В сумрачной тишине, стараясь не замечать ничего подле себя, Настасья рассказывала повесть своей недолгой жизни. Перед её глазами были свои ладони, озаряемые мягким янтарным пламенем тихо трещавшего камина, тёмный блестящий пол, казавшийся тонким слоем льда, и длинная, в чёрном плотном рукаве, рука графа. Пальцы графа словно недвижимо застыли, изогнувшись в воздухе, не выдавая движением ни скуки от рассказа простой собеседницы, ни раздражения, ни сочувствия… ничего. Ни разу рука графа не дрогнула от жалости или удивления. Неведомо для себя, Настасья в упор глядела на эту жёсткую, утончённую руку словно из белого льдистого камня, казавшуюся нерушимой преградой перед ней.
Всем своим рассудком Настасья понимала, что как только кончится её повествование — ей столь просто не выйти из этой полутёмной залы. Казалось, что она попала в большой капкан, а на неё выжидающе смотрит сильный охотник… или же даже зверь, удачно пробегавший мимо, прекрасно сведущий, что здесь находятся самые цепкие ловушки.
Свечи нехотя тихо шипели, скворча фитилями. Камин негромко потрескивал. Ничто не нарушало более неспешного голоса Настасьи, с большим трудом удерживаемого спокойным.
Фигура графа, высокая, широкоплечая и узкая в туловище, напоминала тёмными очертаниями остов священного существа на потемневшей иконе, а длинное лицо со впалыми щеками, с тёмными пятнами от сумрака, казалось то ликом неумолимого святого, то лицом пытливого посланника ада с вглядывающимися сквозь нутро холодными глазами, озаряемыми пламенем.
Забава графа была неясной для Настасьи и казалась с каждым мгновением всё более издевательским деянием. Неужели горести Настасьи, её сдерживаемая боль, доставляют удовольствие этому человеку? Да и с человеком он, казалось, схож лишь обликом. Говорят, что нечистые слуги дьявола принимают людское обличье… Пред ней был точно человек, но отчего-то лишённый много человеческого, живого… Будто умертвил душу, чувства, и угас его интерес к простым радостям жизни. Как иначе объяснить его рыскание удовольствия в боли другого?
Лютая, молчаливая злоба окатила Настасью словно горячей водой, заливая тугой заряд силы в каждую жилку, собирая всю волю в центре разума, обжигая уязвлённое сердце. Ладно бы просто соизволил позвать её к себе на потеху… Так ему мало такой забавы! Надо не только тело, но и душу увидеть, обнажив её похлеще тела… Неужели бывает и такое злодейство?
Решив, что терять нечего и ничто не изменит её поступок, Настасья не стала более сдерживать слёз, говоря с надрывом, не поднимая даже ладоней, чтобы утереть мокрых щёк. Разжалобить ледяное изваяние было невозможным, но Настасья, говоря о самых горьких воспоминаниях, подалась вперёд, падая на руку графа. Граф не отнял руки. Наоборот, рука даже на мгновенье не ослабла от неожиданности, дабы вновь набрать сил для удерживания на себе веса припавшего тела. Рука показалась каменной, в коей не смягчился ни один мускул, не дрогнула, не прогнулась ни одна жила. Казалось, что длань графа свита из железных шнуров жил, стальных пластов твёрдой плоти, и лишена всякого тепла.
На большую досаду Настасьи, граф не прогневался и не оттолкнул её из брезгливости, противности от прикосновения дворовой девки, не велел пойти прочь. Осторожно, Настасья подняла лицо, держась ладонью за руку графа. Подняв взгляд, Настасья всмотрелась в оставшиеся такими же равнодушными серые глаза барина. Он, казалось, был только зрителем, мыслями находясь далеко там, куда никому не было хода из людей, ни даже ничему из чувств сердца графа. Вздохнув, Настасья, бережно касаясь, словно чего-то хрупкого, отняла сначала свои пальцы от руки графа, а потом и свои дрожавшие ладони. Дикая мольба была в её взгляде, и она знала, что смотрит впервые в жизни столь моляще и исступлённо.
Постепенно выпрямляясь, Настасья повернулась вполоборота, бросив долгий, задумчивый взгляд назад, на белевшую вдали постель под острыми «пиками» стрельчатых опор навеса над барским ложем. То ли копья, то ли огромные стрелы вырезал из тёмного дерева чей-то умелец. На завесах, прикрывавших диковинное ложе, был вышит золотом тонкий лук с натянутой тетивой. «Да разве ж тут можно спать покойно? Видеть сны мирные да сладкие… Можно только думать о том, что пощады никому живому не будет. О том, что только разить да колоть можно…» — пронеслась вереница тревожных мыслей в голове Настасьи.
Склонив голову вниз, гортанно выдохнув, собираясь с волей перед неизбежным, Настасья вновь перевела медленный взгляд на графа. Граф остался сидеть как прежде, и еле зримо качнул длинными пальцами в сторону кровати. Холодные глаза мерцали ледяным блеском, а зрачки темнели широкими пятнами от таявшего света оплывших сильнее свечей.
Пламя ненависти за свою уязвимость, за второе унижение после первого, держало тело Настасьи в плотном жгучем коконе. Нечто тугое обвило руки, заставляя сдерживать порыв для мощного удара. Повернувшись резко вбок, Настасья, держа прямо спину, вскинув высоко подбородок, поднялась со стула и сделала размашистый шаг вперёд, раздражённо откидывая стопой край тяжёлого подола. Подходя спешным, злым шагом к краю кровати, Настасья старалась не слышать тихого, размеренного, тяжёлого в своей властной поступи, шага графа, поднявшегося вслед за ней с небольшим промедлением.
Шум в ушах Настасьи напоминал торопливый ручей, а тяжесть в висках казалась свинцовой. Тело словно застыло, превращаясь в литую фигуру. Собственные ноги показались каменными. Настасья смотрела на белоснежную ширину кровати, на слоистые как лёд края одеял и острое как иней кружево подушек, и понимала, что не может повернуться назад, взглянуть на Графа, стоявшего позади неё.
Граф всматривался в прямую как струну спину этой дворовой девки, совсем не боявшейся его. Только лютая ненависть могла вызывать такое бесстрашие и испрямить тело, руки, ноги до звенящей острой прямой линии. Такой гордой и жёсткой осанки граф не видел даже у императора Павла и у самых суровых гренадёров.
Будто бы в насмешливое порицание его промедлению, девушка повернула в полупрофиль мраморное, ставшее словно жёстким изнутри, округлое лицо, напомнив ту колдовскую женщину из упавшей книги. Графу захотелось прикоснуться и к этому мраморному изваянию, узнать лучше непонятное и неясное и в этом существе. Он тяжело положил ладони на плечи Настасьи. Словно твёрдая каменная поверхность обожгла руки незримым огнём. Лёгкая щиплющая колючими укусами дрожь пробежала молниями внутри пальцев графа.
В Петербурге не раз граф находился подле чужих постелей, порой и брачных лож, рядом с женщиной, готовой так же смириться под страхом отказа, но никогда он не ощущал такой необычной затаённой злобы. Злоба тех женщин мелькала в их глазах, когда он решал тщеславно всмотреться в их лица, но то была покоряющаяся злоба. Здесь же непокорная ненависть становилась сильнее покорного решения. Тело тоже оставалось непокорным, изнутри. А что за удовольствие лишь от покорных движений?
Нет, этот зверёк так и не откроет всей благости своего существа, всей податливости своих чресел. Да и эта ненависть, исступленная злоба загнанного зверя и тело графа вгоняет в каменный ступор, неведомый доселе морок, как перед чем-то… более сильным, непобедимым, невозможным для полного взятия.
Собрав всю выправку в ладони, делая их жёсткими более обычного, граф похлопал каменными пальцами по плечам Настасьи:
— Что ж, надобно замолить прегрешение. При всех поедешь утром в ближнюю церковь. Там дьяк научит читать.
Настасья удивлённо подняла голову выше, не решаясь, однако, обернуться. Недоверие заставило её плечи напрячься сильнее. Граф отошёл от Настасьи, прикладывая большое усилие, не переставая жадно вдыхать ноздрями околдовывавший запах трав и горькой сладости этого мраморного тела, бросая привычным равнодушно-небрежным тоном грудного голоса:
— Говорить научили справно. Будешь истории читать, на ночь, — граф повернулся к Настасье, становясь в полуоборот. — Утром Данила отвезёт.
Настасья спешно обернулась, озадаченно вглядываясь в суровое лицо барина.
Не дожидаясь ответа, Граф отошёл к столу, снова берясь за бумаги. Видя это дозволение уйти, Настасья всё же подлетела на одном благодарном порыве к Графу, опускаясь на колено. Взяв край одежд графа, Настасья опустила голову, отрывисто шепча:
— Не достойна милости такой… Благодарю, отче, батюшка наш милостивый… Всё поняла… Сделаю всё как велено… Но и помолюсь Отцу Небесному, за Вас, барин.
— Ступай, — с давящей властью в голосе отозвался Граф, подняв выше важную бумагу, заграждая её себя от Настасьи. — Прилежание проявишь — меня не постыдишь перед святым лицом.
Понимая, что Граф не желает её более видеть у себя, Настасья послушно поднялась, и, развернувшись, быстро пошагала к двери. У дверей невольно для себя Настасья помедлила, чувствуя желание остановиться: казалось, что спину прошибло долгим, жгучим взглядом человека, корящего себя люто и свирепо за допущенную им слабость.
Всю ночь Настасья спала плохо, чувствуя тяжесть на сердце. Что происходило, она не понимала. Ясно лишь было, что барин дал ей некую отсрочку. Но отчего барин решил тайно от другой дворни обучить её чтению? Решил сделать из неё справную помощницу наподобие управляющего? Потом велит смотреть за девками? Всё же ей более ведомы бабские хитрости да извёртки, чем Димитрию, а с окрестных деревень оброка могло бы быть и побольше… Или это лишь графская шутка, барская причуда?
Ворочаясь, как беспокойный зверёк в узкой норе, Настасья заставляла себя убегать в дрёму, оставляя до утреннего времени тяжёлые мысли.
Ранним утром управляющий разбудил дворовых девок в их горенке. Как бы походя, идя вдоль кроватки Настасьи, управляющий обронил гневливо и ворчливо:
— Сбирайся в дорогу. До церквы конюх отвезёт. Собирался и так ехать, с дарами для настоятеля. Так тебя велено повезти тоже. Побьёшь поклоны Отцу Небесному за свой строптивый нрав, девка бранливая! Там свой голос покажешь, молясь за барина нашего предоброго!
Поднимаясь спешно на кровати, глядя на отворачивающего в сторону лицо управляющего, Настасья с забавой подметила, что он для вида отчитывает её, нарочито громко объявляя объяснение другим дворовым девкам. Выпрямившись, Настасья согнулась в поясном поклоне.
Конюх Данила уже сидел на небольшой повозке, весело поправляя в руках концы поводьев.
Увидев Настасью, Данила выпрямился сильнее, озадаченно потерев голову.
— А ты куда это, Настасья?
— До церкви, с тобой.
Данила перевёл взгляд на вышедшего из горницы управляющего. Управляющий молчаливо кивнул или подал знак: Настасья не видела, садясь на край повозки, подле бочонков с мёдом; но судя по всему было так, ибо Данила крякнул и сел удобнее.
Настасья чувствовала, что Данила хочет с ней заговорить, но робеет. Видимо считает, что Настасья получила наказание за то, что вчера шума стало больше из-за его заступничества. Настасья так же молчала, смотря на дорогу, вдыхая всей грудью свежесть временной свободы, отмеренной так скудно.
«Видимо, сильно люба я ему… Это хорошо. Справно судьбушка мне спасение уготовила… Может помочь бежать, коли сильнее полюбит. Но куда бежать? В лесу справить временный дом, ежели убечь удастся подальше?» — думала Настасья, сама же горько усмехаясь над наивными думами.
Вспоминались тяжёлые, крепкие руки Графа, устрашавшие неумолимой цепкостью, не опускавшиеся в пощаде, не смягчавшиеся от жалости. Даже бабы он касался как вещи, холодной и недвижимой, не ожидая ни мягкости, ни ласки. Так только нужный материал берут. Так цепко отец брал в руки куски руды, надобной для получения нужного ему — орудия или клинка из хорошей стали. Словно холодного железа граф тогда коснулся, будто до камня дотронулся, чтобы рассмотреть лучше, испробовать для своей потребы.
Неужто даже притворной ласки не хотел из неё выжать? Даже сталь мягчеет от опасного тепла, растекаясь на время губящими её ручьями… Да и отчего отступил тогда?
Дорога промелькнула как назло быстро. Завидев церковь, Настасья деланно широко перекрестилась. Видеть икон не хотелось.
Данила отправился к настоятелю. Из дверей пристройки церкви показался сухонький седобородый дьяк.
— Ах да! — хлопнул себя по лбу Данила и потянулся за пазуху, доставая небольшое послание.
Подойдя к дьяку, низко поклонившись, Данила вручил ему записочку, что-то говоря о почтении и пожелании здравия, кои передаёт барин, граф Алексей Андреич.
Настасья слышала всё как в тумане, всматриваясь в высокие купола церкви. Всё казалось недобрым и губительным наваждением, от которого не стоило ждать спасения, даже в этом святом месте.
Краем глаза Настасья видела, как дьяк озадаченно потирает бороду одной рукой, второй держа записку с каким-то посланием или повелением.
«Неужто по мою душу строки те писаны?» — отходя от повозки, подумала Настасья. Дьяк поднял голову, озадаченно поглядев на крепостную.
— Нукось, пойди сюда, богомолица, — тепло, с отеческой насмешливостью сказал дьяк, поманив Настасью сухим пальцем. — Экий ангел к нам залетел…
— Здравствуйте, отче… — склонила голову Настасья, делая почтительные шаги к дьяку. — Нечего не можно мне объяснить Вам дабы сама не ведаю ничего… Знаю, что послана к Вам учение принять, если примите…
— А отчего ж не принять? Примем, — нараспев, с весёлой ноткой ответил дьяк, похлопав ободрительно Настасью по плечу. — Я самого графа Алексея Андреевича грамоте обучал. Давно уж было! Совсем мал был милостивейший наш. А нонеча ему под тридцать, а мне… эх! — отвёл руку от плеча Настасьи дьяк и махнул ладонью в воздухе, — если на то воля его. А с ней не спорят! Как и с Его волей!— назидательно поднял перст дьяк, указывая на позолоченный крест церкви