Июль. Жара. На раскалённом песке донского берега яблоку негде было упасть. В Дону бултыхалось почти всё население городка. Вода бурлила, будто наваристая уха на жарком костерке. Солнечные зайчики на водной ряби ярко блестели капельками жира. На берегу кривоногие утки щелкали клювами и прочищали перья на гузке. Присосавшись к грязным соскам дородной мамаши, в луже нежился целый выводок поросят. Упершись рогами в пакальник, дремал бездомный козёл Жук. Томно прикрыв глаза отбившаяся от стада бурёнка пускала из ноздрей тонкую серебряную паутину и жевала свою жвачку. В тени прибрежных кустов на выжженной траве, вывалив из пасти языки, лежала пара облезлых кобелей. Иногда они поднимались с лежбища и, опустив кудлатые хвосты, брели к реке, заходили по самые уши в воду и с достоинством кремлёвских часовых следили за плавившейся на солнцепёке толпой двуногих друзей. Стояли и дремали. Опустив в дремоте нос в самую воду, они пускали пузыри и фыркали, хлопая мокрыми ушами. И снова засыпали. И снова опускали сонные морды в воду. И снова фыркая мотали ушастыми головами, стряхивая воду. Единственное, что заставляло псов выйти из воды, так это появление на пляже деда Храпуна.
Храпун - хозяин собак и местный «юродивый». Сам здешний родак. Только в тридцатые годы пропал с Дона. Исчез, будто и не было вовсе. Испарился, как лужа после дождя. Вновь появился лет двадцать назад. О нём знали, помнили. Легендарная личность. Зимой и летом он ходил в резиновых калошах и в овчином тулупе на голое тело. Вместо штанов он носил солдатские кальсоны на тесёмочках. В холода он жил в кочегарке, где работал его троюродный брат. Летом чаще всего уходил на чабанские «точки» к калмыкам. Те его не обижали. За работу кормили, давали немного денег и мяса. Деньги он тратил исключительно на самогон или дешёвое «плодово-выгодное».
Один пить не любил.
С людьми - тем более.
Научил лакать портвейн псов и старого козла Жука.
Бывало под вечер он варил пшённый шулюм с жирной бараниной. Потом, на забаву казачков, вместе с кобелями и козлом предавался пьянству на берегу Дона. Собаки выедали из каши мясо и запивали вином из консервной банки. Козёл закусывал бормотуху сочной крапивой. Потом чудили. Храпун сидел у котелка, доедал остатки каши и наблюдал, как пьяные собаки, нетрезво гавкая, бегали за Жуком, дёргая его за хвост. В очерёдку козёл, блея молодым козликом, лётал за кобелями и бодал их в тощие зады. Наигравшись, четвероногая братва возвращалась к сидящему у костра Храпуну. До блеска облизывали донышко казана от остатков каши, допивали вино и ложились трезветь вокруг старика. Жук храпел безбожно. Дед вторил ему и смешно шлёпал губами. Собаки во сне по - щенячьи повизгивали. Дёргали лапами и челюстями, будто догоняли злобного козла Жука и кусали его за ляжки. Иногда они приоткрывали пьяненькие глазки и наблюдали за порядком на берегу.
Между тем, старику снились свои сны. Как он их называл - приветики из прошлого. Звали старика - Василий Трофимыч Подшивалов. Храпун – уличное имя, кличка.
Не потому, что храпел как старый мерин, а из-за свойственной ему нахрапистости в делах. Раньше он был не простым человеком. Работал, как бы это назвали сейчас, уполномоченным по делам религии в райкоме партии. Много ездил по району с атеистическими лекциями. Как-то раз местный партактив созвал в добровольно - принудительном порядке всё районное священство и клир на общее собрание. На облезлой двери облупленной глиняной хаты «Дворца колхозника» грязной портянкой на ветру колыхался прилепленный жёванным мякишем листок из амбарной книги. На нём химическим карандашом было написано:
"Аттетиестическая лекцая.
1. Камунизьм – светлае будушшие прегресивного всех человеков.
2. Рилигия – обплот мракобестия.
3. Разное в сякое.
Лектар с району."
Под «разным в сяким» подразумевалось самое важное. Но об этом потом. Попозже.
На сцене у нарисованного колёсного трактора стояли несуразная по своим пропорциям гипсовая статуя Ильича и стол президиума. Там же глыбой айсберга возвышалась покрашенная известью трибуна, увенчанная неопрятным графином с мутной жидкостью.
Открыл собрание Храпун. Поскольку ему часто приходилось бывать в разъездах по району, где его постоянно потчевали застольями с неумеренными возлияниями, Храпун пристрастился к выпивке. Но, как все начальники, умел себя держать в руках. Сколько бы он не выпил, всегда казался абсолютно трезвым. Так было до сего дня. И на этот раз графин на трибуне был заполнен не водой, а крепкой сивухой. Храпун налил полный стакан самогона. Одним махом опрокинул всё без остатка себе в глотку и даже не поморщился. Налил ещё, поставил стакан рядом с графином. И тут произошло неожиданное. Вместо того, чтобы начать уже привычную идеологическую речь, он скинул сапоги, размотал портянки и повесил их на трибуну. Разделся почти догола. Остался в одних кальсонах. Взял в одну руку стакан, в другую графин с сивухой, подошёл к гипсовой статуе вождя пролетарской революции. Потный, босый, голый по пояс, в белых кальсонах с синими тесёмками… Не обращая внимания на недоуменные взгляды священников и сотоварищей, он начал свою речь в духе борца за торжество воинствующего атеизма:
- Господа коммунисты! Товарищи попы!
- Бога нет! Коммунизма не будет!
За столом тихо зароптали, а в зале послышался неясный шум, сквозь который хорошо поставленный дьяконский басок тихо, но уверенно констатировал:
- Частично неразумно. Но доля истины присутствует.
Чей-то голосок пискляво добавил:
- Руби, милок, правдой в матку!
У Храпуна потекли ручьём из глаз слёзы. Поставив графин со стаканом на пол, он резко сорвал со стола красную с золотыми кистями скатерть. «Товарищи» от неожиданности схватили всё, что лежало на столе, и подняли руки над головой.
Скатерть молнией слетела со столешницы и оказалась в руках Василия. Он намотал её на своё тело, встал в позу античного поэта и начал читать «Москва кабацкая». Читал с чувством, с выражением. Воздев руки к небу, он прокричал во всё горло слова из стихотворения «Товарищ»:
- Всё упрямей и напрасней,
Ловит рот твой темноту.
Нет, не дашь ты правды в яслях
Твоему сказать Христу.
Но знайте,
Спящие глубоко:
Она загорелась,
Звезда Востока!
Не погасить её Ироду
Кровью младенцев…
- Убили, козлорогие, дитяку Россеи – матери! Сломали горлышко соловьиное! Удавили Ироды! - продолжил жгучей прозой собственного сочинения Храпун.
- Истину глаголешь, сын мой! Козлы они вонючие! - торжественно-плаксиво комментировал бас.
Потрясая кулаками, Храпун продолжил:
- Пляши, Соломея, пляши!
Твои ноги легки и крылаты.
Целуй ты уста без души, -
Но близок твой час расплаты!
Уже встал Иоанн,
Измождённый от ран,
Поднял с земли
Отрубленную голову,
И снова гремят его уста,
Снова грозят Содому: «Опомнитесь!»
Утирая слёзы и сопли, он тихо продолжил:
- Кончили народного трибуна и глашатая! Подло и предательски!
Поднял глаза, посмотрел грозно на президиум.
- Я знаю, кто это сделал!
Он поднял с пола графин, стакан и пошел в сторону испуганных «господ коммунистов».
- Суки НКВДшные! Фармазоны!
Замахнулся стаканом, как гранатой, заорал:
– Ложись, убью! Безьяны красножопые!
И швырнул стакан в толпу соратников. Те с грохотом попадали на пол. А разъярённый оратор продолжал крушить сцену и власть.
- Злодеи, убийцы! Какого парня загубили! Палачи!
Хлебая из горла графина, он сбросил с себя кумачовую скатёрку и направился в сторону статуи Ленина.
- А-а-а, вот этот карла бошкастый и есть главный палач Серёгин! Иди-о-ло-ги-чес-кий!
Высоко подняв графин, Храпун со всего размаха ударил им по лысине Ильича.
Графин брызнул битым стеклом и вонючим самогоном. Голова откололась от тела и покатилась по сцене, крошась на мелкий гипсовый мусор. Пощупав правой рукой передок, он долго, с трудом пытался отыскать пуговицы на ширинке кальсон.
Там их отродясь не было.
- Во, гады! Когда только успели пуговички срезать! - пропищал из зала сочувственный голос.
- Больше ничего не срезали, сыне сердобольный? – пробасил дьяк.
Храпун залез рукой в кальсоны, пошевелил пальцами.
- Нет, батюшка! Всё на местах! Щас покажу! Во! Видать, аль нет?
Он вытянул из кальсон свою уду и обильно окропил гипсовые осколки. Потряс, слил всё до последней капли на кучку серого гипса, сказал:
- Вот тебе! Я тебя по-своему заблязамирую! Я тебе устрою, мраморный мазолей из гипсовой крошки! Я тебя трудовой своей мозолью… навечно в землю христианскую впечатаю! Дай я тебя, друг степей, поцелую. На – а!
И сел широким своим задом, будто наседка на яйца, прямо на гипсовый прах Ильича. С трудом поднялся. Повернувшись головой в сторону зала и качаясь из стороны в сторону, он спрятал своё хозяйство в кальсоны, прокричал заикаясь:
- А вы, попы, простите за этот к-концертный номер! П-помолитесь за меня и не обессудьте г-грешного! Ведь мой дед п-протоиереем жизнь закончил. Мученически закончил…
Помолчал и добавил тихо:
- Из-за меня, из–за говнища иудиного, в лагерях сгорел за веру. За то, чтобы я понял всё.
Я понял!
Поздно понял!
Но, хоть капелюшечку, а – ПОНЯЛ!!!
А понял я то, что во лжи живу!
Я вру!
Вы тоже врёте!
Врёте тем, что молча от гнуси комунякской всё сносите! А власть-то, от этой брехни сатанинской, будто портянки в сапогах от собственной вони вскорости скиснет! И задохнется!
Он стоял на сцене, как на эшафоте. Голый по пояс. С просветлённым, мокрым от слез лицом. Мутные, пьяные глаза вдруг стали такими ясными - ясными, как донские зори! Такими чистыми - чистыми, будто звон валдайских колокольцев!
- Не хочу-у боле врать!!! Сты-ы-ыдно мне!!! – искренне и трезво сказал в притихший зал пьяный Храпун.
Помолчал и тихо спросил.
– А вам не стыдно? А?
- О-ох, стыдно, батюшка! – Это ты молись за нас, болезный! – просительно простонал бас. Второй сочувствующий приподнялся из кресла, сложил ладошки в рупор и крикнул:
- Не то слово, как стыдно, етит твою мать!
Писк плавно перешёл в драматический баритон:
- Аж, нажраться хочется в усмерть! Нарезаться в сисю и плюхнуться в люлю!
Потом снова, почему - то заверещал евнухом:
- Не забудем Есенина! Вечно будем помнить новомученника народного! Выберем его идологическим вождём! Даёшь лозуг:
- «Выпьем братья грамм по триста, обоссым всех коммунистов!!! Кликнет вождь, поэт Есенин, Всех «товарищей» обсерем!
«Товарищи» угрюмо молчали. Только главный «товарищ» процедил сквозь зубы:
- Ты у меня в подвальчике сегодня же от страха обоссышься… засранец реакционный!
А Храпун будто оглох. Ничего не слыша, он продолжал:
- Воспитуйте другое поколение, батьки! Не такое иудино, как я! Как вы! А то на ваши разбитые могильные плиты, вот так же вот, безъуважительно и гадостно нагадят! Жизня наша не терпит вранья. НЕ ТЕРПИТ!!!
Будьте мудрыми, попы! Вы же не пОпы! Вы попЫ, вы СВЯЩЕННИКИ! Многое от вас зависит. Если не всё! Может, я чего там преувеличил малость... Э – эх, бляха – муха!!!
Он поднял с пола и сгрёб в горсть скатерть. Вскинул над головой кулак с кумачом.
- Власть кровью пропиталась, как тряпка помойная, помоями. Она ответит за свои бесовские дела! А у вас корень жизненный, созидательный есть! Вера нерушимая! Поддержка народная!
Время пришло ото лжи диавольской, отмыться чистым словом евангельским.
Вы его несёте, отцы, слово-то это!
Вспомните слова Екклизиаста, батюшки! Глава третья, стих четвёртый…
«Время плакать и время смеяться; время сетовать и время плясать».
Я кажись, вовремя «всплакнул, посмеялся, сплясал», к стыду своему! А может и не к стыду…Я всё сказал!
И упал плашмя, широко раскинув руки, на груду мусора. Голова лежала на красной тряпке, как в луже крови. Чисто покойник на лобном месте!
Его унесли четверо штатских с гладкими рожами. Унесли под глухое молчание присутствующих в зале. А он, расслабившись, пускал слюни на грудь и во всё горло орал:
- « Кле-ё-ён, ты мо-о-ой, опа-а-авший…».
Ему пискляво вторил «соратник» по партии, которого вели вслед Храпуна двое дюжих добровольцев в кожаных тужурках. В руках у него была старая берданка, это был сторож дровяного склада. Наверное, в подвальчик несли на принуждённую оправку. Объявили перерыв. Сцену подмели и помыли полы. На стол накрыли скатёрку с кистями, и как ни в чём не бывало, продолжили собрание. На повестке дня кроме атеистической лекции Храпуна, стоял ещё один, но очень важный вопрос. Всё дело в церковных богатствах, кои следовало непременно конфисковать во владение государства. Но чтоб собрание этот вопрос решило непременным большинством. Что быстренько и сделали. Беспартийные и культовые работники права голоса не имели.
В протоколе записали решение большинства о изъятии церковных ценностей в госказну. И в пользу каких – то голодающих. Дополнительным вопросом было приглашение из города скульптора-ваятеля для изготовления порушенного Храпуном памятника Ильичу. Порешили поставить его на новое место, прямо перед крыльцом купеческого особняка. Теперь это крыльцо тюрьмы НКВД, сельсовета, комитета бедноты, райкома комсомола и партии, общества друзей природы и скобяной лавки одновременно.
Денег на городского художника было жалко, решили пригласить кладбищенского сторожа. Это его трудами местный погост был похож на голубиную ферму. Макушки крестов и памятников были увенчаны гипсовыми ангелочками с птичьими крылышками. И все, как один, были схожи личиком с маленьким Володей Ульяновым. Тоже золотисто – кучерявые. Представители совета пришли к сторожке и обнаружили там пьяного в дым ваятеля. Его арестовали за пьянку. Заодно конфисковали четверть чистого спирта, которую запер у себя в сейфе начальник НКВД.
Проспится в арестантской наш скульптор и слепит памятник бесплатно.
Собрание закрыли. Перед тем, как отпраздновать победу коммунизма над мракобесием, «товарищи» всем присутствующим строго – настрого запретили разглашать о происшедшем в клубе под страхом заключения в подвальчик НКВД. Правда, на собрании присутствовали почти все жители станицы.
Священники с благословения епископа отслужили молебен о здравии болящего Василия. Так звали Храпуна.
Ранним утром, похмеляясь на ходу, у ворот храма появились конфискаторы. Вошли во внутрь, разложили закусь на алтаре, как следует «причастились». И приступили к реквизиции. Отколупали золотые и серебряные оклады с икон, побросали в лыковый мешок церковную утварь. Зачем – то прихватили целый ящик восковых свечей, две ведёрных бочки кагора. Награбленное свезли в тот самый подвал НКВД, побросали всё в свободную камеру, что под скобяной лавкой. Только свечи оставили да кагор. Свечки обменяли у калмыков на баранину и самогон.
Загрузили в телегу бочки с кагором, самогон, жратву, комсомолок и укатили на берег Дона отмечать «викторию». Для охраны «холодной» оставили сторожа дровяного склада с берданкой без патронов. Дали задание заключённым помогать во всём скульптору. По утру заключённые проснулись, опохмелились брагой, что принёс сторож и приступили к коллективному творчеству. Храпун по своей инициативности был в авангарде помощников. Первым делом накопали на задах глины. Принесли с базка несколько носилок коровьих лепёшек. Кадушку воды. Замесили дерьмово – глиняный пластилин. У священника выпросили три мешка свечных огарков. На деревянно – проволочный каркас налепили мягкого воска. Сообща орудуя деревянными колотушками, из воска сколотили грязно - серое тело субтильного подростка. На плечах статуи был короткий, как у Чарли Чаплина, еврейский лапсердак. В левой руке - огромный портфель. Правая рука поднята вверх и указательным пальцем тыкала в неопределённое светлое будущее. Головы не было.
- Апосля притыкнем уже готовую, - сказал пьяный кладбищенский сторож, примеряя к шее восковой фигуры вместо головы коровью лепёшку.
- Чью? – спросил Храпуна соратник по партии.
- Твою, юродивый! – ответил Храпун.
Пискун замолк. Потом добавил:
- У меня ухи великоваты и нос горбатый. Да и башка – то дурновата.
- Ну, вот и меси саман, коли такой болван! – буркнул Храпун.
Поставили восковую болванку в тень и с удовольствием облепили её глиной с навозом. К вечеру глина застыла. Нанесли ещё один слой, только потолще. Местные жители большой толпой собрались на майдане и с любопытством глазели на работу арестованных. Сторож не стал их сгонять по камерам. Вечер был жаркий, да и начальство гулевало на пленере. Никого не было. Вместе с кумом, а им был как раз кладбищенский ваятель, они организовали свою гулянку. И тоже орали песни всю ночь. Ближе к полуночи присоединились родственники арестованных, а их понабежало пол станицы. К утру всё было готово. Люди напились, глина высохла. Только скульптор ещё был на ногах.
Творил.
Ваял.
Шатающейся походкой побродил по майдану, нашел несколько щепок и хворостин, бросил их у основания глиняной бабы. Постоял около. Пошевелил носком ичига щепу. Отошёл, пятясь несколько шагов. Приложил ладонь к щеке, собрал губы в щепоть. Так и стоял молча, сосредоточенно глядя на кучку мусора. Думал. Думал долго. Минуты полторы. Нагнулся, подобрал кусок бересты, что валялась под ногами, подбросил её в кучку. Крякнул и сказал многозначительно:
- Маловато будет!
Поднял валяющуюся в пыли берданку. Ткнул стволом в штабель бесчувственных тел, внутри которого могуче храпел Храпун. Груда тряпья зашевелилась, громогласно завизжала:
- Куда тычешь – то, тычешь – то куда!!! Я тебе сейчас сам воткну по самые помидоры!
Потирая обеими руками зад, из груды потных тел вылез хозяин оружия - сторож. Сторож был из интеллигентов. Как истинный интеллигент облечённый внезапно свалившейся на него властью он интеллигентно, но грозно продолжил:
- Ты чего, сдурел? Там же мушка из гвоздя. Оцарапал всю перделку. Отдай бердану, гад! За надругательство над конвоем я тебя в камеру посажу… завращенец сиськуальный!!!
-Ладно, уж! Красна девица… тоже мне, блин! – ваятель широко зевнул и примирительно сказал. - Ведь не провернул же. Возьми свой «Максим» и пойдём на склад. Так, как ты оставлен здесь самым главным, то должен решить вопрос государственной важности.
- Какой это такой вопрос государственной важности? А? – спросил с издёвкой сторож.
- Вон там за пожаркой, что за амбар крытый жестью, а?!
- Склад.
- Какой склад?
– Дровяной! - ответил сторож.
- Во! Дро – вя – ной! – с хитрым прищуром сказал скульптор.
- Ну?
- Баранки гну! Берданка у тебя для чего? В носу ковырять?
- Нет! А, чо?
- Хрен через плечо! Оружие у тебя для чего, спрашиваю? Барабан ты турецкий!
- А – а! Так, это…Склад охранять.
- Какой склад?
Сторож склада почесывая зад, догадываясь, ответил:
- А – а!!! Какой, какой? Дровяной!
- Значит, ты кто?
- ….?
- Ты не жопу чеши, а свою дурную голову! Думай!
- …?
- Подсказываю. Для чего у тебя бердана. Дровяной склад охранять.
- ….?
- Ну!?! Ты кто? – рассвирепел скульптор.
- Колюня.
- Тут каждый дурак знает, что ты Колюня! Колюня – то ты, - Колюня. Я тебя, бляха – муха, культурно спрашиваю. Не - КАК ТЕБЯ ЗВАТЬ, а спрашиваю – ТЫ КТО?!?
Сторож вытаращил глаза на скульптора и правда, вместо задницы начал чесать грязной пятернёй затылок. Немного помолчал, да как заорёт:
- Чего ты ко мне причапился? Прилип, как банный лист! Сам ты - «ТЫ КТО!!!». Налей!
Скульптор постучал Колюне суковатым пальце по лбу и у него же вытащил из кармана брюк закупоренную газетным жгутом недопитую чекушку.
- На, болезный, глотни.
Сторож выпил, занюхал подмышкой, отдышался и уверенно сказал:
- Вспомнил! Я сторож дровяного склада!
Помолчал, пока в крови растворялась сивуха. Потом как подпрыгнет, причитая по – бабьи:
- Батюшки! Ох ты, Боже мой! Точно ведь, я - сторож дровяной!
- А я - сторож покойницкий! – вторил ему скульптор. Он тоже был из спившейся интеллигенции. Интеллигентно сморкаясь в подол рубахи, примирительно спросил:
- Ну, вспомнил, наконец – то?
- Ага, вспомнил! Только какого хрена я здесь, а не дрова охраняю?
- Дрова, дрова ты охраняешь! А я жмуриков бездыханных.
Скульптор показал рукою на штабеля пьяных мужиков и баб у крыльца. И начал заумную, даже для кладбищенской интеллигенции, речь. Как завзятый оратор, чеканил короткими фразами. Рукой, будто шашкой, рубя перед собой упругий воздух, он с пафосом говорил:
- Ты, таперича всё охраняешь.
И дрова тоже.
И нас, арестантов.
Хотя сам тоже – арестант.
В одном пьяном лице - арестант и начальник.
Ещё ты заместитель начальника тюрьмы.
Ты же за председателя совета. И за зама председателя совета - ты.
За начальника НКВД. За заместителя начальника НКВД.
За хозяина скобяной лавки, за прочих начальников и зам начальников.
И оставлен ты этими начальниками и их заместителями замещать их же. По причине ихнего повального пьянства на берегу Дона и свального греха на том же берегу с секретаршами начальников и их заместителей.
- Фу! – закончил свою витиеватую речь скульптор. - Взапрел ажно!
Потом простецки обнял за плечи Колюню и доверительно добавил:
- Короче, оставлен ты начальниками, быть за место их начальником всего вот этого бедлама. Понял теперь?
Колюня вытаращил восхищённые глаза на оратора:
- Ну, ты и бре – е – ешешь! Прямо, соловей с кенарейских островов! И глазом не моргнёт! Прямо, Давид с балалайкой! Но какой же я начальник – то! Я, токма, дровам и щепкам начальник и то маненький!
- Какой же маненький, ежели ты всех начальников начальник! Вон, даже оружие при тебе имеется! - сказал скульптор и кладбищенский сторож в одном лице.
- Да! Ты и мне начальник! И помощник в государственном деле!
- В каком таком государственном деле? – спросил сторож.
- Видишь? – важно ответил скульптор и показал растопыренной пятернёй на форму для заливки.
– Что это?
- Фиг её знает. Пенёк какой то из глины и говна.
- Сам ты пенёк из говна! Это будущая скульптура юного Володи Ульянова! В полный рост! С портфелем! Понял, колода? А это не глина и говно! Это смесь! Смесь из коровьего навоза, глины, соломы и воды. Народное средство! Этой благородной смесью обмазывают восковую скульптуру. Она высыхает, принимая внутри себя форму восковой заготовки. Потом воск вытапливают, а на его место заливают гипсовый раствор. Потом сухую глину отколупывают, а в место воска там красуется гипсовый статуй.
- Чего, чего там красуется? Какой – такой «гипсовый»… Чего, «гипсовый»…Ха-ха-ха! – заржал сторож.
- Сам ты… Статуй - грамотно и правильно будет! Художника каждый может обидеть. Ты вообще, как начальник, должность свою должон выполнить! Вклад в дело государственное должон вкласть!
- Ладно, обиделси! Статуй, так статуй. Чаво я, как начальник, на государственное дело должен накласть?
- Не «накласть», а вложить. Дрова нужны. Много дров! А то, видишь, - скульптор ковырнул ногой хворостины, - топлива кот наплакал.
Сторож дровяного склада, переминаясь с ноги на ногу, шёпотом сказал кладбищенскому творцу:
- Начальник – то я, начальник, конечно. Но сторожить мне в дровяном складе неча! Там дров – то…не то что, кот наплакал, а клоп накакал! Короче, дров тама нет!
- Как так нет?
- А вот так! Чисто по - русски тебе говорю - нема дров.
- А что же теперь делать? – спросил сам себя ангельский ваятель.
- Да! А, что же теперь делать? – вторил ему обладатель берданки.
- Статуй делать надо! Не сделаем, все по тыкве получим от братков в кожанках.
- А что для этого нужно? Для статуя - то?
- Дрова нужно раздобыть, чтоб дело с места сдвинулось!
Сторож прищурился, прицелившись из берданы в груду тел, натужился и громко бабахнул…аж штаны с заду надулись пузырём. Отмахиваясь от вони, как от мух, он задумчиво произнес:
- Отгадай загадку, тогда можа дела и сдвинуться с места. Во! Стрельнул в пятку, попал в нос. Чего это, а?
- Капитал Маркса. - зло ответил скульптор.
- Правильно! – сказал дровяной сторож.
- Ну! Ты только по-старчески попёрдывать горазд да языком чесать! Ты давай не бзди, а дела давай двигай!
- А вот и двину! Ща-а-с ка-а-ак двину…. – приосанился, да как заорёт неинтеллигентно так, по - начальничьи.
- Ну, коли я за всех начальников начальник, то приказываю от имени начальника тюрьмы: направить заключённых на исправительно - трудовые работы во благо общественно-полезного дела. Изваяем статуй во славу Маркса!
- Ленина, дурак!
- Сам дурак! Начальников так не называют. Сейчас как приложу по башке - то прикладом – то.
- Есть у меня одна мысля.
Колюня гордо посмотрел на скульптора и тихо прошептал:
- Давай разберём на дрова сарай для дров на дровяном складе.
- Колюня! Николай, Николушка русская ты моя головушка… как тебя по батюшке?
- Не понравится тебе. Колюней меня дразнят, потому что дрова колю. Я татарин…почти…
- Да наплевать! Как, спрашиваю, твоё имя - отечество?
- Как да как! Как да как! Да никак!
Колюня опустил карие с поволокой глаза к земле.
- Я таки Мойша Исаакович - жид. - пропищал любитель Есенина.
- Да нет! Ты - Мыкола Исаич - украинец! – хлопая ладошкой по плечу сторожа, подначил скульптор, – Хохол!
- Да, хохол… почти… - согласился Колюня.
- А хохлы, они почти как татары. Они тоже не дураки! Про сарайчик – то, москаль и додуматься не смог бы! Им только водки на халяву пожрать! Подымай народ, Мыкола! Солнце встало.
- Народ, подымайся!- крикнул Колюня, - солнце встало…
Народ безмолвствовал.
- Эх! Не быть тебе атаманом, казачок ты наш палестинский! – сказал скульптор. Свернул ладошки дудочкой да как заорёт: - Вста-а-ать, болезные! На опохмелку! По сто грамм на рыло, рассчитайсь!
Народ нехотя пошевелился и вот уже толпился около скульптора.
- Пока вы под командой нашего командира разберёте дровяной сарайчик на дрова и принесёте для прожарки Ильича по паре дощечек, я вам каждому по сто грамм обеспечу, – сказал с азартом ваятель и продолжил повелительно:
- Колюня, строй всех повзводно и за дровами. Пару бугаёв оставь мне для дела.
Двое остались. Пока толпа под предводительством Колюни громила сарай, «бугаи» вытащили из церковного конфиската купель, а из кабинета начальника сейф с отобранной у кладбищенского сторожа бутылью спирта. Аккуратно приподняли сейф и на счёт «три» грохнули его о днище купели. Бутыль со спиртом в сейфе, как и следовало ожидать, благополучно разбилась. Спирт же струйкой перетёк из чрева железного ящика в серебряную купель.
Сейф поставили на место, купель вытащили во двор. Принесли дрова, обложили форму досками. Выпили по глотку спирта, запили водой из пожарного ведра и подожгли доски. Воск жирно булькал и медленно вытекал прямо на пыльную дорогу. Пока горел костёр, очередь к купели поменялась несколько раз. Вода в ведре закончилась. Спирт тоже. Купель кто – то под шумок умыкнул для домашних нужд. Падали тут же. Трезвыми оставались Храпун, Мойша и скульптор. Воск весь вытек из формы, глина остыла. Развели водой жидкий раствор гипса в пожарной бочке и залили в форму. Часа через три аккуратно отбили глиняную скорлупу и на белый свет появился гипсовый уродец в лапсердаке, с портфелем, но без головы.
- Так даже лучше, без башки – то, спокойней как–то, - сказал Храпун.
- Да уж! – пробормотал кладбищенский сторож и потопал в сторону кладбища. С кладбища притащил в мешке три ангельские головы с крылышками. Две забраковали.
От третьей откололи крылья и приставили к безголовой фигуре. Топориком подтесали шею, придали полагающийся вождю загадочный вид и прилепили башку остатками гипса. Шов заделали интеллигентской бабочкой. Побелили извёсткой.
- И пусть тот бросит первым в меня камень, кто не узнает таки, в памятнике Володе Ульянова - Володю Ульянова. - сказал, подбоченясь, почти татарин хохол Мойша. Дело осталось за малым. Нужен был пьедестал. И чтоб никто не ошибся, на пьедестале надо было написать каллиграфически выверенными буквами, что это Володя Ульянов. А пока пьяный Мойша на портфеле ногтём накарябал - «АПР. ТЕЗИСЫ». Всех арестантов оставили на площади, а сами вернулись в кладбищенскую сторожку. В заначке у скульптора даже очень «было». Обмыли «АПР. ТЕЗИСЫ». Выпили за пролетарское искусство и упали на широкий топчан. По праздничному случаю, накрылись белой простынёй. Не спал один Храпун. Он сдёрнул простынь с обоих сторожей и оставил их сторожить друг друга, а сам ушёл к изваянию. Вытащил из клуба со сцены трибуну и поставил перед крыльцом.
- Вот и постамент! – удовлетворённо прошептал Храпун.
С трудом поднял «Володю» на трибуну. Накрепко закрепил статую, обмазал трибуну гипсом. Правда, пока ставил статую, почему – то погнулась от плеча правая рука вождя и стала показывать пальцем вниз. Храпун взял лопату. Прикопал на полметра трибуну. Рука указывала на землю. Жест был указующий и утверждающий. В этом был какой – то скрытый художественный смысл. В общем, утром протрезвевшие участники культурного действа ахнули! Перед крыльцом, накрытая белой простынёй, стояла статуя Ильича. На пьедестале красивая надпись:
- «ЛЕНИН. ВОЛОДЯ».
Квадратная клумба вокруг памятника была аккуратно обложена ярко зеленым дёрном, срезанным с могилы купца Рыбкина. Под памятником стоял пьяный Храпун. Он читал стихи Есенина и матерился в рифму. Все арестанты кричали «Браво», обнимались, целовались и чувствовали себя братьями и сестрами. И не заметили, как скрипя колёсами по пыльной станичной улице, к памятнику подкатил обоз с гулящими на берегу Дона энкавэдешниками. Все, кроме лошадей, были пьяны и спали в телегах. Подъехав к крыльцу, они как по команде проснулись и молча зашли в избу. Начальник НКВД остановился на крыльце. Перебросил на левый бок болтающийся между ног наган. Посмотрел на толпу, на закрытый простынею монумент. Спросил грозно:
- Ленин?!?
Не получив от толпы ответа, сказал так же грозно, сверкая пьяными очами:
- Спасибо! Продолжайте народные гуляния и праздничный митинг, посвященный торжественному открытию памятника вождю пролетарской революции. Через полчаса откроем. Торжественно откроем! С салютом!
Икнул и зашел в здание, чтобы продолжить пьянку, ведь в сейфе была схоронена четверть спирта конфискованного у кладбищенского сторожа.
Не обращая внимания на любителей революционной поэзии, лошади с удовольствием начали щипать зелёную травку у подножия постамента. Нагло так! Хрум, хрум! Василий замер глядя на беспардонность скотины. И со словами: «дай Джим на счастье лапу мне», хотел было взять у одной из них грязное копыто, но та не дала.
- Хочешь сказать, что ты не Джим?
И вознамерился припечатать кулачищем меж глаз старой кобылёнке. Размахнулся широко, но лошадь спокойно и печально смотрела на оратора.
- Не боишься? Правильно делаешь! Я сегодня что – то добрый! На!
Выдернул пучок травы из дёрна.
- От вождя пролетарской революции и рабочих масс массе нерогатого скота, - протянул животинке букетик зелёной травы.
Пока она благодарно хрустела зеленью, он выдернул из гривы пару репьёв, поцеловал её в сопливую ноздрю и назидательно произнёс, тыкая в сторону здания тюрьмы.
- Есть товарищи, которые нам не товарищи! Вот ты,- сказал он лошадёнке, - хоть не человек- скот, но нам очень даже товарищ! Мы, - окинул взором толпу, - вроде не скот, а всё одно, как на тебе, так и на нас также ездят. И понукают. И понуждают непосильно работать. Ты скот - хуже раба, я раб - хуже скота! Во несчастье – то какое! Так, что мы вроде, как товарищи… по – несчастью!
Лошадь зафыркала, согласно закивала головою и положила её на плечо Храпуну. Тот прижался к тёплой, мохнатой морде коняки. Шлёпая мокрыми губами, доверительно зашептал ей в ухо:
- Послушай сказку, чалая. Сказочник один её придумал. Великий был фантазер и шутник. Красивая сказка и смешная. Тебе может и не смешно будет. Ты, может, по своему животному, а потому скудному уму и не поймёшь вовсе. Хотя, когда ты молчишь и глядишь своими огромными глазищами на этот маленький мир, то кажешься даже вовсе не глупой. Взгляд у тебя печальный и потому умный! Башка большая! Потому кажется, что у тебя мозгов целый воз!
Лошадь зазвенела удилами, дернула головой и весело заржала.
- Во! Я же говорю не дура ты вовсе! Только вот рано смеёшься. Я же ещё не начал. Слухай, милая.
Он нагнулся к трепетному уху кобылки и ещё тише, совсем неслышно для окружающих, будто попу на исповеди, что – то забубнил. Говорил долго, с жаром, жестикуляцией. Потом вопросительно посмотрел ей в глаза и вслух сказал:
- Вот так вот, ласточка моя! Вот какие дела! Жалко ведь, да?
Лошадь и вправду будто чего - то понимала. Косила бельмом на Храпуна, вздрагивала всем телом, по волосатой щеке тянулась мокрая дорожка от слёз. Она фыркнула, боднула Василия носом и опять прижалась дрожащим телом к рассказчику.
- Вот, видишь, я же говорил, что ты понятливая скотина! Дай я тебя ещё разок облобызаю, товарищ! - шмыгая носом, сказал Храпун. Под неистовые аплодисменты толпы, Василий ещё раз поцеловал лошадь. Потом хотел сказку продолжить, но из тюрьмы послышался истошный крик начальника и визг молодых комсомолок. Наверное, обнаружилась пропажа сейфа и спирта. Сначала, задирая юбки, по ступенькам крыльца посыпались горохом пьяные девки. Потом, матерясь на чём свет стоит, появился начальник. Выхватив наган, он выстрелил в воздух и свекленея рожей, заорал:
- Где? Где всё!?!
Толпа испуганно замолчала. Разом протрезвела и необъяснимым образом начала быстро растворяться с майдана. Исчезли все. Даже палестинский украинец с берданкой и кладбищенский скульптор. Даже лошади с подводами. Осталась только одна кобыла с заплаканными глазами. Она прижалась к Храпуну и застыла, как изваяние. И оба они глядели на начальника печальными, умными глазами.
- Чего пялитесь?!? Я спрашиваю, где всё??? Я вас…
Нкэвэдешник поднял наган и выстрелил в их сторону. Пуля вжикнула мимо уха Храпуна и впилась в прикрытый простынею монумент. Ударила в руку статуи, отшибла указующий перст и с визгом срикошетила в синее небо. Простынь соскользнула с изваяния и плавно опустилась на зеленый дёрен у постамента.
- Во! Видишь? И салют тебе, и торжественное открытие памятника… - сказал Василий лошади.
- Где всё? – целясь в лоб Храпуна, продолжал неиствовать начальник.
- Что, всё? – блаженно улыбаясь, переспросил Храпун.
Нквдешник силясь не выстрелить, брызгая слюной, злобно процедил сквозь зубы:
- Да всё, твою мать! Где – е – е всё-ё-о-о-о???
Василий показал пальцем на невинное личико маленького Ильича:
- А вот ангелочек всё унес. На облачке где – нибудь в кущах небесных, в зелену травку заховал. От супостатов подалее. До лучших времён.
Оказалось, что не только спирт, но и вся церковная утварь куда - то испарилась. Пытали всех. Никто ничего не знал. Исчезла и всё! Позже начальника расстреляли за недосмотр, а Василия отвезли на поезде в отдельном купе прямо в московскую закрытую психиатрическую клинику, которая была под патронажем НКВД. После служебного расследования, провели обследование на предмет вменяемости Храпуна. В конце концов, по решению комиссии со службы его уволили с диагнозом: шизофрения на почве злоупотребления алкоголем. А потом заключили в ту же самую закрытую психушку на принудительное лечение. Пробыл он там много лет. Выпустили его уже очень старого из больницы на попечение троюродного брата. Но вышел он из психушки не совсем здоровым человеком. Глаза были печальными, как у той лошади. На выкате, с желтоватыми белками. Нечеловечьи глаза. С редкими проблесками здравого промысла. Хотя за годы проведённые в психушке, он научился скрывать свои истинные мысли и желания за маской идиота. Безвольного и на всё готового. В девяностых годах в стране разрешили верить в Бога. Станичники вместе с пьяным президентом решили покаяться во всех грехах. Своих и своих предков. Сверху директива - возрождать религию и казачество. Начали усердно возрождать. Выбрали атамана. Стали снова казаками. Собрали круг и соборно решили восстановить церковную службу в станичном храме. В церкви после её закрытия чего только не было: и склад, и электростанция, и токарный цех, и гараж…
В общем, привели всем миром храм в порядок. Убрали завалы мусора, отштукатурили, побелили. Приготовили алтарь, иконостас. Правда, писаных икон было мало, в основном фотографии на фанере. Но и то хорошо, хоть фотографии, но иконы же, не просто картинки. Выписали из области молодого священника. Приехал архиерей со своим причетом, освятили престол. Уж можно было и службу начинать, но… Не хватало многого чего для проведения службы-то. Не было не только кадила, угля и ладана, но кое - чего поважнее. Ни книг богослужебных, ни венцов для венчания, ни купели для крещения. И много чего нужного для проведения службы. А приобрести недостающее, не было средств. Толи казачки жмотились на пожертвования, то ли, и правда, небогаты были. Собрались они на круг перед крыльцом храма и стали громогласно судить – рядить. Где бы спонсора раздобыть, чтобы свой приход средствами обеспечить и чтоб своё богатство не потратить. Мода тогда в девяностых пошла. Иноземными, непонятными словами русские слова заменять. Вот и здесь - спонсор. Не ДОБРОДЕТЕЛЬ, а спонсор. Вроде, как стыдно за доброделанье. Сидят казаки на паперти и с достоинством громко спорят. Старую власть ругают, да и новой власти достаётся немало. Чуть было не подрались. Но в этот момент сквозь толпу казаков, воняя прелой овчиной, к крыльцу храма пробрался Храпун. Зайдя на крыльцо, он оттолкнул атамана и подошёл к пожарному щиту, что находился на стене ещё с советских времён. Среди красных вёдер, багров и лома висели прикрученные стальной проволокой кирка, топорик и лопата. Все замолчали. Над Доном, с берега на берег сказочным мостом сияла радуга. Тревожно голосила сирена портового буксира. Василий открутил шанцевый инструмент. Лопату отдал схожему личиком с Колюней атаману. Видать потомок. Кирку повесил на плечо и вперив печальный взгляд в толпу, сказал негромко:
- Архистратиг трубит. Возвещает трубным гласом, радугой цветастой и радостной, о прощении вашем. Всемилостивый Господь простил вас, видя ваше мизерное хотение быть с ним. Сделайте малое усилие. Невелик труд, но стоит дорого, ценою в жизнь. Айда, братья, потрудимся во славу Божью!
И пошёл от храма мягко ступая резиной калош по пыли старого майдана. За ним двинулся ничего непонимающий круг. Напротив храма, у старого здания - статуя маленького Ильича. За ней уж давно никто не ухаживает. Ангельская головка отлетела, и покоится ныне в запасниках краеведческого музея. С подписью:
«Голова пьяного Сатира. Фрагмент древнегреческой скульптуры, а может древнеримской».
Тем временем, во главе с Василием Трофимовичем Подшиваловым казаки подошли к безголовому идолу. Храпун отмерил три шага от постамента и начал рыхлить кайлом утоптанную пионерами землю. Остановился, бросил кирку, подманил пальчиком атамана с лопатой. Тот безропотно подошёл.
- Копай тута. Куды этот чурбан перстом тыкает, там и копай! Веселей, атаман!
Рука статуи указывала в то место, что разрыхлил Храпун. Вместо пальца из кулака торчала ржавая проволока.
- Ну! Чего стоишь? Копай! А то только языком, как лопатой…
- Полегче на поворотах! – сказал атаман, – вот припечатаю по лбу грабаркой…
Но копать начал быстро и уверенно. Вскоре лопата ударила обо что-то металлическое. Раскопали землю и извлекли из ямы большой сейф, обёрнутый в красную с золотыми кистями полуистлевшую скатерть. Она была насквозь пропитана тем самым воском, с которого отливали туловище болвана. Да и сейф тоже был залит воском во всю дверь. Сообща, кто руками, кто щепой, очистили от тленной ткани железо. Дверца была закрыта. Храпун поднял кайло, подошёл к статуе и со всего размаха саданул по гипсовому ботинку. Ещё и ещё раз. Ступня раскололась на кусочки, но «Володя» остался стоять на одной ноге, как журавль. Прямо под пяткой было углубление, в котором лежал завёрнутый в промасленную мешковину свёрток. Храпун развернул его. В нём лежали чуть тронутые ржавчиной два ключа от сейфа. Василий не без труда вставил ключ в уключину, два раза провернул его против часовой стрелки, потом то же самое сделал со вторым ключом. Механизм глухо проскрипел, послышался громкий щелчок и дверь сейфа открылась. По верх всего лежал позолоченный крест и Евангелие в серебряном переплёте.
- Ну, вот! Я же говорил ему, что в зелёну травку заховал до лучших времён! А он не поверил, дурак! «Где всё, где всё???», да вот! Всё цело и невредим, – глядя куда-то в небеса, сказал Храпун. На небе всё ещё стояла победной аркой разноцветная радуга. Наверное, дед простил внука. Василий улыбнулся, вспоминая события прошлого. Его арест, лепку изваяния, голову ангелочка, сторожей… Потом было так. Когда все уснули, он нашёл в столе ключи от сейфа. Открыл его, выложил все бумаги на стол и с большим трудом выволок железный шкафчик на улицу. Сначала хотел сделать постамент для памятника из сейфа, но передумал. Притащил со сцены «Дворца колхозника» трибуну и сделал из неё основание памятника. Потом вырыл яму, сбросил туда железный ящик. Переложил почти всю церковную утварь в него. А что не уместилось в сейфе положил рядом, в ту же яму. Собрал все дела и протоколы, что выложил из сейфа, уложил горкой на старом кострище и запалил огонь. Над костром устроил ведро с огарками свечей, расплавил их. Потом обмазал расплавленным воском дверь сейфа. И залил им, как печатью запечатал, замочные скважины. Обмотал скатёркой всё хранилище, вылил ещё жидкий воск на скатерть, растер остатки по ней и по всему что не уместилось внутри шкафа. Зарыл. Нарезал на кладбище с могилы купца Рыбкина дёрна и скрыл им яму, маскируя её под клумбу. Ключи схоронил под пяткой скульптуры…
Вот, так вот было дело.
На первую службу в храме собралось множество народа. Протиснуться к аналою с иконой было почти невозможно. Те, кто исповедовался, еле – еле пробились к чаше с Причастием. Вот какая была радостная теснота. Когда причастились последние женщины, священник не спешил облизать лжицу и унести чашу в алтарь.
Он глядел с амвона поверх голов прихожан, кого - то высматривая. Потом громко и торжественно попросил прихожан расступиться. Когда толпа разделилась пополам по середине храма, от входа до алтаря, все увидели незнакомого человека в наутюженном черном костюме, в белой рубахе, галстуке и в лакированных ботинках. В до блеска выбритом, свежо постриженном пожилом мужчине трудно было угадать Храпуна.
- Василий Трофимович, подойдите к чаше.
- Я же не исповедовался, батюшка. – облизывая сухие губы испуганно сказал Василий.
- Исповедовался! Ещё как, исповедовался! Все это видели.
Народ одобрительно загудел, подталкивая Храпуна к амвону. Клиросные старушки со слезой в голосе пели «Тело Христово приимите…», Василий Подшивалов шел к причастию и всхлипывал, как ребенок. Из его наполненных, вперемешку с радостью и печалью глаз, текли огромные, как у той лошади, горячие слёзы.
Одели его в новую одёжку и обули казаки за свой счёт. В складчину. Только костюм после службы вдруг обнаружился аккуратно сложенным на стуле в церковной лавке. Храпун продолжал щеголять по знойному пляжу в овчине и кальсонах. Была, правда, одна перемена, теперь он был обут в лакированные туфли.
В то утро он, как всегда, громко читал Есенина. Позади него, задрав хвосты и высунув языки, важно трусил лохматый эскорт. Собаки тявкали в ритм стихотворения. Храпун резко остановился, собаки тоже. Он повернулся к своре. Псы сели перед ним, как зрители в филармонии перед сценой. Задвигали, будто метелками, тощими хвостами. Улыбнулись до самых ушей, уставились на оратора преданными глазами. Храпун, обращаясь к собакам, с пафосом заговорил:
- Бедные, бедные крестьяне!
Вы, наверно, стали некрасивыми,
Так же боитесь Бога и болотных недр.
О, если б вы не понимали,
Что сын ваш в России
Самый лучший поэт!
Вы ль за жизнь его сердцем не индевели,
Когда босые ноги он в лужах осенних макал?
А теперь он ходит в цилиндре
И лакированных башмаках.
Закончив поэтическое кликушество, Храпун достал из кармана тулупа газетный свёрток. Развернул его. Вытащил сизую коляску ливерной колбасы. Поделил её на равные части по количеству собак, не забыв про себя. Собаки сидели, не двигаясь. Но немного напряглись, деликатно отвернувшись от колбасы.
- Приступайте к трапезе, братья мои, – сказал Храпун, счастливо улыбаясь.
Почёсывая за ухом самого большого пса, он первым взял двумя пальцами мягкий кругляшок колбасы и отправил его в беззубый рот. Барбосы чинно, без суеты, вслед за Василием съели по кусочку. И молча, глядя в одну точку, уставились на противоположный берег Дона, где на склоне крутого берега горел ковыль да мелкий кустарник. Ветерок трепал седые волосы Храпуна, будто ту самую ковыль. А в его глазах всполохами степного пожара, полыхала огненными языками память прошедших лет.
Тишину момента нарушил удар станичного колокола.
Храм готовился к Божественной Литургии.