21. КЕНСИН. СВОБОДНЫЕ ХАЙКУ
В последние дни, после встречи со свободными хайку Сумитаку Кенсина, или просто Кенсина, как называют его японцы, резонно считающие, что большому поэту одного имени вполне достаточно (у них есть Басё, Сайгё, Кёрай, и вот теперь Кенсин), Кельга часто вдруг начинала ощущать себя, свою жизнь и всё, что происходило вокруг, глазами и словами хайджина, человека, пишущего хайку, причём хайку именно свободные — этот жанр оказался удивительно подходящим для жизни в огромном Городе, где много времени уходит на передвижение в пространстве, будь то пешком или в транспорте, на деловые встречи, ожидания и заседания, и где времени не так уж и мало, но оно прерывно, существует как бы отдельными квантами, не всегда позволяя надолго сосредоточиться на чём-то одном.
Временами строки рождались сами. В один из этих дней она проснулась рано утром под пение дождя и в душе почти сразу зазвучало:
дождь поёт на рассвете
счастье быть
И не успев ещё толком проснуться, она вспомнила последние стихи Аурелия — и казавшееся ей непередаваемым ощущение, оставленное его строками, вдруг облеклось в слова, сложившиеся в короткое свободное хайку:
твои стихи
пение сердца
Но так случалось лишь изредка. Гораздо чаще первое предощущение будущего хайку далеко не сразу находило точные слова, и его — это предощущение — ждал удивительный процесс трансформации и воплощения. При этом Кельга переживала себя не столько автором, сколько частью этого таинственного процесса, и это переживание было особой новой радостью, примирявшей её с неизбежностью проводить много времени в дороге и в разного рода деловой суете. Как-то раз она ехала в метро — и вдруг ощутила Город огромным лабиринтом, скорее даже лабиринтом лабиринтов, в котором много, невероятно много людей и огорчительно мало подлинных встреч. И вот это ощущение стало искать своё словесное воплощение. Первые варианты были очень прямыми и как только она успевала их записать, они тут же отбрасывались; их было много и она записывала их все, превращая рутинную поездку в вагоне метро в увлекательный квест, в волнующую охоту за теми неведомыми пока словами, которые, словно золотая туфелька Золушки, придутся впору её смутному предощущению и превратят его в маленькую сияющую радость. Мелькали «сети лабиринтов», «потоки контактов», «столкновения», «мегаполис», «драгоценные встречи»… Вот ей уже пора выходить, а точные слова так и не найдены; эскалатор поднимает её вверх, она приходит на факультет, с кем-то встречается, с кем-то здоровается, находит человека, за чьей подписью она сегодня сюда приехала, и снова идёт в метро, теперь уже к другой станции, ей надо ехать дальше, а навстречу ей от метро идут её студенты и радостные улыбки на мгновенье освещают их лица в те краткие миги, когда они встречаются с ней глазами. И вот, оказавшись снова под землёй, скользя взглядом по застывшим лицам своих соседей по вагону и вполне осознавая, что эта закрытость является важным для выживания в Городе приспособительным умением, она вдруг слышит, как в душе возникают те самые неведомые слова, воплощающие её исходное предощущение и превращающие его из неопределённого зародыша в нечто самостоятельное:
Потоки людей,
плотно закрытые лица…
Редкие искорки встреч
А потом она добралась до цели своей поездки, известной среди горожан под неофициальным именем «Золотые мозги». Это было огромное двухцветное здание странного облика, где белый цвет соседствовал с каким-то рыжевато блестевшим металлом. Было похоже, что всем обликом здания и окружающего пространства архитекторы хотели выразить величие — и в тоже время воплотить «что-то научное», ибо это было здание президиума главной Академии обширной страны. Огромное пространство было пустынно, и в голове у неё возник развеселивший её вопрос, уж не работают ли здесь невидимки. И её свободное хайку получилось таким:
«Золотые мозги»...
Пустое пространство,
безлюдье
Вечером Кельга сидела на пороге книги и писала хайку, обращённые к Кенсину. Первое из них возникло ещё в тот день, когда она впервые встретилась с его стихами. Второе стало рождаться сегодня, когда она уже возвращалась домой, но тогда оно ещё не успело обрести свою окончательную форму — и вот теперь слова, кажется, подобрались и встали на свои места. Но она ощущала какую-то смутную незаконченность, ей почему-то казалось, что должно быть ещё что-то. Может быть, ещё одно хайку? Ответ пришёл сам собой и она записала:
КЕНСИНУ.
ТРИ СВОБОДНЫХ ХАЙКУ
Твои стихи —
молния в душу!
Тебя нет.
Искры твоей души
светят в ночи.
Ты есть.
И дописав это последнее, такое короткое, но такое важное хайку, Кельга услышала негромкое «Аригато». Как раз совсем недавно она узнала, что это слово по-японски означает «спасибо», и, кажется, Карио даже говорил ей, как на это можно вежливо ответить… Вспомнила! «Дому», - радостно воскликнула она. Её невидимый собеседник, похоже, понял, что с японским у неё неважно, и перешёл на английский:
- Я — Кенсин.
- О!!! - воскликнула изумлённая Кельга — Привет!
- Привет! Как твои дела? - вежливо поинтересовался Кенсин.
- Хорошо. Нет, даже отлично, раз я вижу тебя!
- К моей большой радости, ты меня не видишь, - уточнил Кенсин. - Ты же, наверно, помнишь, что случилось с моим лицом… К моей большой радости, ты меня только слышишь.
В памяти Кельги всплыло его пронзительное хайку:
Это распухшее лицо,
я глажу его перед зеркалом.
- Помню, - медленно ответила она. - А тебе так нормально, быть одним только голосом?
- Вполне, - ответил он и, к её удивлению, процитировал её собственный вчерашний стих. Он обрезал её строку и эти несколько слов прозвучали как свободное хайку:
мы д;ма
лишь в звуке...
- Так что я теперь дома, Кельга.
- А можно я тоже спрошу, как твои дела? - задала она осторожный вопрос.
- Можно, - голос Кенсина, похоже, улыбнулся. - Мои дела, как ни странно, тоже хорошо. Я и не думал никогда, что мои стихи будут переводить на английский, французский, немецкий, и даже на русский… Это по-настоящему приятно. Я, правда, не понимаю, что случилось, ведь пока я был жив, мои стихи мало кому нравились… Да и в школе я недоучился — а теперь вот школьники мои стихи читают… Странно ведь это, правда?
- Ты же метеор хайку, Кенсин — так теперь называют тебя в Японии. Ты слишком быстро вспыхнул на поэтическом небосводе, при твоей жизни тебя успели услышать лишь немногие, лишь те, кто оказался рядом.
- У меня не было другого выхода — снова улыбнулся голос Кенсина.
- Не было.
- И потом, это же не объясняет, почему мои стихи так нравятся не только в Японии, но и европейцам, которые теперь их переводят, у нас ведь много хайджинов, но не так уж много нас переводят на другие языки.
Кельга задумалась. Он был прав. Она вспомнила свои попытки читать переводы современных японских поэтов — попытки, которые не привели ни к чему, кроме ощущения вежливого безразличия, ощущения, что её эти стихи никак не затрагивают. А вот его хайку сразу вызвали в её душе отклик, хоть и читала она их первоначально не просто в переводе, но в переводе двойном: Вера Мельникова, познакомившая её с его хайку, переводила их с английского и французского… И вот уже несколько дней его хайку жили в её душе и она была уверена, что поселились они там надолго. А может быть, и навсегда — на всё то время, которое ей ещё осталось прожить. Возможно, в этом и таился ответ? В том, что Кенсин писал на том пороге, где все мы рано или поздно окажемся — на пороге смерти; писал, будучи смертельно больным и осознавая свою обречённость, писал под бесконечными капельницами, в одиночестве больничной палаты, писал, когда его на несколько месяцев отпустили из больницы и он смог ощутить всю пронзительность и мгновенность жизни, писал, снова вернувшись в одиночество больничной ночи, с распухшим от антибиотиков лицом, из-за которого к нему не пускали никого, кроме ближайших родственников, писал, а потом диктовал, теряя последние силы… Все мы окажемся на этом пороге — но никто до Кенсина не описал его столь честно и не показал самими своими стихами, как можно и на этом пороге жить в точке рождения жизни, а не просто влачить своё затухающее существование. И всё это не было для неё просто «размышлениями о творчестве Кенсина», всё это она переживала вполне прямо и непосредственно — она и сама после прочтения его свободных хайку стала чуть спокойнее предощущать ту последнюю прямую, когда тело измучено болью, сил не хватает ни на что в самом буквальном смысле, а душа уже заглядывает в бездну небытия. Конечно, путь хайку не был единственным способом остаться человеком на этой последней прямой… Кельга вспомнила, как умирал её отец, как он скрупулёзно приводил в порядок все свои дела, как старательно достигал поставленных перед самим собой целей. Но он был, скорее, всё же исключением. А вот её маме, долго и мучительно болевшей на этой последней прямой, свободные хайку Кенсина могли бы, наверное, очень и очень помочь. А ещё больше помогло бы, думала Кельга, умение самостоятельно слагать свободные хайку, пусть и необязательно интересные кому-либо ещё, но ставящие в точку рождения жизни самого их автора.
- Может быть ты и права, - задумчиво согласился Кенсин, выслушав Кельгу. - Очень может быть. И ты точно права в том, что именно в те моменты, когда писал свои хайку, я жил по-настоящему, будь то в больнице или за её стенами, на вольной воле. И знаешь, это, наверное совсем странно, но разница между больницей и вольной волей для меня действительно меньше, чем между мгновениями, когда я пишу, и всем остальным временем. Не считая, правда, тех часов, которые я проводил со своим сыном.
Потом они долго молчали и вместе смотрели на половинку луны, которая как раз поднялась над кронами деревьев. К этому моменту Кенсин был здесь, на пороге книги, не только голосом, но и всем собой, но свет они не включали и в темноте Кельга видела лишь его грустные, мерцающие неярким светом глаза. В голове у неё звучало его хайку:
У каждого своё окно.
У каждого своя Луна.
Невыносимое одиночество!
И она произнесла его вслух. Кенсин попросил её ещё почитать его стихи по-русски и внимательно вслушивался в звучание незнакомого языка, стараясь уловить отзвук своих интонаций. Иногда это ему удавалось и он тихо улыбался.
Я проснулся от шума дождя.
Дождь, дождь без конца.
За окном серая пелена мороси.
Боюсь завтрашнего дня.
Хорошее настроение у этого голубого неба.
Белые облачка - его игрушки.
Струи дождя
приносят мне покой.
Рассвет.
Через холод оконного стекла
я трогаю Луну.
Скучно в больнице,
а тут ещё и дождь зарядил за окном.
Весёлые голоса медсестёр.
Утренний обход.
Новый день.
Опять готовлю градусник.
Поднимаю над тазом
моё изменившееся лицо.
В этом теле и так мало крови,
а утром взяли ещё порцию.
Во что бы то ни стало,
мне обязательно нужно пережить лето
с этим больным телом.
Как хотелось бы пройтись!
В коридоре безупречное летнее солнце.
Молюсь на ветру Будде.
Я ему благодарен.
Ах! Горячая домашняя еда в горшочке!
Предвкушая наслаждение, я беру свои палочки.
Голова погружена в подушку со льдом.
Так и день прошёл.
Осень пришла.
Холод стетоскопа.
Что я вижу в окне?
Только больных, страдающих под зимним солнцем.
Я продолжаю идти,
таща за собой эту длинную зимнюю тень.
Аппарат равнодушно констатирует:
"Один умерший".
Лекарства в изголовье.
Я праздную ещё один Новый год.
Я потерял слух.
Мои голубые небеса теперь беззвучны.
Утреннее солнце.
Красная печать на бланке: операция разрешена.
Я не могу слышать её,
но мне говорят, что вот как раз сейчас птица поёт.
Что же будет дальше?
Мои пальцы теряются в догадках.
Ночь.
Мерное дыхание капельницы.
Снова зима.
Даже слова посетителей кажутся льдом.
Свернусь в клубок:
может, удастся до завтра сохранить мои сны?
Спокойным было моё утро:
только пульс пощупали.
Из глубины моего вращающегося кресла
мои глаза отыскали весну.
Потом Кельга попросила Кенсина почитать свои хайку по-японски и внимательно вслушивалась в его голос, старалась вобрать в себя и сохранить в памяти каждую его интонацию. И, несмотря ни на что, в этот удивительно тёплый и ясный сентябрьский вечер им обоим было хорошо. Прошло ещё какое-то время и Кенсин растворился в ночи. А Кельга сидела и перечитывала его хайку. И интонации его негромкого голоса продолжали звучать в её сердце.