ПОДПОЛКОВНИК впервые в жизни ОСОЗНАЛ то, чего люди в большинстве совсем не понимают — что они не только жертвы безжалостной судьбы, но и самые жестокие орудия этой безжалостной судьбы.
Курт Воннегут
Партизан в растерянности стоял на ЖД-вокзале, сжимая выданный ему комиссаром ППШ, расконсервированный из запасов предыдущей войны. Или не комиссаром... может быть фельдфебелем? Голова трещала, мысли путались. Буквально: "Тут помню, тут - не помню!". Накануне, перед пересадкой бригады в другой вагон, он закимарил и упал с верхней полки. И вот - окончательно потерялся среди топота бегущих шеренг и криков командиров. Автомат был советским, а форма - немецкой. На рукаве кителя была нашивка - синий косой крест на белом фоне в красной окантовке. Он помнил из опыта срочной службы, что вся эта экипировка безнадежно устарела. "Только ворон пугать!" - подумал он, разглядывая обильно пробивающуюся сквозь воронение ржавчину на кожухе ствола. Эта архаика не позволяла понять, за кого же придётся воевать и в кого, в случае чего, стрелять. Но он точно помнил, что воевать нужно за наших! Пришлось прибиться к последней шеренге, его не прогнали, попросту не обратили никакого внимания. Перед посадкой офицер в серой фуражке с высокой тульей толкнул им речь про освобождение, Вася так и не понял кого и от чего, еще про какие-то духовные скрепки, этого он тоже не понял - никакой канцелярии ему не выдавали, и потребовал встать грудью "как один". Он механически делал тоже, что и все, исполняя приказы командира с тремя полосками на погонах.
В бой пришлось вступить прямо с колёс. Когда развернули трехцветное знамя, он сразу, на подсознании, понял - наши! Цвета флага точь-в-точь совпадали с цветами в символике нашивки. Сразу вернулись спокойствие и уверенность. "Ур-р-ра!" - как одна закричали сотни глоток. Он бежал вперед, огибая тела павших. "Урр-р-ра!" - орал он во всю мочь, выталкивая из груди вместе с воздухом липкий страх. Перед укреплениями противника он вдавил спусковой крючок и не отпускал его, пока полностью не опорожнил дисковый магазин ППШ. Вася качнул «маятник», уводя своё тело с линии огня, сменил магазин, перекатился, спрыгнул в окоп противника и также быстро, в несколько длинных очередей, опорожнил второй диск. Больше патронов не было. Когда его окружили, он до последнего отмахивался от врагов сапёрной лопаткой. А потом ему под ноги прилетела граната. Небо совершило полный оборот и он упал на него посеченной осколками грудью.
***
Василий старательно косил в сторону командира штрафбата, проводившего совещание или, точнее, инструктаж, стараясь не пропустить ни слова - после контузии левое ухо почти не слышало. Он не смог ничего внятно рассказать о себе особисту, но амнезия больше не была поводом для списания в запас - Родине катастрофически не хватало человеческого материала. Поговаривали, что наши асы летают даже без ног. «Братья и сёстры!» - прочитал Голопупенко, осторожно сворачивая самокрутку из листовки с речью Верховного. Он опасливо покосился в сторону политрука и прислушался к бравурному маршу переваривающих сухпаёк кишок.
- Ни шагу назад! Велика земля русская, а отступать некуда – позади Москва! – закончил свою речь политрук Кривоватин.
Вася отдал командиру честь, растер окурок носком кирзового сапога и занял свою позицию в окопе, справа от миловидной девушки-снайпера с потрясающей пятой точкой. К штрафникам она была причислена сугубо формально, а до войны Катюша была художницей. Вася всегда несколько тушевался перед ней, ему не хватало интеллигентности. Когда на опушке показались силуэты зелёных человечков, Голопупенко рефлекторно взвёл затвор, потянув на себя рукоятку с левой стороны автомата. Почему-то с левой...
- А-а-а, импортный. Трофейный, то есть. - Вспомнил Вася, прежде чем нажать на спусковой крючок.
***
- Выходила на берег Катюша. – Старательно выцеливая через оптический прицел очередного кандидата на пополнение своего личного счёта, снайперша напевала под нос любимую песню. В её снайперской книжке было уже под сорок штук успешных ликвидаций. – Бах! – И еще один солдафон очистил родную землю Катюши от своего присутствия. – Клац-клац. – И еще! Теплые гильзы шлепались в лужу на дне окопа. – Клац-клац. – Она заметила погоны, вперилась зрачком в офицерика, закусила губу, прижимаясь разгорячённой щекой к прикладу… - Оглушительный грохот прощального салюта был последним звуком, который услышал оккупант в своей жизни. Катя всмотрелась в прицел. Офицер упал лицом в лужу, череп раскрылся как звонкий арбуз, а на красной нитке нерва трепыхался в мутной воде голубой глаз. – Вот так, родной, вот так! Клац-клац. – Катенька перезарядила свою мосинку и в очередной раз передернула болт затвора. – Клац-клац. Клац-клац. Клац-клац- клац- клац- клац- клац…
***
Перед опушкой выстраивались в боевой порядок танки нехарактерной для советских машин, угловатой формы.
- Рассчитаться, быстро! – Просипел разбитыми губами седой старлей.
Оставшиеся в живых начали перекличку.
- Первый!
- Второй!
- Третий!
- Двадцать восьмой! – отозвался Василий, загоняя в горловину приёмника последний, наполовину уже пустой, автоматный рожок.
Лейтенант, старшой, отхлебнув очередные «наркомовские», всучил Голопупенко связку гранат и сказал, как отрезал:
- Ты пойдешь!
Вася принял гранаты с тяжёлым сердцем. Он понимал, конечно понимал – применить их равносильно самоубийству. И, в тоже время, нельзя упускать этого момента, по сути – момента истины! Начинать надо, пока танки там – на опушке, потом может быть поздно. Если он продемонстрирует врагу всю серьёзность своих намерений, а следом за ним и его товарищи, то Москву, возможно, удастся отстоять.
- Мыслимое ли для человека дело - чтобы это он сам собою управил так?!!! Ведь что может толкнуть разумное существо на суицид? – размышлял Голопупенко, прислонившись спиной к берёзовому пеньку и глядя в бесконечную синеву весеннего неба. – Только отчаяние или глупость, да – пьяная бесшабашная глупость. – Он скосил глаза на ящик с запасом «наркомовских» доз. - А может еще любовь? – Василий покосился на катины роскошные формы. – Нет! Это будет опять отчаяние – неготовность потерять любимое. Там, где страх, места нет любви. – Эх, сейчас бы сюда собак – истребителей танков! Ну хоть бы одну собачку. – тоскливо думал Василий. – Неразумное, или не особо разумное существо, ведь можно просто надрессировать, выработать условный рефлекс. - Василий с надеждой повернул голову в сторону членов команды, ему ответили сосредоточенные расчетливые взгляды. "Умри ты сегодня, а я завтра" - давали ему героическую клятву глаза товарищей.
Дилемма «To be, or not to be» снялась сама собой. Коротко просвистела мина и у старлея на груди расплылось алое пятно. Голопупенко, как его приемник, принял всю полноту власти. Словно короткие автоматные очереди, одну за другой посылал он команды смертников с приказом остановить врага. С одним и тем же коротким напутствием: «Любой ценой!». Но, видимо, с прайсом всё было не так однозначно - рядовые гибли без особого толка, младший комсостав переходил на содержание врага.
«Молох, пожирающий собственных детей» - вылезло из памяти что-то старорежимное, из религиозного мракобесия. И ещё Василий вспомнил одного то ли главнокомандующего, то ли князя какой-то из прошлых войн или параллельных реальностей литературного наследия отчизны – «Я тебя породил, я тебя и убью!». - Нет, вроде там как-то по-другому было – сына этого командира поймали враги и потребовали дорогой выкуп, а он им ответил своё железобетонное слово: «На войне детей нет!». «Или, Или! лама савахфани?» - опять вспомнилось что-то старорежимное. Такая вот, перепачканная кровью человеческая мясорубка. – Вася подошёл к «шарманке», как ребята называли патефон, добытый в бою с горнострелковой дивизией врага. Тогда они взяли много трофеев, среди них и «шарманку», а ещё – блестящий никелированный ледоруб. Сувенирный… Голопупенко поставил любимую пластинку с какой-то воинственной и тревожной немецкой классикой и покрутил ручку патефона. – В конце концов, этот мир придуман не нами и уж, тем более, - не мной!
Он отбил сургуч с горла водочной бутылки и задумчиво покачал головой.
- Нет в людях прежнего страха! Прежней выучки! – Расстроенно думал Василий, опрокидывая в себя очередные сто-грамм-для-храбрости. – Ну ничего, Вася, дорогой мой человек – у нас ещё есть время! – Его левая рука чокнулась с правой чуть звякнувшими алюминиевыми колпачками от фляжек.
А потом он услышал здоровым ухом близкий свист подлетающей мины и бросил сам себя, а может его толкнуло заботливое плечо товарища, на раскисший по весне грунт.
***
- Замели. Повязали, валки пазорныя! На допрос, наверное, тащат ...у-у-у-ки! - на каждом повороте длинного коридора Голупупенко цеплялся носком сапога за углы, пытаясь оттянуть неизбежное. Но два быка с засученными рукавами его жалких попыток даже не замечали и скорость волочения васиного тела по не очень чистому кафельному полу оставалась абсолютной константой. Встретившаяся на пути чёрная кошка испуганно шарахнулась от странной троицы, прижавшись к стене. Интерьеры казались ему смутно знакомыми. Затем его жестко зафиксировали ремнями к кушетке, и он опасливо покосился на блестящий стальной поднос с аккуратно разложенными инструментами для пыток.
- Ничего не скажу, буду молчать аки партизан! – решил Василий, глядя как гестаповец спускает из иглы огромного шприца струйку адского раствора.
- Это он? – Над ним, глядя поверх тонкой оправы круглых очков, склонился человек в белом халате.
- Он, сволочь! Столько людей покрошил в капусту – жесть просто!
Вася, изловчившись, смачно плюнул в холёное лицо фашиста, тут же огребя короткий апперкот в сломанные ребра. Гестаповец, утеревшись белым вафельным полотенцем, уже занес руку со шприцом, но тут в камеру вошел офицер в сопровождении двух людей в штатском.
- Немедленно прекратить! Я забираю клиента. – Полковник сунул под нос гестаповцу свои "корочки".
- Позвольте, я протестую, у меня нет никаких предписаний на этот счёт! – Не сдавался пыточных дел мастер.
- Вам что, не звонили из управления?
- Нет! - Гестаповец растерянно заморгал глазами.
- Это ничего не меняет – звоните сами!
- Хорошо, но Вам придётся обождать!
- Идите к чёрту! – полковник начал терять терпение. Он стал развязывать стягивающие Голопупенко ремни. Один из подручных гестаповца двинулся было в направлении полковника, с явным намерением помешать, но человек в штатском многозначительно сунул руку за отворот плаща, и бычара вернулся на место.
Час спустя полковник, сжав Василия в объятиях и глядя в его заплывший глаз, говорил:
- Ну всё-всё, выходи из образа! Вот же вжился в легенду! – Равшанин вытащил из внутреннего кармана плоскую фляжку. – На, хлебни! Ничего, отлежишься в закрытом спецучереждении, там тебя быстренько, чик-чик, - на ноги поставят!
МАЙОР Качкин напрягся при слове «Спецучереждение» и несколько изменился в лице. Это не ускользнуло от внимательного взгляда Равшанина.
- Шучу, шучу. Это санаторий генштаба. Да, за забором, понятное дело, но всё по высшему разряду!
***
Через три недели полного карантина Качкин, вытянувшись во фронт, в парадной форме стоял перед генералом.
- Поздравляю с присвоением ВНЕОЧЕРЕДНОГО звания, ПОЛКОВНИК! – генерал протянул маленькую женственную ладошку и Качкин постарался сжать её не слишком крепко.
Тут на столе зазвонил старинный стационарный коммуникатор с гербом, и генерал снял трубку.
- Здравия желаю! Да. Да. Операция «Реконструкция» блестяще завершена, да. Нет. Список? – генерал взял со стола лист многоразовой писчей бумаги с логотипом "Skolkovo" и зачитал длинный список славянских фамилий. – Понял. Понял. Понял. Понял. Понял. Понял!
- Cyкa "курляндская"! - Сохраняя подобострастное выражение лица, подумал Качкин.
За плотно зашторенным окном пробили куранты. В Москвобаде наступила полночь.
- А в родном Ленинграде... - Полковник осёкся, не додумав мысль до конца. Время, проведённое на задании, наложило на его сознание длинный инверсионный след. - В Питерсбурге, то есть, сейчас белые ночи.
- Значит так, полковник, принято решение вновь представить тебя к высшей. – Генерал Джамшутин проникновенно заглянул Качкину в глаза и потыкал пальчиком в шестиконечную звезду героя на груди разведчика, – К высшей! – Награждать будут на закрытой церемонии, темпоральные спецоперации, сам понимаешь, требуют строжайшей тайны. Но вручать будет сам!!! – Джамшутин направил пухлый пальчик вверх, к невидимым за перекрытиями и низкими тучами небесам, таким выразительным жестом, что Качкин понял – за время его «командировки» второе пришествие уже произошло. Он был рад и горд – дважды герой, даже по нынешним временам, это не хухры-мухры! И всё же, что-то его смущало. Было во фразе генерала «К высшей!» нечто скользкое и пугающее.
Мухосранск, 2018