20. ЛЕГКОМЫСЛИЕ?
На пороге книги Кельгу ждал Анджей. День был погожий, солнечный, они решили не сидеть в четырёх стенах и пошли в старый парк. Вокруг падали жёлуди, мимо них пробегали белки, удивлённо посматривая на людей, оказавшихся в их владениях в этот неурочный час, а Анджей всё медлил начать разговор. Наконец, он спросил:
- Кельга, почему ты столь легкомысленна?
- Легкомысленна? - искренне удивилась она. - В чём?
- Эта твоя «Сентябрьская песенка памяти Веры Ермолаевой» — тебе не кажется, что она какая-то слишком легкая, бездумная?
«Сентябрьскую песенку» она написала вчера в ответ на его печальный стих, адресованный Вере Михайловне. Анджей писал о виденьях ада, в который попала художница при жизни, о бесчеловечной тишине и о боге, блуждавшем в это время в иных мирах и непришедшем на помощь… Ответный стих Кельги сложился под струями тёплого утреннего душа и, действительно, мог показаться легкомысленным, она это понимала. Но эта простая, почти детская, песенка помогла Кельге по-новому ощутить всю жизнь Веры Михайловны, расстрелянной в 1937, а до того отсидевшей пять лет в Карлаге.
СЕНТЯБРЬСКАЯ ПЕСЕНКА
Памяти Веры Ермолаевой
Художник рисует, художник творит —
властитель боится, властитель казнит.
О, где же, о, где же такой Терапевт,
который властителей вылечит всех?
Художник рисует, художник творит!
Сквозь годы и годы он нам говорит:
живите, творите и будьте собой!
И помните: жалок властитель любой.
Художник рисует. Художник творит.
Властитель боится. Властитель казнит…
- Она действительно много лет жила в аду..., - задумчиво произнесла Кельга. - Но и в аду она сумела остаться Художником… Ей удалось «поймать» это ощущение ада, воплотить его в картинах, пригвоздить к живописной плоскости — и тем победить. Ведь когда она писала Шторм, Голгофу или Ворота ада, когда творила их образ — в этот самый миг она их побеждала, преодолевала их, претворяла в произведение. Вспомни вашего Мицкевича, последний из его Крымских сонетов! Он ведь как раз об этом, о победе художника над могучей бессмысленной стихией, и не так уж важно, стихия ли это природы, стихия страстей или, как в случае Веры Михайловны, стихия социальная…
«Крымские сонеты» Адама Мицкевича Анджей помнил наизусть ещё со школьных времён и он торжественно, чуть нараспев, продекламировал ей их все. Кельга захлопала в ладоши, потом прочитала свой перевод последнего из них, «Аю-дага»:
АЮ-ДАГ
Люблю, устроившись на скалах Аю-дага,
смотреть, как море катит пенные валы,
то чёрными они вздымаются рядами,
то снежным серебром горят в мильонах радуг.
На мели налетев, рассыпавшись на волны,
заполнив всё собой, как рать китов
охватывают сушу, торжествуют и бегут назад,
оставив нам ракушки, жемчуг, брег, кораллов полный.
Подобно им и сердце, о молодой поэт!
Страсть часто грозную рождает бурю;
Но лишь возьмёшь ты лиру, как беззлобно
стихает шторм и в забвеньи тонет,
лишь песен драгоценности на берег он уронит,
которые века вплетут в бессмертный твой венок.
(1825 или 1826)
- Рифмы, конечно, хромают, - с сожалением добавила она.
- Ничего, - великодушно простил Анджей. - Мне приятно, что ты переводишь Мицкевича.
- Так и Вера Ермолаева, - вернулась к своей мысли Кельга, - вошла своими картинами в бессмертие. И преодолела стихию… А посмотри на её пейзажи! На серии «Баренцево море» и «Пудоть»!
- Да, но потом её посадили… и расстреляли…
- Я где-то читала, что она в лагере рисовала плакаты… Конечно, это не живопись, но ведь рисовала, ведь были у неё краски и кисти, а, главное, были глаза и она продолжала видеть мир глазами и душой живописца… Она оставалась Художником до конца, оставалась собой, оставалась Человеком Света… И потому — она победитель, несмотря ни на лагерь, ни на расстрел. И кто знает, какие сны она видела в лагере… И неужели ты, если бы тебе предложили выбор — быть Верой Ермолаевой или быть охранником Карлага, благополучно дожившим до пенсии и умершим, что называется, в своей постели, выбрал бы судьбу охранника?
- А ты?
- А я восхищаюсь ею… И её картины меня вдохновляют… И мне, на самом деле, очень хотелось бы посмотреть на мир её глазами, хотя бы несколько дней… Но я не знаю, хватило бы мне сил не сдаться...
Юная чёрно-рыжая белка подбежала к ним совсем близко и выжидательно поглядела: эй вы, люди, есть у вас орешки? Увы, орешков они не захватили, и белочка быстро взбежала по стволу, уселась на ветке почти прямо над ними и возмущённо зацокала. Анджей хотел было её сфотографировать, но белка не стала доставлять ему такого удовольствия и убежала ещё выше.
- До твоего вчерашнего стиха и этой моей сентябрьской песенки, которая сложилась в ответ, мне тоже её судьба казалась мучительной, - продолжила разговор Кельга. - А сейчас… Знаешь, есть такой писатель, индо-британский, Видиадхар Найпол, у него есть роман, который называется «Полужизнь». Люди живут, живут — а потом однажды главный герой говорит жене: «Мне сорок один год. Я устал жить твоей жизнью. Я прятался слишком долго». А она отвечает: «Думаешь это действительно моя жизнь? Я не уверена». Так вот Вера Ермолаева, жила именно свою жизнь, а не чью-то. И жила полной, целостной жизнью, а не полужизнью, и не четверть-жизнью, как многие и многие вокруг. И не только в то время… Ну, а то, что эта жизнь оказалась короткой, что жила она в действительно злое время, это другой вопрос…
- И ты теперь не считаешь её судьбу мучительной?
- Трагической — да. Трудной — да. Но она победила своё время, она вошла в бессмертие, как ни старались стереть самую память о ней, это им не удалось... Она была Человеком Света, она творила жизнь, и не только свою… И она с детства училась преодолевать трудности… Да, я больше не считаю её судьбу мучительной… При всём моём возмущении и теми, кто писал донос (от родителей ей осталась большая квартира — может, на неё и позарился доносчик?..), и теми, кто выносил приговоры, и первый, и второй...и теми, кто создавал всю эту бесчеловечную систему… Мне кажется, нет, не кажется, я уверена, что она жила в согласии с самой собой.