Они познакомились однажды зимой в парке, по которому Анечка всегда возвращалась из музыкальной школы, в одно и то же время. Около крышки канализационного люка она всегда останавливалась, ставила на землю футляр с виолончелью, и доставала из папки с нотами пакетик с хлебными корками и крошками. На люке всегда тусовалась кучка лохматых неопрятных по-зимнему голубей, при виде Анечки они оживлялись, сбивались в кучу у ее ног, норовя залезть друг дружке на голову, один самый потрепанный и бывалый даже залезал ей прямо на руку, в которой она держала корку. Анечка все норовила погладить кого-нибудь из лохматой толпы. Те, что помоложе, были доверчивее старых и увечных, и иногда позволяли кормилице провести быстрым пальцем по гладким прохладным перьям.
Марта Иосифовна сидела на лавочке, нахохлившись, как будто тоже была немножко голубем. Каждый день на одной и той же, с нее как раз хорошо было видно люк и его расписной пернатый бомонд. Она видела, что Анечка не торопится домой, после того, как корки кончались, она обычно еще долго сидела на корточках, разговаривая с голубиной братией, потом вздыхала, брала свой огромный, не по росту, футляр за ременную петлю – и нога за ногу плелась к выходу их парка, то и дело оглядываясь: не бегут ли за ней голуби.
Однажды, ближе к весне, Анечка присела на лавку рядом с Мартой Иосифовной, и долго дула на замерзшие ладони: она даже не заметила, где и когда посеяла варежки. Сказала себе под нос:
– Опять дома будет бздык.
Марта Иосифовна спросила так, как будто они были уже давно знакомы:
– Потеряла?
Анечка пожала плечом, беспечно помотала головой:
– Скорее всего, оставила в музыкалке, завтра поищу. Не хочу возвращаться, – и непочтительно пнула футляр с виолончелью. Марта Иосифовна предложила:
– Давай посторожу, а ты сходи, поищи.
– А вы никуда не уйдете? – доверчиво спросила Аня.
– Нет, я тебя обязательно дождусь, что ты.
Она прибежала через 5 минут, размахивая издалека варежками.
– В раздевалке валялись, выпали из кармана.
– Надо пришить на резинку.
– Вот еще, я что, маленькая?
– А тебе сколько уже? Восемь, а вам? Меня Анечка зовут, а вас?
– Меня – Марта Иосифовна, мне 67 лет.
– О. – вежливо и задумчиво вытянула Аня губы трубочкой. – А нашей бабушке 57. Только она не бабушка, она мама моего бывшего отчима, она мне не родная. А родной не знаю сколько, я ее не помню. Ну ладно, до свиданья, мне пора.
Вздохнула, потянула лямку футляра на себя.
– Тебе далеко идти?
– Да не очень, я вон там, за садиком живу.
– Тебе, я смотрю, домой не очень хочется?
– Дааааа, мама на работе допоздна, а отчим уехал в командировку и не вернулся, наверное, много дел. Мама поздно приходит, а мне дома одной скушно. А уроки я еще в школе сделала, а телевизора у нас нет. Телевизор в папиной квартире остался, когда мы оттуда уехали, он нам его не отдал. Ну ладно, до свиданья.
И ушла, покачиваясь около виолончельного футляра, как сухой лист на ветке. Издалека казалось, что это футляр несет девочку по странной траектории.
Они подружились. У Анечки не было бабушки в прямом смысле этого слова: мама отчима не считалась, да и не виделись они с тех пор, как отчим уехал, уже больше полугода прошло. Такая длинная командировка, наверное. А папина мама не хотела с ними общаться, хоть и жила в том же городе: наверное, обиделась на маму за то, что она разлюбила папу. Папа умер, и мама его разлюбила, Аня еще маленькая тогда была и совсем не помнит, почему это случилось. Ну, у взрослых это бывает, они иногда разлюбляют друг дружку просто так. Разлюбила папу, полюбила отчима, и даже собиралась за него замуж, а он взял и уехал в командировку, и пока неизвестно, вернется он вообще или нет.
Через пару недель неспешных бесед на лавочке Марта Иосифовна знала об их семье все-все. И то, что Анечка хорошо учится, а мама работает на скорой фельдшером, и ее сутками не бывает дома, и тогда Аня сама себе готовит завтрак и собирается в школу, а уроки у нее сроду никто не проверял. И то, что учительница злая и строгая. И что Генка пристает и бьет портфелем, дурак. На третью неделю Анечка не пришла, и Марта Иосифовна почувствовала… беспокойство. Даже смотрела в сторону микрорайона за садиком, и думала, что вот, старая калоша, даже не додумалась взять у Анечки номер телефона – просто так. А потом спохватилась: откуда ей было звонить? Городской телефон срезали строители, будка на углу дома не работала уж тысячу лет. А адрес? Ну зачем он ей. Неужели бы приперлась, позвонила бы, а когда ей открыли дверь – что? Спросила бы, почему Анечка прогуливает музыкальную школу? Но в этот день она ушла с лавочки позже обычного, когда строители уже давно уехали. Ночью плохо спала.
Ни на следующий день, ни через день Аня не пришла. Марта Иосифовна выходила на лавочку в 9 утра, как только приезжали строители, и сидела до вечера, отходя в магазин за булкой и бутылкой кефира, и все смотрела то в сторону нового микрорайона, то в сторону музыкальной школы. Она скучала по девочке. Ей казалось, что даже голуби ведут себя не как обычно, гораздо беспокойнее. Конечно, привыкли жрать в три горла, посидите-ка на диете чуток.
На четвертый день Анечка пришла без футляра и со стороны дома, Марта Иосифовна увидела ее издалека и так обрадовалась, что даже встала и пошла ей навстречу, и они встретились на полпути, и больше на лавочку не садились – прогуливались по парку, разговаривали. Оказалось, что Анечка заболела, и мама ей запретила выходить из дома, но сегодня мама на сутках и она ушла не спросясь, повидаться и сказать, что с ней все нормально, только температура немножко и все, больше ничего нет, но мама все рано беспокоится и заставила ее сдать анализы, а Анечка терпеть не может, когда в палец тычут таким специальным лезвием, уж лучше шприцем из вены. Хотя из вены тоже брали, обиженно добавила она, мамина подружка тетя Марина, обещала, что будет не больно, и обманула...
Потом Марта Иосифовна забеспокоилась, сказала:
– Раз ты болеешь, тебе нельзя долго гулять, пойдем. Я тебя немножко провожу. Заодно и узнаю, где ты живешь. Извини, к себе не приглашаю, у меня там тарарам.
– Какой тарарам?
– Ремонт идет.
– Ооооооо, у нас один раз был ремонт, когда мы от папы уехали. Я, правда, не помню, но мама потом говорила, что проще сдохнуть, чем ремонт, и еще раз только через ее труп. Смешно, правда? Зачем нам ее труп, лучше уж так, без ремонта. А вы сами делаете? Строители? Это же дорого, откуда у вас деньги, вы же пенсионерка? Дочка наняла… А у вас и дочка есть? Она тоже старенькая? 45 – это ужасно много, у меня маме всего 29.
Так они потихоньку дошли, поднялись на второй этаж, Анечка достала из-за ворота ключ, висящий на веревочке, и открыла дверь. Доверчиво махнула рукой в сторону кухни, стаскивая сапожки:
– Проходите, чаю попьем. Замерзли на своей лавочке небось? Вы там сидите, чтобы строителям не мешать? А вы какой любите чай – у нас в пакетиках есть и обычный, я в пакетиках люблю, обычный мне все время в рот попадает. А мама чаинки называет водолазами. Давай, говорит, сегодня чай с водолазами пить. Пакетики дорогие, мы их только когда гости. А гости редко, так что нам пачки надолго хватает.
Марта Иосифовна со странным волнением оглядывала полупустую квартиру. Две комнаты вагончиком, деревянный крашеный пол, крохотная кухонька, совмещенный санузел. Ситцевые шторы. Две панцирные кровати, стол, пюпитр, виолончельный футляр. Не сравнить с ее хоромами. Уже не ее, поправила она себя мысленно. Рита, Рита, как же так получилось… – подумала опять она и привычно отогнала жгучую мысль прочь. Помыла руки в ванной, чинно села за стол, запоздало подумала, что надо было купить по дороге хоть баранок. Денег до пенсии оставалось совсем мало, но если не покупать в этом месяце сыр и конфеты, то вполне хватит. Чай был вкусный, горячий, Анечка чинно, как хозяйка, ухаживала – подавала сахар, ложечку, аккуратно складывала пакетик на блюдце, еще раз потом можно заварить. Марта Иосифовна вдруг подумала, что страшно не хочет уходить.
***
Попив чаю с сахаром и невкусным горелым вареньем, Марта Иосифовна неохотно откланялась. Перед уходом помогла девочке убрать со стола, пыталась помыть чашки – та с негодованием отказалась от помощи. Уже одеваясь, Марта Иосифовна велела скорее выздоравливать да передавать привет маме, Анечка ответила, что передаст обязательно, и что так рада, что вот хоть гости были, и что мама у нее замечательная, только много работает, она не только на скорой, а еще в одном месте подрабатывает, дежурит в отделении, устает, поэтому часто бывает сердитая. И что приходится много ей помогать по дому, чтобы она не так уставала. Прибрать (что там прибирать, пустая квартира, как в больничной палате, подумала Марта Иосифовна), макароны-сосиски сварить, яичницу пожарить, когда мама с работы приходит. В магазин сходить за молоком и хлебом. Много денег мне мама не дает, боится, что я потеряю, а я ни разу даже ни копеечки не теряла, а она все равно боится. Не шуметь, когда она спит. Вещи свои постирать. Поэтому мама кошку не разрешает, я даже плакала, просила – все равно не разрешает, за ней ведь еще убирать, и кормить... Страшно, когда мамы по ночам нет, когда она на сутках, а с кошкой бы веселее было. Ну, не страшно, а так... тоскливо немножко. Я когда одна – со светом засыпаю, у меня там лампочка есть маленькая у кровати. Вы приходите еще завтра, а? Я, наверное, еще несколько дней поболею, потом опять в школу пойду, и в музыкалку, пропускать много нельзя, скоро отчетный концерт, уже весной, нужно много репетировать, а дома неохота почему-то. А приходите к нам на концерт, Марта Иосифовна? Мама была на нашем концерте в первом классе, я там «Как под горкой под горой» играла, ей ооооочень понравилось, она даже плакала. Вы приходите тоже, вам понравится, у нас старшие девочки вообще играют – закачаешься, от радио не отличить. У нас радиоточка сломалась, а пока не сломалась, я любила по утрам симфоническую и всякую другую классическую музыку слушать. И «Пионерскую зорьку» тоже люблю, особенно когда поют. Я когда маленькая была, петь хотела, а голоса у меня нет, зато слух есть, поэтому и решили, что струнные – ...
Марта Иосифовна стояла в коридоре одетая и в обуви, мяла в руках варежки, ей уже было жарко, и страшно не хотелось уходить от этого замечательного одинокого доверчивого ребенка, изголодавшегося по общению. Ну нельзя же так, думала она сердито, спускаясь по лестнице в подъезде. Ну дела у мамы, понятно, занята, работает, устает, но ребенок-то при чем. Нельзя детей с такого раннего возраста... и обожглась мыслью «А сама-то, сама! Рита, бедная моя Рита...» – и привычно отогнала мысль про дочь, но в этот раз даже пришлось помахать ладонью перед лицом, будто разгоняя дым. Мысль ушла, притаилась где-то в глубине, ноя еле слышно. Стала думать про Анечку и про то, как ей невыносимо хочется ее обогреть. Старая вина перед Ритой?
Дома был кавардак. Славик, старший у рабочих, курил прямо в квартире. Обломки стен уже вынесли, по всему дому валялась штукатурка, пахло цементом и пылью. В дальней комнате громоздились коробки с ее вещами, почти полностью заслоняя топчан с тонким матрасом. Марта Иосифовна боком, уже привычно, пробралась к топчану, села, прислушалась. Строители сверлили стены, матерились, временами падало что-то тяжелое. Неожиданно в ее ногу ткнулся прохладный мокрый нос, под безвольно висящую руку поднырнула пушистая голова, раздалось громкое мурчанье. Бедная Маркиза, ей и из комнаты теперь лишний раз не выйти, такая грязь, суета, страх божий. Маркизин привычный мир треснул и раскололся на мелкие куски, – как, впрочем, и ее собственный. Последний целый кусок – вот эта комната, вот эти коробки со старинной посудой, фотографиями, письмами, большой чемодан с вещами, плечики с единственным пальто, деревянный футляр со швейной машинкой, еще маминой. Книги и лишние тряпки она уже раздала, как и все остальное, что посчитала лишним тащить с собой... куда? Знать бы.
Марта Иосифовна вышла из комнаты, прошла в коридор. Там работал Славик с прилипшей к губе папиросиной, обдирал стены от старой штукатурки.
– Что, бабуль, поссать приспичило? Сейчас, погодь минутку, я закончу.
Марту Иосифовну передернуло от неловкости, она прислонилась к ободранной стене в коридоре, приготовилась ждать.
– Что, бабуль, когда освобождаешь помещеньеце-то? У нас твоя комната только и осталась, везде уже черновую заканчиваем, неохота потом из-за нее заново грязь разводить в проходных.
– Скоро освобожу – еле двигая губами, ответила Марта. Билеты с пенсии куплю – и айда.
– Куда двинешь-то? Поди к родственникам?
– В деревню, к многоюродной сестре, плоха стала, уход нужен.
– Уход – это дело нужное, божье, – протянул Славик. – А ты не стара сама-то ли для ухода-то? За тобой поди за самой уход скоро понадобится?
Марта Иосифовна промолчала, глядя, как падают на пол большие пласты старой штукатурки.
Как Маркизу-то везти в поезде, у нее ж разрыв сердца случится от нервов. Да и рада ли будет Шура, она зверье с детства ненавидит, мало одной старухи ей на голову, так еще и кошку приволочет с собой. И так, считай, милость сделала, разрешила пожить, пока Зоя умирает и за ней уход нужен. А вот помрет Зоя – куда? Рита, эх, Рита, неужели так сильна эта твоя обида, что на старости лет смогла мать выселить из собственной хаты? Или не так растила? Да толком сама и не растила ведь, есть такой грех. Виновата, некуда деваться. С малолетства оставила на бабку, сама ездила по тундре, подолгу не видела, только наезжала в гости. А потом – война, оборонка, приезжала только на побывку, не чаще раза в год - счастливая, задыхаясь от волнения, с подарками, думая, что это хоть чуть-чуть заменит им ежедневное общение, а когда встретились уже насовсем – было поздно.
Чужие люди, малознакомая тонкая серьезная девица, чужие глаза, чужой рот, отстраненный взгляд с прищуром, и ни капельки через этот прищур не пробивается прежней Ритули, со счастливым детским смехом-колокольчиком «Мамоцька моя любимая приехаля! подарков Ритоцьке привезля! Булоцьку, булоцьку хоцю!» Так и не удалось ей этот кокон пробить, как она потом ни пыталась, из года в год налаживая по миллиметру мостик из своего одиночества к сердцу собственной дочери, пыталась регулярно – до самой их финальной ссоры. Никто не виноват, просто так вышло и все.
Славик давно закончил шкрябать стену и ушел в комнату за инструментами, а Марта Иосифовна все стояла, прислонившись к грязной стене, глядя в одну точку, не загоняя привычное жгучее чувство вины и горести вглубь, а позволив ему вылезти и вытекать наружу свободно слезами на морщинистые щеки.
***
Утром, проснувшись, как всегда, незадолго до прихода строителей, Марта Иосифовна не стала собираться на свою ежедневную прогулку, а занялась раскопками в своей пирамиде из коробок. Пирамида была неустойчивая и все норовила поехать вбок, угрожая засыпать заинтересованную Маркизу заодно с изыскательницей. Марте Иосифовне даже пришлось сходить за Славиком и попросить помощи. Славик покрутил головой, переставил стопку коробок, уронил столбик пепла с папиросы и ушел опять орать матом на кого-то из подчиненных. Меняли сантехнику.
А Марта Иосифовна медленно села на корточки (суставы, какие стали неповоротливые суставы!), распечатала коробку, запустила туда обе руки и на ощупь долго сосредоточенно исследовала форму завернутых в газету ископаемых. Наконец извлекла сверток, звякнув глухим стеклянным звуком по дороге, размотала газету, села на кушетку, долго сидела, размышляя о прошлом, гладила по очереди Маркизу и свою находку. Потом достала из-под матраса конвертик с деньгами, отделила одну купюру, затолкала конверт обратно, потом быстро собралась, замоталась шалью и вышла в мороз мимо мужиков, затаскивающих в ее (бывшую ее) квартиру новую ванну. Занимался серенький пасмурный день, весной даже не пахло.
Дошла до магазина, купила немножко еды, отстояв небольшую очередь в молочный отдел – творог в бумажке, баночку сметаны, яиц, молока в бутылке с крышечкой из фольги. Дошла до знакомого уже теперь подъезда, поднялась на второй этаж, постучала. Почему-то невероятно колотилось сердце и было трудно дышать, наверное, все-таки возраст. Или что-то другое.
Дверь тут же открылась, как будто ее уже ждали, приложив ухо к двери. Сияющая Анечка воскликнула:
– Марта Иосифовна, доброе утро! Как здорово, что вы пришли! А вы просто так, в гости? Давайте опять чаю попьем, мама уже на работе, а я недавно встала и даже еще не умывалась, только горло полоскала, как мама мне велела, и чайник еще не ставила. А эта полоскалка такая противная, соленая, а запивать ее нельзя, надо чтобы сначала на микробов подействовало, а мне так пить хочется, сейчас я чайник поставлю, да вы раздевайтесь, раздевайтесь!
Ушлепала на кухню босыми ногами, в пижаме, вот ведь бестолковка, кто ж с больным горлом босиком ходит, думала Марта, разматывая шаль и разуваясь. Сумку поставила на пол, в ней глухо брякнуло. Прошла за Анечкой на кухню, стала вынимать из сумки свертки, каждый из которых больная приветствовала громким уханьем и подпрыгиванием. Пояснила: сейчас мы с тобой будем блины печь, или ты больше оладушки хочешь? Или сырники? И иди одень носки, не стой босиком, хоть бы коврик какой был, а то на голом полу, кто же так лечится, не пойму... Анечка с воплем «блины, блинчики! ура-ура!» ускакала на одной ноге в комнату, чем-то там долго брякала (носками?), а Марта оглядывала незнакомую кухню в поисках нужного реквизита. Последний сверток так и остался лежать в сумке на полу.
Потом они вместе замесили тесто, Анечка подавала последовательно фартук, ложку, масло, муку (хорошо что нашлась! купить еще и муки Марта не додумалась), чашку, половник, чугунную тяжелую сковородку, сковородник с отвисшей губой, прихватку, тарелку для готовых блинов. Анечка потом сама переворачивала блин и немного обожглась, а потом они вместе сидели и дули на чай в блюдечках, потому что Марта Иосифовна сказала, что из блюдечек вкуснее.
– И вправду вкуснее, надо же, я думала так неудобно пить, у нас в учебнике есть картинка с толстой теткой, которая так чай пьет, купчиха какая-то, мы будем рассказ по ней сочинять, – бубнила Анечка с набитым ртом.
Они ели блины со сметаной и присыпали их сверху немножко сахаром. Анечка вся сияла и говорила, что это даже лучше, чем пирожное с кремом.
За чаем Анечка между делом призналась, что привет маме забыла передать, что мама пришла поздно вечером усталая и почти сразу легла спать, а сегодня утром ушла еще до того, как она проснулась. Марта Иосифовна думала – была бы она мамой, вряд ли обрадовалась бы, что совершенно чужая тетка (или даже еще хуже – бабка) проводит с ее ребенком время... и не успела до конца додумать мысль, как услышала, что в замке провернулся ключ.
– Мама! – вскрикнула Анечка и поскакала встречать ее в коридор, бросив надкусанный блин прямо на стол, а Марта вдруг поежилась, почувствовав себя даже несколько неловко, как будто ее застали за неприглядным делом.
Через минуту в кухню стремительно вошла женщина в пальто поверх белого халата, с фонендоскопом на шее, а позади женщины сталкивались друг с дружкой быстрые Анечкины слова о той бабушке, помнишь, я тебе рассказывала, на лавочке с голубями, а мы блины делали, такие вкусные, все не съели, тебе осталось несколько, а у тебя вызов где-то рядом, да? Ты приехала проверить, полоскала я горло или нет? Я полоскала, честное слово, полоскала! Марта встала, представилась медленно, гася в себе волнение:
– Добрый день, меня зовут Марта Иосифовна, мы с вашей дочерью познакомились некоторое время назад в парке, а потом я случайно узнала ваш адрес и решила зайти проведать, почему Анечки давно не видно...
Женщина улыбалась немного удивленно, потом кивнула, скатала в трубочку недоеденный девочкин блин и рассеянным движением затолкала его в рот, обращаясь к дочери:
– Дай-ка посмотрю горло, ты температуру мерила сегодня?
Марта Иосифовна быстро налила чаю в третью чашку.
Женщину звали Инна Игоревна, у нее было серое от усталости лицо и волосы непонятного цвета, и неопределимый возраст в промежутке от 30 до 50 лет. Она действительно заскочила только на минутку, приехав на вызов в соседний подъезд, и сначала насторожилась и даже испугалась, увидев в прихожей чужую обувь и пальто, но через 5 минут уже на ходу дожевывала блин и запивала его остывшим чаем, пятясь к выходу и благодаря невнятно Марту Иосифовну, одновременно давая Анечке указания насчет лекарств, обеда и уроков. Беспечная, какая беспечная, думала Марта с осуждением. А если бы я была воровка? Хотя... что у них тут воровать-то. В коридоре Анечка повисла у мамы на шее, попросила возвращаться поскорее, а Марта Иосифовна вдруг неожиданно для самой себя предложила:
– Давайте я прослежу насчет обеда?
Инна Игоревна прижимала руки к груди и повторяла, что очень благодарна и не стоит беспокойства, что вы, правда не надо, Анечка давным-давно уже самостоятельная, правда вот приболела что-то...
После ухода мамы Анечка оживилась еще больше, прыгала как жеребенок, взбрыкивая ногами, и радовалась, что мама не рассердилась, потом Марта Иосифовна уговорила ее хотя бы немного полежать, и меньше чем через минуту с удивлением наблюдала, как девочкины глаза закрылись и она ровно засопела. Марта ушла на кухню, потихоньку помыла посуду, стараясь не брякать, потом раковину и плиту, впервые чувствуя себя нужной за последние... бог знает сколько лет. Нашла под мойкой мешок с картошкой, начала ее чистить, прислушиваясь, как там девочка, не кашляет ли, и размышляя о том, прилично ли вот так внедряться в чужую семью без особого к тому приглашения, потом рассудила, что все от этого только выиграют. По крайней мере, до ее отъезда – ...
Начистив полую кастрюлю картошки, она села на стул, достала из сумки и освободила от газет последний сверток, выпустив на свет фарфоровую кошку изумительной работы, величиной чуть больше ладони – мейсеновского завода, с тонкой росписью, с чуть прижмуренными глазками и закрученными усами, с хвостом, чинно обернутым вокруг передних лапок. Поставила на стол, полюбовалась бликом на гладком сахарном кошкином боку. Погладила одним пальцем. Кошка всем своим видом излучала покой и негу. Анечка в комнате спала, вздыхая во сне.
***
Вечером, когда Инна Игоревна вернулась с работы и открыла дверь ключом, ее встретил звонкий Анечкин смех и головокружительный запах жареной картошки. На кухонном столе восседала фарфоровая сияющая красавица, а Анечка сразу кинулась в коридор с воплем:
– Мама, посмотри, посмотри скорее, какая у нас теперь есть кошка, это Марта Иосифовна подарила свою, нам на память, она скоро уезжает, потому что ей жить негде! А кошку нам оставит! Это мне, на память! А еще у Марты Иосифовны настоящая, живая кошка есть, ее Маркиза зовут! Она старенькая уже, и ее страшно в поезде везти, она из дома никогда не выходила и может умереть в дороге! Мама, мне так жалко, так жалко Маркизу! Давай попросим Марту Иосифовну ее здесь оставить, у нас, ну пожалуйста!
Марта Иосифовна улыбалась, накладывала на широкую тарелку картошку с хрустящей корочкой, у Инны рот мгновенно заполнился слюной, утопившей пока все возражения и вопросы.
После того, как Инна поела, Марта Иосифовна сразу же собралась домой, а Инна с Анечкой долго еще сидели на кухне, мерили температуру, полоскали горло и разговаривали, Анечка взахлеб рассказывала, какая Марта Иосифовна замечательная, сколько интересного рассказала и показала, и даже научила ее, как жарить картошку, чтобы получалась корочка – наливать в сковородку много масла, а картофельные ломтики перед этим заворачивать в вафельное полотенце. Инна все поглядывала на фарфоровую кошку, у нее вдруг появилась мысль, что надо бы предложить Марте денег, наверное, эта кошка какая-нибудь старинная, коллекционная. А хорошо было бы попросить ее посидеть с Анькой, хотя бы пока та болеет. Попробовать выкроить из зарплаты какую-нибудь денежку для оплаты, вон и Анька аж пищит, какая эта Марта замечательная, и выглядит вроде чистенько, а горло у Аньки отвратительное, и хрипы в легком подозрительные, надо бы на рентген, не дай бог пневмония, анализы-то до сих пор – ...
На следующий день Марта Иосифовна пришла пораньше, Инна только еще собиралась на дежурство. Об оплате они не заговаривали. Вечером Инну опять ждал шикарный ужин вместо опостылевшей яичницы – гора совершенно воздушных пирожков с разнообразной начинкой и вкуснейший кисель из застарелого варенья, бог знает с какого времени завалявшегося в холодильнике. Дома пахло... домом. Анечка выглядела не очень, хотя и бодрилась и ластилась, и анализы оказались так себе, поэтому Инна попросила Марту Иосифовну прийти посидеть с Анечкой еще пару дней, причем завтра дежурство у нее было в ночную, и она, стесняясь, предложила переночевать у них – чтобы Анечка и ночью была под присмотром, мало ли что. В больницу все-таки пока не хочется. Та согласилась сразу же, как будто только и ждала этого предложения, а Анечка так вообще вопила от восторга. Все-таки ей одиноко, подумала Инна, все-таки маленькая она еще такая, но что же ей делать – ...
Так они вдвоем пересидели дома всю Анечкину затяжную болезнь, пришлось ей колоть пенициллин, глюкозу и алоэ, и тут кстати (мама-то на работе) оказалось Мартино умение совершенно неслышно колоть и потом ласково уговаривать еще минутку потерпеть, пока рассасывается – уколы с алоэ были ужасно болючие. Анечка была готова на все, только бы не болеть в одиночестве и не ложиться в больницу – хотя Инна уговаривала все-таки лечь в отделение и обещала Анечке навещать там ее каждые два часа. Марта Иосифовна спокойно рассудила – зачем ребенку в больницу, она может делать все то же самое дома, и уютнее, и стены помогают, и инфекций дополнительных не будет... К концу болезни, спустя почти три недели, Инна уже не представляла свой дом без спокойной Марты в цветном ситцевом переднике и уютных запахов вкусной еды. Между тем потихоньку приближался момент Мартиного отъезда, и однажды перед уходом она заговорила о покупке билетов. После ее ухода Анечка плакала весь вечер, Инна хмурилась и не знала, как ответить на настойчивый дочкин вопрос, почему чужих брошенных детей усыновляют, а чужих брошенных бабушек – нет. Представляла эту чужую пожилую женщину у себя дома постоянно, круглосуточно, в проходной комнате... Нет, невозможно. Но Анечка всё обнимала ее за колени, смотрела умоляюще опухшими глазами, хлюпала носом и уговаривала попросить Марту остаться с ними хотя бы до окончания учебного года, или хотя бы до того времени, пока она окончательно не поправится, и даже надсадно кашляла, показывая, как ей еще далеко до выздоровления... Инна сердилась и отсылала Анечку читать книжку, делать уроки, рисовать, заниматься виолончелью – что угодно, только отстань, дай подумать – но помогало ненадолго. Пришлось в конце концов согласиться даже на то, чтобы приютить Маркизу - если Марта Иосифовна согласится ее оставить. Анечка к ночи перестала плакать, но лежала надутая, и даже перспектива получения собственной кошки ее не обрадовала так, как ожидалось. На следующий день Марта Иосифовна прямо с утра поехала на вокзал за билетом, а Анечка первый раз после болезни пошла в школу. Инна маялась, ушла на работу в отвратительном настроении.
Приехав в этот же день на вызов к привокзальной троллейбусной остановке, Инна со смешанным чувством из окошка скорой издалека увидела знакомое серое пальто, пушистую шаль... Это была, к сожалению, именно Марта: начиналась весна, снег подтаивал и опять подмерзал, местами был настоящий каток. Она не жаловалась, пока ее грузили в машину, только закряхтела, когда ее укладывали на носилки, а Инна думала, что вот как замечательно вышло, если так можно думать про перелом, родных у нее нет, придется забирать и ухаживать, не оставлять же ее в стационаре, интересно, что там, не дай бог шейка, возраст-то уже...
***
Я познакомилась с Мартой Иосифовной и Инной в том же году – в конце мая, когда она вместе с Анечкиной мамой пришла к нам в музыкалку на отчетный концерт, я там тоже выступала, мой номер был сразу перед Анечкиным: я тогда заканчивала первый класс, а она – второй. Марта Иосифовна была еще с палочкой, ходила медленно, опираясь на Инну и заметно прихрамывая. Анечка во время антракта сказала с гордостью мне и еще нескольким девчонкам: вон там сидят моя мама и приемная бабушка. Мы все удивились, начали спрашивать, как это, а она делала загадочное лицо и улыбалась. В летние каникулы, когда мы случайно встретились во дворе, она постепенно рассказала мне всю эту историю, и даже пригласила в гости, и я бывала потом у них много раз. Видела чудесных кошек – одну фарфоровую и одну очень пушистую, живую, ела Мартины изумительные пирожки со щавелем и бесподобную жареную картошку, выдержанную перед жаркой в вафельном полотенце, любовалась старинными вещичками, расставленными там и сям по квартире – это было Мартино приданое. Инна при помощи Славиковых добрых молодцев перетащила к себе весь Мартин нехитрый скарб вместе с Маркизой через пару дней после операции, и из больницы ее забрали уже в новый дом. Потом Марта вместе с Анечкой распаковывала одно за другим невиданные богатства – тарелочки с пастушками, чайник диковинной формы, оказавшийся кофейником, шар со снегом и крошечной избушкой внутри, коричневые фотографии людей со светлыми, возвышенными лицами, статуэтки невиданной прелести, кружевные салфетки в форме снежинок, тяжелые бархатные шторы, шкатулку с украшениями – вернее, доставала Анечка, счастливо повизгивая, а Марта Иосифовна руководила процессом лежа, вытянув на кровати загипсованную ногу. Квартира приобретала по мере распаковки изысканный оттенок музейности.
Анечка, выросшая во взрослую Анну, рассказывала как-то, сидя у меня на кухне, какими счастливыми были годы, которые они прожили втроем в маленькой двушке. Они ни разу не пожалели о том, что перевезли Марту к себе и не дали ей уехать тогда. Благословенный, благословенный перелом. Она была кладезем сказок и легенд, изумительно готовила, рассказывала истории из своей длинной закрученной жизни, оказалась знатоком немецкого и польского фольклора, по осени варила невиданные джемы и закатывала хрусткие огурцы, да к тому же была она еще таким легким, уравновешенным и выдержанным человеком, так согревала их своим теплом, с такой нерастраченной любовью заботилась о них до последнего дня своей жизни, что господь просто не мог не подарить ей удивительно мирную кончину: однажды она просто не проснулась утром, и до последнего своего дня находилась в полном здравии и ясном уме. Ане было уже около двадцати тогда, а Марте – крепко за восемьдесят.
Она была святая, святая – говорила Аня, улыбаясь и плача одновременно. Столько лет прошло, а я ее помню, как будто это всё было вчера: вся такая аккуратная, ярко-седая, с добрейшей улыбкой, вся в морщинках – как печеное яблочко, с прозрачными светло-голубыми глазами, ясными и внимательными. Не знаю, что там у них с дочерью вышло, как так получилось, что она без жилья мать оставила на старости лет, но благодаря этому у меня появилась самая настоящая бабушка, роднее родного, я помню только, как боялась первые пару лет, что приедет Мартина дочь и заберет ее от нас, я бы этого не пережила. Не забрала и даже не написала ни разу, Марта нам дала ее адрес незадолго до своей смерти, где-то в Иркутской области она живет, мы дали телеграмму, но она и на похороны не приехала. Господь с ней, она, наверное, даже сама не представляет, как много потеряла – а мы с мамой благодаря ей нашли. Может, где-то точно так же моя родная бабушка на старости лет с какой-нибудь чужой внучкой общалась и долгие разговоры «за жизнь» вела, хотя вряд ли, мама говорила, что они пили вместе с папой. Но вдруг. Круговорот бабушек в природе.