Вчера я весь день возился с балконными рамами, а вечером начитался журнала «Вокруг света»… И вот сегодня утром проснулся и долго лежу в кровати под впечатлением этих двух событий в моей будничной жизни. От возни с двумя тяжеленными рамами ноют руки и плечи. А что делать? Пошла нынче мода на балконные рамы…
Что это я вчера читал перед сном в журнале? Ах, да… про НЛО – неопознанные летающие объекты. Ну и дела сейчас пошли: по телевидению больных лечат, экстрасенсы бандитов заочно ловят, со снежным человеком почти за руку здороваются, инопланетяне баб наших к себе в шары огненные приглашают… Сказать, чудеса пошли – всё равно что ничего не сказать. Какие там чудеса? Умора одна – и только. Чудеса, конечно, есть, спору нет. Но вот чтобы сразу вдруг нахлынули на нас, в нашем отечестве… как-то сомнительно всё это. Взять хотя бы эти энэло. Ну ладно, иные миры, цивилизации и прочее. Согласен, может быть, чем чёрт не шутит. Но почему эти сверхцивилизованные инопланетяне появляются у нас только в малолюдных местах, почему, если у них есть возможность передавать и читать мысли на расстоянии, не передадут они свои мысли какому-нибудь, скажем, учёному, академику, не говоря уже о главе нашего или иного государства Земли, и почему, наконец, видят их всё больше то пастухи, то школьники, а вот чтобы встретились они человеку, как бы это попроще сказать, ну хотя бы отличающему вертолёт от велосипеда, – такого я что-то не читал?.. А там, кто его знает, всё может случиться «под сиянием лунным»… Да что там энэло! В жизни нашей повседневной и то такое иной раз приключится, что чёрта с два объяснить сможешь приключившееся. Вот, к примеру, встречаю я на прошлой неделе возле соседнего дома знакомого своего, Веньку Шорина. Он обычно всегда улыбчивый, разговорчивый, одним словом, не хмурый мужик. А тут, вижу, лицо у него посерело, осунулось, глаза тусклые, шляпа примята, ну… как будто жена из дому ушла к другому. «Что с тобой? – спрашиваю. – Болеешь или в семье нелады?» «Да нет, не болею, и с семьёй всё нормально… Судили меня… три года, условно», – говорит он. Знаете, я всего мог ожидать, только не такого. Веньку Шорина – и чтоб судили… Вытаращил я на него глаза и сказать ничего не могу. Потом чуть опомнился, за руку его да – к себе домой, в квартиру. Вынимаю из холодильника недопитую на прошлых октябрьских праздниках бутылку «Русской». Дерябнули мы с ним по рюмке… Тут он разговорился и, хотите – верьте, хотите – нет, поведал мне такую вот историю.
«Когда я после пятилетних мытарств с семьёй по квартирам летом восемьдесят шестого получил в новом микрорайоне кооперативную квартиру, то сразу же решил сменить место работы: кирпичный завод – не такое предприятие в нашем городе, где можно в цехе долго работать. Вернее, работать-то можно, но зачем, если платят – от жилетки рукава, а работы – уйма. Да к тому же и до завода добираться из нового микрорайона через весь город – дело хлопотное. Раньше жил рядом с заводом, потому кое-как терпел, а теперь зачем терпеть? На путёвую работу можно, конечно, и далеко ездить, а на хреновую – овчинка выделки не стоит… Куда б его, думаю, пойти на работу, поближе к дому чтоб была? Толком поискать некогда, сам понимаешь, новая квартира – новые заботы, всё впопыхах, бегом. В новом микрорайоне – одни коробки жилых домов, а предприятий, организаций – никаких. Где искать работу? И вдруг в конце июня спешу однажды из магазина домой, глядь, а на теплопункте, возле детсадика, над входной дверью, вижу, – вывеска какая-то в рамке под стеклом, на солнце поблёскивает. Подхожу ближе, читаю: «Областная базовая лаборатория «Метростан». Что за чертовщина, размышляю, где тут метро взяться в нашем городе, в новом районе, где новостройка да пески одни? Может, под теплопунктом этим роют метро? Дай, думаю, зайду, разузнаю, что гадать у двери. Открываю дверь, захожу – тишина гробовая, как в склепе, ни звука, ни ползвука. Поднимаюсь на второй этаж: кругом чисто, всё окрашено, прилично, стало быть. И нигде на метро никакого намёка. Смотрю, в углу, справа по коридору, – дверь открыта. Подхожу к двери, вижу: в глубине комнаты, у окна, за письменным столом сидит пожилой мужчина – худощав, аккуратно подстрижен и выбрит, в летней тенниске, словом, настоящий нашенский чиновник на службе в летнее время.
– Здравствуйте! – говорю. – Вы, наверно, начальник лаборатории?
– Да, начальник, – отвечает мужчина, очевидно, судя по его улыбке, удивляясь тому, что кто-то мог засомневаться в том, что он начальник. Я представился и спросил насчёт работы, а также чем занимается его «Метростан».
– Областная базовая лаборатория стандартизации и метрологии предприятия «Теплоэнерго». Чем занимаемся, можно судить по названию… Могу предложить место мастера на участке ремонта, тут рядом, в тринадцатом теплопункте. Хотите, можете пройти туда, посмотреть… я позвоню ребятам… Слесари там, конечно, – палец в рот не клади, но… ничего страшного, работать можно.
Лучше один раз увидеть, чем сто раз услышать. И я пошёл на тринадцатый теплопункт… Это было, действительно, рядом, метрах в двухстах, через дорогу, за магазином. Не один десяток раз приходилось тут проходить, но я никогда не обращал внимания ни на этот теплопункт – двухэтажную бетонную коробку с жёлтыми полосами на дверях, ни на вывеску с золотистой надписью на красном фоне над его входной дверью. Теперь же, подойдя к голубой железной двери, прочитал вывеску: «Областная базовая лаборатория «Метростан». Сектор по ремонту средств измерений.» «О Боже! – подумалось мне. – По этой надписи можно предположить, что здесь – филиал научно-исследовательского института…» От внезапного порыва ветра железная дверь с грохотом закрылась за мной, поддав меня под зад, так что я не вошёл, а вскочил куда-то в потёмки. Впереди откуда-то пробивался свет и освещал справа надо мной маршевый проход. Как и в теплопункте, где я только что беседовал с начальником, здесь стояла сплошная густая тишина… Поднявшись наверх, увидел прямо перед собой белую дверь с табличкой под стеклом: как и на вывеске у входа, надпись золотыми буквами на красном фоне – «Приборы температуры и расхода». Я хотел было уже открыть эту дверь, как она вдруг сама медленно отворилась, и в дверном проёме предо мной предстал мужчина лет сорока в тёмных брюках и лёгкой спецовочной куртке. Мужчина был, образно говоря, красавец хоть куда, как будто только что сошёл с картины Репина «Запорожцы…»: волосы – чёрные, как у цыгана, глаза – такие же, лицо – шире головы, оно так и просилось, чтоб назвать его «физия»; большущий живот нависал над, казалось, трещавшим тонким ремешком; короткая, могучая шея на широченных плечах, распиравших куртку, руки слегка расставлены и согнуты в локтях – словом, ни дать ни взять – богатырь, настоящий тебе татарский Челубей собственной персоной. «Вот это да-а… видел слесарей-киповцев, а такого вижу впервые», – промелькнуло у меня в голове, но вслух я сказал:
– Ну как тут… работать можно?
Мужчина в куртке сделал шаг ко мне, прикрывая за собой дверь, быстрым взглядом окинул меня с ног до головы и, неторопливо подтягивая руками за пояс штаны, ответил:
– Можно… вполне можно.
Мы познакомились. Он назвался Гошей, слесарем по ремонту приборов температуры и расхода. Имя мне показалось несколько странным для взрослого мужчины, потому я спросил:
– А по отчеству как ?
– Просто – Гоша. Меня все так зовут.
«Ну, Гоша, так Гоша», – подумал я про себя, тем более, что имя это как бы придавало его весьма внушительной фигуре смиренность и миролюбие… Гоша повёл меня знакомить с участком. Через раскрытую дверь с табличкой «Приборы давления» мы вошли в большую, светлую комнату с широкими окнами с двух сторон. За двумя белыми столами с грузопоршневыми манометрами, которые в обиходе киповцы называют просто «прессы», сидели двое: за одним столом – парень, годов двадцати четырёх, за другим – девушка, лет двадцати. Парня звали Стёпа, девушку – Света. У Стёпы был, как я заметил, хоть он и сидел, приличный рост, потому что ноги его не умещались под столом. Ещё бросились мне в глаза Стёпины руки, похожие на совковые лопаты – «грабарки», – такими руками запросто можно быку голову оторвать… Света, девица в светлых модных штанах, сидела боком к прессу с безразличным видом и, покусывая свои свежеокрашенные губы, как бы показывала, что и пресс, и всё в этой комнате ей так надоели.
– Это наша будущая студентка-одесситка… Скоро поедет поступать в институт, – сказал Гоша, показывая на Свету.
В тот же день начальник лаборатории, у которого были странная для наших мест фамилия – Мусони, а имя и отчество – обыкновенные, нашенские, Виктор Павлович, подписал мне заявление о приёме на работу…
Августовское солнце щедро опаляло тёмно-зелёные листья молоденьких берёзок вдоль тротуаров, на перилах балконов девятиэтажек мирно ворковали голуби, возле магазина и напротив него, на песчаном пустыре, заросшем бурьяном, уже вовсю торговали с машин херсонскими арбузами, когда мы с Виктором Павловичем, моим новым начальником, в понедельник утром пришли на тринадцатый теплопункт.
– Здравствуйте! Вот вам новый мастер. Прошу любить и жаловать, – представил меня начальник коллективу ремонтного участка. А коллектив, как и в первое моё знакомство с ним, – Стёпа и Света во главе с Гошей – был весь в сборе. Гоша стоял у распахнутого настежь окна и, заложив руки в карманы куртки, отчего спецовочное хэбэ плотно обтягивало его квадратную талию, вдыхал утреннюю свежесть. Стёпа сидел на углу лабораторного стола и, одной ногой опершись о пол, а другой чуть-чуть покачивая, неторопливо беседовал со Светой, наклонившись к ней. Света, сидя на стуле за другим лабораторным столом и громко хихикая, не спеша подкрашивала губы лиловым стержнем помады, посматривая в маленькое зеркальце, приставленное к стопке дисковых грузов на столе рядом с прессом. На слова Виктора Павловича члены коллектива, не меняя позы, процедили «Здрасте…»
– Гроб! Что у тебя за привычка дурная – сидеть верхом на столе! – закричал Виктор Павлович. – А ты, красавица, нашла чем заниматься на работе! Бессовестные! Лясы тут тачаете?
– Нельзя и губы уже подкрасить. Я, можно сказать, студентка-одесситка… последние дни у вас отрабатываю, а Вы на меня кричите, – притворно дуя губки, сказала Света.
– Вы мне не командир, и нечего здесь орать! – ответил на замечание начальника Стёпа, но со стола однако же встал и, расхаживая взад-вперёд по комнате, возмущённо продолжал:
– Хватит с меня армии! Там командирских криков наслушался вдоволь. А тут, слава Богу, не армия!
– Что ты заладил – армия, не армия! Почему не работаешь? – снова закричал Виктор Павлович.
– А я месячный план выполнил!
– План сделал, говоришь? А как ты его сделал? Вы всё подряд гоните по третьей группе сложности ремонта. Я вот заставлю мастера следить, как вы ремонтируете, по какой группе, тогда посмотрю, что запоёте!
– По третьей группе? Я вот Вам покажу сейчас группу! Для Вас только метрологи Ваши – работники, а мы – лодыри! – завопил Стёпа, мечась вокруг стола и шаря по лежащим на нём манометрам. Отыскав, наконец, что ему нужно, он схватил один манометр со слегка поржавевшим снаружи корпусом, подбежал к Виктору Павловичу и, тыча манометром ему в лицо, злобно затараторил:
– По какой группе этот ржавый манометр записывать, по какой?
– Пойдём от этих бешеных в другую комнату! – сказал мне Виктор Павлович и вышел в коридор.
Так попал я в эту суматоху…
И вот работаю я, значит, в этой, так сказать, тихой суматохе по второму году, а в мыслях нет-нет да и промелькнёт: чёрт меня дёрнул окунуться в это болото! Но болото это – поблизости от моего дома: не надо таскаться каждый день по автобусам. Как-нибудь уж, думаю, буду терпеть, раз так вышло.
Работаем мы, значит, работаем… А работа у моих слесарей была – временами от безделья с ума можно было спятить. Особенно Гоше… В зимнее время с утра, когда за окнами, бывало, ещё сумерки, Гоша ни в своей комнате, ни в комнате «Приборы давления» не даёт ни кому включать свет.
– Что мы будем сидеть, как в аквариуме! – говорил Гоша, хотя всем ясно было, что он не хотел, чтобы из окон жилых домов видно было безделье на нашем участке, который именовался у нас сектором, а состоял из двух слесарей плюс я (Света за деньги родителей поступила в институт).
Гоша расхаживал в потёмках, вдыхая морозный воздух у раскрытого настежь окна, и скучающим взглядом шарил по ещё освещённым кое-где окнам домов напротив нашего теплопункта, высматривая за ними полуобнажённые руки и прилегающие к ним части женского тела хлопотавших на кухне хозяек. Иной раз глаза его вспыхивали похотливым пламенем, по лицу проплывала блуждающая сальная улыбка, и Гоша, переступая ногами, как застоявшийся жеребец, ронял в раскрытое окно:
– Вон, вон она! Ишь ты, моя дорогая… грудки – в халатике не вмещаются…
Часам к десяти, закончив основательный обзор окон с мелькавшей в них женской архитектурой и до хрипоты наговорившись со Стёпой на разные житейские темы, Гоша начинал скучать и слоняться из угла в угол с хмурым челом. Внезапно вошедший человек, увидев Гошу с таким задумчивым видом, мог подумать, что тот решает в уме какую-то закавыку по ремонту расходомера. На самом же деле Гоша перебирал в уме, чем бы ему ещё заняться, как скоротать время до обеденного перерыва. Но скучать ему долго не приходилось: в его арсенале было много разных забав, поскольку в этом деле он был большой мастак и по части «убивания» рабочего времени стаж практический имел солидный… Вот, тихонько похохатывая, он говорит:
– Стёпа, неси кусок хлеба!
Берёт Гоша хлеб, подходит к шкафу, достаёт банку с денатуратом и щедро поливает им кусок хлеба, затем направляется к окну и швыряет хлеб на улицу. Тотчас к куску хлеба слетаются голуби и начинают вовсю клевать хмельную приманку. Минута-другая – и вот уже птицы заволновались, засуетились, шарахаются из стороны в сторону, ошалело вертят головами, дрыгают ногами и спотыкаются на ровном месте. А на втором этаже теплопункта красуется в окне расплывшаяся в довольной улыбке Гошина физия… Летом Гоша забавлялся по-иному: из окна обливал водой прохожих. Но самой любимой его забавой в любую пору года было засовывание всяких железок в сумку случайного посетителя участка: пока тот что-то выяснял у нас, Гоша запихивал ему в сумку, скажем, бракованный ржавый манометр, а потом, после ухода посетителя, целый день хохотал, приговаривая:
– Надо было потяжелее что-нибудь подбросить…
Чтобы не усложнять отношений с этими бездельниками, я старался смотреть на их затеи сквозь пальцы. Они это, очевидно, восприняли за мою слабость: стали попивать на работе и даже мне однажды стакан поднесли, от коего я сразу же наотрез отказался. Это им не понравилось, хотя вслух мне ничего не говорили… Дальше – больше: то один, то другой на работу по целой неделе не выходят, справок никаких не предоставляют, прихворнули, мол, – и всё. Окольным путём узнаю, что у них в это время были очередные запои. Как мне быть в этой ситуации? За работу ведь с меня спрашивают… Поговорил раз-другой на эту тему с Виктором Павловичем. Как ни странно, это его ничуть не удивило, потому как, по его словам, за моими слесарями такое наблюдалось и раньше, но мне он об этом не хотел говорить, чтоб я, дескать, от работы этой не отказался.
– Так что ж мне делать с ними? – спрашиваю у своего шефа.
– А я почём знаю? Ты ж там мастер – вот и разбирайся! – подвёл итог нашей беседе Виктор Павлович. Вот те на, думаю…
Но больше всего меня удивило то, что этот мой разговор с шефом дошёл до моих слесарей. Каким образом? Говорили мы с ним вдвоём, так что только Всевышний мог слышать нашу беседу… И задумали мои хлопцы избавиться от меня. А как это сделать, когда я, как говорится, ни в чём противозаконном не замешан: на работе не пью, махинациями не занимаюсь, ни с кем не скандалю? Но… так уж устроен человек: чтобы сделать доброе дело, ему нужно голову хорошенько поломать, а вот для злого дела – ума большого не надо.
Формальным поводом послужила моя иной раз критика в адрес нашей… правящей компартии. Это дошло до моего шефа, то есть хлопцы мои, попросту говоря, «заложили» меня. Он перепугался. И было от чего: дойдёт до начальства – скажут, развёл, мол, у себя в «Метростане» антипартийщину. «Надо убрать этого мастера. Ну его к чёрту!» – решил шеф и посоветовал моим слесарям воспользоваться недавно вышедшим положением о бригадах, пользуясь которым, они могли поставить вопрос о недоверии мне. Так они и сделали: собрали собрание, позвали шефа, уселись за стол и давай меня чихвостить.
– Твои выпады против партии не делают тебе чести в наших глазах! – говорил мне Гоша. Стёпа и шеф поддакивали ему. Что мне было им говорить?.. Мне припомнилось, как однажды, возмущаясь недавними тбилисскими событиями, я сказал своим хлопцам-слесарям:
– Как можно бить людей, беременных женщин, сапёрными лопатками! Я бы… никогда не смог!
Гоша проговорил тогда:
– Смог бы… Я вот в ГДР служил… всякое бывало… Помните чешские события? – И в глазах его промелькнуло что-то металлическое, злобное…
А сейчас Гоша со Стёпой готовы были меня четвертовать. И я ненавидел их в эту минуту даже больше, чем тех фрицев, что убили моих отца и деда в сорок втором военном. Ненавидел, но виду не показывал. Не будь у меня семьи, детей, плюнул бы им меж глаз и ушёл, чтобы никогда больше не лицезреть эти мерзкие физии. Но ради детей я решил смириться со своей участью и пойти с дьяволом на мировую. Я признал свою неправоту и даже попросил у «бригады» прощения. Но дьявол был непримирим и жаждал крови… Словом, мне пришлось уйти по добру по здорову, пока, как говорится, бока не намяли. А перепуганная администрация, узнав об этом инциденте, несказанно обрадовалась, когда я принёс в отдел кадров заявление об увольнении: ещё бы! так легко избавились от смутьяна…
На этом дело бы и закончилось, если б чёрт меня не попутал… Возвращаюсь я из отдела кадров. В кармане «Трудовая книжка» с записью «Уволен по собственному желанию…» Иду мимо тринадцатого теплопункта. Дай, думаю, зайду, попрощаюсь со своими обормотами. Открываю железную дверь, поднимаюсь по лестничному маршу на второй этаж. Слышу из комнаты «Приборы давления» забористый хохот. Заглядываю туда. Вижу у раскрытого окна две выпяченные солидные задницы: это бывшие мои слесари, опершись животами о подоконник и выглядывая из окна, провожают глазами проходящих внизу женщин, обмениваются сальными словцами и дружно хохочут. И тут меня словно волна горячая подхватила, кровь в виски шибанула. Ах вы, гады проклятые, думаю, сейчас вы у меня захохочете, заржёте! Тихонько иду в комнату «Электрические приборы», беру в столе ключи и коробку спичек, спускаюсь на первый этаж, открываю кладовку и выношу оттуда две канистры: двенадцатилитровую – с ацетоном и десятилитровую – с бензином. Открываю канистры, бесшумно несу их на второй этаж и начинаю поливать сначала ацетоном, потом бензином где попало – между комнатами «Расходомерная» и «Приборы давления», по лестничному маршу. Спускаюсь вниз и выливаю остатки огненной смеси возле кладовки. Глаза режут ацетоно-бензиновые пары, в горле першит, вот-вот голова закружится. Выскакиваю на улицу, раскрытую дверь придерживаю ногой, достаю из кармана спички – чирк… Клубок пламени рванул дверь, так что она с грохотом закрылась. Замыкаю дверь ключом, ключ швыряю в траву у дома напротив теплопункта. Обхожу теплопункт с другой стороны и, став поодаль, смотрю на распахнутое окно. Хохочущих слесарей там уже не видно. Из окна валит густой дым и слышатся крики. И вот в раскрытое окно метнулись сразу две фигуры – Гоша и Стёпа – и… застряли в проёме. С перекошенными от страха физиями, отталкивая друг друга руками и ногами, они, наконец, вывалились из окна одновременно. Под окном возле теплопункта стоял чей-то мотоцикл. Стёпа благополучно приземлился рядом с ним, потому как тут же вскочил на ноги. Гоше с его опасной тучностью пришлось бы гораздо труднее в данной ситуации, но его спас именно этот мотоцикл: он упал на сиденье, как куль с гнильём, мотоцикл охнул, но спружинил Гошино паденье…
Потом был суд. Мне «горела» тюряга, но, учитывая моих двоих малолетних детей, а также моё душевное состояние в момент совершения преступления, мне дали «три года условно»…
Вот работаю сейчас в одном учреждении. Там в кабинете приклеен к шкафу цветной листок-календарь. На листке внизу – собственно календарь, а вверху – картинка: две девушки в купальниках этак грациозно бегут вдоль моря, по воде у самого берега, и одна из них держит в руке поводья бегущей рядом с ними лошади. Коричневая лошадка, загорелые девушки – на фоне морской бирюзы. Символическая картинка в год Лошади… Так я вот иной раз смотрю на эту картинку и думаю: какая всё-таки загадка это чудо природы – человек, какое подчас совершенство в стройности тела, в линиях его форм. Смотришь и чувствуешь, как растёт в тебе глубокая уверенность, что творил его Небесный Зодчий силой своей великой одухотворённости. Какая красота, какая гармония тела! И вдруг… вспомнишь: какая порой таится в этой внешней красоте чёрствая и даже подлая душа человеческая. И невольно возникнет сомнение: да этот ли Зодчий творил такую красоту?..»
Наслушался я Венькиной житейской истории со всякими его чудными рассуждениями – аж в голове туман пошёл. Сам не рад, что затронул его да ещё и в квартиру привёл. Разлил я по рюмкам остаток водки в бутылке. Давай, говорю, допьём за то, что ещё легко отделался… три года условно… мог бы запросто схлопотать лет пять, а то и все десять лагерного режима… Пошёл Венька, а я из окна провожал его взглядом. М-да, думаю, ну и дела…
Так что, какие там загадки энэло, когда промеж нас самих, особей о двух ногах, сплошные тайны бродят, и сам дьявол их не разгадает, не распутает… Э-эх-ма… что-то я сегодня залежался в кровати, раздумался. Пора вставать да с рамами заканчивать, а то зима на носу: как задует на балконе, так будет мне тогда от жены энэло…