Все у нас знают и помнят эти старые, почти ржавые желтые автобусы со времен царя Гороха, которым давно пора на свалку, а в небольших российских городах они еще пыхтя и кряхтя выполняют свой долг по перевозке пассажиров из одной точки в другую. Публика в таких автобусах собирается самая разная, крепкие русские старушки не боятся трудностей и решительно взбираются на высокий порог, покряхтывая в такт своему сверстнику автобусу, веселые школьники, подпрыгивающие на сиденьях вместе с автобусом, встретившим большую кочку, солидные дамы в больших зимних шапках задирают высоко ноги, обнажая жирные ляжки, чтоб взобраться на подножку оценивающе оглядывают согбенных работяг-мужичков и Обслуживают такие автобусы преимущественно спальные районы, должен же центр города сохранять свою презентабельность. Прочь стариков, немощных и некрасивых из центра, пусть уж вообще транспорта не будет, нежели старье. Центр нашего города просто делает вид, что он идет в ногу со временем, что нет у нас в городе старого и живем мы дорого, богато и современно, спасибо властям и народу! Но это не очень то и помогает, ведь стоит зайти в известное здание государственного учреждения в центре города, как сразу внешние впечатление от дорогой и богатой оболочки меняется. Здание обитое внешне модерновым стеклом, модно переливающемся на солнце сохранило все атрибуты прошлого и видно, что давно здесь не было ремонта, да и не надо. Запах хлорки, длинные очереди, уставшие деревянные двери и облезлые окна, грязные вонючие туалеты с хлипкими дверями, зачуханные злые тетки и такие же зачуханные злые посетители - все это живет и похоже на памятник истории, истории, которую все ходят забыть, изменить, но никак не получается. На смену старым злым теткам, приходят новые молодые да веселые, в ярких одеждах, а через пару лет муторной неблагодарной работы в мрачном помещении озлобляются, кутаются в серые шали, от скуки пьют чаи, сплетничают, ругают мужей и хамят посетителям. Мрачные озлобленные люди идут вечером по красивому центру на некрасивую остановку, которая находится за так называемым золотым треугольником, или вернее треугольничком этого маленького обычного города современной России. Женщины идут на некрасивую остановку, садятся в некрасивый желтый автобус со злыми и некрасивыми людьми и едут в свои маленькие некрасивые квартиры думать и говорить о некрасивых вещах.
Моя героиня каждый день ходит этим маршрутом и сливается с этой толпой. Она наверное даже красива, но в моем коротком описании городка и его жителей под некрасивостью прежде всего я хочу объяснить не простые привычные внешние атрибуты. Все это окружение живет такой мрачной и скучной жизнью, что даже язык не повернется и красивого красивым назвать. Красота чужда этим людям, этому образу жизни, это слово не пристало ни к одному из жителей города К. Самое подходящее слово серость, но оно столь заезжено и мрачно, и не всегда подходит, что я не хочу его употреблять.
Уставшая Людмила Ивановна смотрит на мрачных пассажиров автобуса. Взгляд скользит по таким же уставшим лицам, однообразно одетым в мрачную одежду, в то же время где-то и с намеком на оригинальность, скорее всего купленную в кредит, и случайно задерживается на крупной женщине. Типичная русская баба из сказки Морозко, подумалось. Взгляды встретились, баба злобно сверкнула глазами, мол, что смотришь, чего уставилась? Вот точно, озлобленная Марфушка, только еще и старая. Жалко ее. Жалко нас всех, трясущимся в этом автобусе. Жалко автобус, уж ему то уже точно пора отдохнуть. Жалко водителя, что ему приходится водить такую колымагу. Но больше всего жалко себя.
Давайте приглядимся поближе к нашей героине, только потихоньку, чтоб она не заметила. Людмила Ивановна, как и та баба, похожая на Марфушку из сказки не очень любит, чтоб ее разглядывали и напрягается под чужими взглядами. Как я говорила прежде, от природы она красива. У нее крупные голубые глаза, миловидное овальное лицо, пухлая вздернутая верхняя губа, которая делает лицо немного детским, и прямой, как говорила ее мама, греческий нос, добавьте к этому хорошую, тонкую фигуру, красивые руки с удлиненными ногтями, и вот вам ее портрет. Чем не красавица? Как бы не хотелось на этом остановиться, а придется добавить немного деталей. У нее неудачная прическа, короткая стрижка со странной химией, не знаю уж почему, но это принято и модно в наших краях, как платочки у старушек с пятидесяти лет, которые автоматически делают женщин даже с моложавыми лицами бабушками. Итак, светлые короткие кудрявые волосы, даже немного сожженые, крупная меховая шапка, дурацкий пуховик горчичного цвета, который скрывает все прелести ее фигуры, а они есть, поверьте, сапоги, больше похожие на валенки, нежели на сапоги - и вот теперь мы можем сказать, что вот вся эта миловидность давится странным нарядом или как модно сейчас говорить имиджем. Добавим к этому замученный взгляд, постоянно сморщенный лоб, сжатые губы - и сейчас портрет становится полным. Получается, что по отдельности какие то детали очень даже красивы, а все вместе смотрится так негармонично и странно, что на первый, второй, пятый и десятый взгляд заметить эту ее красоту становится невозможным, так она давится добавлеными самостоятельно элементами.
Людмила Ивановна бывший педагог. Хотя как педагог может быть бывшим? Педагог это навсегда. Все главные пороки педагогов - чрезмерная говорливость, привычка, которая формируется из уроков, на которых надо заполнять часы работы умными речами, уверенность в своей правоте, привычка к тому, что твой авторитет выше всех - присущи Людмиле Ивановне также как и всем небывшим членам этого великого сообщества учителей жизни для новых поколений. По вынужденным обстоятельствам Людмилу Ивановну, отмечу к слову, хорошего, но слишком принципиального педагога попросили из школы и сейчас она работает упаковщицей на небольшом заводике по производству сухариков. Какое падение! Работа не пыльная, нудная и скучная, интеллектом работать не нужно, важны исключительно ловкость рук и скорость. Смешно, и для нее неожиданно, но на новой работе она получает такую же заработную плату, как и в бытность свою педагогом. Правда, зарплату зачастую платят не вовремя, иногда даже сильно задерживают, но и здесь нет большой разницы с прежней работой в школе, ибо там было то же самое. С другой стороны на новой работе проще - не надо заботиться сильно о внешнем виде, носить каблуки и белые блузки, краситься, а значит не нужно тратить лишние деньги на то, на что можно не тратить. Первое время Людмила Ивановна держалась в форме, также вставала пораньше как прежде, наводила красоту, старалась хорошо одеваться, со вкусом подбирать одежду, а потом потом как то раз пришла на работу не накрашенная, с обычной дулькой, не успела привести себя в порядок, и в этот день ей даже как-то почувствовалось себя комфортней без лишних намеков на эстетику и оригинальность, в этом стандартном рабочем коллективе, где женщины прихорашиваются только после работы, чтоб пройти свой серый путь с рабочего места до родного дома.
Вспомнилось, как год назад она пришла устраиваться на работу, ох , как ей было тяжко, очень тяжко. Озлобленные женщины в серых халатах с ловкими огрубевшими руками вражебно смотрели на эту припудренную учительшу с аккуратной прической и тонкими руками с длинными пальцами. Ей было не по себе под этими вражебными взглядами, она ежилась под ними, чувствовала себя чужой, и просто хотелось уйти отсюда. Бежать от этих мрачных взглядов, от этой грязной подвальной комнаты, с выкрашенными грязно зеленой краской стенами, со спертым вонючим воздухом, бежать, бежать, бежать. Но она уговорила себя пройти через весь зал под этими взглядами, и подойти к начальнику цеха, если эту подвальную комнату можно назвать цехом.
- Здравстуйте, Иван Степанович?
- Иван Степанович, что хотели? - начальник цеха, худой мужик с мутными глазами и ввалившимися щеками, в таком же сером халате как и его сотрудники, сидел за столом покрытым клеенчатой скатертью, белой с яркими веселыми рожицами, такой счастливой и чистой, что она казалась тоже чуждым элементом в этом месте.
- Мне сказали, что у вас есть вакансии… Людмила Ивановна почувствовала себя маленькой девочкой, которая хочет попросить большого взрослого дяденьку о чем-то важном, но страшно боится, что он ей откажет. Да она и боялась, как бы ей не не нравилось это место, ей очень была нужна сейчас любая работа, любая, ибо дома двое голодных детей, и они продержатся на имеющихся запасах еще месяц, не больше.
- Вакансии нет, - грубо ответил Иван Степанович. Помолчал, выдержал непонятную паузу, - вакансии нет, а работа есть. Мужик открыл широко свою пасть с гнилыми зубами, и загоготал.
О Боже, какая мерзость, неужели это смешно? Он что, ждет что я засмеюсь? Разве смешно смеяться над человеком, который ищет работу здесь? Ведь неужели непонятно, что в таком месте работу ищут только от безысходности, от страшной нужды, от горя даже? Разве смешно, что она, красивая и образованная преподавательница, которая знает наизусть Евгения Онегина и зачитывается по ночам Достоевским, пришла сюда и униженно просит о работе? Разве это смешно?
Ее взгляд остановился на веселой чистенькой скатерке, ухватился за смешную рожицу и вцепился в него. Смешная рожица не давала ей заплакать от унижения. Она заставила себя криво улыбнуться, хотя в другой раз просто поджала бы губы и отвернулась.
- Чего скуксилась? Работа есть, вчера как раз ушла у нас Маша рожать. Прям вот отсюда и увезли. Радуйся, - Иван Степанович широко улыбнулся.
А ведь он просто смешливый добрый мужик, подумалось Людмиле Ивановне, - и чего я и правда скуксилась? Ведь работа есть, есть! Это все, что нужно. Она повеселела.
- А когда можно выходить?
Да вот хоть сейчас садись, бабы все покажут. Петровна, иди сюда, покажи, - как вас там?
- Людмила Ивановна.
Иван Степанович опять развеселился, - у нас по отчеству даже больших начальников не называют, гляди какая. Петровна, покажи Люсе что и как.
Люся? Господи, да меня так отродясь не называли. Ну да Бог с ними, хоть горшком назови, только в печь не сажай.
- Идем, Ивановна, - позвала Людмилу Ивановну подошедшая “Петровна”.
Вот теперь я еще и Ивановна. Ее отчество совсем не шло к ней, никогда ей не нравилось, казалось ей плебейским и чуждым. И вот теперь ее называют и по всей видимости будут и дальше называть исключительно отчеством, ее передернуло, стало опять противно.
- А как ваше полное имя? Как вас зовут? - спросила Людмила Ивановна Петровну.
Теперь передернуло Петровну, которую отродясь на вы не называли. Что за интеллигентка? Что ей здесь надо? Одета хорошо, видно, что ухоженная, речь правильная. Обычно к ним такие леди на работу не устраиваются. Что за мадама такая, зачем она здесь?
- Звать меня Николетта, только по имени никто не называет, - она хитро улыбнулась краешком губы. Зови меня просто Петровна, у нас так принято, да и проще так. Мы люди простые.
Смеется она надо мной что-ли?
Насколько к Людмиле Ивановне не шло обращение Ивановна, настолько к Петровне не шло ее странное иностранное имя Николетта Петровна. Широкая бесцветная баба с круглым лицом, на котором словно серпом кто-то вырезал раскосые хитренькие серые глазки, в большими руками, от которых впрочем веяло каким-то домашним теплом.
- Николетта Петровна, а мне нужен халат наверное?
Петровна широко разулыбалась, и ее лицо стало светлым и веселым, как у тех рожиц на белой скатерке. Знаешь небось в честь кого меня назвали?
- Знать не могу, но предположения есть. Людмила Ивановна улыбнулась в ответ. Это была уже искренняя настоящая живая улыбка. Улыбка в ответ на улыбку. Маленькая ниточка, которая связывает людей и делает их немного счастливее в любых местах и условиях, независимо от статуса, образования и привычек. А ведь я даже могу с ней подружиться, даже и тему для разговора найти возможно. Как странно.
- Все-то ты знаешь. Пошли за халатом, интеллигенция.
Петровна открыла дверь в конце зала, которая вела в малюсенькую каморку с пронумерованными вешалками на стене.
- Твой номер 14. Вот сюда вешай свое барахло, не боись у нас не воруют, все свои. На вешалке висел грязный халат, - Машка засранка, никогда халат не постирает.
- Ничего страшного, я постираю, - Людмила Ивановна посмотрела на халат, и ей самой стало стыдно за Машку. Как в таком можно ходить, это насколько же нужно себя не уважать? Халат был весь в жирных пятнах. Даже на ощупь он казался жирным и мерзким. Людмила Ивановна не смогла скрыть брезгливость на лице и Петровна это увидела. Более внимательно приглядевшись она увидела, что и халат Петровны не блистал чистотой, такой же грязный, в мерзких жирных пятнах.
С трудом преодолев тошнотворные позывы она заставила себя одеть этот халат. Петровна смотрела на ее с неодобрением, даже с некой ненавистью, смешанной с удовлетворением. Вот мол, тебе, интеллигенция, побудь в шкуре народа.
В шкуре народа было тяжело.