19. ДВЕ БАБОЧКИ И СУМИТАКУ КЕНСИН
Неделя пересдач закончилась! И можно вздохнуть с облегчением… Больше всего времени и сил отнимали у Кельги пересдачи курсовых, особенно старших курсов, они предполагали защиту, и эти сентябрьские защиты почти всегда бывали нелёгкими. Но вот и они остались позади. Сегодня — первый действительно свободный день с начала учебного года! И вдруг Кельга снова видит бабочку, порхающую в листьях ясеня за её окном. Неужели та самая? Неужели она сумела пережить и вчерашний дождь, и сегодняшний ночной холод? И тут Кельга с удивлением замечает, что бабочек две! Лето продолжается?
Она вспомнила, что Карио на днях упоминал о новых главах своей книги, которые он выложил у себя на сайте. И вот теперь у неё появилось время их почитать. «Каждый из четырёх сезонов обладает своими достоинствами, - так, по крайней мере, говорит бог, - писал Карио. - Пусть весна являет творение. Пусть лето являет жизнь. Пусть осень являет пронзающее удивление. И пусть зима являет мудрость». Пронзающее удивление осени (эта глава повествования Карио была написана по-английски, и в оригинале стояло bewilderment) напомнило ей пронзившие её совсем недавно «свободные хайку» Сумитаку Кенсина — «Сумитаку, преданного Богу», как перевела его имя Вера Мельникова, в чьих переводах Кельга и встретилась с его стихами впервые. Имя Кенсин он получил в 22 года, на церемонии посвящения в священники, а при рождении родители назвали его Харуми, что означает «красота весны»… За окном начинался дождь, он лил всё быстрее и быстрее и в узоре капелек на оконном стекле ей виделось грустное лицо смертельно больного Кенсина, полтора месяца не дожившего до своего двадцать шестого дня рождения. Японцы называли его «метеором хайку». Кельга открыла его стихи и зачиталась...
Низкое пасмурное небо.
Совсем не это я предвидел.
Моё заплаканное лицо теперь довольно:
всё горе выплакано.
Дождь начался.
Так бьётся сердце ночи.
Идти против течения я больше не смогу.
Сделаю всё, что в моих силах.
Наши тени всегда шагают в ногу с нами.
Впереди или позади.
Моя тень идёт как и я,
задумавшись.
Я поднимаю глаза:
какое же ты широкое, небо!
Мы сегодня обедаем вдвоём.
Напротив меня - моя грусть.
Грозовые тучи надо мной.
Мне некуда идти.
Широко открытое окно.
Какое же ты голубое, небо!
Ничего нет в моих карманах.
Только собственные руки.
Увы, моя молитва Будде
стала похожа на жалобу…
Переводы на страничке Веры Мельниковой подошли к концу, а ей всё не хотелось расставаться с Кенсином. Она нашла в сети его стихи в английских и французских переложениях и стала перелагать их по-русски.
в скучном
больничном окне
благодарю дождь
я болен
колокол смерти
звучит в моих ушах
звуки дождя
погружаются
в ночной пруд
после дождя
наскрипывает свинг
одиночество
желание убить себя,
это всепоглощающее пламя
просыпаюсь
мой тревожный сон
не могу вспомнить
Холодное утро.
Только спины
уходящих людей.
Если только придёт
весна В моём сердце уже
цветёт сакура
И Кельге казалось, что потому Кенсин и не отдался всепоглощающему огню желанию убить себя (а кто, думалось ей, не испытывал бы такого желания в его ситуации медленного одинокого и мучительного умирания, с непрерывными капельницами и раздувшимся от лекарств лицом, теряя силы, способность передвигаться, слух…), что сакура распускалась в его сердце в каждое из мгновений, когда он писал — а позднее, когда его руки совсем ослабели, диктовал — свои пронзающие душу свободные хайку…