Сон внезапно оборвался, а перед глазами все еще стоял дед Илья, глядел участливо и кротко. Первые петухи глухо прокричали из закрытого хлева. Лунная дорожка, освещая ночную комнату, медленно двигалась по домотканым половикам. «Луна светит, значит небо ясное. К морозу. У Александровских корова должна телиться… Как она по морозу-то?»
Стараясь не скрипеть половицами, Вера тихонько прошла мимо похрапывающего Степана во вторую половину дома. Быстро перекрестилась на икону, тускло поблескивавшую в углу над обеденным столом: «Мать Пресвятая Богородица, благослови!» От кровати, стоящей у входной двери, доносилось сонное сопение свекрови. Наскоро одевшись, Вера завозилась у печки с лучинами и дровами. Свекровь недовольно заворчала:
– И каку холеру так рано поднялась?
Сон не шел из головы. И к чему дедуня приснился? Вспомнилось детство и раннее сиротство, как растили ее дед с бабушкой, как вместе терпели нужду в гражданскую войну. А кто тогда не терпел? Горе катком прокатилось по народу.
Из детства запомнились светлые добрые глаза деда Ильи, его окладистая борода, за которой он тщательно следил. Покушает и аккуратно крошки из бороды гребеночкой вычешет. Набожный был и семью к Богу вел. На селе его уважали. У кого какой спор – к деду Илье идут. Он по справедливости рассудит. С женой Анной народили восьмерых детей. А под старость, после смерти одной из невесток, воспитывали внучку. Веруня все просила у деда пальто с воротником. Да где ж справишь такое? Когда и поесть, бывало, не ели досыта.
Воспоминания разбередили душу, пригнали к глазам непрошенные слезы. Дрова разгорались с тихим треском, когда с улицы в окно негромко постучали. Прильнула к обледенелому стеклу. В свете луны маячила фигура соседки Таисьи Александровской. В чем была, на босу ногу, выскочила на крыльцо:
– Тася, ты что ли?
– Ой, Вера, идем скорее! Помоги! Корова не может растелиться.
– Я сейчас. Только оденусь.
Тасин муж Митя стоял у открытой двери хлева. Неровные отсветы от «летучей мыши» выхватили бугристо вздутый живот коровы. Чернуха лежала, вытянувшись во весь хлев, вращая обезумевшими от боли глазами. Под хвостом виднелось копытце теленка, как парафином облитое прозрачным хрящом. Второго копытца видно не было.
Обмыв руки в теплой воде с хозяйственным мылом, протянутым Тасей, Вера ввела руку внутрь подхвостки. Так и есть – одна ножка согнулась в коленке и не давала теленку продвигаться по родовым путям. Осторожно выправив ногу, Вера накинула на оба копытца приготовленную хозяином веревочную петлю, затянула потуже:
– Ну, Господи, благослови! Взялись потихоньку! Потянули… Давай, давай, родимая! Пока схватка идет! Пошло, пошло!
Чернуха взревела не своим голосом и откинулась навзничь, растратив все силы. Теленок плюхнулся, не подавая признаков жизни. Вера упала перед ним на колени, пучком соломы провела по морде, освобождая дыхательные пути теленка от липучей желтоватой слизи. И с силой стала вдувать воздух в трепещущие ноздри новорожденного. Теленок открыл глаза и попытался приподнять голову.
– Ну, Слава Богу! Теперь оживет, – хозяин довольно улыбался, приглаживая седые усы. Бык или телка?
Чернуха коротко подмыкивала, пытаясь подняться к своему дитяти. Вера быстро просунула руку меж задних ножек теленка:
– Бычишка! Бычишки – они лучше!
Тася льет воду на Верины руки:
– Спасибо тебе, Вера! В который раз нас выручаешь!
– Ну, а как же не выручить соседей? Да и сколько мы с тобой, Тася, поработали вместе!
– Твоя правда. В войну-то как мы коров руками доили по пятнадцать, восемнадцать голов! Э-э х! Молодые разве будут сейчас руками доить? Все на аппаратах сидят. А как молотили, а клеветонили? Комбайнов не было. Пшеницу руками пололи. Как вспомню этот колючий осот!
– Да… Чего уж говорить. Я еще овец пешком пасла. Они если чего напугаются, то как горох – с одного косогора на другой. Догнать их не могу, иду, плачу навзрыд. А постриги-ка этих овец! Машинок электрических не было. Все руками… Руки в волдырях-мозолях неделями не заживали. Как мы работали! Как выдержали?!
– Домой придешь – дома гора дел. До ночи не управиться…
– И не говори. Тебе, Тася, хоть Митя всегда помощником был. Хороший он у тебя… Ой, заболталась я с тобой! Побегу, сегодня золовки приезжают…
– Так вот недавно, вроде, были? Степка опять лютовать начнет?
– И не говори, – Вера понизила голос до шепота, – веришь, нет? Стол налажу, сидим все вместе, все хорошо. Выпьем, конечно. И я немного выпью, но мне-то еще корову доить. Уйду в хлев, обратно с подойником вернусь, а Степан уже сидит боком к столу, локоть на стол положит, на меня из подлобья даже не взглянет. Начну что говорить – все молчат: И Степа, и свекровь, и золовки. А потом он как схватит меня за косу, на кулак намотает, а в другую руку вожжи и ну понужать! Ой, Божечки! Свету белого не видно!
У Таси навернулись слезы:
– И что же ты терпишь такое? И сколько это можно терпеть?
Вера и сама кончиком платка вытирает соленые ручейки с подбородка:
– А куда деваться? Сирота я с детства. Когда похоронка на мужа пришла, совсем тяжко было. Одной с ребенком на руках, знаешь, как оставаться? А тут Степа с фронта пришел, замуж позвал. Благодарна я ему, что сына помог мне после войны на ноги поднять. Вот и терплю… Доля наша такая, бабья.
Вера ушла по натоптанной в снегу тропинке, торопливо убыстряя шаг. Совсем рассвело. Во всей деревне над домами курились дымки. Хозяйки топили печи. Дома у порога встретила свекровь:
– Печка-то потухла! Где тебя носит?
– Мам, я сейчас заново растоплю.
И заметив поднявшегося с постели мужа, защебетала виновато-заискивающе:
– Тася приходила, у них корова телиться начала. Теленок не пошел, ножка загнулась. Но, Слава Богу, все хорошо! Бычишка родился! Бычишки-то – они лучше… Наша тоже к святкам должна растелиться.
Степан молча вышел во двор. А Вера захлопотала у печи.
***
Сестры Степана приезжали под праздники. Из трех золовок более мягко к Вере относилась средняя, Зинаида. Младшей Алевтине было шестнадцать, когда у Веры случился выкидыш и она еще слабая от родов, впервые в мужнином доме лежала днем на кровати. Свекровь крикнула младшую дочь:
– Алевтина! Бери коромысло, принеси воды из колодца!
Носить воду до этой поры было обязанностью Веры, как и ухаживать за скотиной, огородом, стряпать, стирать и многое чего другое делать. Алевтина дернула плечом:
– Это я буду воду носить, а она будет лежать?!
Вера слышала их разговор. Через силу поднялась с постели и со слезами пошла к колодцу. Никто ее не остановил.
К приезду гостей готовили молодую овцу. Степан спускал овце кровь, подвешивал к поперечной перекладине тушку, и уходил в дом. Сестры сами шкурили, потрошили и разделывали баранину на куски, выделяя себе домой гостинец – самые филейные части. Вера никогда не участвовала в разделке мяса. Ее руки помнили доверчивые мордочки овец, которые тыкались ей в ладошку в поисках хлебных кусочков.
Вот и сейчас она ушла в дом накрывать на стол. Сварила в чугунной латке картошку, достала из подвала соленых огурцов, сало с чесноком, мерзлых окуньков на расколотку – Степа очень уважает. Занесла с улицы круглый хлебный каравай на картофельной опаре, калачи и булки-шаньги с тертой черемухой – к чаю. Когда все уселись за стол, Степан потянулся к кухонному шкафчику, в котором стояла банка с брагой.
– Степ, может не надо? – Сердце Веры заныло в недобром предчувствии.
– Но! Будешь еще мужу указывать?!
Брага наполнила стаканы желтой мутной жидкостью, а воздух – кисловато-дрожжевым запахом. Степан, вдруг, замер. Не поднимая набыченной головы, он заскорузлым пальцем правой руки молча постучал о ребро столешницы. Никто ничего не понял. И только Вера, охнув, и обомлев от своей оплошности, метнулась к посудной полке и тут же подала мужу ложку.
Незаметно стемнело, из хлева звала на вечернюю работу скотина. Вера уходила из дома с тяжелым предчувствием. Управившись по хозяйству, долго не решалась войти в избу, придумывая себе на улице все новую работу. «Господи! Благослови!» Зашла все-таки, с ведром угля и охапкой дров. В комнате висело знакомое свинцовое молчание. Разделась, быстро сполоснула руки и принялась стелить постели золовкам. А потом, как по накатанному сценарию: гнев разъяренного мужа, безразличные лица золовок, обжигающая боль ударов и свой незнакомый голос: «Степа, за что?!!» И про себя: «Господи, помилуй!» Только на этот раз Степан по твердому снегу проволок жену через двор и впихнул в черный дверной проем нетопленной бани. Засов опустился с внешней стороны.
Вера как-то сразу обмякла и сползла по беленой стене на пол. Степану нравилось, чтобы стены и потолок в бане были светлыми, поэтому она обновляла их новой побелкой к каждому празднику. В углу на веревке висела связка банных веников. Степа любит березовые...
Тело ныло от боли, а душа окаменела, не чувствуя ни обиды, ни горечи, ничего. Вера поднялась и машинально сунула босые ноги в резиновые чуни, стоявшие у порога. В маленькое заиндевевшее оконце светила луна, оставляя на черных старых половицах светящуюся дорожку. Озноб охватил все тело. Тонкое сатиновое платье трепетало осиновым листом. Постучать? Вдруг, соседи услышат? Но какое-то равнодушие, безразличие к своей судьбе пронизало ее насквозь, вместе с проникающей в самую середину, в самую глубину морозной стылостью.
Нащупав скамью, она легла на мерзлые выскобленные добела доски банного полка. Подумалось: «А может, оно и к лучшему? Как я устала…» Слезы стекали из внешних уголков глаз к ушам и капали на полок, примораживая пряди волос. Лунная дорожка и здесь, как это было сегодняшним утром, вливалась в маленькое оконце. Вера прикрыла глаза, но дорожка лунного света не исчезла. По ней, ступая будто по воздуху, шел дед Илья. Его рубаха светилась дивным, неземным сиянием. И свет этот шел откуда-то сверху. Она увидела высоко над дедушкиной головой образ Богородицы – тот самый, что был в их доме в красном углу. Родные глаза деда лучились любовью и добротой. Вера потянулась к нему всем существом, когда позади раздался пронзительный крик. Она оглянулась. На противоположном бережке ручья стоял ее сын и, вытянув худую шейку, отчаянно кричал: «Ма-ам-ка-а-а!» Почему-то не удивило, что сын маленький, а не взрослый уже отец двоих детей. И это пронзительное «мамка», вдруг, задело глубоко внутри за какую-то, казалось, отболевшую струну, заставило встрепенуться, почувствовать боль. Губы едва прошептали: «Господи! Спаси и помилуй…»
Дед Илья накинул на ее плечи пальто с воротником и тихонечко подтолкнул к ручью. Вода в ручье казалась парным молоком. А мягкая ткань пальто ласково согревала не только снаружи, но и изнутри. Тепло наполняло каждую клеточку тела незнакомой негой, блаженством… Сын все звал, а она шла на его голос, ступая босыми ногами по тропе, освещенной ярким белым светом.
***
Свекровь проснулась от стылого воздуха избы, от рева мычащей в хлеве коровы:
– Степка! Вы каку холеру еще спите? Чтоб вам повылазило!
Степан вздрогнул от крика матери. В следующее мгновение его окатило холодным потом. «Вера!» Непослушными руками натянул ватник.
– Ты куда, охальник, голопятым-то? – Голос матери догнал его во дворе.
Снег оглушительно громко хрустел под ногами. Степан еще надеялся, что Вера как-то выбралась за ночь из бани. Но положенный на место засов входной двери не оставил надежды…
Дрожащей рукой откинул щеколду и толкнул скрипучую дверь. Оставленная в кадке вода бугрилась замерзшим белесым льдом. Сквозь узорчатое от мороза окно пробивались лучи январского солнца. Жена лежала на спине, седеющие волосы рассыпались по полку, обрамляя ее голову. Степан нерешительно шагнул и остановился… Лицо Веры было безмятежно-спокойным. Ровное неслышное дыхание чуть приподнимало и опускало грудь. Нежный румянец разлился по щекам. Не веря глазам, Степан опустился на колени, уронил голову на лавку и зашелся в рыданиях. Вера приподнялась, сонно оглядываясь вокруг, опустила ноги с полка.
– Прости! Вера! Прости-и-и! – бился у ее ног Степан.
Она молча гладила его вихрастую смоляную голову. В хлеву призывно гудела некормленая корова.
– Пойдем, Степа. Пойдем домой.
Степан стянул с себя ватную телогрейку и накинул на плечи жены, придерживая ее обеими руками. Так они и шли через двор. За окнами маячили лица свекрови и золовок.
– Ой, че наделал-то, холера! Че натворил! – причитала старуха, – Вера, ты прости его! Его ж посадят! Пощади-и-и…
Вера устало поправила волосы и опустилась на табурет:
– Не скажу. И вы сыну не говорите. Он должен сегодня приехать...
Золовки растирали настойкой Верины руки и спину, шептались между собой: «Блаженная…» Свекровь лила из чугунка нагретую воду на Верины ноги. «Зачем? – Думала та, – мне же не холодно». Она подняла глаза. Над обеденным столом в восточном углу темнела икона. Богородица скорбно и печально, но в то же время трепетно и нежно склонилась над Своим Сыном. Знакомое тепло разлилось за грудиной:
– Матушка Богородица, спасибо, родная…
(Картинка из интернета)