повесть
Зима только что началась. Выпавший снег еще не слежался, был пушистый и чистый. Скрипя полозьями, лошадь повернула к одной из дверей землянки, и чуть не упершись мордой в ветхую пристройку, остановилась под привычный ей звук: «Тр-р-р-р». Слезшие с саней путники (их было трое: старик за кучера и женщина с мальчишкой) суетливо стали разгружать свои небогатые пожитки.
Обиталище это, где ютилось множество семей, составляло общую землянку. Его вытянутая утроба, как бы раздавленная в лепешку, широко распласталась по земле, смотря на мир из-под снега лишь небольшими оконцами, да выпяченными темно-серыми деревянными пристройками. Оно имело вид до того загадочный, что сразу и не разберешь: то ли в глубокой дреме, смирившись со всем, равнодушно доживает свой век; то ли в мудрой задумчивости, с упреком глазеет на все, как большой знаток жизненной тайны; то ли хитро подсмеивается над всеми: «Э-ге-ге, дурашки, поделом вам, коль живете без смысла в жизни, ну и майтесь, черт с вами, о-хо-хо!»; то порой в воинственной злобе, насупившись, угрожая кому-то, становится черным и злым.
Пришел в этот край ссыльный и пришлый народ и растревожил таёжный покой леса, сбил его ритм, тронул его вековой уклад, и лес стал отступать от человека, обнажая землю, обезображенную рытьём. Добывали уголь по-варварски, наносили огромные раны земле разрезами, рудниками и шахтами. В бабьем гнезде сгрудился народ, каждый со своей ношей, которую несет до конца жизни. Строили жилище артелью, сообща, из самого обыденного материала: из досок, земли, которая шла на покрытие крыши, земляных плacтов, из которых клали стены и глины, которой мазали стены внутри. Строили лопатами и топорами.
На земляной заснеженной крыше сухие кусты полыни, забылись в грусти, прожив свою жизнь, они жертвуют ветру горькие семена для новых всходов так же, как люди дарят свои судьбы неизвестности.
Пустынный безжизненный переулок с приездом незнакомцев оживился. В оконцах появились любопытствующие лица. Заскрипели двери, которые облепили вкруговую жилище, вылезали на свет пробужденные люди. Стали рассматривать приезжих, а которые посмелее, взялись помогать таскать пожитки в жилище. Таких жилищ было около десятка, и все они были прилеплены друг к другу и имели общие стены, только выход был у каждого свой. Жилище это именовалось «бабьим гнездом».
* * *
Наконец солнце пробилось сквозь дым войны, очистило лица людей от пороховой копоти и засияло в улыбке со всеми живыми. Но не светит оно Катерине, у неё нет мужа. По ложному доносу соседей, которых замучила зависть по чужому счастью, он погиб в сталинских лагерях, как враг народа.
Вот уже несколько лет Катерина тоскует по мужу, только во сне видит его, тянется к нему, а муж, словно облачко, то растает, то вновь появляется, будто дразнит её. Проснётся она, а вокруг одни пустые стены, да память о муже - сынишка, сладко посапывает. Полюбуется она на него, сонного, поласкает его материнским взглядом и с разбережённой раной в сердце уходит на работу.
Грустно смотрит Катерина на вернувшихся солдат с фронта. Военный полумрак закончился, а у Катерины на сердце тяжесть, боль за свою судьбу.
Пришла Катерина с работы домой, ничего делать не хочет, всё валится из рук. Бухнулась в постель и завыла. Её мальчонка, родной комочек вскарабкался на мать, тычась в неё: « Мама, мама, мама!» И заплакав, обнял ручонками трясущееся плечо матери, чтобы разделить горе.
Скрипнула дверь, в комнату вошла подружка.
– Да будет тебе выть-то, слезами делу не поможешь, чего напрасно убиваться, ты ещё молода, тебе ещё жить да жить надо, а не рёвом надрываться. Поднимайся-ка лучше, да айда ко мне.
Катерина притихла, услышав голос. Села на краю кровати, прижала к себе сына. Сквозь дрожащую пелену слёз узнала подружку Шуру.
– Вон сколько ребят шоферов с фронта пришло, хочешь – познакомлю.
Стоит Катерине посмотреть на женщин, у которых мужья вернулись с войны, на их счастливые лица, как у неё сжимается сердце, задрожит подбородок, она зажмёт лицо руками и уходит с людских глаз подальше. А куда подальше, только к Шуре изливаться слезами.
Шура познакомила Катерину с шофёром Степкой. Катерина стала привыкать к веселому Степке и вскоре забеременела. Узнав про это, Степка скрылся. Он на всё легко смотрел. Легко появился, легко и ушёл. Катерина кустарным способом, в домашних условиях сделала аборт, потеряла много крови, слегла и чуть сама не лишилась жизни. Но благодаря крепкому здоровью, отлежавшись, выкарабкалась с того света. Но тут на нее навалилась другая напасть. После выздоровления к ней заглянул Шурин ухажер.
– Без радости живу, только время волыню, – поделился он печалью с Катериной. Его приход к Катерине углядели плутовские соседские все видящие глаза и нашушукали Шуре. Та, с пылу-жару, заскочив к Катерине, вздыбясь, в страшной злобе, с пеной у рта, выплеснула на Катерину ревнивое жало. С жалом выплеснула и свой рассудок, слегла в больницу, впала в буйное помешательство, так и умерла в больнице, привязанная к койке.
Настрадавшись за всю свою истерзанную жизнь, люди рвали счастье, чтобы хоть успеть отпробовать глоток его. В тесноте городских коммуналках и бараках всё на виду что на витрине, словно живёшь прозрачным стёклышком. В этой не человеческой доли быстро изнашиваешься, превращаясь в выжитую мочалку.
Катерина устала от свалившихся на неё событий. Опостылело ей всё, захотелось бросить это место и уехать, куда глаза глядят, хоть на край света, лишь бы отсюда. Соседи совсем её загрызли, и на работе смотрят враждебно. Не выносимо ей стало, не выносимо. Задумала она из городка перебраться в поселок, подальше от скопища страстей, исцелиться покоем, прижаться к земле, слиться с нею от злых взглядов. И вот она с сынишкой в «бабьем гнезде».
* * *
День прошел быстро. Пока приезжие утряслись в одном из жилищ, вечер уже заглянул в окно. В этом крае любили вечереть, у кого-нибудь да собираются, гадают на картах, поют песни, мечтают. То пустятся рассказывать всякие жуткие истории про страшные шайки бандитов, про привидения и оборотней. От натруженности женщины умудряются отдыхать. Нескладный быт искусно скрашивают заботливыми руками, порой из ничего создают уют.
Катерина с Ванюшкой стали обвыкаться на новом месте. Расширялся круг знакомых. Как-то пришла соседка Рита и просит Катерину: «Ты бы научила меня картошку жарить, понимаешь, тут один ко мне все прислоняется, и просит, чтобы я ему картошечки жареной принесла». Рита работает санитаркой в больнице. Ну, как тут не помочь, передала Катерина своё умение вкусно жарить картошку, поделилась тонкостями кулинарии.
Приглядный Рите Саша, выйдя из больницы, поселился у неё, в «бабьем гнезде». Саша – птица залётная и этому пристанищу рад. Рита со своей ребятнёй (их у неё было двое) и все в бабьем гнезде приняли Сашу с душой, отметили его приход вечеринкой. Все были рады новому свежему человеку, тем более мужик внёс в «бабье гнездо» оживление, вдохнул, свежую струю. В семью Риты Саша вступил на правах мужа. Зиму он жил, нигде не работая. Наблюдает из окна, как на торчащую из под снега траву налетела стайка воробушек. Налетела пастись семенами сухой травы. «Вот так и пасётся Россия, живёт не разумом, а природой» – раскидывал воображением Саша. Рита уйдёт на работу, Саша домовничает. Затопит печь и сидит у печи, смотрит, как в печи бьётся огонь, и плачет душой, напевая песню.
– Жена найдёт себе другого,
А мать сыночка никогда.
Так жалобно он тянет, что у ребятишек слёзы наворачиваются на глазах. Жалко им становится дядю Сашу. Уж больно в нём сидит глубокая тоска.
Накануне Нового года ребятня собьётся, в кучу у кого-нибудь и грезят о подарках Деда Мороза, распевая песенку «В лесу родилась ёлочка». И так сладко мечтают о гостинцах, разжигая друг у друга аппетит и зная, что подарков им никто не принесёт, сойдутся на том, чтобы пожарить картошку на воде, и этим были сыты.
В конце февраля, за ночь нанесло снега вровень с крышей. Выйти утром не могут, дверь сенцев открыли, а там сплошная стена снегу. Пришлось пробиваться на волю лопатой, расчищать в сугробе коридор. Это занятие принесло ребятишкам оживление и радость. Диво навалило, неведомое ранее. Смеялись они снегу, рыли в нём ходы да пещеры. Румяна горели у них во все щёки. Снег объединил ребятню «бабьего гнезда», сыгрались они и жили как одна семья, а длинными вечерами, чтобы не скучно было, играли в жмурки.
* * *
В «бабьем гнезде» жила талантливая рукодельница Анна Леонтьевна. Свою жизнь она украшала искусством – делала из цветной бумаги цветы, мастерила ёлочные игрушки из ваты и картона. Ярко их разукрашивала, покрывала лаком, блестящей крошкой, что придавало нарядность и праздничность. Этим жила, радовала себя и окружающих. А уж песенница была, всех заразит пением. Жил с нею младший брат с женой. Брат нигде не работал, художничал. Рисовал картины, а жена продавала. Вся комната была пропитана запахом масляных красок, стены завешаны картинами. Последней его работой было большое полотно, срисованное с репродукции картины художника Ге «Петр I допрашивает царевича Алексея в Петергофе». Прознал участковый милиционер про художника - самоучку и чтобы выслужиться перед своим начальством, донёс, что есть у него на участке бездельник, тунеядец. Органы, жадные на дармовую рабскую силу, передали дело в суд. Суд приговорил художника на шесть месяцев заключения в местах отдалённых от дома. В последнем слове на суде художник высказал: «Что вы мне даете полгода, дайте уж год. Для меня, что дома, что в зоне - все одно. Что там, что здесь, не мёд. Какая разница, где нести мне свой крест».
У Леонтьевны собирались петь песни и поворожить на картах. Леонтьевна раскладывает на столе карты, кому-то предсказывает судьбу, кого-то утешает, и все поют.
Потеряла я коле-е-е-чко,
Потеряла я любо-овь, да любо-о-овь,
Наверно, потеряла я любо-овь...
Леонтьевна, выдумщица на затеи была довольна, что она при деле. Это приносило ей удовлетворение и смысл. Она отдавала душу своему занятию, этим и жила.
В ночь под Новый год она ходила по дворам, нарядившись Дедом Морозом, оттаивала сердца людей, замёрзшие в тусклом быту, будила радости детей и стариков, чтобы весёлыми глазами встречали Новый год. Заглянула она к Катерине и сманила её с собой в клуб. Кружились они в хороводе вокруг ёлки, и Леонтьевна чуть не сгорела. Какой-то мужик спьяну, небрежно бросил горящую папиросу. Та попала в Леонтьевну, и наряд деда мороза вспыхнул. Но спасло то, что пламя горящей одежды сбил мужчина. Он накинул на неё своё пальто и понёс домой. Путь ему показывала Катерина. Дома Леонтьевну уложили в постель, а Катерина отогревала мужчину горячим чаем. Так Катерина познакомилась с Фёдором. Головы их закружились, а сердца зажглись негаснущим пламенем, и они стали встречаться. С тех пор люди часто замечали их вместе.
А Ванюшка осиротел, хоть и приветлив был с ним Федор, но он чувствовал себя брошенным волчонком. Забрал у него Федор мать, вытеснил его из сердца её. Стал Ванюшка одиноким, а мать чужой, забыла про Ванюшку.
Жена Фёдора почувствовала изменения в муже, его охлаждение к дому. И ей захотелось посмотреть на соперницу, с кем это она своего мужа делит, чтобы коварную змею со свету сжить. Посмотрела на нее, посмотрела на сына Катерины, и накатала жалобу на имя начальника шахты, чтобы разобрались с поведением Загладина Фёдора.
Нескрываемая любовь ела глаза и начальникам, и как-то начальник шахты, на которой работал Федор, вызвал его в кабинет.
– Ты, что там гарем развел, многоженец. Давай с этим завязывай. У тебя же своих детей двое, ты, что их отцовства лишаешь.
– А я их не лишаю.
– Не лишаешь. Избегался, кобель.
Федор сломал чернильный прибор на лысине начальника, залил лицо чернилами. Начальник захлебнулся в ярости и взревел.
– Вон, отсюда сукин сын! Сгною!
Федор взял со стола бумаги и размазал чернила по пухлому, розовому лицу начальника.
– Не учи начальничек, у тебя у самого рыло в пуху. Сам-то сколько семей разрушил, у тебя гарем похлеще моего! – и, хлопнув дверью, вышел.
Вечером Фёдора арестовали и увезли.
В молодости Фёдор не долюбил. Юнцом его забрали из Рязанщины на шахты. Вскоре Фёдор женился. Надоело таскаться по общежитиям. Захотелось семейного уюта.
До Катерины дошли слухи, что Фёдора посадили.
– Я не могу жить без Фёдора, без него мне свет не мил.
– Ничего, найдется другой, и забудешь, – успокаивала её Леонтьевна.
Но Фёдор из головы Катерины не выходил, и вскоре от него она получила письмо – треугольничек.
«Дорогая моя Катюша. Знала бы ты, как я люблю тебя. Нет у меня на свете никого кроме тебя. У меня отобрали всё. Но не отнимут у меня тебя. Жди меня, и мы будем вместе. Целую тебя всю, ты моё спасение, ты моя радость, ты моя жизнь. До встречи».
Но встретиться им, было не суждено, умер Фёдор в заключении.
Жена Фёдора, Варвара, затеяла отомстить Катерине. Подкараулив её, она, откупорив стеклянный пузырёк, плеснула кислотой в глаза Катерине. Но Катерина, подставив руки, успела защититься. Были поражены варежки, пальто и руки. Сбросив варежки, она стала снегом мыть руки. Варежки сгорели, пальто пришло в негодность. Следы ожогов на руках так и остались.
Вскоре стал приближаться к Катерине другой мужчина. Он упорно стрижет её глазами, и настойчиво добивается её.
Так появился у Катерины Игнат. Он был молчун, будто обвернулся Катерининой заботой, спрятавшись от жизни, и поглядывает оттуда пугливыми глазами. Придет с работы, молчком наестся и спать. Ванюшка чувствовал, что этот дядька у них долго не задержится. Что от его неживучести, все живое завянет, и поблёкнет, и что в «бабьем гнезде» не только жизнь закиснет, но и солнце погаснет. Так оно и случилось. Пришедшему с работы Игнату Катерина накрыла стол.
– Кушай, Игнат, и вон твой чемодан, я его собрала, поешь и в путь дорожку. Ни чё у нас с тобой не получится, искры из жизни мы не выбьем, а только зачахнем, да мхом покроемся. А зачем сердце угнетать, да душу гневить.
Игнат посмотрел на чемодан. Молча поел и, взяв чемодан, молча вышел. Исчез так же тихо, как и появился. После ухода Игната Катерина облегчённо вздохнула, кроме жалости, она к нему ничего не питала. Игнат оказался не крепок, не выбил память о Федоре, но боль притупил.
* * *
Поблизости «бабьего гнезда» жил высокий мужик Иван, по прозвищу полтора Ивана, ростом два метра. Не живут с ним бабёнки. Сколько он их перебрал, но не уживаются, и всё тут. То к одной сосватывается, то к другой, ночь переспят, на другую ночь женщина убегает. А тут прибилась к нему маленькая Фрося, и живут. Он её по головке гладит, она его - по животу. Полтора Ивана смирный мужик, безобидный, молчаливый, как будто в глубокую думку ушел, и от¬туда его ни чем не вызволить. Привыкли друг к другу, вроде бы жизнь подогнали, всё ладненько стало. Во время выпивки, полтора Ивана мог съесть тазик пельменей, после чего становился багрово-синим и шумно отпыхивался. На работу ходил по железной дороге. Ночью, в зимнюю вьюгу, шёл на работу, и его поездом зарезало. Схоронили полтора Ивана. Фрося теперь ходит на посиделки в «бабье гнездо» слушать для утехи побасёнки о ведьмах и колдунах да поворожить на картах.
– Леонтьевна! – Открыла посиделки Фрося. – Ты такая женщина, что ты не найдешь какого-нибудь себе мужичонку? Хоть какой-нибудь мужичишка, да все ж таки прикрышка.
– Какого-нибудь мне не надо. Какие-нибудь только для ночи. А для жизни, счас не найти, вывелись. Да и зачем искать, всё это напрасно.
– А ты чё себе не найдёшь коку-нибудь прикрышку? – Не стерпела Катерина.
– Ну где мне с тобой сравнятся, - обиделась Фрося, - хотя тоже сидишь одна, кукуешь.
– Завидуешь?
– А чему завидовать-то? По напрасным слезам.
– Да из тебя слезу не выбьешь, у тебя вместо слезы хрящ вырос.
– Не хрящ у меня вырос Катерина, а горе. Выплакала я все свои слезы. Семья у меня осталась под Сталинградом. Муж погиб, и сынишку малолетнего убило. Оголила меня война, скитаюсь теперь по земле. Вот прибилась к Ивану, хороший он был мужик, царство ему небесное. Жила я с ним, а во сне семью свою видела. И пока я живу, будут они меня посещать все время. Такая моя участь. Жить я должна за себя и за их, и не тешу я себя счастьем, а благодарю бога, что живу.
* * *
Не заскучаешь в «бабьем гнезде». Прихватила где-то соседка Клавдия гармониста Кольку и привела его в «бабье гнездо». Как придут с работы, выпьют, и Колька наигрывает на гармошке так ловко, что все соседи в «бабьем гнезде» слушают через стенку, наслаждаясь певучей гармошкой. Колька – искусный гармонист, самородок, так гармошкой крутит, что от её плача сердце обмирает.
Ползимы играл Колька, потом стихла гармошка. Слышали соседки громкий голос, да рёв Клавдии, и всё стихло. Исчез Колька, ушёл к бывшей товарке. Бросил Клавдию. Притихла она, впала в грусть и даёт волю слезам.
Девчонкой пришла из деревни Клавдия к тётке на шахты. А после смерти тётки быстро повзрослела. Не по годам стала отыскивать своё место в жизни. Но жизнь ей не даётся. Она мечтала: «Был бы отец живой, он бы своими добрыми руками смастерил бы колыбельку для её ребёночка, и она бы с благословления родителя любила бы и с радостью растила бы дитя». Наплакавшись, Клавдия стала ходить на посиделки.
– Леонтьевна, погадай на короля – просит она.
– Что гадать-то, наших королей война побила. Нет счас королей, что зря душу бередить.
– Ну, погадай, не томи сердце, Леонтьевна, легче, всёшь, будет. Хоть потешимся.
Утолив жажду в гадании, она выкладывает душу.
– Завидую я тебе, Катерина, ты красивая. Ты, если любишь – так любишь, а не любишь – так рвёшь всё, не жалея. А у меня так не получается, мне счастье волк заказал.
– Что за волк? - Насторожились женщины.
– Девчонкой я была, когда отец ушёл на заработки в город, да так и не пришёл. Слух дошёл, что зарезали. Мать после этого заболела и через год померла. Нас осталось трое: сестра да брат. Тётка взяла нас к себе. Но держать такую ораву в то время было трудно, и она раздала нас по людям. Я попала к зажиточным людям Зубаревым, которые и за человека-то меня не считали. Была я у них навроде щенка. Стерегла гусей да овец. Когда волк зарезал овечку, я с перепугу бежать от них. Зубарев на лошадь да за мной. Нагнал меня, да так со всего маху стеганул меня кнутом, что я упала. Он гарцует вокруг меня, вот-вот копытами в землю втопчет. Я вскочила да бежать к речке, забежала в воду и поплыла на другой берег. Он орёт: «Я шкуру с тебя сдеру». Я со страху в волчий яр попала. Пробираюсь сквозь вишняк, вижу, на меня волк в упор смотрит. У меня дыхание остановилось, только слышно, как сердце тук-тук, колотится. Ну, думаю: «Всё!». Смотрели мы так друг на друга, смотрели. У меня в глазах всё слилось, потемнело: «Ох, быстрей бы уж, один конец». Закрыла я глаза, жду. А тишина кругом такая стала. Слышу, ветка хрустнула. Открыла я глаза, а волка уже нет. Вот и волк моё горе понял, пожалел меня. До сумерек я там посидела. Как, голос хозяина смолк, я стала оттуда выбираться. Потихоньку-потихоньку, и пошла к тётке. Всю ночь шла. Пришла я к тётке почти на зорьке. Вот так и так, всё рассказала. Тётка выслушала меня и говорит: «Раз волк помиловал тебя, значит и судьба у тебя будет волчья».
* * *
Весной люди жгут костры и восторженно воодушевляются после зимнего пробуждения. Перед пасхой «бабье гнездо» бурно оживает. Варят и красят яйца, пекут куличи. Детвора с удовольствием, в состязании бьёт яичко об яичко, проверяя, у кого яичко крепче. у того и жизнь будет крепче. Никому не хотелось проигрывать, чтобы отдавать яйцо. Взрослые при встрече приветствуют друг друга: – Христос воскреси! Воистину воскреси! – И целуются. Всё это делается с радостью и восторгом. Тёплый солнечный день забавляет детей в играх, скачут на досках с «подшибалами», высоко взлетая и звонко крича.
Оп-па, оп-па
Америка, Европа.
Америка, Европа.
Оп-па, оп-па.
От весёлого возбуждения, от яркого тёплого дня захватывает дух. Наскакавшись на досках, ребятня стала играть в баши. Играя, Ванюшка взобрался на забор. Голивший подбежал к нему, с желанием «забашить», Ванюшка стал прыгать, чтобы убежать, но ветхий забор сломался, и он упал, разбив нос. Наблюдавшая за игрой Клавдия подбежала к Ванюшке, схватив его за руку, увлекла к болотинке и стала умывать. А в прозрачной воде кипело оживление. В прогретом лучами солнца водоёме бойко сновали головастики. Водоросли набухли зеленью, всё дышало новой жизнью.
Добрые Клавдины руки ободрили Ванюшку, и он как заново родившийся побежал играть с прилитой силой. А Клавдия с жадностью смотрела вслед, и сожалела, что это не её ребёнок, что некуда ей приложить свою заботу. С какой бы бережливостью и лаской она бы любила своего ребёночка.
* * *
Саша устроился на работу стрелочником на железную дорогу. Появился в семье третий ребёнок, и хлопот прибавилось. Саша очистил от бурьяна и раскопал огород, засадил его картошкой. Всё лето ходит с тяпкой, полет да окучивает. Нравилось Ванюшке наблюдать, как дядя Саша окучивает картошку. Сядет рядышком и смотрит, как бережно он огребает куст, танцует вокруг кудрявой ботвы, словно перед невестой.
Стал Саша захаживать к соседкам, то поговорит, то бражонкой угостится. Как-то уследила Рита, что Саша зашёл к Катерине. Она приставила чашку к стенке, ухо к чашке и слышит, как Александр жалуется Катерине, «что Рита не ценит его, не в грош ставит». Не стерпела Рита, бросила чашку и ходу к сопернице. В буйной горячке она выхлестала окна избёнки.
– На вот тебе, будешь знать, как приваживать чужого мужика.
Рита – женщина упитанная, с полными икрами ног, горячая и быстрая на скандалы. Она девчонкой была сослана на Урал со своей семьей из Горьковской области. Здесь и нашла своего суженого. Нажили двух детей, теперь от мужа осталась одна похоронка. Где-то в Будапеште его могила.
* * *
Длинные, летние дни томили Ванюшку однообразием. И он завёл себе щеночка. От резвости щенка душа его стала оживать, и боль одиночества стала зарастать. День теперь расцвел, от восхода солнца и до заката. Отогрелось сердце Ванюшки, глаза зажглись интересом к жизни, стали живей и прозорливей. Но вот щенок пропал. Пошёл Ванюшка по улицам посёлка в поисках его. И на одной из улиц он увидел в пирующей компании мать. До смерти Фёдора, Ванюшка не видел такой матери. Она была пьяная, и на улице, на глазах бойкого на суд народа отдавалась дикой пляске под гармошку. С распущенными волосами Катерина в отчаянии пела, буйно кричала и плакала с искажённым от страдания лицом. Над ней громко смеялась ребятня и передразнивала. От увиденного, у Ванюшки в висках застучали молоточки, схватившись за голову, он убежал, спрятавшись на задах. Сердце колотилось, готово выскочить. Слёзы росинками срываясь, падали в траву. Ванюшки было стыдно и больно за мать, больно за её глубокую рану.
Где только и кем только Катерина не работала. На стройке, на заводе, в шахте и везде на её смотрели как на предмет пользования, да как на приложение к работе. Она тяжело переносила потерю Фёдора. Но постепенно утрата забывалась. Устала Катерина в гонке за счастьем, выдохнулась в этом долгом марафоне. «Может это миф, и ловит она только тени» – терзала она себя мыслями. Истощившись в брачных неудачах, Катерина разочаровалась в мужской верности и стойкости, потерялся смысл в семейных узах. «Нет мудрости в этом брачном союзе, есть только жертвоприношение». И она дала себе обет – жить одной, испить чашу одиночества до дна. Испытать себя и найти прелесть в уединении.
* * *
– Пришел, это однажды ко мне дед Мякишин, – рассказывает Катерина Леонтьевне, – поллитровку на стол ставит и говорит: «Бросил я свою старуху, Катерина». А что такое, спрашиваю. «Да скурвилась, старая, в загул ушла», – отвечает. «Вот стерва, раз ты так, так и я так». Врет старый, думаю. И так это он бодро. «Решил я», – говорит, – «Катя на тебе жениться, вот так. Ну а че? Ты баба вроде ничего, завидная». И топчется, как у себя дома. Смотрю я на него, он и впрямь всерьез намерен, раздевается это так, трость в уголок ставит, ну как хозяин. Аха, думаю. Я, тогда долго не мешкая, да и в ответ готовлю постель. Он, это, насторожился, смотрит, что, мол, баба такое затеяла. А я постель постелила и говорю ему: ну раз так, дак раздевайся, и ложись, экзамен будешь сдавать на жениховскую годность – выдержишь, тогда и о женитьбе говорить будем. Вытаращил он на меня свои бельмы, шапку в охапку, да и хода и про бутылку свою забыл. Потом, правда вертается. «Смеешься!» – говорит, хватает бутылку со стола. «Смотри, баба, упустишь момент, как бы потом плакать, не пришлось. Вашего-то брата вон чё, а нас-то раз, два, да и обчелся!» Он, по-видимому, у меня потерся, да к тебе поперся, женишок-то этот.
– Да, наведывался, – подтвердила Леонтьевна, – правда, уж не так смело. Мялся, мялся, намеками разными давая понять, зачем явился. Ну, я его поняла. Вот что, говорю, дед, в твои-то уж годы только на печи теплиться, а ты жениться. Смотрю, развернулся он, да и засеменил обратно восвояси, тряся своей мотнёй.
Лягу спать порой, а самой не спится, так почему-то обидно сделается, что одна, в горле комок станет, ревом реву. Наревусь, наревусь, и опять жизнь вперед. А ведь подумаешь так иной раз, чему завидую, дура. Муж бы был жив, хозяйством бы по уши обросла, ну и в заточении жила бы, рабой всю жизнь была бы. Нет, зря я завидую замужним бабам. Одна-то – вольная птица, где как переспишь, где всухомятку перебьешься, сама себе хозяйка. Женщина по природе – труженица, а по душе – раб. Ой, бабы мы, бабы – дуры мы, дуры. И как-то не так всё в жизни. Вот, мой брат, хотел свой дар потребить со смыслом. Приносить людям радость, а попал за решётку, за тунеядство. А сколько у нас бездельников в конторах толкутся, создают видимость работы. Это значит ладно. На это глаза закрывают. А человек делом занимался, так погубили.
Брат Леонтьевны почти всем в бабьем гнезде нарисовал ковры, кое-кому и картины. Катерине нарисовал живописный ковёр, где в ночи, на возвышенности, стоит таинственный замок, утопая в буйной зелени. А на переднем плане в покойном задумчивом пруду, уснул уставший седой месяц.
* * *
Сиротливо ходит дед Мякишин по улицам. Ушла от него вторая жена. Сбеленился под старость. Все ему не так, все ему не эдак. Задавил старуху ревностью, ревнует к каждому встречному. Номера стал выкидывать, что не номер, то война. Не снесла жена и оставила его одного: «Воюй сам с собой».
Не может смириться Мякишин с теперешними порядками: «Распустили баб» – ворчит он, – «слово нельзя сказать, ты ей слово, они тебе десять. Не знают они своего места, сбились с толку. Слишком вольничают, не чтят мужей, не сидят дома».
Первая жена, нарожав ему кучу детей, богу душу отдала, оставив его одного нежданно-негаданно, и он теперь, что заноза в глазу у всех.
В молодости Мякишин был загляденье для девок. Вот и избрала одна из богатой семьи. Тесть был не ласков, исподлобья смотрел на зятя: «Нет в нем хозяйской жилки, нечисть голозадая. Антихристы пришли к власти, сатана правит миром, а голытьба, да нехристь ликует». Дочь ругал: «С кем ты свою судьбу связала, горя с ним хлебнешь, намыкаешься с ним, у него в башке ветер гуляет». Не стерпел Мякишин что его в грязь топчут, сгреб беременную жену в охапку да и айда на угольные копи.
Дети полезли, что грибы в дождливую погоду. Жена оказалась обильная на приплод, как переспят в любви, так и понесет она. Не успеет на сносях очухаться, смотришь опять с животом. Мякишин на живот смотрел с болью и беду свою гармошкой глушил, и как он не старался громко играть, а беда все равно с какой-нибудь стороны да выскочит, и повыскакивало ребятни целая армия, а помощников-то нет. Кто в тюрьме, кого в живых уж нет, война проглотила, кто на Севере, кто на Юге, кто на Востоке. И обидно ему. На что потратился? На что жизнь положил? На чужие просторы. Детей распылил по свету, а сам остался ни с чем, лишь с пустыми стенами. Вот только утешение, когда приходит к нему Ванюшка. Они ведут не спешный разговор, чтобы обмануть время в душевной близости как закадычные друзья. Через Ванюшку затеял дед Мякишин подобраться к Катерине. То угостит его лакомкой - морковкой, то лучку нарвёт и велит отнести матери. И как окреп жениховским духом, то пошёл в открытый бой – свататься. Но потерпел поражение, от ворот поворот получил.
– Мам, пускай бы деда Лёша с нами бы жил, а. Ему скучно одному и нам плохо. Вместе будет хорошо. – Упрашивал Ванюшка мать.
– А за чем? С дедом Мякишиным у нас разные дорожки и не получится нам жить вместе. – Не соглашалась мать.
Погас деда Мякишина взгляд, изрезанное морщинами, дублёное ветрами стало лицо. Потерял он ориентир во времени, живет ощупью. Кинется мелкой трусцой и встанет, опершись на батожок. Поозирается вокруг и вновь засеменит. Дойдет до ларька, выпьет винца и начинает каждому встречному изливать свое горе: что детей у него много, а руки некому подать, все разъехались и никому он не нужен. Встречные ему бросают: «Шел бы ты, дед, домой, да не мозолил глаза».
– Не надо мне советов, я просто беседую с вами. Не надо мне от вас ничего. Доберется он до дому, сядет на скамеечку и затянет свою песенку
– Мне постыла жизнь такая,
съела грусть меня, тоска…
скоро ль, скоро ль гробовая
скроет грудь мою доска!
Запрыгает все в глазах от слез, и покатятся они, срываясь с седых щетин, падая на засаленные штаны. Заклокочет у него в горле, опустит он голову на батожок, только плечи вздрагивают от плача. И сидит он так долго, долго перебирая в памяти свой век. И вскрикнет: «Нет, врешь, не возьмешь меня смертушка, не дамся я в твои лапы, не заглядывайся на меня. Пошла прочь. Мы еще побарахтаемся. А то, ишь, брезгуют тут уже мной, к тебе отправляют».
Покручинился дед, покручинился и стал разговаривать не с людьми, а с собой. Нашёл себе занятие в послушании своего голоса, голоса сердца и ведёт с собой беседу, страшит и утешает себя. «Страшно для человека: – открывает он себе. – Что вроде нащупаешь ты смысл в своей жизни, а сделать уже ни чего не можешь, жизнь на исходе. Как всё не ладно. Вот если бы каждый слушал бы своё сердце, то жизнь была бы другая, и мир был бы иной, и войны не случались бы. Сердце дурного не подскажет».
* * *
В одном из жилищ «бабьего гнезда» ютились четыре семьи. Хозяйка была Настасья с двумя детьми. Витька – шахтёр с пожилой матерью. Лена с сыном Генкой по прозвищу, «крещённый». Да Матрёна с сыном инвалидом Васюткой и дочерью Анюткой. Матрёна с детьми были беженцы из восточной Украины. У сына были неразвитые высохшие ноги. Они были атрофированные, не выросшие безжизненно болтающиеся отросточки – косточки, обтянутые сухой кожей. Передвигался он на руках и нижней частью туловища. Васютка редко умывался, и от него несло сладким запахом грязного тела. Чтобы скоротать свою безрадостную жизнь, он созывал ребятню, любил рассказывать придуманные им всякие жуткие истории, как, находясь в доме инвалидов на Украине, они ночами устраивали кошмары и пугали персонал, что будто к ним проникли бандиты. От высказанного он светился глазами. В это время он забывался и чувствовал себя человеком, как все. Васютка дурачился в карты. Набивал руку в дурачка да в Акулину. Мухлевал, ребятня старалась не замечать, пускай торжествует, раз ему от этого легче. Сама Матрёна была грубой и изработанной женщиной, малоразговорчивой. Работала она извозчиком, возила на лошади хлеб. Придя домой, она бросит булки хлеба на стол, и сама валится спать. По хозяйству домовничала дочь, хлопотала за мать. Дочь Матрёны, высокая стройная девица, дикая Анютка, с длинной тугой косой, летом босоногая, управлялась в доме и в огороде. Васютка только холодно следил за ней, и тайно завидовал, её здоровью. Своими немытыми согнутыми костяшками рук раздаривал тумаки пацанам. Обделённый здоровьем, он свою обиду вымещал на мальчишках. Ночью Васютка плакал, укрывшись одеялом с головой. Плакал упрекая судьбу: «Зачем его пустили на свет».
Витька – шахтёр, был добродушный и Ванюшка питал к нему симпатию. Однажды они отправились на шахту и по дороге Витька рассказывал Ванюшке, что в шахте летом прохладно, а зимой тепло, много крыс которые жрут друг друга, колупают уголёк отбойными молотками и выдают вагонетками на гора, что воздух в шахте кислый, пахнет земной утробой, глаза слезит, а чтобы меньше глаза слезил, да нос щекотал, туда накачивают воздух, что там мёртвая тишина и что наш брат шахтер у земли в залоге, на откупе перед богом. Придя на шахту, Витька зашёл в раскомандировку. Ванюшка остался его ждать на шахтном дворе.
На небольшом пригорке, сняв сапоги и расстелив портянки, сидел, греясь на солнышке, военнопленный немец. Увидев Ванюшку, он поманил его пальцем к себе. Подошедшего Ванюшку упитанный немец подтянул ближе к себе и стал гладить по голове. Порывшись в карманах серого мундира, он достал алюминиевую пуговицу, на которой орёл горделиво смотрел с раскрытыми крыльями, и отдал Ванюшке.
– Матка е-е? – спросил немец. Ванюшка подтвердил, мотая головой.
– Яйко, млеко нато кушеть!
И он потрогал исхудавшую шею Ванюшки. Подошёл Витька и они пошли с шахтного двора. Немец кричал в след.
– Корошо кушеть, кушеть нато!
– Чё, немчик тебе там дал? Дай гляну.
Ванюшка протянул Витьке подаренную пуговицу.
– О, хэ-хэ-хэ, орёлик, отлетался, подбили тебя голубок. Сидит портянки сушит, а мой батя где-то косточки сушит. Раскудахтался петушок.
– Да этот дяденька, наверно не летал. – Ванюшка забрал пуговицу у Витьки.
Пуговица для Ванюшки была не безделушка, а посланница другой страны. Страны не фашистского марша, а просто людей.
Как-то отмечали Витькин день рождения. Пировали всем жилищем, попели песни, поплясали. Потом пьяные, Витька с Настасьей улеглись в постель и укрывшись одеялом с головой, стали делать третьего ребёнка. Делали это так, что только скрип кровати стоял. Генка на скрип вертел головой, но мать, его голову отворачивала. Но Генка всячески ухитрялся смотреть на тайное для него зрелище. Все жильцы, разошлись по своим углам, погасив свет. И с тех пор стали ожидать появления нового жильца. А он не заставил себя долго ждать и через девять месяцев заявил о себе. А Витька, как отец – не получился, не готов он был к такому делу, и Настасья к нему охладела. Такой поворот событий Витька воспринял по-своему. Он расценил, что его использовали. Потолкавшись, некоторое время, Витька оставил пустой угол, и вместе с матерью исчез.
* * *
Охотно ходил Ванюшка с матерью в магазин к Богдану Зарубе. Там пахло яблоками, которые хранились в деревянных ящиках пересыпанные древесной стружкой, и было оживлённо. Мать Ванюшке покупала грецких орехов, которые дома Ванюшка колол утюгом и лакомился ядрышками. Продавец Заруба был живой, любезно обслуживал, и покупателей никогда не обсчитывал, не обвешивал. Поговорками да прибаутками он завлекал народ, был скорый на язык: «Захотьте, захотьте люди добри, смачно купите, ще добрйше будете». Националист Заруба мужик с хозяйской жилкой, учуял ноздрями, что в этом диком крае можно поживиться, урвать, и под себя кое-что подгребчи. С настрелянным глазом он подбирал ключики к местным властям. Кого водочкой попотчует, кому в лапу сунет, где словцом ловко сорудует. И хозяйка его была нацелена хлебом – солю на нужных людей. Так и обеспечил он себе путёвочку для чёрной, тайной норки. А норкой у него была замаскированная яма. Приспособился он взламывать свой магазин руками подельников. Ограбят, а товар в потайную яму, потом награбленное сбывал через своих же лиц на базаре. Расчётлив был Заруба: - «У хищного правителя мъясо-то из зубив видирати треба. Вид москалив милости не дождэшся». Раскидывал он про себя. Депортированный с западной Украины он в другую жизнь вживался по-своему. Взращённый на западных порядках, он с холодком сморкается на здешние законы. В душе он презирал местный уклад и не прочь расшатать чуждые ему устои.
Его сын Матвей свирепо враждовал с властью советов. Разбойничал, потрошил магазины и богатые дома. В одном, из налетов, в перестрелке, часть банды ускользнула. Убитых привезли и бросили в морг. Среди них был Матвей. Очнувшись, он обнаружил, что ранен и лежит среди мертвецов. От страха Матвей кинулся к двери. Но дверь была заперта снаружи. С леденящим сердцем и стуча зубами от холода, он опустился на пол. От ужаса он готов был в щелку вылезти наружу. Вскоре он услышал, что кто-то открывает дверь. Как только появилась щель, Матвей зверем кинулся из морга. От его напора один замертво рухнул, а другой пустился наутёк. Воспользовавшись этим, Матвей был таков и ищи ветра в поле.
Зализывать рану Матвей залег в «бабьем гнезде» у Лизы. Рыжая Лиза была тихая и незаметная, надежное убежище для Матвея. Матвей хладнокровно повелевал Лизой, а она, боясь, покорно выполняла его прихоти. Он быстро поправлялся. Рана зарастала как на звере. В минуты откровения, Лиза замечала ему. «Матвей ты ходишь по лезвию ножа». Матвей на это зажигался: «А ти думаш, що ти живеш. Ти не разумиэш, як люди живуть. Ти пидневильна, на дядька горб гнеш. Сталинисти хочуть наздогнати Америку, да вони сообразиловкой не вийшли, их сообразиловка на пижи тильки годна. Вони Америку горбом нашим наздогоняють». И пускался в рассуждения: «У шахтёра рубель довгийй, зате життя коротке. У стрилочника рубель короткий, зате довга маята. Чи треба так жити. Я люблю красиво жити, я вольный дитя, моя мать – стихия».
Матвей навострил глаза на Анютку и как ночь настанет, голубем кружится вокруг неё.
– Ти така грация, паночка ти моя. та ради тебе я на все пиду, краса ти моя. Мени не жити без тебе, - завораживал её Матвей и, воспользовавшись доверчивостью девушки, взял её девичью невинность, как брал магазины. Лизу настраивал: «Я залетив до тебе ненадовго, братва мене кличе».
Волком смотрит днем в окно Матвей на людей и зло хрипит: «Гуляють фраэрки!»
Отношения у Матвея с Лизой портились. Лиза упрекала его. «Изменник, лезешь к первой попавшей бабе под юбку».
Раздражал Матвея Ванюшка, роется все в земле, мастерит игрушечные землянки и радуется. Строит их из палочек и сверху, посыпает землёй, да так искусно как настоящие. Насадит туда всяких букашек и смотрит, как ведут себя его жильцы. Но жильцы расползаются, не хотят жить в землянке. Ночью Матвей топчет землянки. Ванюшка огорчается, но вновь их строит. Упорно идёт поединок между Ванюшкой и Матвеем. Полдня Матвей отсыпается, ночью пирует и блудит. Не спала ночами и банда Матвея. В соседнем посёлке, ночью к магазину подъехала грузовая машина ЗИС-5, зацепив трос за висящий замок, машина, рванула и вырвала замок. Загрузив машину продуктами, товаром, и забрав деньги, банда скрылась. Рано утром к магазину сбежался народ, поглазеть на разграбленный магазин. Приехали следственные органы и при осмотре обнаружили в сторожевой будке убитого сторожа. Сторожа хоронили под музыку. Мимо проходящей процессии молодые парни, из банды, весело играли на гармошке. Это был их вызов людям другой жизни, жизни которую они презирают.
* * *
От поединка с Матвеем повзрослел Ванюшка, не стал играть. Стал наблюдать настоящую жизнь, сядет на камушек и смотрит. Невдалеке, в сторонке столовая, там всегда толпятся мужики - шахтеры. Напьются и бьют друг другу морды. Рядом железная дорога, по ней постоянно бегает маневровый паровоз, извергая клубы дыма и пара, надрываясь гудками. Возле стрелочной будки бегает в заплатанных штанах дядя Саша. Переводит стрелки, а паровоз туда - сюда снует, пыхтя парами. Это железное чудовище безжалостное, ему лучше не попадаться. Зарезало двух телят и умчалось. Лежат телята, умирают, истекая кровью.
Как-то под вечер на глазах Ванюшки нагрянула в «бабье гнездо» милиция. Увидев милицию, Матвей кинулся к Лизе, в мгновение из сапога сверкнуло лезвие и со словами: «Сдала, сука!» – вонзил в неё нож.
Со связанными назад руками Матвея вывели на улицу, и повели под конвоем, с наганами в руках. Матвей приостановился.
– Начальнички! Не празнуйте, прийду я по ваши души!
– Пшел в перёд, недобитый бандеровиц. Напужал девку мудями. – пробурчал кто-то из конвойных и конвой двинулся. Милиционеров ничем не напугать, они давно перешагнули через себя, чтобы быть на плаву.
– Крутиться, виртиться шар голубий.
Крутиться ви-и-и-иртится над головий.
Крутиться, виртиться,
Хочет впасти.
Хлопчина дивчину хочет вкрасти...
тра-ля-ля, тра-ля-ля, тра-ля-ля-ля, – запел Матвей и пошел приплясывая. Вскоре конвой скрылся за поворотом.
После ареста Матвея Лизу схоронили. Она была из раскулаченных. Когда её семью ссылали на Север, ей в дороге удалось сбежать. Так Лиза появилась на шахтах.
Анютка забилась в уголок кровати и тихо взирала оттуда, будто увидела мир вновь. Произошедшие события парализовали её волю и вселили страх.
* * *
Бросил «Бабье гнездо» и Саша, оставил Риту с детьми одну. «К лучшему это, или к худшему», – судить никто не брался, – «Бог им судья». Только после ухода Саши Рита стала деспотична к своим детям. Бьет их, и задавила обязанностями по дому. Дети превратились в маленьких старичков, изнуренные не по годам грузом непосильной работы. Рита хотела сделать Сашу карманным мужем, на привязи держать, но сорвалось. Саша жил с Ритой, а сам всё больше скучал по родному краю – тамбовщине. И не захотел, чтобы его косточки лежали в уральской земле, а ушли туда, где появились на свет.
Огород, который разработал Саша, теперь лег на плечи детей, но плечи детские не выдерживали такой груз, и огород захирел. Рита исходила истошно визгливым голосом, да злостью на всех. В несложившейся жизни она винит Катерину, напускает на неё наговоры, проклятия, желает ей всяких напастей, разносит про неё всякие небылицы, сплетни. Она ночью зарыла у Катерининых дверей узелок, где был клубок волос с наговорами и проклятьями: «Чтобы твой выкормыш сдох!»
Ванюшка спорил с Генкой по прозвищу «крещённый» о боге. Ванюшка утверждал, что: – Бога нет! – А Генка твердил, что: – Есть!
– А ты его видел?
– А как его увидишь, он на небе живёт.
– А самолёты там летают, чё-то не видят его.
– А он ещё выше самолётов. Самолёты до его не долетают.
Часто Ванюшка похаживал на железнодорожную станцию, смотреть на уезжающих и приезжающих людей, на красивый, зелёный с большими красными колёсами паровоз, называемый учеником. Там он видел молодого человека, с толстыми книгами под мышкой. Его называли, марксистом. Марксист всё время ездил в город. Ванюшка смотрел на него, как на особого человека. Этот, наверное, знает абсолютно всё. Он точно знает, что бога нет. Вот он бы Генке, раскрыл глаза, думалось Ванюшке и что, прочтя эти книги, ты будешь самым знающим человеком на земле. Там же Ванюшка слышал спор двух мужиков железнодорожников, сидевших на скамейке. Один говорил, что: «Ленин головастый, у него голова охи большая. Вон, какую революцию сделал, вон, как жизнь перевернул». Другой утверждал, что: «У Сталина голова больше, он такую войну ограмадную выиграл». «Ну, да!» Не соглашался про себя Ванюшка. Обычные головы, видел он их на портретах вывешенными, на станции, в 1 Мая. Только Сталин ему больше нравился, у него вон какой чуб, а Ленин лысый.
* * *
В торце землянки «бабьего гнезда» жили старушка со старичком. Они держали коровку, и там всегда пахло молоком. По выходным дням и по праздникам к ним приезжала из города хорошенькая дочь, учительница. Привозил её на мотоцикле «Харлей» послушный муж. У них был глухо огороженный двор с пристройками.
В тёплое октябрьское воскресенье, прохаживаясь, учительница увидела у бегавшего Генки на груди крестик. Она кинулась сорвать крестик, но Генка увернулся и убежал. Тогда угодливые мальчишки, поймав, подвели его за руки к учительнице, та при всех зло сорвала с груди Генки крестик и со словами:
– Жертвы религиозного опиума! – зашвырнула его в заросли.
Генка не побежал, он сел на землю. Все от него отвернулись и разошлись. Генка свернулся в комочек и продолжал сидеть, не понимая, что произошло. Ванюшке было жалко Генку. Если до этого Ванюшка красоту воспринимал как доброту, то теперь красивая учительница заронила в нём сомнение, что красивые люди – всегда ли хорошие люди. На глазах Ванюшки произошло разрушение гармонии. Воинственная учительница с заострённым от злобы лицом уже не была красивой. Ванюшка стал мучиться: «Как-то не так всё. Эти взрослые, какие они злые, как они всё делают плохо, хотят, чтобы всё было без радости, без солнышка».
А жертвой была сама учительница, она обнажила уродливость не только свою, но и уродливость идеологии, жертвой которой и стала.
* * *
К зиме, тихо подкралась болезнь к Ванюшке, повязала слабостью и бросила в постель. Тускнеет свет в его глазах, все блекнет и исчезает. Все, умирает Ванюшка.
– Мама, мне больно, я не хочу умирать.
Рука безжизненно повисла с кровати. Ванюшка впал в беспамятство. Катерина в страхе стала молить бога.
– Господи! Возьми лучше мою жизнь. Оставь мне сына. Христа ради прошу тебя. Оставь мальчика родимого. – Всю ночь Катерина не смыкала глаз, сидела, отмаливала у смерти сына.
– Прости меня, сынок, за все мои прегрешения перед тобой, – уливалась она слезами.
Целых два дня и две ночи лежал безжизненно Ванюшка. А утром третьего дня он открыл глаза. И свет оживил его. Стайка красногрудых снегирей вспыхнула гроздьями рябины на снегу. Они явили Ванюшке радость. Пробудили в нём новые силы к жизни.
Как человек ни невежественен к себе, к своим собратьям, ко всему живому, жизнь все равно находит силы для восхождения, проявляется незаметно, не торопясь, без острастки. В этом и состоит вся наша сложившаяся и не сложившаяся жизнь, состоит из миллионов простых и сложных судеб.
* * *
Клавдия не унималась в поисках счастья. И вот однажды пришел к ней человек. Он уверенно пришел, словно в свой дом и спокойно, уверенно ушел. Внутри ее что-то тревожило. Она мучилась вопросом: – «Откуда у него такая уверенность»? Внутренние чувства были подняты наглостью циника, утонченного пошляка. Он мучил ее всю ночь до физической боли, справляя животную страсть. «Почему она так легко доверилась этому человеку?» – глодало её внутри и душевная боль стала выше физической. Он оскорбил ее чувство, он использовал ее как вещь, взял у нее самое чистое – доверие и теплоту, сыграл на её страданиях по семейному счастью. Подавленная бесцеремонным хамством, униженная и обкраденная, она заплакала. Плакала от обиды, а больше из-за страха: «Неужели вся жизнь такая – крадут самое дорогое?».
Ей запомнился его самодовольный вид, как его широкая отвратительная спина бессовестно неторопливо исчезала за дверьми. Неужели эти уверенные хамы – хозяева жизни?
Не стала видно Клавдии. Лишь спустя время обнаружили ее повешенной в своем жилище. Сняли с петли и положили на скамейку. Лежит она спокойная, лицо умиротворенное, успокоилась навсегда. Тихо её увезли на понурой лошадке на кладбище и схоронили.
– Отыграли тебе Клавдия зори, ночи тебе отоспали, дни тебе отсветили, дожди тебя омыли, ветры тебя расчесали. Спи, Клавдия, вечным сном! - отпричитала ей Леонтьевна.
Не могла Клавдия найти приют среди людей, приютом ей теперь стала земля. Ушла её жизнь не распустившимся бутончиком в вечность.
О Клавдии Ванюшка сожалел, ему было жалко Клавдию, что зарыли доброту в землю. Он подходил к болотинке, к тому месту, где мыла его Клавдия и долго смотрел в воду. В воде ему представлялись Клавдины руки, руки заботливой матери, которые зовут, чтобы омыть его прохладной живительной водичкой и благословить его на жизнь, прожить за себя и за Клавдию.
* * *
Леонтьевна так и стоит живым маячком, одухотворяет, украшает жизнь, и эту миссию несёт уверенно, спокойно, с радостью в сердце. Нагадала Ванюшке на картах.
– Ванюшка, а Ванюшка, тебе выпадает судьба – жить не глухим, сердцем жить.
Настасье третий ребёнок дал силы упорно работать не только на производстве, но и в своём огороде. Вся ушедшая в думку, чтобы поднять детей, дать им твёрдую уверенность идти не по кривой, а прямо по жизни.
Матрёна, пока ещё у Анютки живот небольшой, собрала узлы, отмыла Васютку и велела Анютке одеться во всё новое, чтобы уехать на Украину отстраивать разрушенную войной жизнь. Помытый Васютка стал восковым, словно замер в ожидании встречи вселенского пришествия. Перед отъездом Матрёна вышла в поле и, помолившись, низко поклонилась земле, которая её приютила.
Генка – крещёный надел новый крестик и хранит его под застёгнутой рубашкой. И не спорит о Боге ни с кем. Ездит с матерью в город в церковь, и кормит там голубков – вестников мира божьего.
* * *
Жизнь «бабьего гнезда» незаметна, не броская, она не громкая и не спешная, но натруженная, она проходит по душе, оставляя след. И как бы ты не хотел, а дни настойчиво идут, отсчитывая твой век, идут упрямым беззвучным шагом. Идут и идут, равнодушно покрывая временными пластами твою незатейливую жизнь. Даже простым глазом видишь печаль и тоску «бабьего гнезда». Осиротевшее оно с болью и грустью смотрит на тебя. А таких «бабьих гнёзд», считай пол-России. В таких гнёздах стоит немой укор: «За что так»? Обреченное на прозябание «бабье гнездо» живет, словно в ожидании зова, откуда-то, и, заслышав чистый неземной голос, тут же бы снялось бы и полетело. А куда? Хоть куда! Лишь бы лететь и лететь, чтобы забыться да потеряться.
Весной всё радуется солнцу. Все радуются новой жизни. Птицы вьют новые гнёзда, кроты роют новые норы, все торопятся продлить себя в новом поколении.
Ванюшка ходит на тёплом солнышке, тщательно перешагивая лужи, чтобы не запачкать новые ботинки. Катерина, наблюдая за ним, ловит себя на мысли, что Ванюшке надо жить не только привычками людскими, а жить умом, который вложила она и природа. Быстрей бы Ванюшка понял, что не та жизнь, которая тебя ведёт, а та, которую ты ведёшь.
Весна всё пробуждает, пробуждает и мысли о жизни, и чем больше Катерина думает, тем тяжелей ей становится жить.
За окном тоскует пичуга. Катерина, слушая её, прогоняет грусть, не даёт ей овладеть сердцем: «Весенний дождичек взбрызнет, освежит землю, смотришь, и дышать легче станет. Жить надо, жить, во что бы то ни стало, но жить!»