St.Адам
Повесть
«Без правил»
I.
Они сидели напротив друг друга. Женщина и мужчина: всегда одно и тоже, все прочие условные свойства ни в счет, только это.
Мужчина вполне свободно чувствовал себя в большом офисном кресле, отклонившись на его спинку, чуть покачивался в нем, более по привычке, чем с намерением показать свое превосходство в отношении женщины. Хотя женщина и не обратила бы на это внимание, что уже говорить о последующем анализе увиденного – она была полностью поглощена своими мыслями. Мало он, психиатр Михаил Ефимович Кац, видел таких женщин: несчастных и растерянных родственниц пациентов? Эта была другая, по ощущениям, по всему, он был приятно заинтригован.
– Я здесь не практикую. Ну, то есть, меня здесь быть не должно: моя коллега вызвала меня на консультацию, и потом… – Михаил Ефимыч начал мягким вкрадчивым голосом: такой вот он весь готовый к пониманию, равно как и к увеличению суммы своего чека, но вовремя вспомнил, что эта больница бесплатная и у него нет заготовленного алгоритма для таких случаев.
Женщина сидела на стуле и смотрела на стену за его спиной, бог знает когда и сколько раз, крашенную масляной краской, на которую потом наклеили дешевые бумажные обои, не дойдя значительное расстояние до линии лепнины у самого потолка. Эх… Смотрела на два календаря, висящие на гвоздиках: первый с фотографией Одигитрии, красивой беленькой и будто зефирной церквушки, второй с двумя оленями на фоне леса, хотя… она прищурилась даже – это рисунок, не фото, но очень реалистичный.
Михаил Ефимыч проследил за ее взглядом и тоже обернулся назад, у него это вышло неловко: в месте под галстуком, с золотой булавкой оттопырилась планка светлой сорочки, из- под нее стала видна его волосатая, с рельефными мышцами грудь. Женщина ткнулась в нее глазами и тут же перевела взгляд на его раннюю лысину: на вид Михаилу Ефимычу было не больше 34-35 лет.
– Да! Природу не обманешь! –он перехватил взгляд Евы, смущенно хихикнул, автоматически пригладил волосы, притворно покашляв в кулак, чувствуя себя до крайности дураком. Какая необыкновенная женщина. Она и слова ему не сказала еще, а он уже оправдывается перед ней, черт побери! Он сдвинул брови и решительно произнес: «И так!» И только после этого он опять взглянул на женщину. Он не спросил ее имени, как начать разговор? Неожиданно, она сама пришла ему на помощь.
– Михаил Ефимыч, я – Ева.
Она замолчала, не зная надо ли продолжать, или стоит дождаться каких-нибудь слов от него. Потом она судорожно вдохнула, взмахнув при этом изящно кистью, словно этот жест помогал ей набрать воздух, замерла на секунду, и протянула руку Михаилу Ефимычу.
Он тотчас взял ее, еще поразился ее невесомости, и к своему удивлению потянулся поцеловать, но вовремя остановился, и прилагая как можно меньше силы, пожал.
– Кгхм! – Михаил Ефимыч, смотрел в упор на Еву, отринув приличия: у него приоткрылся рот, закрылся, глаза моргнули, стало видно, что ресницы у основания желто – рыжеватые, это при черных-то бровях, а слова все никак не выходили от него: «Гкхм!»
II.
Ева почти физически ощутила на себе взгляд врача: приторный, он помадкой растекался по ее голове, лицу и дальше вниз. Она давно заметила это у мужчин: когда она чувствует себя уязвленной, усталой, издерганной, ей похоже – не выспаться – никогда, и не до внешнего лоска, она становится натуральной приманкой для противоположного пола, как честный кусок мяса без усилителей вкуса, приправ и гарниров.
– Я… Мне можно его увидеть? Мне надо сказать, даже нет, просто увидеть, что с ним все хорошо.
– Ну, порядок…
– Знаете, он назвал меня старой обезьяной… Я не обиделась. Это была шутка… в общем…наверное…
На лице Михаила Ефимовича ничего не поменялось. А Ева не знала, хотелось бы ей, что бы на нем отразилось сочувствие. Наверное – нет, сочувствие имеет оттенок унизительности. Нет.
– Да, в том кафе. Это недалеко от нас… где мы живем. Мы иногда ходим туда: я пить кофе, он— чай. Он… Я… У нас есть желание разговаривать обо всем, вы понимаете? Дома мы скованны… домом. Я не знаю как это объяснить. А в этом кафе всегда мало посетителей, особенно среди недели.
На столе Михаила Ефимовича лежала модная кожаная папка- портфель. На последних словах Евы, он расстегнул и застегнул на ней молнию. Ева не заметила этого, как не заметила, что он сделал это еще два или три раза подряд.
…Они вошли в зал, барменша приветливо радушно улыбнулась, будто только их и ждала – принятые правила этикета между завсегдатаями заведения и его персоналом.
– Она старая! – Адам присел к барной стойке и кивнул в сторону Евы, – Любит только дома сидеть, – театрально пожаловался он барменше. – Старая обезьяна!
Ева вздрогнула и застыла от обиды – привыкнуть к такому невозможно. Каждый раз его жесткая ирония как удар хлыстом. Барменша промолчала (это не ее дело), на ее лице промелькнуло сочувствие (хотя это не ее дело), которое тут же сменилось дежурной улыбкой, она занялась бокалами, спеша переставить их с места на место, так что ей пришлось повернуться к гостям спиной.
Потеряв внимание барменши, Адам обернулся к Еве, чуть обнял, покачал за плечи как маленького ребенка (слишком театрально).
– Старая глупая обезьяна! Любит меня. Да, маленькая? Ты меня любишь? – заговорил он, сюсюкая…
В поддельно-детской, приторно-детской интонации его голоса было что-то зловещее, или это было в его улыбке, превратившей лицо в маску с пустыми безжизненными глазами? Ева не ответила, не желая провоцировать его на большее, барменша все еще стоя спиной к ним позвякивала бокалами, выжидая момент.
Ева смотрела прямо перед собой в зеркальную стену бара, на полки, уставленные бутылками и какими-то стильными штуками, она не различала деталей – все расплылось, в глазах стояли слезы. Она чуть вздернула подбородок и держала голову неестественно прямо, чтобы не дать им пролиться. Сейчас бы ... закрыть глаза, и чтоб все исчезло. Она просидела так, пытаясь успокоиться, несколько минут, а потом скосила глаза на руки Адама, лежащие на барной стойке. Он, будто ничего не произошло, живо обсуждал с барменшей марки виски (та, убедившись, что конфликт исчерпан, радостно вернулась к своей работе). Адам плел что-то веселое про древних ирландцев, барменша хмыкала, в одном моменте рассказа так просто рассмеялась в голос. Он увлечен, не станет обращать на Еву внимание. Она осторожно развернулась на барном стуле, и в тот же момент столкнулась с его прямонаправленным на нее взглядом. Ее обожгло, она отшатнулась всем телом, как если бы перед ней в действительности полыхнуло пламя. Адам самым внимательнейшим образом рассматривал ее, бесстрастно, как лабораторную крысу. Это длилось не более двух секунд, затем взгляд его потеплел и трансформировался в несчастную или скорее растерянную гримасу. Глазами, полными неподдельного отчаяния и мольбы, он глядел на Еву, не наигранно терзаясь от своих недавних слов и действий. Как это возможно...
– Ева.
Он взял ее руку, поцеловал ладонь, склонив перед ней голову, прижал ее руку к своему лбу, зажмурил глаза, и горячо шепнул: «Прости, я –дурак!»
Он велел барменше (обращался к ней на "ты", но каким-то образом, в этом обращении слышалось больше приятельского начала, чем превосходства или фамильярности) принести напитки к столику, к которому тут же повел Еву, бережно поддерживая ее под локоть.
Они сделали несколько шагов, когда он неожиданно развернул ее внезапным и порывистым движением, и прижал на несколько секунд к себе. Она по инерции уткнулась лицом в его плечо, слезы пролились на пиджак, она видела, как они моментально впитались в ткань, и ей сразу стало легко, от того, что им наконец-то нашлось место и они не мучают ее больше.
Чувство освобождения было до того острым, что она закусила губу, чтобы не застонать. Адам, он конечно сделал это нарочно, отстранил ее от себя, посмотрел ей в лицо и довольно улыбнулся: « Маленькая!» Все было не то. В его улыбке, в интонации, с которой он произнес это странное, раздражающее в последнее время Еву слово,- не то. Каждый раз когда он произносил: « Маленькая», ей слышалось: « Дурочка».
Во взгляде же его было снисхождение, совершенно не сообразующееся с обстоятельствами. Вот и сейчас, как будто она была в чем-то не права, а он великодушно прощал ей. Что же сейчас он ей прощал? Ее слезы?
Она никогда не была плаксой. Она измоталась. Ева не помнила точно когда это началось, но это никак не заканчивалось:она спала урывками уже целую вечность, потому что боялась. Засыпала – просыпалась в неконтролируемой тревоге.
Не знала что хуже: проснуться в тишине ночи и испугаться его взгляда, когда он нависая над ней в напряженной позе, пристально наблюдал за ней,спящей, сам более похожий на страшную рептилию, а не на человека. Или вынужденно слушать его бесконечный монолог, когда ее глаза слипаются от усталости и его монотонного голоса, и проваливаясь в блаженно ничто, внезапно быть разбуженной его резким и требовательным вскриком: «Ты что спишь? Повтори, что я тебе сказал!».
Как ни пафосно это бы прозвучало (начни она действительно кому-то про это рассказывать), спасалась она музыкой.
Совершенно разбитая после таких странных ночей, она вставала с постели и накинув халат садилась к роялю, придвинув табурет как можно ближе; клала левую руку на крышку рядом с пюпитром, на нее пристраивала свою тяжелую голову, и не открывая глаз начинала правой рукой перебирать прохладные клавиши: соль...соль-фа диез- соль...соль-фа бекар- соль... соль... Ноты постепенно превращались в мелодию, к правой руке добавлялась левая, Ева усаживалась на табурете удобнее и постепенно переставая прощать себе небрежности в пассажах полностью увлекалась произведением, позабыв обо всем, позабыв об Адаме.Она никогда не была плаксой, но она измоталась: спала урывками уже целую вечность, потому что боялась того, что поглощало Адама. Засыпала – просыпалась в неконтролируемой тревоге.
Не знала что хуже: проснуться в тишине ночи и испугаться его взгляда, когда он нависая над ней в напряженной позе, пристально наблюдал за ней,спящей, сам более похожий на страшную рептилию, а не на человека. Или слушать его бесконечный монолог, когда глаза слипались от усталости и его монотонного голоса, и проваливаясь в блаженно ничто, она внезапно быть разбуженной его резким и требовательным вскриком: «Ты что спишь? Повтори, что я тебе сказал!».
Не знала что хуже: проснуться в тишине ночи и испугаться его взгляда, когда он нависая над ней в напряженной позе, пристально наблюдал за ней,спящей, сам более похожий на страшную рептилию, а не на человека. Или вынужденно слушать его бесконечный монолог, когда ее глаза слипаются от усталости и его монотонного голоса, и проваливаясь в блаженно ничто, внезапно быть разбуженной его резким и требовательным вскриком: «Ты что спишь? Повтори, что я тебе сказал!».
Как ни пафосно это бы прозвучало (начни она действительно кому-то про это рассказывать), спасалась она музыкой.
Совершенно разбитая после таких странных ночей, она вставала с постели и накинув халат садилась к роялю, придвинув табурет как можно ближе; клала левую руку на крышку рядом с пюпитром, на нее пристраивала свою тяжелую голову, и не открывая глаз начинала правой рукой перебирать прохладные клавиши: соль...соль-фа диез- соль...соль-фа бекар- соль... соль...
Ноты постепенно превращались в мелодию, к правой руке добавлялась левая, Ева усаживалась на табурете удобнее и постепенно переставая прощать себе небрежности в пассажах, полностью увлекалась произведением, позабыв обо всем, позабыв об Адаме.
Что сказать этому врачу, с чего начать.
С Адамом что-то случилось: поверить в это было легче, чем согласиться.
Приступы внезапной жестоко жалящей иронии в нем сменялись искренним раскаянием, нежностью, одержимой нежностью.
Так устроены все люди: солнце светит – обычное явление, солнце после бури – подарок судьбы.
Когда Адам «очнулся» впервые, Ева, приняла смену его состояния за чудо, за драгоценный подарок взамен пройденным испытаниям: Он опустился на колени, и уткнувшись в ее живот лицом, глухо и настойчиво повторял: «Сам не знаю, что на меня нашло!». Она целовала его пальцы, ладони, шептала, что все будет хорошо, что все изменится, что это какое-то ужасное наваждение…
Ева вздрогнула, посмотрела на Михаила Ефимыча – он приготовился слушать ее и ждал. Она должна сказать: она сделала то, что поклялась Адаму никогда не делать, ну не сумасшедший же он, но… она вызвала… она – предала его. Густо крашенная белой краской старинная высокая дверь без ручки внезапно открылась (в этой больнице у всех дверей были сняты ручки и все двери запиралась на ключ). Медсестра не вошла- всунулась в проем половиной тела (еще ей лишние движения делать тут – много чести) и посмотрела не на Михаила Ефимыча, а на стену над его головой.
– Привели, поступившего, Михаил Ефимыч! Вашего, наверное? – эти слова предназначались Еве. Если бы не адресованный ей вопрос, Ева подумала бы, что медсестра слепая, но – нет, это вероятно профессиональный взгляд, чтобы не впускать через глаза внутрь себя душевнобольных и заодно их родственников, да и врачей – всех. – Посмотрите на красавчика! Он вас… требует!
III.
Медсестра вышла, щелкнул замок в двери, Ева вскочила со стула, Михаил Ефимыч с интересом посмотрел на нее.
– Мы же не закончили разговор.
– Да! Нет! Мне только надо сказать ему. Пустите меня увидеть его …на одну минуту, пожалуйста.
Михаил Ефимыч рывком поднялся с кресла, и они оказались лицом к лицу. Врач поднял указательный палец, – Ну, так! Я не советую, но… пойдемте.
Против всякой логики, он галантно пропустил Еву вперед, и стал свидетелем того, как при первом же движении ее тела шелковая кофта персикового цвета образовала глубокую и нежную складку на талии с правой стороны, обозначив завидное соотношение с бедрами, все остальные пропорции тела Евы, воображение Михаила Ефимыча дорисовало без особых усилий. Узкая юбка, модная куртка – пиджак, небрежно перекинутая через руку (он сразу отметил несоответствие стильного костюма и ее бледного, не то чтобы испуганного, но, пожалуй, смущенного лица, без следов косметики), тонкое запястье под слегка свободной манжетой рукава с капелькой аромата селективных духов, – да, бывают дни, когда ему нравится его работа.
Они вошли в огромную залу, судя по унылому внешнему виду также, как и кабинет подвергшуюся неоднократно странному ремонту, который напрочь убил весь первоначальный замысел интерьера. Запахло кислятиной.
Вдоль трех ее стен стояла мягкая мебель: набор из разнокалиберных кресел и диванов.На всей мебели были гобелены, не для того ли, чтобы скрыть убогость потертой обивки или застарелые пятна? От этого все выходило еще хуже – мебель казалась пыльной, нечистой и вероятнее всего, она и была причиной неприятного запаха, наполнявшего залу, несмотря на открытые форточки в четырех больших окнах, с широкими подоконниками, уставленными цветами типа «Тещин язык». Они занимали почти всю четвертую стену делая ее подобием зимнего сада, с большим количеством растений, в горшках, кадках, и на специальных подставках. Ряд окон заканчивался довольно широким простенком, в котором стояло черное пианино.
Большая двустворчатая дверь в торцевой стене, расположенная ровно напротив той, в которую они вошли, отворилась, из нее вышел Адам и следом за ним санитар. Адам нисколько не смущаясь врача и медсестры стремительно направился к Еве, она так же сделала шаг ему навстречу: у нее сжалось сердце: больничная пижама не по росту, из - под нее торчали ноги в модных носках, они купили ему недавно несколько пар на сейле – Адам обожал красивую одежду, но никогда не тратил на нее бешенные деньги.
Под быстрым шагом Адама скрипнул пол, Ева машинально взглянула вниз. Как она не обратила внимание раньше? По периметру залы лежал красивый, старинный, хороших пород дерева паркет, покрытый дорожками дешевого паласа.
– Сдала меня? Ева… – Адам остановился около нее и смотрел на нее с жалостью, как будто не он пациент, а она.
На глаза Евы навернулись слезы: вот оно, то, чего она так боялась! Неужели она ошиблась и обрекла его этим на мучения, неужели?
– Адам, я…
Адам протянул к ней руки и сгреб ворот кофточки у горла:
– Они у меня крест отобрать хотели, прикинь? – Адам сильно дернул Еву к себе, у нее, как у куклы мотнулась голова.
– Че стоишь? – рыкнула на санитара медсестра низким почти мужским голосом и спокойно двинулась в сторону Адама, вытаскивая на ходу из кармана шприц с лекарством.
Санитар подскочил к Адаму сзади, но здоровый на вид детина был отброшен точным и сильным ударом локтя. С вскриком «Ты, твою…сука!» он чуть не завалился на диван, но сгруппировавшись наскочил на Адама сзади и каким-то специальным приемом заломил ему руки за спину, подставив его бедро как раз для укола медсестры. Ева не шелохнулась и не отступила, так все мгновенно произошло.
– Вы хотели видеть врача? – раздался позади нее спокойный голос Михаила Ефимыча
– На… он мне нужен! Ее вон обследуйте! – кивнул Адам на Еву, но по всему пыл его поугас. – Здоровых ведь нет, есть только необследованные, так, док? А… мне некогда. Что стоишь? – ощерился Адам на санитара, – Уводи меня, а то у меня не то настроение появится.
– Да поговори еще, сука! – оскалился санитар
– Не надо! – вскрикнула Ева. – Не надо так … с ним!
– Слыхал? – сейчас казалось, что Адам с трудом подбирает слова, взгляд его замутился, и было не понятно обращается он к санитару или к врачу. – Имей ввиду… она у меня такая – тигрица, одним словом. Любит меня, маленькая.... А... – сдала.
IV.
Михаил Ефимыч снова пропустил Еву вперед. Они вернулись в кабинет и сели на свои места, словно так было положено.
– А…У вас там пианино. Оно настроено? – Ева замерла в ожидании ответа.
Михаил Ефимович даже и скрывать не стал, что огорошен ее вопросом. Он расслабился и стал похож на человека, который внезапно решил не спешить: осанка его опала, он подался к ней телом, опершись на стол.
– Хотите коньяку?
– Спасибо – нет. Я не пью – ответила ему Ева.
– А я – пью! – он махнул рукой, привстал и деловито занялся приготовлением стола, прервавшись только на несколько секунд, для того, чтобы вставить ключ в дверь, и это оказалось предусмотрительным: Дверь тут же попытались вскрыть, потом ее хорошенько встряхнули с громовым возгласом: «В чем дело?», и только после этого раздались стуки: первые два - три – более похожие на шлепки раскрытой мясистой ( мокрой?) ладони, следующие, через паузу – тихие, производимые фалангой указательного пальца, принадлежащего человеку ни убежденному ни в чем наверняка. В это время Михаил Ефимович, уже освободил достаточно места на столе, сняв с него стопки с картами и немного отодвинув в сторону монитор. Никак не реагируя на звуки, он вынул плоскую фляжку из кожного портфеля- папки, даже странно было представить, что там оказалось еще что-то кроме бумаг и повертелся в кресле, пощелкивая в воздухе пальцами.
– Может в тумбочке? – Ева была уверена, что правильно поняла язык его телодвижений.
– В тумбочке! – Михаил Ефимыч радостно понял палец вверх и уже было полез в тумбочку, которая стояла рядом с его столом, но тут же, словно очнулся и прозрел: – У главного! Наверняка!
Загадочно улыбаясь и картинно вскинув руки, он отъехал на кресле, и докатил на нем до стола «главного»: через несколько минут на цветной и явно предназначенной для такого случая салфетке стояла фляжка, две миниатюрных рюмки и аккуратно нарезанный лимон.
– А? – глаза Михаила Ефимыча блистали.
– Если только… что маловероятно…. Есть соль?
– Соль!
Михаил Ефимыч сделал еще один вираж на кресле / вошел во вкус/ и к удивлению Евы вытащил початую килограммовую пачку поваренной соли, с варварски оторванным верхним уголком.
По кабинету поплыл запах коньяка, букет был настолько хорош, что все прочие запахи перестали на время существовать – Ева прямо мгновенно почувствовала, как они испарились. От этого, хотя может и от чего другого, ей стало свободно и спокойно. Она взяла двумя пальцами маленькую рюмку, рюмка была из какого-то металла, немного шершавая, от узора на ней, и прохладная.
– Только без тостов, – еле слышно проговорила Ева.
– Какие уж тут тосты, Ева… ввергнувшая Адама в грех и… пришедшая его спасать… – поддержал ее Михаил Ефимыч
V.
Когда Еву пронзило физически острое и безжалостное в своей реальности ощущение, что прямо сейчас некая сила вытолкнула ее из вязкого, заглушающего краски и звуки состояния, притупившего все ее рецепторы счастья, она стояла на кухне с тарелкой супа в руках. На полу валялась одноразовая зажигалка. Минутой ранее Адам кинул ее Еве под ноги, с такой силой, что она взорвалась. Не надо покупать «одноразовые», он терпеть этого не может.
Слово " терпеть" застряло в голове Евы, повторяясь многократно. Оно было похоже на одинаковые вагончики из детской железной дороги: один догонял другого, а другой сделав круг тут же возвращался и толкал первого. Ева никогда не видела как взрываются зажигалки. Она поставила тарелку и словно что-то вспомнила, быстро прошла в комнату. Крышка рояля откинута, на пюпитре и около него в беспорядке валяются ноты, косметичка, перчатки, шарф. Вся комната похожа не гримерку – брошенная там и тут одежда, вынутые на середину комнаты коробки из-под ее туфель и ботинок Адама – разве здесь живут, забегают разве что только переодеться.
– Где мой суп? Что ты там копаешься? Я уже ничего не хочу!
– Ладно, – автоматически ответила она.
– Ла-адно, – передразнил он, повторяя ее интонацию, – Мы разве никуда не спешим? Ты опять час целый будешь собираться?
А дальше… этот ужасный холодный, ноющий, «высасывающий» звук от сквозняка, за ним грохот зло откинутой входной двери – Адам не стал ждать ее.
Она хватает сумку, ключи, приготовленные заранее, ныряет в полутемный коридор, затем в прихожую и прикрывает входную дверь, оставленную им раскрытой настежь, одновременно всовывая ноги в туфли. Взявшись за ручку входной двери, она останавливается на секунду: она наверняка забыла выключить какие-нибудь электроприборы. Она задерживает дыхание и бросается назад, в кухню – все выключено. Сердце больно бьет в грудь изнутри – с улицы, в открытую форточку раздается его громкий недовольный голос. Слов не разобрать, да это и не нужно. Наверняка какая-нибудь очередная гадость в ее адрес. Перед соседями, которые могут случайно оказаться около подъезда уже не стыдно. Не до политесов.
Окно открыто, вот что она забыла. Она захлопывает его.
В холле тихо.
Только лампа дневного света гудит.
Она торопится вставить ключ в замок.
Она торопится...
Связка ключей выскальзывает из дрожащих рук и шлепается на плитку пола с противным звуком.
Резко распахивается дверь холла. Он.
- Ну, как всегда!- Говорит он, не то по поводу ее долгих сборов, не то по поводу упавших ключей.- Вот оставь тебя одну... Ты же бестолковая...Да, маленький? Ты ж без меня пропадешь...
Это шутка. Это же и так понятно по интонации его голоса. Его голос... Он такой, какой и должен быть, каким он был раньше и каким он становится теперь все реже и реже.
Она отворачивается.
Пусть он не видит, что у нее не осталось никаких иллюзий.
… Признаться себе самой в том, что причина происходящего с Адамом находится совсем в иной плоскости, чем их отношения, было сначала невозможно, а потом тяжело. Хуже было начать подозревать, что он всегда был таким, а она была слепа, но это все ставило с ног на голову, и она бежала от этих мыслей, пытаясь найти другие объяснения странным и внезапным переменам в нем. Нет, это не болезнь – говорила она себе с утра, вечером того же дня приходила к выводу, что ему нужна помощь врача, но тут же осекала себя: не увлеклась ли она своими наблюдениями, не нарочно выискивает что-то нездоровое в нем.
Внезапно и одномоментно она перестала видеть Адама в Адаме – это было как в страшном кино – внешняя оболочка такая же, а внутри – что-то другое, там поселилось то, на что невозможно было даже смотреть, так становилось жутко.
На номер анонимной медицинской консультации она позвонила из машины, по дороге домой. Она сразу поняла, что простого совета ей не дадут, разговор был тяжел и неуклюж, как что-то объемное, неудобное, что кантуют и поворачивают много рук многих людей, мешающих друг другу: формальные вопросы к ней, к ситуации, более похожие на допрос по выявлению ее объективности. За время разговора, она успела доехать до дома, и еще несколько раз объехать квартал, прежде чем остановилась. Она толком так и не смогла ничего объяснить собеседнику: обсуждать с кем-то обезличенным любимого человека пошло, все-таки; в итоге она больше не сказала, чем сказала, но на другом конце провода вдруг прозвучало: «У вас есть выбор: конец ужаса или ужас без конца.Если вы сомневаетесь, есть один простой выход…Надо написать заранее заявление и вызвать…потому что без согласия…»
Она нажала «отбой», припарковала машину и выключила двигатель: сомнений в ней поселилось еще больше, чем до звонка. В боковом зеркале мелькнула тень, неестественно длинные белые (как ей показалось), пальцы забарабанили в стекло – Ева закричала.
Адам рванул водительскую дверцу на себя: «Что ты!? Я вышел тебя встретить – ты три раза проехала мимо дома! Что-то случилось?» Он обнял ее, прижал ее голову груди – его сердце бешено колотилось…выходит он испугался за нее, а она в это время… Все перемешалось в ее голове, она заплакала и рассказала ему о консультации.
Они вошли в квартиру, ничего не говоря друг другу. Все это время она не видела его лица, в лифте он обнял ее и не отпускал, пока не открылись двери, бережно прижимая к себе. Ева чувствовала , что что-то изменилось в нем, но не решилась спросить, да и как это спросишь, дежурным: «Ты в порядке?»
Адам принялся ходить по комнате из угла в угол, казалось он что-то обдумывал. Она стояла в дверях, когда он стремительно направился в ее сторону, дошел до нее, будто не видя, развернулся спиной и направился в противоположный угол комнаты, но внезапно подскочил к ней.
– Им нет до тебя дела. Ты! – Адам почти кричит в сторону комнаты, словно там кто-то слушает его, – Я уйду, – Он понижает голос до шепота, – Когда он войдет… я уйду.
– Ты что? Кто войдет? Кто он?– Ева старается говорить твердо, хотя ей страшно, нет, – ей невыносимо мерзко от страха, но она уверена, что Адам никогда не сделает того, о чем говорит.
Глаза Адама – две черные и почему-то несимметричные ямы.
– Опусти глаза! – он резко вскидывает руки, и она в ужасе зажмуривается. – Не то я ударю тебя! – произносит он обреченно, будто выполняя какую-то страшную обязанность.
Ева не подчинилась и Адам схватил ее за волосы. Это оказывается очень больно.
Голова резко коснулась стены. Странное ощущение: кажется, что стена мягче головы. Адам сначала вопросительно посмотрел на нее, потом удивленно, потом отпустил ее, отошел на середину комнаты, будто не зная, что делать теперь, сел на банкетку около рояля и стал смотреть на что-то, такой взгляд бывает, когда человек оторвался от книги, но он еще «видит» происходящее в ней, и застыл. Он сидел так, пока она звонила в милицию, наливала воду, уронила чашку, та разбилась. Очнулся он только, когда раздался звонок в дверь. «Сдала меня, маленькая?», – Адам внезапно рассмеялся.
– Здравствуйте, товарищи менты! – Адам распахнул дверь и сделал широкий приглашающий жест рукой. И вслед за этим его тело сложилось пополам – его скрючило от подступающего смеха, но он тут же разогнулся и повел плечами пренебрежительно и высокомерно.
– Кушать подано! Вот ваша несчастная, на кухне, проходите! Евочка– девочка! Ты, маленький, их вызвала? Встречай! – Теперь Адам произносит это мягким, усталым голосом, обдав Еву интимностью интонации и вызвав в ней неуверенность и раскаяние. Может, она поспешила... Может…
Утомленный майор скрипит подошвами ботинок об осколки посуды, рассыпанные на полу: «Что?»
Ева достала прозрачный файл из ящика с ложками, прямо из-под пластиковой формы для столовых приборов, из него – белый лист, заявление, это для майора, будь он хоть сержант или генерал, ей все равно, он должен забрать Адама отсюда, из этой комнаты, из квартиры, из ее жизни.
– Я не знаю фамилию вашего начальника.
Майор взял в руки бумагу, быстро пробежал глазами написанное:
– Кто он Вам?
– Я написала.
После незначительной паузы, во время которой майор, то ли перечитывал, то ли просто разглядывал листок, думая о чем-то может совсем другом, он четко произнес:
– Гражданский муж. Нет такого понятия вообще-то.
– Писать" сожитель" как-то мерзко, – парировала Ева.
– Ладно... Собирайтесь, – это уже Адаму.
– Я прошу..., – на глаза Евы навернулись слезы, понимая, что не в силах их остановить, она сказала сухо и отрывисто: – Пожалуйста! Ему нужен врач. Он не хочет... Он не верит…А это… Невыносимо.
– Ну, Вы же написали, – как-то обреченно сказал майор, более озабоченный осколками на полу, прилипшим к его обуви.
Ева судорожно задержала воздух, стараясь не захлюпать носом и не желая обращать на себя лишний раз внимание майора.
В прихожей Адам в самой издевательской манере предложил сержанту поискать его носки, ведь не может же он такую дорогую обувь одевать на босу ногу. Держа ботинок в руках, он тыкал пальцем в подошву.
– Не, ну ты видел? Понял? Фирма!
Это смахивает на обычное балагурство, и вполне бы сошло за него, если бы не присутствие милиции в квартире.
На нее Адам не смотрел. А если бы взглянул, что бы она почувствовала, облегчение? Она в этом не уверена.
Стоя в дверях и глядя на эту странную процессию, удаляющуюся в сторону лифта, Ева выдавила из себя:
– Ладно! Лечись! Вот что.
Майор оглянулся и увидел ее слезы, которые текли ручьем уже не поддаваясь никакому контролю. Усталое и даже слегка брезгливое выражение его лица, которое вероятно было привычной маской, при выезде на "бытовуху", сменилось на сочувственное.
– Да не волнуйтесь Вы! Помиритесь. Чего не бывает. Разберетесь.
Ева сгребла в горсть ворот футболки, будто пытаясь остановить и удержать горечь, рванувшую в горло, и вызвавшую в нем спазм.
И этот ничего не понял.
А она не смогла объяснить.
Да и зачем ему вникать.
Для него она очередная взбалмошная бабенка, решающая свои семейные проблемы вызовом "02".
Унижение или испытание?
Понятия сдвигаются как детские кубики.
Адам болен.
Ева поняла это не сразу.
Может, не хотела в это поверить, может, просто дура была… Или нет?
VI.
– Адам…он же ведь болен? Да? Точно?
Михаил Ефимович, коньяк даже в такой малой дозе приятно расслабил его, вместо ответа отечески похлопал Еву по руке и откатился в кресле к своему столу. Оттуда он взглянул на нее: руки, спокойно лежащие на столе, прямая спина, полу-наклон головы, вся ее фигура, чуть развернутая от него полна изящества – она будто позировала художнику. Этакая замечтавшаяся натурщица, она и не подозревала насколько ее поза диссонирует со стандартно – выхолощенным пространством кабинета.
Михаил Ефимыч не мог вспомнить времени, когда его существо одолевали иллюзии – возможно такого или не было вовсе, или он пропустил этот момент, за его полной бесполезностью.
Что его так притягивает в Еве? Этот вопрос волновал его гораздо больше, чем новый пациент. Ему казалось, он знал себя. И вот что-то дремучее, безо всяких цивилизационных наслоений проступило в нем.
– Хм! Бред какой! Даже интересно! – он хохотнул.
– Да? – Ева неправильно истолковала его слова, но это было неважно.
– Да. Интересный случай. – он покашлял в кулак и с недоумением посмотрел на свою кисть: откуда у него взялась такая привычка, он никогда за собой такого не замечал.
Осенний ветер за окном усердствовал. Перестав удовлетворяться ролью галантного сопроводителя нудного дождичка, он пустился во все тяжкие: рванул со всей силы – вдалеке неприятно звякнуло что-то железное, и сразу за этим обрушился со всей силой на окно кабинета, распахнув фромугу, да так, что та отлетела, громыхнув о раму, чуть не оторвавшись и чудом не разбив стекло. Вся рама большого старинного окна, тонкая, будто высохшая от времени, страшно задрожала. Казалось еще минута, она не выдержит, вывалится из проема, упадет прямо в кабинет, рассыпавшись осколками дерева и стекол. Ева зажмурилась и закрыла ладонями лицо. Она слышала, как чертыхнулся Михаил Ефимыч, и кинулся к окну. Со второй попытки ему это удалось вернуть фромугу на место: рядом с окном, в углу как раз стояла длинная деревянная палка со специальным наконечником (редко используемый в современном пространстве жизни атрибут).
VII.
– Адам, Адам…
Адаму казалось, он находится в машине, которая движется по шоссе, высвечивая перед собой небольшой отрезок асфальта, все остальное, невидимое, погружено во тьму. В салоне тихо, только приемник шипит, пытаясь уловить радио волны. Он словно плывет в темной воде. Все, что было похоже на твердую почву, осталось сзади, в сотнях километров, в очень далеком теперь «вчера».
Кто зовет его, зачем?
Адам вздрогнул и открыл глаза.
В темноте лицо мужчины. «Умытое лицо», – пришло в голову Адаму забавное словосочетание. Почему «умытое»? Думать лень, но логический вывод быстрее мысли: «В прошлый раз ты видел это лицо не умытым».
– Здравствуй, Миша!
– Ага. Мозг – великая загадка, – засмеялся Миша и его умытое лицо поплыло вверх и в сторону.
Падение в Нирвану оборвалось, туман в голове рассеялся. Грязно-желтые больничные стены, старая плитка с выщербленными кусками на полу в комнате в виде пенала, четыре кровати, на кровати напротив него – железной, уродливой как сама ситуация, в которой он оказался, Миша. Где-то сзади должно быть и окно, но на нем по- всему решетки, совсем не интересно.
– Я в раю? – должен же он что-нибудь сказать.
– Хе-хе! Так и есть, милый, здесь рай и четырехразовое питание. Не надо думать ни о чем, да захочешь подумать – не сможешь, на таких-то колесах. Свобода!
Миша, с лицом не опухшим, и слишком каким-то обыкновенным, сильно уступал в значительности самому себе, встреченному Адамом при других обстоятельствах и показавшимся ему чуть ли не Диогеном.
VIII.
Репетиция дома, бесконечное одно- и- тоже на рояле была незапланированная, последние полчаса ему казалось, что Ева назло повторяет один и тот же пассаж. Наконец она закончила играть, но ей тут же позвонили и она, состроив ему извинительно - просительную рожицу, показала на часы: разговор небыстрый. Адам разозлился: он, не то, чтобы ревновал ее, но… ревновал, вероятно. Как только она переключала свое внимание на кого-то, у него все закипало внутри, справиться с этим было трудно, да и портило это все. Борясь с искушением отнять у нее телефон и выключить его вообще, он рывком поднялся с дивана, сказал тихо и как можно более сдержанно: «За сигаретами!», в прихожей схватил ключи от машины и за секунду сунул ноги в кроссовки и накинул куртку прямо на футболку. Ларек в пяти минутах ходьбы в обе стороны, но он решил прокатиться подальше, вырулил на третье кольцо и вдавил было педаль газа, но резко тормознул – вся злость спала с него, он спокойно влился в поток и через несколько минут уже высматривал парковочное место недалеко от станции метро. Проворачивая колесами снег пополам с водой, он притерся к бордюру, в последний момент заметив человека, сидящего на корточках на самом краю тротуара. Адам опустил стекло пассажирской двери и потянулся в ее сторону.
– Не задел?
– Да не, это просто невозможно! До меня от тебя 22 сантиметра. А вот и нет – восемнадцать… Да… – протянул бомж, прищурив глаз, вытянув и растопырив перед собой большой и указательный палец.
Адам усмехнулся, услышав характерный хрипловатый голос и уловив запах легкого перегара. Он уже хотел закрыть стекло как бомж вдруг продолжил диалог.
–Вместо извинений приму порцию крошки-картошки с начинкой из грибов и соленых огурцов, – это было произнесено слегка вальяжным тоном и очень было похоже на заказ подошедшему официанту.
Адам легко перекинул ногу через рычаг коробки передач и переместился на пассажирское сиденье, оказавшись ближе к бомжу.
Перед ним совершенно спокойно, и вовсе не на корточках, а на маленьком табурете сидел мужчина лет сорока, плюс - минус, одетый в несколько вещей сразу: из – под распахнутого ворота куртки видна была рубашка с джемпером, сверху которого был надет пиджак, на него, в свою очередь была натянута ветровка из плотного материала, под рубашкой виделась водолазка, туго облегающая шею мужчины и тянущая шов горловины в разные стороны – она явно была женская. Лицо мужчины, цвета долгого нахождения на улице, было не отталкивающим, а на удивление спокойным, как у человека, принимающего настоящие обстоятельства его жизни без истерики и укора судьбе; наверняка его глаза сказали бы о нем еще больше, но глаз он не поднял – крутил сигарету в руках, разминая в ней табак.
– Похоже и выйти мне надо через водительскую дверь? – Адам посмотрел на бомжа, тот и не думал подниматься с места, правда через небольшую паузу, видя, что Адам еще ждет ответа, пожал плечами и руками развел.
Возвращаясь к машине с сигаретами и пакетом с едой, Адам увидел, что не закрыл стекло в двери. Бомж сидел там же, даже поза его была та же, он все крутил сигарету.
Бомж долго и аккуратно раскладывал на коленях бумажные салфетки из пакета, видно было, что он в этом деле он поднаторел, доведись это проделывать Адаму – при свободном движении уличного воздуха ни одна не удержалась бы на месте дольше пяти секунд.
– Она всегда, знаешь ли, торчала бельмом в глазу. Высокая, хотя и дылдой или нескладной ее не назовешь. Было в ней что-то высокомерное такое. Посмотрит на тебя — глаза красивые. Темные очень. Посмотрит сверху вниз. Да... высокомерно, пожалуй.
Адам думал завести мотор и уехать, но бомж стал говорить так неожиданно, и было что-то такое в его голосе, в нем самом, что Адама заставило изменить планы. Он опять переместился на пассажирское место, и тут же подумал, что терпеть не может делать одно и тоже дважды – это останавливает время… или что-то в этом роде.
– Иногда поздоровается, встретит если тебя, а иногда- нет. Не знаю почему. Против логики как-то. Я сам сплетен не люблю...
– Может тебе водки купить?
– Я водку не пью, но даже если бы пил, то у незнакомого подачку бы не взял, – сказал бомж просто, без рисовки, обиды или осуждения, – У нас тут тоже, знаешь, этикет.
– Я думал, потому что холодно, ну, или в запас… А, или …подожди, я Адам.
– Миша. Руки не дам, с понимаем отнесись.
– Имеешь право.
– Дом -то у нас небольшой, подъезд один всего, все друг друга знают и ...не то что бы сплетни, ну... Она, красавица, квартиру получила, ну там умер кто, или развод — обмен и получила. Никакого осуждения. Ну, если только немного, с разумной жизненной позиции, не то, что там...
– А как ты на улице оказался?
– Ща, скажу. Но, сперва, о ней хочу закончить, – собеседник отправил в рот пластмассовую ложку с картошкой и грибами.
– Бывает ты видишь такую как она и понимаешь – судьба, а трусость твоя говорит: «Не, куда тебе! Такая женщина!». – Он «щ» произнес как «ш», – получилось «женшына».
Бомж коротко взглянул на Адама, будто извиняясь за неправильное произношение, словно он важное этим произношением исказил. Адам пожал плечами, и бомж отвернулся и замолчал так, будто подавился, потом крякнул как прочистил горло и продолжал.
– Потому что она – «там», а ты только «здесь», а это… ну нельзя так…не получится тогда ничего… А на улице я, как из тюрьмы вышел.
У Адама вертелся на языке вопрос, но он решил промолчать. Бомж похоже ждал этого вопроса, не дождался и это ему будто бы даже понравилось.
– Ну что ж. Правильно. Да я сам скажу. Жену убил. С любовником застал и убил. Ха! – взгляд его затуманился, словно он смотрел с свои воспоминания, – На суде дура одна крикнула: «Ну, надо же, простой инженер! Простил бы и все!», а судья слово дала, я сказал: «Двойственности не люблю!»
Бомж аккуратно сложил пластиковые тарелки, ложку, салфетки и положил все это в пакет.
– Я на двенадцатом жил, она пониже.
– Она?
– Она. Мариза. Ее так звали. Я не сказал? В лифте встречал ее, если везло. Двенадцатый— это последний этаж в доме был. Крыша текла частенько. Вот говорят: первый этаж плохо и последний плохо. Правильно говорят – проблемы есть. Меня выписали из квартиры. Пока я в тюрьме был. Это ... сколько уж назад лет назад было. Сейчас может и осталась бы квартира, все по-другому, но я бы все равно туда не вернулся. Да мой дом в паре километров, я туда не ходил никогда. Вот пришел бы я, поехал бы в лифте и вошла бы она. А я предал ее, уже потому, что струсил. Условностей много. Двойственности не люблю.
Казалось бомж Миша заплакал, из него начало исходить какое-то нытье, но он – запел. Сначала без слов мычал мелодию, потом стали появляться слова: «Она пришла, и он пришел, они пришли и м… и вместе…. мы…» . Внезапно он встал с табурета и развернулся уйти, потом обернулся и совершенно буднично сказал:
– У нас тут спонсор есть, раз в неделю в баню возит, белье чистое. Место у нас свое тут, где тепло от метро выходит. Спим там. Чужих не берем, но недавно Светка прибилась. Мы пока говорили с тобой, она несколько раз мимо прошла, тебе ни к чему, а я… чего-то беспокоюсь я. У меня паспорт есть, у меня дочь есть, а у нее ничего нету. Беспокоюсь я.
Адаму показалось, что спроси он Мишу о ком он беспокоится: о Светке, о Маризе, он ответил бы: «О женшыне».
А сам Адам не струсил, выходит. Или как это вообще все выходит…
IX.
– Как отсюда бегут? – спросил Адам.
– Не. Желающих не видел. Выписываются некоторые – это да, а так чтоб бежать… не было таких.
«Будешь первым», – сначала возник резкий неприятный звук, затем санитар вошел в палату и улыбнулся во весь рот. Улыбка ширилась, ползла в его щеки, потом дальше к скулам, обнажая десны, болезненная, кожа трещала, истончалась, но и только. Лицо санитара стало другим. Вроде бы все тоже, а другое.
Страх пополз по спине. Глаза Адама стали как стеклянные – не моргнуть. Если и был кто-то, у кого стоило спросить разрешения на моргание и прочие самые простые вещи, Адам не знал его, или забыл, его, и как к нему обращаются. Он не мог прекратить это. Отчаяние охватило его, все мышцы напряглись и казалось он сейчас взорвется изнутри, и…
Свет перестал быть. Тело потеряло свою форму и плотность. Невыносимое чувство потери всего перерастало в потребность возвращения целостности. Точка засветилась в голове, сзади, он не мог ее видеть, но он точно знал, что она там. Чувствовал: кожа вокруг нее стала греться, а потом жечь. Это благо, этот дар он принял всем своим сердцем, где б оно не находилось в данный момент (он перестал переживать насчет этого).
Щелчок – как будто звук выключателя, и Адам очнулся. Миша и второй больной, на соседней кровати, открыв рот и застыв в каком-то истовом напряжении, смотрели на Адама, полу- сидящего на продавленном матрасе кровати, с вытянутыми вперед руками, так сильно напряженными, будто они уцепились за что-то невидимое, что и удерживало тело, находящееся в нелепой позе, в равновесии. Внезапно, все мыщцы Адама размягчились, и он мешком свалился на матрас и подушки.
Без злости, радости или хоть каких-нибудь эмоций, весь покрывшись холодным потом, он лежал и смотрел в потолок.
– Так…
– Что? – разом откликнулся Миша и его сосед.
– Вы же – дураки! – Адам приподнял голову с подушки, по ощущениям она весила тонну не меньше, – Вам –то что за дело?
Спрашивающие совершенно не обиделись, наоборот, заявление Адама чудесным образом вернуло их в привычное русло существования.
А к нему сон пришел желанный. Он видел себя ребенком. Вот он, лет пяти от роду, в кровати полусонный лежит, вытянулся во весь рост и представляет, как это будет, когда он вырастет - наверное его тело займет почти всю кровать по длине, и когда он на стул сядет - ему не надо будет все время пододвигаться к краешку, что бы его ноги не свисали, как у маленького.
Бабушка оставила дверь комнаты приоткрытой, и ему видны сени и торец входной двери. Бабушка дверь открыла, с крыльца спускается - доски скрипнули. Этот звук тотчас потонул в знойном хоре цикад.
Ребенок сел в кровати, неспокойно ему, словно он забыл сделать что-то важное и это нельзя оставлять до утра. Неодолимая сила манит его в сад: цикады стрекочут впечатляющим форте, которое льется сквозь траву, поднимается на крыльцо и проскальзывает во все помещения дома.
Когда этот звук становится невыносимым, ребенок вскакивает с кровати и бежит в сени. Странная красота открывается ему. Дверной проем будто бы тканью черной занавешен. Звезды сквозь нее просвечивают, а все как в тумане каком. Кажется, отодвинь эту ткань и засияют они ярко. Ор руку тянет к ней, да только нету ткани никакой. Это ночь темная, странная, непроглядная, смущает она его.
Гром потрясает округу. Звук доходит до гор и возвращается зловещим ворчанием, молния прорезает небо гигантским клинком, озарив сад холодным белым светом. Прямо с неба, кувыркаясь в воздушных потоках, будто кто-то перебрасывает его, шутя, из одной невидимой огромной ладони в другую, летит человек. Он бы разбился насмерть, но когда до земли остается несколько метров, он попадает в крону яблони, и не очень ловко хватаясь за ветки, амортизирует свое падение на траву вместе с яблоками и листвой. При падении одежда его, какой-то балахон, вздувается, затем плавно опадает, складываясь в четкий геометрический рисунок. С крыльца, где стоит ребенок, лежащий в ворохе одежды человек похож на клумбу оранжевых цветов. Молния исчезает в ту же минуту. В саду воцаряется темнота и тишина.
Любопытство страха сильнее. И не оно одно – будто надобность какая-то, вроде как кто-то играет с ребенком, выманить хочет из дому. А испугается он – все исчезнет как не было. Адам спускается с крыльца на траву и удивленно смотрит под ноги: хруст нежных, упругих от сока, стеблей под его ногами, он слышит так явно, будто это голоса и стоны. Он причинил боль этим живым, хоть и бессловесным существам? Остановиться бы… Но сил нет. Так тянет его в сад, будто зовет его кто, не голосом только, как-то по-другому.
пр .сл.
Фотография,автор Анка Журавлева