В год 190-летия со дня рождения генерала-фельдмаршала Иосифа Владимировича Гурко и 130-летия Победы в Русско-турецкой войне 1877-1878 гг. представляем нашим читателям статью-репортаж «За Балканы в долину Софии», опубликованную в январе 1878 года в столичной газете «Русский Мир» (№ 6).
ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ БОЕВОГО ДУХА
Давно отгремели взрывы Балканской войны 70-х годов Девятнадцатого столетия, но то, как она проходила, какое мужество и героизм потребовались от наших воинов, помнится и до сих пор. Боевые будни насыщались смертельными схватками с врагом, с преодолением невиданных препятствий в горах, перегородивших полуостров. Но всё выдержал и выдюжил русский солдат под водительством доблестных военачальников. Двадцатого декабря старого стиля 1877 года генерал И.В. Гурко поздравил боевых товарищей с переходом через оледенелые выси Балканских гор, приблизившим победу над мучителями славянского мира. На болгарской земле установилось спокойствие, и русские воины могли вскорости возвратиться домой.
Запечатлена та великая война в памяти народной, во всемирной истории, в хрониках боевых действий, и ещё – в репортажах военных корреспондентов, наших, отечественных, и западных. Горячие строки с передовой воссоздают живые картины сражений, а художники оставили зарисовки батальных сцен и целые живописные полотна, посвящённые военным эпизодам, передающие жестокий лик войны. Чтобы почувствовать дыхание давно ушедших сражений, предлагаем вниманию читателей ряд фронтовых репортажей, посланных с передовой Русско-турецкой войны. Так, в корреспонденции «За Балканы в долину Софии» князь Шаховской сообщает, с какими неимоверными трудностями и опасностями были связаны последние дни перехода через горы. Промозглая зимняя погода, обжигающий мороз, обледенелые тропы и недостаток в еде – сухарей почти не осталось, изнемождение формирований за недели перехода, и всё это умножено на усилия удерживать на гужах и верёвках орудия от провала в пропасть. Малейший просчёт – и пушка вместе с людьми слетит с высоты. Командующий брался со всеми за гуж и тянул. Солдаты обмораживались и даже замерзали, ночуя в снегах. И прилив бодрости вселял недремлющий генерал Гурко. Он всегда был на самом ответственном участке перехода. Нечего сказать, героический, беспримерный был зимний перевал через горные кручи. И вот переход мужественно преодолён. Обессиленные воины и лошади могли спокойно отдохнуть и согреться. Воодушевление не спадало.
Интересно, что военные очерки с передовой присылали и зарубежные журналисты. Некоторые из них здесь предлагаются.
Сто сорок лет прошло с окончания Балканской войны, но героический зимний переход через горную цепь не померк, как не померк и переход Суворова через Альпы. Переход войск генерала И.В. Гурко – преемственная традиция нашего боевого духа.
Библиографы М.А. Бирюкова и А.Н. Стрижев.
ЗА БАЛКАНЫ В ДОЛИНУ СОФИИ
Корреспондент «Московских Ведомостей», князь Шаховской, пишет: «Генерал Гурко, получив известие о выступлении из-под Плевны новых сил, поступающих под его командование, отправил им немедля предписание идти форсированным маршем к Орханиэ, без дневок, большими переходами, словом, прибыть елико возможно скорее на место. Но колонны подтянулись к Орханиэ только к 10 декабря, а обозы с сухарями только к 12-му. Движение колонн было замедлено артиллерией и обозами, которые по обледеневшей дороге не могли поспевать за войсками. 12 декабря генерал Гурко имел уже в своем распоряжении все войска и обозы, и выступление было назначено 13 декабря. В 9 часов утра, 13-го декабря, генерал Гурко вышел из своего маленького домика в Орханиэ и, перекрестившись, сел на коня. Ординарцы, конвой, выстроившиеся полукругом у домика генерала, двинулись за генералом по улицам Орханиэ. Каждый из нас без сожаления покидал неуютный, негостеприимный город, в котором сквозные, промерзшие дома без печей не защищали от холода. Утро было туманное; шоссе, по которому мы двигались в направлении ко Врачешти, обледенело за ночь и было скользко, как хорошо отполированное стекло. Лошади не шли, а скользили по нем и разъезжались ногами в разные стороны. Мы то и дело обгоняли спешившихся всадников, тянувших своих коней за повода; многие из лошадей хромали, побив себе ноги при падении; попадались нам также на пути тяжелые фургоны, запряженные четверкой лошадей, неподвижно стоявшие посреди дороги; напрасно солдаты кричали и били лошадей кнутами и палками, обессилившие животные рвались вперед, скользили ногами и падали на лед. С дороги свернуть было некуда, ибо с одного краю шоссе пролегал замерзший ручей, а с другого лежал снег выше пояса. Генерал Гурко ехал впереди медленным шагом, молчаливый и задумчивый. Доехав до селения Врачешти, мы повернули по шоссе влево, в ущелье, и сделав ущельем около шести верст, остановились против неширокой дорожки, отделявшейся от шоссе и круто загибавшей в гору. Вся видимая по горе часть этой дорожки и шоссе у подошвы горы были запружены войсками; солдатами, орудиями, зарядными ящиками, конными и пешими людьми. Говор и шум стояли в этой толпе, медленно, медленно втягивавшейся в гору, до того медленно, что казалось по целым часам те же группы, те же лица стояли все на том же месте. Генерал сошел с коня против этой дорожки и направился к войлочным кибиткам, разбитым у шоссе уполномоченным Общества Красного Креста; тут предполагалось также и место для будущего перевязочного пункта. В кибитках уже лежало несколько человек больных большею частию ушибами при падении вместе с лошадьми на скользкой дороге, лежал тут на соломе улан с переломленною ногой и сильно морщился от боли; лежало несколько человек солдат, покрытых одеялами благодетельно припасенными заботливостью Красного Креста. Генерал был видимо чем-то недоволен; он нетерпеливо ходил взад и вперед около войлочных кибиток, ежеминутно посылал ординарцев в гору с приказаниями и сердито глядел на запруженную солдатами горную дорожку. В самом деле, было уже три часа дня, а половина авангардной колонны еще не втянулась в гору, переднее орудие с пяти часов утра до трех часов дня не успело дойти до перевала. «Чуть крутой подъем, - объяснял громко генерал какому-то офицеру, - лошадей долой! На людях везите; чтобы как говорится - шло. Как, невозможно? На лошадях невозможно – люди, если нужно, на стену вывезут...» С горной дорожки доносились между тем крики: понуканья, иногда песня, повторенные глухим эхом гор. Там совершалась тяжелая работа. Дорожка, отлого входившая в гору, поворачивала далее на крутизну и вплоть до перевала, всего около пяти верст, шла постоянно на крутую гору. Дорожка эта обледенела до того, что пешему человеку мучительно было взбираться по пей. С правой стороны дорожки виднелся обрыв, становившийся тем глубже, чем выше приходилось подниматься в гору; за обрывом лежала большая, полукругом расположенная гора, сплошь поросшая лесом и загораживающая горизонт. Слева поднималась также гора, покрытая лесом. Лошади были выпряжены из орудий и зарядных ящиков, и солдаты впряглись в них сами, перекинув гужи и веревки себе за плечи; у каждого орудия участвовало в работе по двести солдат, из которых одна половина тянула орудие, другая несла ружья и мешки рабочих. Крики и понуканья на всевозможные лады царили от места подъема и до далекой, еще не видной высоты; тяжело согнувшись, по четыре и по 6 человек в ряд, солдаты тянули на себе вверх массивное чудовище, скользя ногами, падая, поднимаясь и снова нагибаясь всем телом. «Ге-е-ей! у-у-у! вали, вали, вали, уррра-а!» - раздавалось по горе. Еще повыше, впереди, у зарядного ящика, через каждые две минуты звучала монотонная, на один и тот же лад повторяемая песня: «Гей, двинем, пойдет, пойдет, идет! иде-оо-т!» - песня, покрываемая и ближними и дальними не умолкавшими ни на секунду криками: «Ге-е-ей, у-у-у, вали, вали, вали! уррра-а!». Между тем орудия и ящики двигались медленно, с ежеминутными продолжительными остановками; передние задерживали постоянно задних. Генерал Раух бегал от одной кучки солдат к другой, понукал, кричал: «Вперед! № 4 орудие - марш!». - «Дорога заграждена», - раздавался ответ. «Вперед! вперед!» - кричал генерал, пробираясь сторонкой орудия но глубокому снегу. Генерал Гурко то и дело присылал к нему своих ординарцев с вопросами: до какого места дошли орудия? - а иногда и с суровыми восклицаниями, написанными на клочке бумаги: «Спят у вас что ли люди?». Но люди не спали: они тянули и тянули вверх огромные тяжести, устали, измучились, но не унывали. Вот кучка солдат Козловского полка, остановившаяся с орудием в ожидании зарядного ящика, заградившего путь впереди.
- Молодая, - говорит солдат, поглаживая пушку, - со мной вместе на службу поступила.
- А ты гляди, держи, - говорят другие, - еще сорвется под гору.
- Кабы сорвалась, как бы ловко долетела! Тебя ждать бы не стала.
- Так, брат, и закачала бы с тобой.
Как на грех, камешек, подложенный под колесо орудия, скользит, и вся махина подается назад; часть солдат отскакивает в сторону, другая наваливается на задок орудия и успевает удержать орудие на месте. «Ребята! Эй! - раздается в кучке. - У кого нога свербит - подставьте!».
Стало темнеть. Ледяная тропинка и окружающие горы потонули в общем смутном освещении; одно лишь небо еще яснело последними бледными полосками зари. Чем выше, обходя орудия, идешь в гору и поднимаешься к следующим орудиям, тем утомленнее люди, и тем медленнее подвигается дело.
- И кто это понастроил эндакие горы? - говорит солдат, опираясь всем телом о зарядный ящик.
- А все турок проклятый! Без его, так бы и шел безо всякой помехи, - раздается в другом месте.
- Кабы на гору, братцы, взобраться - все легче! - говорит третий.
- Вот я шесть лет служил на Кавказских горах. Кручи всякие бывают, а только там все больше скалы, - говорит четвертый.
Вот наконец и переднее орудие; ему остается еще версты две до перевала, а люди поустали шибко, поумаялись порядком; едва ли дотащат орудие к полуночи на перевал. Дорога все также идет далее в крутую гору, которая чем выше, тем кажет еще круче и леденее. Солдаты по всей дорожке остановились на час-другой на отдых, и приступили тотчас же к разведению костров.
Но сучья из сырого дерева на снегу разгораются плохо, гаснут ежеминутно; солдат упорно, пригнувшись к земле, целый час раздувает огонь. Вон там два солдатика, в ожидании, когда товарищи разведут огонь, прилегли на снег, изредка перекинутся двумя-тремя словами и помолчат, глядя в синее небо, усыпанное большими светлыми звездами.
- Ноги как есть умирают, - говорит один.
- Замерзнешь, и очень просто, - поддакивает другой.
Затем наступает минута молчания.
- Сегодня еще, слава Богу, не так холодно, а вот третьева-дня - Господи, ты Боже мой! - снова начинает солдат.
- Что-то будет? Кабы Господь дал!
- В марте месяце беспременно в Петербурге будем; намедни господа в Преображенском полку сказывали.
Через час тропинка во всю длину усеивается по бокам множеством больших и малых костров, разведенных на снегу и освещающих красным пламенем то там, то сям, высокие буковые деревья. Окружающая темнота становится от костров еще мрачнее и угрюмее. Через какой-нибудь час, по тропинке раздаются голоса офицеров: «Вперед! за работу! к орудиям!». Мешкать в самом деле нельзя, и снова слышатся вдоль тропинки крики: «Ге-е-ей! у-у-у! вали, вали, вали!», снова звучит однообразная песня: «Гей, двинем, гей, дернем! пойдет, пойдет, идет, сама пойдет!». Становится морозно, холодно на горе. Час, другой, третий тянут и кричат люди, но чем позднее ночь, тем заунывнее становятся песни, раздраженнее крики, голоса не стройнее. Генерал Гурко не выдержал долее стоять в ущелье и дожидаться, когда вытянется в гору авангардная колонна. Он сел на коня, чтобы лично следить за работой, и поехал по тропинке в гору, подбодряя людей, сам помогая им криками, следя по целым часам за движением какого-нибудь одного орудия. До поздней ночи генерал распоряжался, приказывал, торопил людей, но - было довольно! Люди выбились из сил. Скользя по тропинке, они падали и засыпали на месте. Мы видели целые партии солдат у орудий, с гужа, и веревками через плечо и в руках лежавшими на тропинке, переплетясь руками и ногами и сильно храпевшими: добудиться их было невозможно. Генерал Гурко, объехав сторонкой орудия, зарядные ящики и спящих людей, взобрался на перевал позднею ночью, около полуночи, и повернув несколько шагов с дороги, остано-вился у казачьего поста, расположенного в лесу у перевала. Тут горел яркий костер; человек 6 казаков грелись у огня; недалеко от костра стоял шалаш, сделанный на скорую руку из древесных прутьев и покрытый сеном, заменявшим крышу. Генерал слез с лошади и усталый, угрюмый, сел у костра, сказав окружающим ординарцам и свите: «Ночь проведем здесь». Ординарцы поспешили развести другой костер, ближе первого, и разместились вокруг генерала у обоих костров. Всем было много беготни и работы за весь протекший день, все сильно поутомились; да и на душе было невесело. Движение авангардной колонны шло черепашьим шагом; ни одного орудия еще не было втащено на перевал, а между тем турки могли узнать о нашем движении.
Ординарцам не пришлось отдохнуть как следует. Генерал Гурко поминутно посылал то того, то другого за 10, за 15 верст по горам, то в колонну Вельяминова, то на позиции Шувалова, то к Рауху, с тем, с другим, с пятым распоряжением. Генерал видимо тревожился, был задумчив и говорил мало. Посидев у костра, он вошел в шалаш, прилег там, но от холода вскоре снова вернулся к костру и закутался с головой в большой кусок какого-то рыжего войлока. Генерал Нагловский ни на минуту не смыкал глаз. Он принимал донесения вместо отдыхавшего генерала Гурко, писал на них ответы, или же просто лежал, глядя на огонь своими большими, умными глазами, видимо что-то передумывая, постоянно что-то соображая, Наконец, усталость взяла свое, и немногие еще оставшиеся на площадке ординарцы заснули, как убитые у костров. Костры между тем догорали; пламя угасло вовсе, оставив лишь тлеющие, красные куски выгоревших поленьев. Белая, яркая луна взошла высоко на небе. Становилось все морознее, холоднее. Какой-то солдат, увидав с дороги костер, завернул на наш ночлег и, тихонько переступая через спящие фигуры, присел у ног генерала Гурко к огню; достали манерку, нагреб в нее снегу и стал растапливать снег на огне, бросая в манерку куски сухарей. Проснулся один из ординарцев и, увидав солдата, обратился к нему:
- Дядя, а дядя, ты из-под Плевны будешь?
- С-под Плевны, - отвечал солдат неохотно.
- Дядя, а где ж ты уселся-то? - продолжал ординарец.
- Сухари варю.
- Ведь ты, дядя, у генерала на ногах сидишь.
Солдат повернул голову назад, поглядели на рыжий войлок, спрятавший генерала Гурко, поглядел еще раз и остался сидеть, мешая воду с сухарями кусочком палки.
- Генералу холодно, - снова заговорил ординарец, - ты бы пошел дровец в огонь положил; генерала бы согрел.
Солдат молчаливо встал с места, перешагнул через двух спящих человек, и минуты через три появился снова с охапкой прутьев в руках. Костер затрещал, вспыхнуло снова пламя на несколько мгновений, и густой дым поднялся столбом в холодном воздухе. К солдату обратился генерал Нагловский:
- Тяжело было тащить орудия? - спросил он у солдата.
- Тяжело, ваше благородие, - отвечал солдат, не зная, что говорить с генералом.
- Теперь вам немного остается до перевала. Приналягьте немножко.
- До-о-тащим, ваше благородие, - и в этом «дотащим» было столько успокоительной уверенности, что как будто в успехе и сомневаться нельзя было.
Генерал Гурко проснулся раньше, чем показалась заря на небе, потребовал сейчас же лошадь и поехал на вчерашнюю тропинку следить лично за подъемом орудий. До вечера, целый день мы не видали генерала. Но дело в этот день шло гораздо успешнее. Оказалось, что Козловский пехотный полк, утомленный форсированными маршами из-под Плевны в Орханиэ, не в силах был работать быстро и энергично. Но когда этот полк взобрался со своими орудиями на перевали и уступил обледеневшую тропинку лейб-гвардии стрелковым батальонам и лейб-гвардии Измайловскому полку, то 9-ти фунтовые орудия полезли в гору на руках солдат с песнями «Эй, дубинушка ухнем», с нецензурною песней про Ненилу, со свистом, гиканьем и прибаутками. К тому же в гвардии, благодаря легким берданкам, солдаты, отвернув штык и закинув ружье за спину, могли, не разделяясь на две парии - рабочих и несущих их ружья и мешки - участвовать при каждом орудии целою ротой. Дело, в этот день, что называется кипело, и 8 орудий были встащены на перевал; остальные подходили и были близко. Генерал Гурко вернулся к вечеру на казачий пост, где провел предыдущую ночь, вернулся усталый, измученный: целый день он не сходил с лошади; целый день он ничего не ел. Объявив во всеуслышание, что «дело, благодаря Бога, кажется подвигается», генерал лег у костра, растянулся и закрыл глаза. Лицо его было худое, бледное, истомленное. Через полчаса он приказал седлать свежую лошадь и собрался ехать на позиции графа Шувалова, для личных с ним переговоров.
Мы остались еще на казачьем посту с генералом Нагловским дожидаться наступления темноты, чтобы под ее покровом спуститься в Чурияк, не привлекая внимания турок, так как спуск с нашего перевала в Чурияк был виден с Шандорника и Араб-Конака. Войска, собравшиеся на перевале, также должны были начать спуск с горы при наступлении сумерек, чтобы сохранить пред неприятелем тайну своего присутствия в горах. Часов около 8 вечера, мы взялись за повода своих коней и двинулись пешком с горы вниз по такой скользкой тропинке, что если бы поставить на перевале салазки, то они могли бы, не останавливаясь, катиться до самой подошвы горы, то есть все 4-6 верст расстояния от перевала до подошвы. Было темно. Ветер завывали и крутил мелкий падавший снег. Вьюга долетала и била в лицо этим снегом. Мы падали ежеминутно. Лошади, скользя, наезжали на людей, падали; люди валились за ними. Но вьюга придавала только бодрости. На душе было как-то весело: мы были уже за Балканами. То был вечер или скорее ночь с 14 на 15 декабря.
Текст к новой публикации подготовила М.А. Бирюкова.