За две недели до нового года в дымину пьяный Илья Заботин угодил в прорубь. Вряд ли смог он выкарабкаться из неё, если бы не проезжавший недалеко на лошади Егорыч. Услышав крик о помощи, дед слез с саней и, что было сил, побежал к реке.
- Как же ты угодил-то туды, Илюха?! Кажинный год на одном и том же месте прорубаем, аль запамятовал? – суетился он возле по грудь стоявшего в ледяной воде Илюши.
- Егоры-ы-ы-ыч, помоги, - скорее промычал, чем проговорил Илья.
- Счас-счас! Погодь малость, Илюх! Верёвку принесу, обмотаю и лошадью вытяну. Так-то не сдюжу! Здоровый ты, паря!
Илья хотел было сказать: - «Поторопись, дед!», но губы его уже не слушались, онемев от холода.
Распластавшись на снегу, Егорыч, прикрепив к груди Ильи широкую доску, обмотал вокруг верёвкой, стянул её узлом, попробовал тащить, но силёнок явно не хватало. Хорошо, что верёвка была длинной, побежал обратно к лошади, подвязал к саням и схватив поводья, хрипло, во всё горло прокричал:
- Ну, родимая, давай!
Малютка, которая могла поерепениться и взбрыкнуть, на сей раз, как бы почувствовав людскую беду, беспрекословно пошла вперёд.
Густая темень не давала возможности Егорычу увидеть Илью: бежать обратно страшно, а вдруг, не дай-то Бог, норовистая лошадь рванёт, что тогда будет… Оставалось только всматриваться в белизну лежащего на реке снега, должно же появиться тёмное пятно на нём. И оно появилось – вначале небольшое, вытягивающееся всё больше и больше, вот уже с человеческий рост, всё дальше и дальше от чернеющей дырой проруби.
- Слава тя, Господи! – пробормотал Егорыч и уже во весь голос гаркнул, - тпру, Малютка! Погодь чуток!
Хотел отвязать от саней верёвку, но со страху таких узлов навязал, что в темноте не разобраться, да и мороз сурово пощипывал одеревеневшие пальцы.
Засеменил опять вниз, к реке, глянуть – вытащил или нет, но не удержался на ногах, покатился вниз, цепляясь руками за снег. Шапка соскользнула с головы, Егорыч плюнул и заорал во всё горло:
- Люди добрые! Погибаем!
Деревня только и отозвалась, что недружным собачьим лаем.
- Спят тетери сонные! А здеся люди, можно сказать, погибель свою найдут! – ворчал он уже стоя на ногах и, не отряхиваясь, поспешил дальше. Добежав до расхристанного на снегу Ильи, схватился за верёвку и потащил. Доска, к которой был привязан Илья, как санки, легко скользила по снегу.
- Господи, помоги! – пыхтя, молился про себя Егорыч. – Только бы лошадь не помчалась!
С трудом дотащив Илью до лошади, Егорыч попытался взвалить его на сани, но все его потуги были напрасны. Силёнок явно не хватало. Дубленка, штаны и валенки Ильи на глазах покрывались тонким слоем льда, сам он был в бессознательном состоянии. Вытерев со лба испарину, Егорыч забрался в сани и, схватив вожжи, тронул Малютку.
- Господи, прости! Господи, прости! – бормотал он, ежеминутно оглядываясь назад и посматривая на тянувшееся и слегка подпрыгивающее за санями тело. – Что ведь преступника какого тяну в былые лихие времена… Так вот над Михеем кулачьё в своё время изгалялось… Господи, прости! Света, света-то ни у кого нет! Ох, далече Пятровны-то дом! Только бы дотянуть! Господи, помоги! Живого парня матери-то передать… Упаси Бог мёртвого притяну… Грех-то, грех какой будет! Не сдюжил, не поднял… Ах, твою мать, годы не те, силушка не та… Кака така силушка! Нет её и не будет уже, как не карячься… - разговаривал сам с собой Егорыч, находя в этом некое утешение. – Илюх, ты там как? Живой али что? – оглянувшись в очередной раз, спросил Егорыч, но ответа не получил.
Давно свело от холода руки, редкий пушок на голове вместе с лысиной покрылись инеем, но Егорыч не обращал на это внимания, он торопился к дому Заботиных. Совсем рядом, через дом. Надо кричать, авось Анна услышит, если не ушами, то материнским чутьём, выбежит.
- Пятровна! Бяда! – что есть мочи пытался прокричать Егорыч, и сам не узнал своего голоса: за какие-то полчаса, что вызволял Илюху, осип так, как будто сам в ледяной купели искупался.
Какое там было услышать его карканье! Анна Петровна проснулась от громкого стука в окно. Вскочила с кровати и, не накинув даже шали, босая, выбежала во двор.
- Бяда! Пятровна! Нож неси, али лучше топор! – просипел Егорыч, указывая руками назад себя. - Илюха там, обмороженный кажись…
Как была – босая, в одной ночной рубахе, Анна кинулась к сыну, разметая ногами наваливший с вечера снег.
- Илюшенька! Сынок! – простонала она и, схватившись за верёвку, потащила к дому. Егорыч только и успел схватить за уздцы Малютку.
- Топор неси, Пятровна! Топор!
Аннушка не слышала его, дёргала на себя с силой верёвку, всё ещё пытаясь подтащить сына к дверям.
- Да топор неси, глупая ты баба, мать твою ети! – не выдержав, грубо заматерился Егорыч.
Анна бросилась в дом, впотьмах, не включая свет, кидалась из одного угла в другой в поисках топора. Полетели на пол со звоном тазы, загрохотали пустые ящики, что-то посыпалось, повалилось, а она, как полоумная всё бегала по сеням. Потом опомнилась, вбежала в избу, схватила лежащий у печи топор и с ним выбежала на улицу. Со всего маха одним разом перерубила верёвку и волоком втащила Илью в дом.
- Вот силища-то у бабы! – помотал головой Егорыч, заходя в натопленную избу.
- Погреюсь чуток я, Пятровна. Руки озябли, не слухаются…
Заботина лишь кивнула ему в ответ, ловко и умело стаскивая с сына тяжёлую от воды обледеневшую одежду, и здесь же бросала её на пол. Когда Илья остался в чём мать родила, накинула сверху шерстяное одеяло и только после этого повернулась к Егорычу.
- Спасибо тебе, Егорыч! За сына моего спасибо! Век не забуду! – слёзы катились по её щекам. – В районную надо везти. Ты посиди, я до председателя сбегаю, попрошу Маргариту скорую вызвать, своими силами не справлюсь, - горестно вздохнула и, посмотрев ещё раз на сына, договорила, - без сознания он.
Наскоро накинув на плечи телогрейку, повязав на голову старый клетчатый платок, сунув в валенки босые ноги, Аннушка, что есть духу, побежала в дом к председателю. Во всей деревне было два телефона: в правлении и у Добромыслова – председателя совхоза. Жена его - Маргарита Кирилловна, безликая и замкнутая дама, редко кому разрешала пользоваться телефоном. Без Михаила Антоновича запирала ворота и на ночь спускала с цепи злющего кобеля по кличке Тарзан, привезённого председателем аж из самого Ленинграда малюсеньким белым пушистым комочком.
От ветра торчащий из-под телогрейки широкий подол ночной сорочки то прижимался к ногам Аннушки, то поднимался вверх, пропуская пронизывающий ледяной ветер к телу; колючий снег больно бил по ногам, но она не чувствовала ни холода, ни боли; только свинцовая тяжесть обрушившегося горя давила на её плечи, сжимала сердце и не давала дышать полной грудью.
Продолжение: http://www.proza.ru/2018/10/03/1498