Не знаю, как у других, а у меня время от времени возникает чувство, что в данном конкретном месте я доживаю последние месяцы, недели, дни... Начинается все с того, что я неосознанно прибираю вещи, которые мне дороги и лишиться которых мне не хотелось бы ни при каких обстоятельствах. Вот сижу, бывало, за письменным столом, верчу в руках ручку и думаю - надо ручку в футляр положить, все-таки подарок... Просто так. Ни с того ни с сего. И все. С этого момента можно начинать отсчет времени до отъезда.
Через какое-то время взгляд падает на подоконник, заваленный исписанными листами, я подхожу, беру пару листков, гляжу в них, понимаю что шелуха… И они летят в мусорную корзину. Все. Почти все. Остается из вороха бумаг лишь пара-тройка, исписанных убористым почерком, в которых я вижу что-то, что имеет скромное отношение к вечности…
Путешествовать надо налегке…
Люди. С теми, кто дорог, я заблаговременно начинаю прощаться. Гляжу на них подолгу, стараясь запомнить их лица, слушаю голос, заучиваю характерные слова. Отдаляюсь мягко, чтобы им не было больно потом… Остальные престают играть роли в моей жизни. Они словно сходят со сцены, и продолжают жить там за кулисами своей обычной жизнью, но я этого уже не вижу.
Места… Замечаю, что в некоторых местах мне становится особенно тоскливо. Это «репетиция»… Место нельзя забрать с собой. Место останется здесь навсегда. И лишь его отголосок будет бесконечно бродить в темноте моего подсознания, изредка вырываясь наружу и заставляя меня думать, что можно было бы остаться в этом прекрасном лесу или на берегу этой волшебной реки, остаться навсегда. И тогда не пришлось бы сейчас так отчаянно вспоминать запах осенней прелой листвы, какого больше не встретишь нигде или неповторимое мерцание серебристой лунной дорожки на черной воде. Это напрасная боль. Ибо, останься я, та же тоска, словно ржавчина, разъедала бы душу, но уже по местам, которых я никогда не увижу…
Я приехал в Нью-Йорк пять лет назад из маленькой европейской деревушки, как надеялся - за удачей. Город поразил меня своим размахом и потенциальными возможностями, манившими предприимчивого, творческого человека. Я искал свободы. Я искал место, откуда можно взлететь, раскинув широкие крыла.
Стоя в огромном зале Центрального вокзала Нью-Йорка я вдруг почувствовал себя на дне муравейника. Жажда движения вверх стремительно понесла меня в город, где я задержался на долгих пять лет.
Первое время я, словно человек, бежавший в невысокую гору, был полон сил, и вершина манила меня своей досягаемостью. Я обживал крошечную комнатку на западной 23-й улице , в которой на стенах были расклеены картинки в одному мне понятной последовательности, а по столу, полу, дивану, подоконнику были разложены книги, наброски, напечатанные листы, карандаши и все это вперемежку с предметами бытового назначения, таких, как расческа или галстук… В творческом порыве я переставал следить за местонахождением вещей в своем жилище. Вещи попадали мне в руки сами, как только я испытывал в них потребность, но до этого мгновения, я и понятия не имел, где они.
Днем я метался по городу, улаживая дела, после обеда в маленькой закусочной шел домой, где выпив бутылочку хорошего пива, засыпал в кресле или на диване с рукописью или книгой в руке. Просыпался ближе к вечеру, приводил себя в порядок и шел в кофейню на углу, за парой чашек ароматного каппучино… Какое-то время я сидел там за самым дальним столиком у окна, смакуя напиток и наслаждаясь тем, как кипучий город погружается в ночную жизнь – сгущаются сумерки, зажигаются огни, меняется характер движения людей и предметов, воздух приобретает особый цвет. Получив эстетическое удовольствие от созерцания мира, я возвращался к себе и мог работать почти до рассвета. Потом спал пару часов, и вся карусель начиналась сначала.
К концу четвертого года моего пребывания в Нью-Йорке такая насыщенная жизнь стала приносить свои плоды. Успех пришел и сжал меня в своих душных объятиях. Я, как путник преодолевший середину горного пути, начал ощущать усталость и нехватку воздуха, даже не смотря на более просторное жилище, в которое я перебрался. Этот гигантский многонациональный мегаполис отнимал у меня столько сил, что я не мог радоваться достигнутым результатам, а только с напряжением думал о том, сколько пути мне еще предстояло пройти…
Хмурым апрельским вечером, собираясь по обыкновению в кофейню, я уронил стопку книг с подоконника. Собирая их в спешке, я вдруг наткнулся на связку старых писем. Это были письма от отца. Мама отдала их мне перед смертью, но я так и не решился их прочесть. Возил с собой как память о маме. Я подержал их с минуту в руках, и затем сунул в чемодан.
Угнездившись за своим любимым столиком, я впал в глубокие раздумья о том, что, быть может, хватит уже бежать от себя и пора прочесть эти треклятые письма. Я поймал себя на мысли, что боюсь… Боюсь, что после прочтения их моя жизнь изменится необратимо. Я не знал в худшую или в лучшую сторону, но и то и другое одинаково тревожило меня. Я не хотел ничего менять.
- Можно мне сесть за ваш столик?
Я вздрогнул и поднял глаза. Возле меня в нерешительности стояла озябшая девушка, обнимая ладонями горячую кружку.
- Все столики заняты. Только вы один.
Я огляделся. Действительно – сегодня здесь было на редкость людно. Я кивнул.
- Конечно.
Девушка обрадовалась.
- Меня зовут Саша.
- Александра? Красивое имя.
- Нет, Саша. Саша Бадлевски.
- Майкл, - представился я, - Майкл Уокман.
Я ждал, что сейчас она скажет, что большая моя поклонница, что прочитала все мои книги и попросит у меня автограф. Но она сказала:
- А я решила, что вы русский.
- Это из-за моего акцента? – спросил я.
- Нет. У вас глаза… будто вы потеряли что-то… что-то очень важное… без чего жизнь не имеет смысла…
Как часто можно встретить кого-то, кто читает твою душу, как открытую книгу? Со мной это случилось впервые. Что с этим делать я не знал.
Следующим вечером мы уже уютно болтали за этим столиком о мире и искусстве в нем. И следующим… И следующим… Человек прорастает в тебя незаметно, по миллиметру в день. И когда ты, наконец, осознаешь, что крепко связан, сшит с ним, тысячею стальных нитей, становится ясно, что рвать эти нити будет безумно больно.
В день, когда мой роман о «блуждающем» озере вышел в печать я пригласил Сашу к себе.
Приглашение получилось спонтанным, день был суетной и я не успел ничего убрать, поэтому весь мой творческий беспорядок предстал перед Сашей во всем своем великолепии.
- Знаешь, - сказала она весело, - я именно так себе все и представляла. Из Хаоса рождается Вселенная.
- Скажешь тоже, - смутился я.
- Где у тебя бокалы?
Мы сидели прямо на полу при свечах, пили мартини со льдом и спорили о теории квантовой многомерности пространств и вероятности жизни после смерти. Я, наверное, слегка перебрал, потому, что наклонился вдруг и поцеловал ее в губы…
Это лето в Нью-Йорке стало для меня особенным. Я полюбил Центральный парк, в котором мы часто гуляли с Сашей. Оценил по достоинству его рукотворную красоту. И, когда впервые посреди веселого летнего дня на меня нахлынула волна грусти, сердце вдруг замерло на мгновенье от ужаса… затем снова все стало как обычно.
Осень принесла с собой дожди, творческий кризис, а, следовательно, и депрессию. У Саши что-то там не ладилось на работе, но меня целиком поглотило собственное ощущение нехватки эмоций, впечатлений, напрягала пустота и застойность прилично устроенной жизни.
Однажды я застал Сашу в слезах.
- Что случилось? – спросил я и обнял ее.
Она положила мне голову на плечо и сказала.
- Я буду по тебе скучать. Я буду очень сильно по тебе скучать…
Я погладил ее по спине и спросил:
- Разве мы расстаемся?
Она притихла, глотая слезы, но не сказала больше ни слова.
Вскоре жизнь пошла своим чередом, только Саша была чуть менее весела, чем обычно и я чувствовал себя чуть более виноватым. К Рождеству у меня возникла необходимость выехать в Санкт-Петербург. Я объявил, что решено – мы едем вместе. Даже не обсуждается. Я не хотел остаться в праздники без нее.
В день отъезда я проснулся рано от того, что половина кровати, на которой спала Саша, была холодна. Я поднялся и прошел на кухню – Саши там не было. Я позвал, ее, но не услышал ответа. Ее нигде не было. Целый день.
Я обзвонил больницы, полицию… другие инстанции… Нигде не было никаких сведений о девушке по имени Саша Бадлевски. Я вернул билеты. Я отчаянно пытался понять, что же произошло. Но мой разум не находил ответа. Только кошмарные сны наводнили мои ночи. В этих снах я все время спасал Сашу от кого-то, но всякий раз она погибала, и я просыпался в поту…
Я ждал еще четыре месяца. Долгих, томительных четыре месяца…
Единственный текст, к которому я смог прикоснуться за это время – это были письма отца.
«Знаешь, сынок, что самое трудное в жизни? Это понять то, что ты не нужен человеку, без которого твоя жизнь не имеет цвета, света, запаха… Не просто понять, а продолжать с этим жить дальше…»
Стоя на пороге, я окинул прощальным взглядом опустевшую квартиру и дал себе зарок – больше никогда… И вышел к лифтам…
(возможно продолжение)