У торгового центра сидят рядком бабульки с дарами своих садов и огородов. Я всегда прохожу мимо них со стесненным сердцем - вспоминаю свою бабушку: сколько же сотен часов она так отсидела, продавая смородину и яблоки ведрами, флоксы и гладиолусы охапками? Все деньги от продаж заботливо складывала на мою и на братову сберкнижку - "внучикам к свадьбе". Где те деньги, где те свадьбы. Эх.
И вот недавно вечером возвращались мы с Соней с поздней прогулки. Смотрю - всего одна бабулька у магазина сидит на ящике, чем-то ужасно мне бабушку напомнила, у меня аж ёкнуло где-то в животе. Высокая, прямая, в цветастой юбке, с темно-коричневыми руками и лицом. Седина густая, белая, убрана опрятно под косынку, глаза блекло-голубые, белесые как небо в жару. Морщины на лице светлые, незагорелые, разбегаются вокруг глаз и рта. Смотрит в никуда, качает головой в такт своим мыслям, на чистой белой салфетке поверх ящика-столика - единственный стакан с крупной садовой земляникой. Увидела мой заинтересованный взгляд, оживилась, расцепила ладони, машет мне - подойди мол - и скоренько ссыпает землянику в газетный кулек. Я улыбаюсь, благодарю, отказываясь, а она вдруг говорит сердито - внучка, да возьми же ты! Я не за деньги, я затак, вон дочечку накормишь. А я буду рада, что мои ягодки кто-то маленький кушает и радуется, мои-то ко мне уж сто лет как не приезжают, ягодки с чужих огородов ядят. Возьми, не обижай. А то для кого ращу, старая дура - хрен разберет. Пусть деточка покушает, ягодки вкуууусные, сама б ела - да жалко на старую перечницу такую вкусноту переводить, пусть маленькая покушает. Маленькая при этом уже тянула ручонки к кульку, с готовностью раскрывая рот. Пока мы с ней заходили в магазин, купить хоть печенья бабульке к чаю - той уже и след простыл вместе с ее ящиками и салфеткой.
***
На длинной лестнице из пары десятков ступенек около нашего хозяйственного магазина Соня чувствует себя как дома: скачет через ступеньку, бежит стремглав по наклонной дорожке для колясок и тележек, взбрыкивает, как ягненок, скачет зигзагом, потом вверх, потом опять вниз - в общем, радуется жизни. Навстречу ей по противоположному краю лестницы поднимается бабка в коричневом грязном платье, седая, лохматая, тащит сумку на колесиках, из которой торчат какие-то тряпки и пакеты. Останавливается на площадке между двумя лесенками, смотрит на Соню недобро, бормочет - ишь, нарожали-то, сучки, пройти негде, плюнуть некуда, везде развелось как тараканов детёв этих, тьфу. Скачут и скачут, скачут и скачут, точно блохи. Соня останавливается, засовывает любимым движением палец в рот, как делает в моменты всех своих затруднений, второй рукой чешет репу и спрашивает меня: мама, а почему бабушка ругается? Она злая, да? Ее кто-то обидел? Я киваю, говорю - да, бабушка просто не любит деток, пошли скорее на площадку, играть. Добавляю тихонько себе под нос - обидел, обидел. Жизнь ее обидела. Соня, абсолютно удовлетворенная ответом, уже галопом скачет дальше, напевая на ходу - а Соня любит деток, Соня очень любит деток, Соня сейчас с детками играть будет. Уже дойдя до угла, поворачиваюсь - бабка, ссутулившись и опершись на ручку от тележки, смотрит нам с Соней вслед.
***
Старая женщина в галошах на босу ногу, в татарском грязном халате, обмотанная по самые брови зеленым платком с люрексом, собирает пустые бутылки и алюминиевые банки из урн в большой пластиковый мешок. Соня в остолбенении смотрит, как бабулька копается в урне, вдруг кричит мне, не справившись с нахлынувшими эмоциями - мама! смотри скорее! тетя из мусорки что-то достает! Мама, у нее ведь теперь ручки с микробами будут, мама, пойдем скорее посмотрим! - и рвется подойти поближе, видимо, чтобы получше разглядеть бабкины ручки с микробами. Бабка, вся сморщившись в беззубой улыбке, лезет одной рукой в просторный карман халата, достает оттуда замурзанную конфету в когда-то блестящем фантике, протягивает Соне, говорит - ай, кызымка, килэргэ сюда, алырга конфетку, вкусный конфетка! ай, какая кызымка, китэргэ уйем кунаклар? пойдем ко мне жить? Соня испуганно пятится, прячет за спину ручки, молча мотает головой, вытаращив глаза. Готовится зареветь. Я благодарю бабку, отступая, уверяю, что конфеты Соня совсем-совсем не ест, вот нисколечко, и делаю ноги. Соня проворно перебирает ногами впереди меня, оглядывается время от времени на бабку, которая снова нырнула в мусорку обеими руками, вдруг говорит: мама, а конфетку тётя в мусорке нашла, да? Мы там потом тоже поищем? Я ржу, говорю, что лучше в магазине купим, на что она тут же бодро откликается - да, мама, а пойдем-ка мы сейчас с тобой в магазин, купим нам конфетку. Две конфетки.
***
Жара, воздух неподвижный, над асфальтом колышется. Мы с Соней после садика наведываемся в ближайший рэсторан - покупаем там пирожки и с удовольствием их съедаем по дороге к дому, присаживаясь на каждую лавочку в парке. Почти всегда на тех же лавочках сидат развнообразные бабульки - утро, больше никого на улицах нет. Одна такая бабулька сидит на лавочке прямо по нашему курсу, свесив ножки в крохотных ботиночках, не доставая ими до земли. Пододвигается на самый край лавки, уступая нам место - смешно, вся бабулька места занимает не больше, чем Соня. Долго смотрит, как Соня ест свежайший пышный пирожок с картошкой, одобрительно кивает, вздыхает, потом не выдерживает, спрашивает - вкусно поди?
Соня с набитым ртом, как хомяк, кивает и бубнит что да, мол, вкусно, а как же. Бабулька говорит - вот и моя правнучка пирожки любит, я каждый раз к ее приходу тесто ставлю, начинку всяку делаю, радуюсь - придет в гости, покушает. Смотрит вдаль, говорит уже еле слышно, под нос себе - уж с зимы, поди, не приходила, я зову-зову, приходи, говорю, я твоих любимых пирожков напеку, хошь - с картошкой, хошь - с капусткой, а она все в ответ - баб, да что ты со своими пирожками, я на диэте, я на диэте. Какие к едрене фене диэты такие навыдумывали, простигосподи. Подбородок у бабульки трясется, она отворачивается, вырирает концом платка сначала глаза, потом беззубый ввалившийся рот. Соня несколько секунд думает, потом протягивает бабульке недоеденный пирожок, говорит - на, хочешь пирожок? Бабулька начинает плакать, а от пирожка отказывается - говорит, зубов давно уж нету, жевать нечем.
***
На даче вижу, как две бодрые бабки, наряженные в резиновые сапоги, замотанные платками, в халатах поверх штанов, с ведрами идут по клубнику: дорога как раз проходит мимо нашей дачи. Жара больше 30 грудусов, нечем дышать. Но при этом в траве в изобилии вьются комары, слепни, оводы и прочая нечисть. Чтобы собрать 5-литровое ведерко, надо провести в траве несколько часов - в самой духоте, на солнцепеке. Продают эту клубнику по 100 р за литр. Бабки останавливаются напротив нашего забора, одна из них поправляет сбившийся в резиновом сапоге носок. Я, сидя в кресле на дачном балконе, в тенечке, слышу разговор бабок - они считают, сколько ведер успеют собрать за выходные, чтобы с понедельника начать продавать. Одна бабка жалуется другой, что сил сидеть на базаре у нее уже нет, так она сдает клубнику перекупщику, по 80 р за литр. Обе оживленно считают, пока не исчезают из моей зоны слышимости, какую прибавку к пенсии они себе сейчас за день насобирают, и еще завтра, и на неделе тоже можно приехать пособирать, пока клубника вся не сошла.
***
Два божьих одуванчика в белом прогуливаются по нашему парку, оба в соломенных шляпах. Бабулька плывет увесистым флагманом впереди, за ней по хаотичной траектории, как воздушный шарик на веревочке, мелкими шажками бредет тощий тряский дедулька с клюшкой. Садятся передохнуть на лавочку недалеко от нас с Соней, бабулька отдувается, у дедушки трясется голова и руки, сложенные на клюшке одна поверх другой, клюшка ходит ходуном, как шатунный механизм. Неожиданным басом дедулька вдруг говорит: "Алла, сегодня жарко. Поедемте на пирс, чаек кормить, кораблики пускать!" Я пытаюсь сообразить, где у нас в городе пирс и есть ли на нем чайки, а бабулька тем временем, ласково поправив выбившуюся дедкину седую прядь обратно под шляпу, отвечает терпеливо: "Володинька, сейчас моцион закончим - пойдем пообедаем. Потом тихий час у нас будет, а там можно будет и на пирс, глядишь - к вечеру попрохладнеет." Гладит его по трясущимся сложенным на клюшке рукам, а он вдруг хватает ее ладонь, подносит к губам и целует, и в момент поцелуя чудесным образом перестает трястись и его седая голова, и горчичного цвета морщинистая рука, и даже клюшка на мгновение замирает, перестает ходить ходуном. Бабка похлопывает его по спине, по плечу, растроганно бормочет - да полно, полно тебе, милый. Хватит сидеть, подымайся, надо больше ходить, это очень полезно для твоего здоровья.
***
В Семкином лагере перед воротами - лавочки, на которых навещающие кормят своих птенцов впрок, заталкивая в них разнообразные фрукты, запрещенные к проносу на территорию, и мороженое. На одной лавочке сидит строгая старуха в темном платке и темном платье в горох, рядом с ней - сердитый толстый внук лет семи, ест домашний пирожок. Бабушка строго следит, чтобы пирожок был съеден весь, до последней крошки. Дает запить из термоса горячим чаем. От добавки внук яростно отказывается, переминаясь с ноги на ногу, мечтает уже скорее унестись обратно в отряд, а бабка все выговаривает и выговаривает ему что-то важное, мне удается услышать краем уха про мытье рук с мылом и про обязательной покой в тихий час. Потом внук убегает, чуть не забыв подставить щеку под бабкин поцелуй, а она со вздохом разгибается, собирает с лавки пакетики и кульки, прячет все в тряпичную сумку, некоторое время смотрит из-под руки на солнце, а потом отправляется обратно в город пешком, по обочине цементной дороги - сначала через сосновый лес, потом - через деревню, потом по скоростному шоссе. Через 15 минут мы на своей большой кондиционированной машине догоняем бабку на полдороге к городу, папа притормаживает рядом с ней - предлагает подвезти. Бабка из-под руки без улыбки медленно и недоверчиво разглядывает папину большую машину, его лохматую бороду, потом молча отрицательно мотает головой и идет дальше пешком по пыльной обочине со своей матерчатой сумкой, под палящим солнцем, мне еще долго ее видно в зеркало заднего вида.
***
Вечером на проспект выходят прогуляться бабульки парами, под ручку. В бусах, в широкополых соломеных шляпах, обмахиваются газетками. Обсуждают молодежь, хихикают, излучают всем своим организмом удовольствие от жизни. Вероятно, весь этот пост, который кусочками писался весь июнь и июль, так и остался бы навсегда под глазом, но вчера я увидела, как две такие веселые бабульки в шляпах с бантами пили пиво прямо из горлышка, сидя на лавочке возле кинотеатра, как в партере. Перед ними как на параде проплывали то молодые мамы с малышами в колясках, то компании девочек-мальчиков стайками по 5-6 человек, то обнимающиеся парочки, то молодые парни с голыми торсами, но в кепках - с пивом, семечками и матерками. А бабки то и дело радостно толкали друг дружку локтями в бока, обсуждали каждого проходящего мимо вслух, не понижая голоса, время от времени принимались смеяться над особенно просторными штанами-афгани, или гибридами сапог и босоножек, или бритой налысо девушкой с сережками в бровях и ноздрях. Одна бабка говорила другой - ну ты глянь же, Олеговна, и телевизора не надо, сходишь так вечерком на лавочку - чистый зоопарк, сплошное удовольствие. Вторая вздыхала: дааааа, и не говори, Лексевна, только вот где бы нам с тобой теперь найти поблизости туалет.