Семейная жизнь
Молодая жена ложилась в супружескую постель, как на муку. Сжималась от прикосновений мужа, его ласки превращались в пытку. Не верила она в неожиданно воспылавшую Федькину любовь. Этот выскочка, никого кроме себя, любить не способен. Иногда на месте постылого мужа она представляла Родиона и тайком заливалась горючими слезами. Как ни старалась привыкнуть, Фёдор для неё оставался совершенно чужим. Поделиться своим горем она не могла даже со своей подругой.
Супружеская жизнь приоткрылась для неё самой неприятной стороной. Стараясь разгадать секрет семейного счастья, пытливо смотрела в глаза Валентине Казанцевой и думала: «Неужели все так живут?!» Оказывается, нет! Её напарница по работе тоже недавно вышла замуж. А глянь, живёт в радости. Хоть свекровка её тоже поедом ест, а ей хоть бы хны. Плевать она хотела на чужое мнение. Жена Егора – баба открытая, без задней мысли выбалтывала секреты своей личной жизни, которая была совсем другой, чем у четы Захаровых.
– А мы с Егоркой опять всю ночь глаз не сомкнули!– бесхитростно выплёскивала она свое счастье.
«Вроде и характером несильна, и балаболка, а сумела отстоять свое счастье, – уважительно думала Еля о сверстнице. – А я сама виновата. Была бы побойчее, сейчас была бы свободной, как ветер!»
– Спать хочется, а работать надо, – сладко потянулась Валентина, не пряча радости в больших синих глазах. – Ты тоже, поди, теперь не высыпаешься? – простодушно вопрошала она, проворно раскидывая вилами солому и сено по яслям.
Еля согласно кивнула, но держала язык за зубами. Когда становилось совсем невмоготу, брала вёдра с коромыслом и шла на родник. В тихие, солнечные дни подолгу смотрела, как вода с веселым журчанием бежит по липовому жёлобу и падает с шумом на светлые гладкие камушки, будто уговаривая: «Всё пройдёт, все пройдёт».
Тёплый пар поднимался вверх и оседал на голых ветках ивняка вычурными серебряными узорами. Подземные воды Малты-Вар мчались с гор, образуя целебный родник. Живительная влага напористо пробивалась сквозь плотные слои сероватого известняка и зеленоватого дикаря, вытекала бурным потоком, освобождаясь от каменных оков. Подставленное ведро быстро наполнялось, и бурлящая вода с шумом переливалась через край.
Елю переполняла обида. В душе кипела настоящая буря. Не успела после работы порог дома переступить, как разъярённая Анисья набросилась на неё с криками: «Вертихвостка! Где тебя носит?! Снегу навалило до самой крыши! В доме ни капли воды! Некому на колодец сходить!» Это она-то вертихвостка?! Тут целый день на ферме надрываешься, а эти министры даже задницу ленятся со стула поднять! Одна в книжку свою уткнулась, другой... всё свои дурацкие картинки малюет. Муженёк хоть бы слово промолвил в её защиту. Сидит – улыбается. Ему будто нравится, как мамашка укрощает его молодую жену, словно норовистую кобылку. Даже Сонька нынче заявила: « Свари-и мне клецки-и. Я их обожаю-ю». Как она смеет раздавать мне приказания! Кто она такая?!
Еля испытывала невероятное напряжение в доме свекрови, постоянно ожидая какого-нибудь подвоха со стороны Соньки и её братьев. Едва терпела болезненного и избалованного Владимира с его странными привычками, Митьку не уважала и не ставила его ни в грош. После той злосчастной ноябрьской вечеринки в Щелканово прозвала его Федькиным адъютантом. Этот детина двадцати четырёх лет не представлял себе жизни без брата и как приклеенный ходил за своим кумиром по пятам.
Как она не хотела возвращаться в ненавистную избу, где всё пропитано застарелым запахом табачного дыма. С тоской вспоминала отчий дом, где пахло сушёными травами: пряным анисом и горькой полынью. При воспоминании о маме неприятно кольнуло: «Сама-то вышла за папу по страстной любви, наперекор родительской воле, а её отдала, как овцу, за первого встречного. Если бы папа был живой, он не допустил бы такого произвола».
Шум падающей воды постепенно убаюкивал её, усмирял гнев. Она вглядывалась в прозрачную водную гладь, пока тяжёлые мысли не улетучивались окончательно. Просветлённая и смягчённая, она возвращалась домой, находила себе работу, лишь бы не видеть недовольную физиономию свекровки, не чувствовать на себе липкий оценивающий взгляд Владимира. Уходила в сарай, убирала навоз, кормила скотину или кидала снег до ломоты в спине.
Молодые едва дождались Благовещения. Выставили кровать в холодные сени и завесились ширмой из плотной мешковины. Хоть маленький уголок, но свой. Еля вздохнула, наконец, свободно. Ей было неудобно перед деверями, неловко перед Соней и свекровью. Жизнь напоказ пугала своей неприглядностью. Ей вспоминались убогие картины, виденные в казармах Камышлова. В одном бараке с парнями и девушками ютились несколько семей с малыми детьми. Только тряпичные занавески прикрывали сокровенные тайны супружеской жизни от любопытных глаз. Она набралась смелости и завела тяжёлый разговор с мужем.
– Не дело жить с братьями. Надо отделяться.
– Куда отделяться?! Выкинь ты эту блажь из головы!
– Пора вить своё гнездо.
– Какое гнездо? В чистом поле разве?! У нас и денег нет.
– Ты ведь находчивый. Подумай, где деньжат раздобыть.
Фёдор отличался от брата Пантелея и других парней необычной смекалкой. Мама не раз повторяла, что во время войны колхозники, за неимением лошадей, запрягались в плуг сами, а Федька свой надел пахал на быках. Мальчишкой раздобыл щенков сибирских лаек, приучил собак к упряжке и играючи возил хворост из лесу. Продавать картошку в Аксаково тоже возил на собаках. И сейчас её муж выделялся среди знакомых ей мужчин быстрым умом и подвешенным языком. Он зачитывался мудрёными книжками, сам сочинял сказки.
В доме свекрови всё было не так, как у мамы. Здесь не ткали, не пряли, а читали, рисовали и слушали сказки. После недолгого ужина Анисья, удобно расположившись у тёплой печки, начинала рассказывать леденящие душу истории. Фёдор тоже не отставал от матери, он знал великое множество всяких небылиц. Еля с интересом внимала свекрови и мужу, а потом боялась одна выйти во двор.
Как-то Фёдор усадил жену за стол и показал ей замусоленный альбом с чёрно-белыми рисунками.
– Смотри, какой наш Володька художник! Узнаёшь маму? Правда, похожа?
– Точно, она! – изумлённо ахнула Еля, разглядывая гордую осанку свекрови. – Это же наша улица, точь-в-точь. А это дом Тиньки. Вот баня Полинара.
– А тут мы тебя сватать ходили. Видишь?!
– Я помню этот день, – Еля почувствовала комок в горле. – Небо тогда хмурилось, дождь моросил.
Она в мыслях часто возвращалась в тот день, когда судьба свела их вместе с Захаровым. Корила себя, что дала брату уговорить себя и пошла с ним в Щелканово. Отгоняла назойливые мысли о Родионе, о Камышлове, о том, что всё могло быть по-другому, если бы не это замужество.
– А это молодожёны Егор с Валентиной вышагивают!– Фёдор старался изо всех сил развеселить жену. – Похожи?! Санька Бонжур с женой сзади плетутся. Вишь, как дядя Санька бутыль самогона к сердцу прижал, как дитя родное к груди. А крёстный того и гляди, сейчас в грязь навернётся. И галоши праздничные потеряет.
Еля с интересом разглядывала привычные лица соседей.
– А это наша свадьба! – присел рядышком с ней Фёдор, перелистывая альбом. – Смотри, какая пара лошадей, с лентами и колокольчиками! Кучер с кнутом в руке, жених с невестой в свадебном тарантасе. Видишь, какая ты пава! Володька даже твои ямочки на щёчках нарисовал.
– Да ну! – отмахнулась Еля, но с того дня стала смотреть на Владимира другими глазами.
Жалела его, бедолагу. Жалела она и Митьку и при случае его подкармливала. То бутылку молока сунет ему в рабочую котомку, то пару варёных яиц положит тайком от свекрухи. Анисья заворачивала ему с собой на обед только краюшку ржаного хлеба, а своему любимчику Феде нарезала белый хлебушек и вылавливала из супа самые лучшие кусочки мяса.
– Светлая ты душа, невестка, – Митька преданно заглядывал Еле в глаза, как верный паж своей королеве.
Он сразу взял её сторону и с готовностью кидался ей на помощь.
Фёдор, заметив, что братишка смотрит на его жену телячьими глазами, проворчал недовольно:
– Вот прилепился, как осиротевший телёнок к чужой матке. Не дело это! Пора отделяться.
А Еля повеселела, наконец-то муж всерьёз задумался о своем гнезде. Жить со свекровкой не было никакой мочи. Анисья Михайловна скрипела, как расстроенная балалайка, становилась всё капризней и придирчивей. Соседи говорили, что её характер испортился после памятного пожара, что случился в деревне в 1934 году.