., тут же продают его по 60 рублей на зубные коронки. Интересно, кто их себе сейчас вставляет. Грамм серебра – 30 коп. Серебряная столовая ложка идет за 5 руб., столько же стоит пачка папирос.
Получил повестку, пошел в воекомат. Пока не нужен, велели ждать. Что-нибудь нашли? Будут держать живым, в заложниках. Рано или поздно должно было случиться. Восемьдесят лет узурпации, потом четверть века сплошной ошибки, – должна когда-то и справедливость быть. Чем еще можно сплотить русский народ, кроме необходимости встать на защиту царя и отечества?
Первого. О вчерашней тревоге в газетах ни слова. Видимо – настоящая. Говорят, перехватили немецкие бомбардировщики за двести километров. У нас изъяли радиоприемник. Начато изъятие телефонов. Скоро будет настоящая цивилизация. Так сказала Раня. Она держится молодцом и тоже хочет ребенка. Пусть девочку. Слишком велик шанс погибнуть. Кто бы ни родился – нужен наследник. Назову Софьей».
В этом месте Унион сделал паузу, чтобы присутствующие осознали – какое это важное место. Но пауза длилась недолго, не ровен час, спросят, собирался ли покойный родитель назвать Софьей ребенка даже в том случае, если родится мальчик, и продолжал:
«Третьего. В семь утра говорил по радио Сталин. Волновался, дважды пил воду. Немцы, оказывается, бомбили Могилев и Смоленск. Раня плачет про свой родной Волковысск, а ведь почти его не помнит. В сводках уже бобруйское и борисовское направления. Граница империи насмарку. Неприятные заявления японских министров.
Двадцать четвертого июля. Завтра ухожу на фронт. Может быть, в этом месяце Ране повезет. Шанса может больше не выпасть. Разбомблены Спиридоновка, Поварская, разбомблен дом Грибоедова, осталась цела только мемориальная доска с его удивленным лицом. Всюду, даже в комиссариате, бардак. В четырнадцатом году такого не было. На что младшие родственники были недоумки, а и то такого бы не допустили...»
Униона слушали внимательно и с некоторым ужасом, но ему самому, видимо, было неинтересно – что там происходило в Советском Союзе сорок лет назад – все равно все давно кончилось и повлиять ни на что могло. Одни участники тех событий качались на виселицах, другие лежали в гробах и урнах, из остальных, еще живых, сыпался песок, даже приличного зомби не сделать. Но чувства жреца были обострены до предела, и он чувствовал – время заполнить чем-то нужно, ближе к рассвету у стен замка станет неспокойно.
Рассвет приходить еще и не думал, а вот неспокойно уже стало.
Первые выстрелы прозвучали с востока, из прибрежной цепочки выветренных гор, где никто не жил, только сосны с трудом цеплялись корнями за эрозированные меловые скалы. Охраны у городка и у острова было мало, спокойствие острова гарантировали четыре государства, каждое из которых полагало его своей собственностью и нападение на него почло бы объявлением войны. Лишь у маяка на входе в бухту стояла настоящая стража, Балтийское море – не Красное и не Южнокитайское, ни из Сомали, ни с Филиппин пираты сюда не доплывают. Охранялась лишь бухта и непосредственно сам город, а до него обеим армиям не было дела. Это губернатор и жрец учитывали.
Жрец сорвал очки, сплюнул, резко щелкнул зажигалкой и бросил ее в кювету. Жидкость густо задымилась.
– Сай; конб;т! – крикнул жрец. Видимо, он чего-то подобного ждал, переходя на неведомый язык. Обе приятных дамы рванули прочь от стола, выхватили из-под него длинные карабины и припали к противоположным окнам. Сперва они, кажется, лишь прицеливались, по вскоре защелкали выстрелы. Мужчины высыпали наружу, в темноту, и едва ли побежали за букетами роз для незваных гостей. Пользуясь тем, что улицы все же были освещены, они рассыпались в цепь и через считанные минуты с той же восточной стороны зазвучали короткие очереди.
Обойти замок сверху было невозможно – дряхлый пик уже в последнюю войну сильно осыпался и собирался продолжить саморазрушение. Обойти городок снизу оказывалось тоже непросто – там стояли вызванные самозваным губернатором из Дании тяжелые катера береговой охраны. Заявились они сюда, разумеется, сугубо в мирных целях, а то, что солдаты на них не знали ни единого скандинавского слова – так мало ли народа на белом свете этого языка не знает? Пустяки, дело житейское.
Выстрелы щелкали, но, видимо, чьи-то нечестивые моления в небесной канцелярии все-таки же были рассмотрены и удовлетворены – загромыхал гром. На острове бытовала легенда, что в грозу над ним проносится Дикая Охота, и ведет ее ужасный датский король Вольдемар Четвертый Аттердаг, семь столетий назад сжегший на острове последних идолов капищ правичей и левичей. Несется король с востока на запад, оседлав огромного сурка по кличке Мармота Пестрак, за ним тоже на хищных сурках, рогатых, с торчащими зубами, несутся тринадцать безголовых валькирий, с ними китайские демоны летят на пятиглавых драконах и бьют в деревянные гонги, мчится стадо тираннозавров на трицератопсах верхом, в грозе и молниях догоняет ночь Дикая Охота, облетая земной шар во тьме и никогда не выходя на свет, облетает за сутки в урагане и мчит дальше.
Может, никому эта легенда и не вспомнилась, потому как в небо никто не смотрел, но война началась, и тут, в отличие от войны, о начале которой вел записи несостоявшийся русский царь, наступление шло с двух сторон, и с восточной, и с западной, и тактический успех, притом большой, пока что был у обеих сторон. На улицы города вступили одновременно бойцы двух армий, каждая приняла другую за войско защитников неправильного дома Романовых – и понеслась битва, никакой Дикой Охоты не надо, когда идет такое мочилово, земля вела себя так, что небу было жарко.
Унион даже к окну не подошел. лишь мелкими щепотками добавлял в дымящуюся кювету мелкий зеленый порошок. Дым сгущался, расползался по комнате, стелился вдоль пола и выползал прочь, распадаясь в осеннем воздухе на невидимые хлопья.
Бабы за окнами перешли к рукопашной, черным воинам мешали пелерины, да и уступали они военно-морским пехотинкам числом и, видимо, силой. хотя пока не отступали. Периодически взрывались гранаты, частью световые, но, судя по грохоту, разные другие тоже, даже противотанковые. По горному склону стекали волны фиолетового тумана, хлестал дождь, грохотали копыта и лапы дикой охоты. а Софья Романова спала в своих покоях. как пшеницу продавши, прижав к стене хрупкого восточного мальчика, который дрожал и уснуть даже не пытался: вывернуть наизнанку ему сейчас было нечего.
Немногочисленные воины замка в битву, кажется, пока не вмешивались, лишь не подпускали к ведущим вверх улицам никого с оружием. Но туда пока особо никто и не рвался.
Звуки битвы отчетливо сместились вправо от стола, за которым стоял жрец, иначе говоря, к востоку, так что внизу морские пехотинки, новоявленные стрелицы, точнее, наверное, стреляльницы, то ли стрелкуньи царевен Александры и, надо полагать, Софьи, начинали теснить черных воинов неведомого братства. Но тут в затянутую тяжким фиолетовым туманом дверь ввалился собственной персоной отец Маркел. Быстро перекрестившись своим «обратным» крестом на пустой угол залы, он откинул капюшон, огладил торчащую прямо вперед бороду, на коленки падать не стал, а хряснул по столу кулаком.
– На море на окияне, здесь на острове на Буяне молвлю! Отче земный отче небесный помози оборони! На булатном на дубу птица петух, встаяет рано, голову не дымает не поет, толь же бы не встаяли у рода поганого семьдесят семь жил! Ни на красныя девицы, ни на старыя бабы, ни на молодыя молодицы, ни на сивыя кобылицы, ни на все князи и великие вельможи, рабы божи, архиреи и архимандриты, священники и священницы, дьяконы и дьяконицы, генералы федмаршалы, начальники и подначальники, все пестрыя власти, мужи и жены, и весь народ божий и земный. Поклонися мне, черный ликом, все бразды твои будут!
Маркел захлебнулся, закашлялся. потом выкликнул –
– Анутарасий, Восилутар, Еспфедар, Наакет первенец! Велсамор! Велсамор!
Жрец и ухом не повел, словно не на него гость голос повысил. Только тряхнул в кювету еще щепоть порошка. Черный гость между тем уперся в стол обеими руками и продолжил обличения, все более возвышая голос и срываясь на хрип.
– Поклонись, поклонись! Тунрид;, Бафомет, Никанор! Ей, гряди, Нергал, отца земного врази, покарайте не поклонившегося...
Тут даже самозваный губернатор зевнул. Толпы призываемых богумилом ангелов и демонов на помощь ему что-то не поспешали. Порошок у жреца иссякать не собирался, щепотки падали в кювету все чаще.
Обе приятных девушки отвернулись от окон к столу, подумали и встали справа и слева от старца, и это был отнюдь не почетный караул.
Жрец щелкнул пальцами. Пустосвят онемел. Он очумело зевал, пытаясь вырваться из рук прочно ухвативших его за плечи баб, но ему ли было с ними тягаться. Он раскрыл рот и, вероятно, завыл, но лишь дальние выстрелы нарушали тишину. Бабы слаженным движением мощно приложили его мордой об стол.
По знаку Униона ересиарха куда-то увели, пиная прикладами. Проклятия его и призывы ощутимого действия не оказали, а вудуист присел и отер пот со лба.
– Тяжелый случай, – сказал он, – и что с ним теперь делать?
– Традиционно, опыт есть, – ответил Морейно, – Мальвазию допили сорокового года всю, там на сорок ведер места. Как раз поместится.
– Да уж больно много их тут...
– А и на других бочки найдем. Не хватит – по двое всунем, тоже опыт есть.
– Ну, смотри, а то, может, рабочих рук не хватит?
– Хватит. А баб куда денем?
– В бочки класть нельзя. Из Ниагары выплывут. Из Мальстрима опять же. Опасные, никой богумил не сравнится.
– А зомби сделать?
Унион посмотрел на Йориса как на идиота.
– Ты этих мадам не знаешь. Они законов не писали, вот им тоже закон не писан. Либо труп из такой делаешь, либо она из тебя такое, что лучше тебе не знать. Они совсем не дуры, знают, всем готовят матриархат, обнаглели. Никакому жрецу с ними, с матерущими, не совладать, скоро везде во главе государств королевы и мадам президенты будут. Только убить...
– А из трупов зомби сделать?...
– А труп он и есть труп, из несвежего что сделаешь? Свежий нужен…
Йорис промолчал: куда девать баб, особенно победивших, он решительно не представлял. Но жрец что-то придумал.
– Войска вызвал?
– К утру могут быть – катера четыре в гавань помещается. Вызывать? утром будут
– Маловато, – задумался жрец, – но придется рискнуть. Предупреди, чтобы ждали сигнала.
Самозваный губернатор ушел по лесенке на верхний этаж в радиорубку вести переговоры, а жрец остался в одиночестве. До рассвета оставался еще полный час, выстрелы слышались лишь где-то уже совсем далеко.
На пороге появился гость совершенно неожиданный – казак Ксенофонт Бурундук.
Он помолчал и что-то очень тихо произнес – вероятно, молитву. Перекрестился.
– Аминь. – ответили губернатор и жрец в один голос. Вудуисту христианский жест совершенно не мешал.
– Стреляют, однако... Долго ли того будет?..
– До самого, Тимофеич, тебе ли не знать... А, ладно. С черными разберутся. Но сейчас сюда пехотинки пойдут. Не надо бы им в город.
Казак удивился:
– Так пусть сторожат его, вот и не пойдут в него. Они военные, с поста нельзя! Шаг в сторону, прыжок вверх!..
Жрец впервые хмыкнул. Такое могло прийти в голову только казаку.
– И как их убедить?
Вмешался Йорис.
– У них баба-генерал. наверное, с ней надо говорить. Но они там все расистки.
Жрец понял. Потом запустил ладони в кювету, набрал в них дымящейся жидкости и глубоко, надолго погрузил в них лицо. Выпрямился, дал жидкости стечь по рукам, посмотрел по сторонам.
Зрелище было не для слабых нервов: Марсель-Бертран Унион стал из черного старика вполне северного образца белым человеком средних лет.
Казак перекрестился. Йорис, видимо. чего-то такого ожидавший, только вздрогнул.
– Ну, придется переодеться, – сказал жрец и отправился наверх. Минут через двадцать он вернулся в безукоризненной тройке. От вест-индского жреца в нем были только черты лица и вьющиеся волосы, да и те из седых стали русыми.
– Расизм вреден для здоровья. Меры приняты. Надо встретиться с этой стервой.
На полчаса повисла тишина, нарушаемая только выстрелами на востоке, все более редкими. Сладковатый пар поднимался от кюветы, кружа голову всем, кто оставался в зале – четырем вернувшимся стражам и самозванцу-губернатору. На побелевшего негра-жреца. понятное дело, дурман не действовал.
Губернатор встал и прохромал к окну. На востоке не было еще ни луча, но скоро, как он знал, хмурый рассвет все-таки проклюнется. Он был немного астроном, даже звездочет, но небо Балтики скорее предъявит человеку Дикую Охоту, чем звездный купол. Йорис был вовсе не стар, он знал, что делал, когда сбежал с должности проктолога в московской больнице, перспектив там не было никаких и смотреть ни на что не хотелось. Уж лучше быть незаконным губернатором на острове Буяне, чем средней известности лекарем в русской столице, особенно при его профессии. А тут еще и вверенный ему городок оказался центром интриг королевства датского и империи российской.
Две красотки отсалютовали и ввели пожилую женщину-генерала.
Побелевший жрец встал и склонился в полупоклоне.
– Выше высочество. Марсель-Бертран Унион, дипломатический советник второго ранга, к вашим услугам.
– Где Софья Романова, где моя племянница?
– Ее высочество изволят почивать, просили не тревожить.
Тетка Александра грозно сверкнула очами.
– Для меня она должна проснуться.
Унион сделал знак модельным девицам. Кажется, тетке эти дамы угодили. Девицы выскользнули в дверной проем и поспешили на Русский Двор, где остановилась Софья вместе со своей свитой в количестве одного восточного отрока.
Унион, губернатор и тетка, на которую сладкий дымок не произвел никакого впечатления, обменялись десятком ни к чему не обязывающих фраз. потом как бы между прочим Унион вставил:
– Их высочество прибыли сюда в ожидании своей коронации.
Тетка опешила.
– Какой коронации? Даже речи не может идти!
– Нет, их высочество только затем прибыли в Данию, чтобы приготовиться к коронации на всероссийский престол. Они выбрали местом коронации традиционное место – Успенский собор Московского кремля.
– Что за бред?
– Их сиятельство уверены, что ваша верность и любовь к России неизменны...
– Я заявляла лишь о любви к русским женщинам, жду от нее помощи в борьбе с мужчинами и ничего больше!
– Боюсь, имеет место недопонимание...
Тетка стала белеть.
– Какая коронация, не может быть и речи! Речь идет о борьбе за сплочение рядов женщин, борющихся против сексизма, против объективации, эксплуатации с помощью порнографии, пропаганды гетеронормативности и за любовь женщины к женщине! Борьба не за право на труд, а за право на оргазм, притом не как за инструмент к принуждению и подчинению! Борьба против маскулизма, менинизма, эгалитаризма и мизогинизима, против всех форм женофобии! Против надругательства над исконной доминирующей ролью женского сообщества в цивилизации! Против владычества ничтожного аутсайдерства! Против борьбы за псевдосвободу женщин, насаждаемой жидокоммунистической идеологией и православием! Против мужчинорабства! За ликвидацию мужчин, а не завоевание престола!
Унион подумал, что вот именно с этим последним будут еще какие проблемы.
– Не уверен, что их высочество разделяет ваше рвение в подобной борьбе, она пока что считает главной, если не единственной целью восстановление в России монархии дома Романовых, возглавляемой законной наследницей престола Софьей второй.
Тетка увяла.
– Может, она еще и на шпильках собралась на коронацию? И замуж хочет, и рожать? Может, она пиво пьет?
Насчет пива Унион понятия не имел, в прочем тоже сомневался. Но был уверен, что от борьбы за престол Софья не отступится. Он попытался ответить, но тетку несло.
– Это предательство дела Симоны де Бовуар!
– Боюсь, что их высочество не планирует продолжать дело Симоны де Бовуар.
«Хоть то отрадно, что Софья все еще не припожаловала».
– Уважаемый, в этом случае нам остается лишь удалиться и продолжить нашу борьбу. – Тетка встала с видом полностью нелюбезным. Это жреца не устраивало.
– Мне кажется, надо найти иное решение. Их высочество борьбу не прекратит. Возможно, лучше было бы поставить процесс под контроль.
Тетка вновь присела и задумалась.
Унион, напротив, не думал ни секунды – план созрел у него мгновенно.
– Вероятно, оптимально будет задержать ее высочество в Карстенбурге. Отсюда можно и бороться за святое женское дело, и следить за подготовкой реставрации дома Романовых, каковая подготовка еще отнюдь не завершена.
О последнем жрец нагло врал, но выхода не было.
Наконец-то боязливо подал голос губернатор.
– Прошу разрешения вставить реплику. Как губернатор города я полагаю себя ответственным за безопасность гостей острова и не могу ни на кого перекладывать ответственность за них. На мне и на моей администрации лежит нелегкая обязанность оберегать покой тех, кто рассчитывает на наше гостеприимство.
Поначалу ничего не понял даже жрец. Но как только понял – мысленно не смог подобрать орден для награды, которую заслужит, кажется, нынче Йорис Морейно.
– Что вы хотите сказать? – ничего не поняла тетка Александра.
– Полагаю, наиболее уместным будет обеспечить повышенный уровень безопасности их сиятельства.
– Что вы хотите сказать...
– Полагаю, мы можем обеспечить высочайший, даже экстраординарный уровень безопасности их высочества. Донжон замка Гаммельфестинг располагает всеми удобствами, утеплен, снабжен водопроводом, канализацией, центральным отоплением. Верхние этажи полностью изолированы от нижних и неприступны, и на них ее высочество будет полностью застрахована от возможных покушений на ее жизнь и здоровье.
До тетки тоже дошло. Она постучала костяшками по дереву стола.
– Отличная идея. Видимо, потребуется постоянная охрана принцессы. Мои волонтеры могут ее обеспечить. Роты будет достаточно? Ведь крепость большая.
– О, ваше сиятельство, крепость большая, но совершенно неприступная. Стеречь придется только донжон и ближние подступы к нему. В три смены. Пока не минует опасность покушения.
– Да, – задумчиво произнесла тетка, – а ведь тем временем она как раз сможет изучить нужную литературу и сумеет проникнуться идеями... прежде всего идеями Симоны де Бовуар, конечно же, Виржинии Вулф, разумеется, Гертруды Стайн, безусловно. Боже, сколько же прекрасных открытий ей предстоит! я ей так завидую! Получить все сразу, в уютной тишине одинокой башни, погрузиться в мир истинных женских переживаний и грез!.. – Тетка промокнула платочком увлажнившиеся глаза.
Душераздирающую сцену водворения растерянной Софьи в верхний этаж башни мог бы описать разве что Достоевский, очень много проиграв в Баден-Бадене. Софья Романова на данном этапе проигрывала куда больше... но при ее характере, будь она на попечении в советском СИЗО, к примеру, даже в случае одиночного заключения на ее деле было бы проставлено «Склонен к побегу». Правда, высота самой башни была с десятиэтажный дом. Правда, и под ней еще обрыва была саженей на сорок меловых скал.
В том, что падать оттуда – это очень высоко – Софья смогла убедиться. Прежде, чем водворить ее в благоустроенный верхний этаж под присмотр стрелецкого полка тетки Александры, ей показали, как долго летит оттуда тяжелая бочка. Бочка, впрочем, не разбилась, но течением ее унесло, потому как был отлив.
В бочке был крепко засмолен черный богумил отец Маркел. Других воинов его армии на верхотуру не таскали. Их просто засмолили. И на долгие времена не стало о них ни слуху ни духу. Конечно, никто не думал, что все эти бочки никуда и никогда не выплывут. Но хотя бы на какое-то время и от Софьи, и от богумилов наше повествование оказалось избавлено. Хорошо бы – навсегда, но каноны реалистического реализма не позволяют описывать то, чего уж совсем никогда не может быть.
Тетка погрузилась примерно с половиной своего воинства на катера и отбыла, меньшая часть морпешек пошла размещаться по старинным казармам крепости. К донжону сразу поставили караул баб в десять. Жрец с одобрением осмотрел проснувшийся и как-то ничем не среагировавший Карстенбург – и удалился в приемный зал музея. На столе все еще вился пар над высыхающей кюветой. Губернатор сидел, сложив руки на животе, и крутил большими пальцами.
– Все к общему удовольствию? – спросил он.
– Сомневаюсь, чтобы к общему. Конечно, белый цвет – это прекрасно...
Жрец вновь опустил руки в кювету, набрал в ладони жидкость и погрузил в нее лицо. Когда он отнял их – вновь перед губернатором стоял все тот же чернокожий вудуист, только в парадной тройке.
– Но черный цвет – это не менее прекрасно!
Морейно смутился.
– А как?... Что же это за колдовство?...
– Ничего особенного, друг мой. Теплая вода и чуть-чуть эфира. И все.
– А порошок?
Жрец хмыкнул.
– Шамбала, дорогой, шамбала. Всего лишь пажитник. Обычный зеленый сыр. И сила воли. Остальное – лишнее.
...Шел семидесятый год эры чучхе. Шел год белой обезьяны и белого петуха. Шел международный год инвалидов умственного труда. Шел месяц шавваль. Шел месяц хишваль. А еще это был день почитания памяти мучеников Сергия и Вакха, преподобного Сергия Послушливого, Печерского, в Ближних пещерах, мученика Полихрония пресвитера, святителя Виталия, епископа Зальцбургского. Это был международный день повара. В этот день Фернан Магеллан прибыл в Севилью. В этот день умер Александр III, троюродный дед главного героя этого романа. Это был день йом шлиши. Это был день юкюнч кюн. Короче, если кому делать нечего, тот может про этот день выяснять еще очень долго, и не узнать ничего, что имело бы ценность для нашей истории.