Я познакомилась с Инной, когда ее сыну было года 4, она работала вместе с моей близкой подружкой, администратором в ресторане. Сначала мы с ней просто здоровались и расходились, потом начали болтать за жизнь, потом пару раз выпивали вместе на девичниках, потом она как-то пришла ко мне в гости, потом - я к ней. Пытались познакомить детей, моему сыну тогда года 2 было. Лет 5-6 мы с ней время от времени встречались, перезванивались, потом как-то жизнь нас развела, и я долго о ней ничего не слышала. Пока совсем недавно общая знакомая на улице не воскликнула: «А Инна-то! Знаешь уже небось? Нет?! Да ты что! Ооооо!!»
Когда Инна выходила замуж за Алика, ей уже было 37, многовато для первого брака, но ведь бывает и позже. Для Алика их брак был вторым – в первой семье у него остались 2 дочери, 15 и 7 лет. Друзья и знакомые, многие, очень многие, от него отвернулись после этого его странного внезапного ухода из семьи, многие так и не смогли понять, что это для него значило – жить почти полжизни по инерции, по привычке, и вдруг понять, что все это время и не жил вовсе. Без любви – какая жизнь, так, существование, вялое и тусклое отбывание собственной судьбы. И вдруг, когда уже и не ждал – любовь. Счастье. Дочек было жалко, очень, особенно младшую: у нее еще не начался тот строптивый возраст, в который по самые уши уже пару лет как въехала старшая. Младшая еще была нежная, доверчивая, прижималась к нему каждый раз, как он возвращался вечером после работы. И так, замерев и обнявшись, они обычно стояли в коридоре минуты две, покачиваясь, молча. Женька, его бывшая, смеялась над ними, иногда в ее смехе слышалось раздражение: никогда так с ней Катька не обнималась, как с ним. Старшая, Ксюха, уже была недосягаема для него: какие-то свои интересы, готские тусовки, странная музыка, семечки, девочки-мальчики, переночевать у подружки, компьютер, контакты-одноклассники. Он сам в компьютерах ни черта не понимал, и когда с их домашним древним динозавром случалось непоправимое, он просил приятеля с работы прийти, полечить, а сам уважительно и опасливо следил за процессом издалека, из коридора.
Ну, пришла любовь. Инна – это то, что было ему изначально предназначено, он был уверен. Они были созданы друг для друга - и для совместного счастья. Понимание с полувзгляда, с полувздоха. Думать ни о чем не мог, кроме нее. Женьке долго боялся признаться, потом решился однажды, как в омут. Снял квартиру для них с Инной. Потом сказал. Женька на удивление спокойно отнеслась, он даже не ожидал, был неприятно удивлен: думал, она закатит скандал, будет умолять. Недооценил.
Хмыкнула, почесала нос под очками знакомым обезьяньим жестом, оттопырив нижнюю губу. Спросила, будет ли деньги платить и сколько. Пообещал сколько сможет, он тогда как раз неплохо зашибал, с облегчением обещал все, все что угодно, только б побыстрее отпустила – а она и не держала, надо же. Собрал спортивную сумку, ушел, пока девочки были у Жениной мамы. Предоставил ей самой им все объяснять, струсил. И долго не заходил потом. Ксюха мимо него прошла как-то на улице, старательно глядя в другую сторону. С подружками. От Женьки он знал, что Катька долго плакала. Стыдился сам себя, но ничего не мог поделать: боялся туда идти, и звонить боялся. Когда пришел в первый раз после ухода, перед знакомой до последней царапины дверью долго стоял, пытался отдышаться. Сердце колотилось в горле. В первый раз подумал тогда, что уже не мальчик, и надо ли было... Потом вспомнил счастливое Иннино опрокинутое лицо, раскинутые по покрывалу волшебные золотые волосы, встряхнулся, нажал кнопку звонка. Женька открыла, крикнула - Катьк, Ксюх, папа пришел – и уплыла на кухню, в облако знакомого, родного запаха жареной курицы.
Ксюха так и не вышла к нему из своей комнаты. Катька вышла нога за ногу, глядя в пол, он все-таки ждал, что подойдет и прижмется, как всегда, и уже приготовился утешать и гладить по спинке, что-то объяснять, уговаривать... Тем больнее ему было увидеть, как она встала у косяка – молча, сморщив лицо, изогнув рот подковой, все так же глядя в пол, не приближаясь к нему. Так и не посмотрела на него, голову все ниже и ниже опускала, пока он толкал ей в вялую руку какой-то конструктор, что-то говорил бодро-фальшиво, приглашал погулять в парк, а она только мотала головой, молча. А Алик от этого молчания взбесился вдруг, схватил Катьку за подбородок, вздернул вверх, заглянул в глаза, которые уже до краев были заполнены слезами, и крикнул что-то идиотское - ну вроде «Смотри отцу в глаза, когда он с тобой разговаривает!», и тут она заревела уже не сдерживаясь, вывернулась из рук, а Ксюха тут же высунулась из своей комнаты, злая, оскаленная, с начесом на башке, в боевой раскраске, и зыркнула на него с ненавистью, и рявкнула – «Пошел отсюда, папаша!», и столько гадливости и обиды было в ее этом «папаша». А Катька как слепая кинулась к ней, обняла, уткнувшись лицом в живот, и дверь за ними захлопнулась. Ксюха ногой ее захлопнула, он точно видел. Оставил Женьке деньги, ушел почти бегом, больше не пытался приходить. Сказал – потом, потом как-нибудь, когда все устаканится.
А потом Инна сказала однажды ночью, что беременная. Сама не ожидала. Очень волновалась, даже плакала, он ее утешал, что сейчас и в 40 первого рожают, и даже позже, гладил ее по голове, уверял, что найдет самого лучшего доктора. Обещал, что они всегда будут счастливы... Когда УЗИ показало мальчика, был на седьмом небе, закатил пацанам на работе праздник, Инне приволок охапку роз шириной в дверной проем, и даже почти не вспоминал оскаленное Ксюхино лицо в боевой раскраске, и плачущую Катьку. Счастье все ширилось, не вмещаясь в съемную квартиру. Собрался покупать свою, ходили с Инной в новостройки, смотрели, планировали. Беременность Инна носила трудно, Женька в свое время оба раза рожать ходила в перерывах между проектами – родить как чихнуть, а тут ему пришлось поволноваться. Дважды подолгу лежала на сохранении, много плакала. Потухшая ходила, не верила, что все закончится хорошо. Повторяла, что боится, что не может быть такого счастья за просто так, и что бог за детей всегда мстит. Алик убеждал ее, что дети не в обиде. Он им столько денег перечислял, что его совесть давно помалкивала.
Тёмка родился полудохлым, синим, долго лежал в реанимации. Алик тогда чуть не умер сам – думал, что его жизнь кончится с минуты на минуту, как только перестанет дышать этот задохлик. Откачали. Инна выписала из деревни мать – помогать ухаживать. К Тёмкиному году уже точно было ясно, что с ребенком совсем, совсем не все в порядке, как Алик ни пытался бодриться. В три уже был поставлен диагноз, окончательным приговором. В четыре дали инвалидность. Многие, очень многие бывшие знакомые тогда пожимали плечами и говорили – ну а как они хотели, такая награда, каждому по делам его. Инне-то за что, думал Алик ночами. Она-то в жизни никого не обидела, дурного слова не сказала, даже не посмотрела криво ни на кого. Иногда бог ошибается и наказывает не того, выходит.
Теща внезапно умерла, когда Тёмке было пять, и Инна тут же уволилась с работы, засела дома. Потухла она к тому времени совсем, совершенно. Ничто не напоминало прежнюю застенчивую красавицу с лукавой улыбкой, она стала выглядеть и одеваться, как старуха, почему-то все время в черное, какие-то платки на голову повязывала, как деревенская баба, прятала свои волшебные волосы. По ночам все больше отворачивалась от его поцелуев, морщилась, как будто от него воняло. Тёмка не разговаривал, совсем, только выл и мычал. Был подвержен припадкам ярости, кидался вещами и едой, бил посуду, рвал на себе одежду, постельное белье и обои, подолгу бегал с воем по кругу, все сужая и сужая радиус, пока не падал в изнеможении. Проблема была абсолютно со всеми примитивнейшими делами: одеть, умыть, накормить, напоить, подстричь ногти и волосы. Как теща целыми днями одна с ним справлялась, непонятно. Только однажды вечером Тёмка вдруг прижался к Алику в коридоре, постоял так несколько секунд, а Алика обдало изнутри кипятком так, что почти подогнулись ноги: вспомнил Катьку. Это был единственный раз, когда Тёмка признал его присутствие в своей жизни.
А Алик все-таки его даже любил по-своему, пополам с горечью, всем говорил с пафосом и слезой в голосе – это мой крест. Пытался играть, разговаривать с ним о машинах, но быстро бросал, отчаявшись. Красивый, кстати, парень получился: синеглазый, с густющими черными волосами, которые он не разрешал даже причесывать. Инна тайком подрезала его гриву, когда он спал. Ресницы как у куклы, прекрасной формы голова, плечи, торс. И мозги-то были, что самое обидное: всякую технику он осваивал махом, легко складывал какие-то кубики, палочки и проволочки, которые Инна ему толкала и толкала. Вроде бы даже читать он умел: проверить это не было никакой возможности, на контакт он совсем не шел, но книжки мог листать часами, особенно взрослые, без единой картинки. Инна пыталась научить его общаться с помощью карточек со словами. Как у нее терпения хватало – уму не постижимо. Алик через полчаса Тёмкиного воя выходил из себя, начинал тоже орать, уходил из дома, хлопая дверями. Молчание сына его, впрочем, тоже бесило невероятно, он кричал прямо перед Тёмкиным лицом, брызгая слюнями, и даже пару раз тряс его за плечи, а тот смотрел сквозь него, даже не мигал. Инна уходила плакать в спальню. Иногда бог ошибается, недокладывает в ребенка какой-то маленькой детальки – и всё, думал Алик, скрипя зубами. И всё. Как будто упаковщик забыл положить пару деталей в конструктор. Только конструктор можно вернуть, или обменять, или выбросить. А он-то всегда считал, что родился для того, чтобы быть счастливым. И Инна... Начал потихоньку пить, приходить домой заполночь.
А Инна так и жила как птичка, одним днем. До вечера дотянули – и хорошо. Улыбалась, щебетала – а глаза мертвые, потухшие. Только однажды, после особенно трудной недели, Тёмке лет восемь уже было, он преувеличенно бодро спросил о том, как прошел их день и что было новенького, а Инна вдруг разрыдалась. Потом начала быстро говорить-говорить, раскачиваясь, держа себя за щеки горстями, обеими руками. Рассказывала о своём житье: о ежедневном отчаянии; о битве за сон, за еду и режим; о попытках достучаться, о своем неверии, о бесконечной усталости; о том, что они уже старые, а ведь Тёмку после их смерти придется отдать в ПНИ... Алик тогда ужаснулся так, как будто заглянул в бездну, и больше никогда не спрашивал ее о том, как прошел их с сыном день. Если было что-то хорошее, Инна рассказывала сама, а о плохом он не хотел ничего знать. Приносил деньги, заметно меньше, чем раньше, молча ел, смотрел телевизор, иногда гулял с Тёмкой, но неохотно: тот на улице вел себя странно и вызывающе, а по вечерам во дворах было много взрослых и детей, и ему постоянно казалось, что все-все на них глазели, шептались, а многие знали его еще по той, до-Тёмкиной, жизни, как крутого успешного мужика.
Никогда Алик не спрашивал у Инны отчета о потраченных деньгах. Знал только, что пенсия Тёмкина приходит ей на книжку, и что там должна была скопиться уже приличная сумма. «На всякий случай». Предлагал ей нанять няню, пару раз даже приходили какие-то женщины, но быстро сбегали, испугавшись Тёмкиных припадков ярости. Редко-редко оставляла Инна Тёмку ненадолго с соседкой, бывшей медсестрой, за деньги естественно, та присматривала. Иногда приходила мать Алика. Она Инну терпеть не могла, разговаривала сквозь зубы. Почти все свое свободное время проводила с внучками, а к Тёмке относилась, как к опасной зверушке. Ну, в принципе, он ведь мог и укусить, у Инны все руки были в старых и свежих отметинах от его зубов. Он по-прежнему ни с кем не разговаривал, с утра до вечера возился с детальками, или смотрел телик, никак не реагировал на то, что Инна уходила, и никогда не радовался ее приходу. Она даже не могла понять – отличает ли он ее присутствие от постороннего. Приступы бешенства у него по-прежнему случались почти каждый день.
Инна часто говорила, что сын напоминает ей инопланетянина. Умный, но страшный, и как общаться – непонятно. Она давно забросила попытки найти с ним общий язык, научить разговаривать или общаться условными знаками. Однажды она сказала Алику, что хотела бы умереть, да боится, что кроме нее Тёмка никому не будет нужен. Ты уж лучше не умирай, натянуто посмеялся Алик, а Инна внимательно и серьезно смотрела ему в лицо.
Однажды, вернувшись домой, Алик застал Тёмку, который беспокойно наматывал круги по комнате с громким мычанием, и встревоженную соседку. Инна ушла уже довольно давно, а ведь она никогда раньше не уходила больше, чем на 2-3 часа. В этот раз ее не было уже полдня, сотовый телефон не отвечал. Алик отпустил соседку, поел, попытался покормить сына. Ничего не вышло. Уложил его спать, сам долго сидел перед телевизором. Инна так и не вернулась, под утро Алик вызвонил свою мать, та прибежала, испуганная. Только через пару дней, обзвонив все морги и больницы, он догадался заглянуть в ящик с документами, и понял, что не хватало Инниного паспорта и сберкнижки. После обыска в квартире он вычислил, что не было на местах еще некоторых ее вещей и его большой спортивной сумки. Алик сел около шкафа прямо на пол, долго сидел, глядя в стену. В розыск подавать не стал.
С Тёмкой все это время оставалась мать Алика, тот ее не любил, и целыми днями выл и метался, и ничего не ел, и бился головой о стены. Через пару месяцев его все-таки пришлось отвезти в интернат: Аликова мать никак не могла с ним справиться, а Алику надо было работать. В интернате их заверили, что уход будет самым лучшим, что ему назначат нужные лекарства, успокоительное в том числе, кормить будут обязательно – даже принудительно, если он будет отказываться, и Алик потом долго не мог забыть рев и завывания сына, когда его уводили почти волоком по коридору, а он цеплялся за стены.
Когда Алик приходит навещать его, они около часа сидят в маленькой неуютной комнате в полном молчании. Алик не уверен, что Тёмка понимает, что он рядом. Врач говорит, что он полностью ушел в себя и выходить, похоже, не собирается. Но Алик все равно приходит к нему раз в два-три месяца, в последний год – уже, конечно, реже. А смысл?
Инну он больше так и не видел. Дальние знакомые говорили, что однажды кто-то видел ее в маленьком северном городке, она продавала овощи с лотка на железнодорожной станции. Родственников и знакомых у нее не было нигде, и он понятия не имел, по какому принципу она выбрала город для своего побега. Она не написала ему ни одного письма, ни разу не позвонила. Ни одна подружка не знала о том, где она теперь и чем занимается. Хотя после рождения Тёмки подружек у нее почти не осталось. Алик часто думал о ней перед сном, пытался представить – хорошо ли ей, сумела ли она устроить свою жизнь, общается ли хотя бы с кем-нибудь, появились ли у нее подружки. Мужчина, возможно?... Хотя вряд ли. Ей уже под 50. Скорее всего, она каждый день ходит на какую-то простую работу, вечером возвращается в свою съемную однокомнатную, ужинает, пьет чай, читает перед сном книжку, а утром опять идет на работу. Выходные она, скорее всего, проводит, не вылезая из-под одеяла. Ну или максимум – сходит в соседний магазин, прикупить шампунь, туалетную бумагу, лампочки, пару книжек в мягких обложках. Может, через годик она купит себе телевизор в кредит.
Наверное, она наконец-то счастлива, как он ей когда-то и обещал.