О, я только покинул К.С., а уже мечтал о встрече. Несчастный счастливый глупец. Эта дорога вела в никуда и только с виду была заасфальтирована. Я бредил. Причем, в письменном виде. И еще смел ей это передать. В день первого настоящего свидания с женщиной.
Его я не планировал: попросил у Михаила Дмитриевича, отца своего, одну из картин, которые он делал на продажу десятками; проявил отснятую пленку, вставил отобранные два снимка в рамы, захватил с собой любовную чепуху на бумаге, позвонил К.С. и договорился о встрече. И все стихийно. И все-таки я не планировал. Послал маму прежде узнать, «где эта улица, где этот дом». И не планировал все-таки.
Стою у домофона. Набираю «пятьдесят один» – номер квартиры. Гудит, не отвечает. У меня в руках тяжелый пакет с картиной. Набираю опять – гудки и никакого ответа. На душе праздник! Лишний раз побывал у дома любимой. Ну и что, если от него разит нечистотами, дворника надо поругать. А я был готов обнимать эти стены. Повторяю набор. Ничего. А мне хорошо! Буду ходить сюда несколько раз. Лишний раз можно будет заглянуть. Начинаю топтаться на месте, и даже розовые очки начинают сереть, чернеть, в сознание стучится действительность. Но неохотно. Мозг спит. А мне хорошо. Уже ко мне подходят, интересуются:
– Дяденька, дяденька, а почему Вы так ходите? У Вас ножка болит? – ребенок лет четырех.
– Девочка, хочешь, я дам тебе жвачку?
Я отдал две подушечки – драже «Дирола». Девочка, довольная, убежала.
«Много ли ей надо для счастья? – подумал я. – А мне сейчас и того меньше, стоять тут на пороге и который раз набирать «пять и один». Я прямо с остервенением готов был облепить домофонную панель прикосновением.
– Гражданин, Вы политикой интересуетесь?
– Я беспартийный.
– Это совершенно для нас без последствий, – передо мной стоял такой же очкарик, как и я сам. Сыпал словами, как спелым горохом. – Представляете, именно мнение не состоящих в партии для нас особенно важно. Вы не могли бы ответить на несколько вопросов? – Человек копался в листах, явно желая занять меня надолго.
– Не мог бы. Я тороплюсь.
– Вы стоите здесь уже десять минут.
– Я тороплюсь медленно. Но я тороплюсь, – выдавил я веско. – Чтобы успеть.
– Куда?
– На внеочередное заседание пленума государственной думы РБ по вопросам проведения мероприятий в сфере обеспечения населения предметами первой необходимости в условиях введения режима чрезвычайного положения. – Я похлопал по сумке с картиной.
Очкарик даже замолчал от моей наглости. Потом как-то отрешенно:
– За кого Вы проголосуете на президентских выборах?
– Я не пойду на выборы.
– Если была бы возможность, за кого бы Вы не проголосовали: Чучувин, Молотков, Линейный… – из выдвиженцев от политических партий.
– Никого не знаю.
Тут появилось семейство А-ных во главе с Сергеем Семеновичем.
Очкарик опять за свое:
– Вы политикой интересуетесь?
Сергей Семенович был огромен. Вес его наверняка зашкаливал за две сотни, а в минуты благородного гнева Сергей Семенович раздувался, как воздушный шарик, и стремительно краснел. Его медленный недвусмысленный взгляд дал понять, насколько важно сейчас для неудавшегося интервьюера ретироваться в срочном порядке, иначе он сам долго не сможет быть в курсе важнейших мировых новостей. Молодой агитатор испарился мгновенно.
Мама К., Ирина Ивановна, женщина лет тридцати пяти, носила легкую джинсовую одежду, была блондинкой, а волосы взяты в гребень, современная оправа от очков придавала строгости.
(Видно, со зрением – это наследственное)
– Ты к К.? – улыбнулась она и сощурилась сквозь стекла.
Я подтвердил.
– Звонил ей?
Я кивнул.
– Проходи к нам. Должна прийти с минуты на минуту. Пока находится у репетитора.
В лифте семейная пара что-то обсуждала. Гнев Сергея Семеновича, очевидно, произошел от предмета этого обсуждения.
– Чтобы ноги его не было в моем доме! – погрозил Сергей Семенович в пространство. Извинительный взгляд его жены сказал, что слова эти относятся не ко мне. Ирина Ивановна что-то шепнула мужу, отчего он даже как-то смешался и пробурчал уже беззлобно: «Бывают же люди на свете!» Кроме того, часть негодования Сергея Семеновича уже растратилась на молодого человека во дворе. В конце концов, муж решил прогуляться и, едва зайдя в квартиру, снова вышел.
Ирина Ивановна, видно, не совсем была уверена в местоположении своей дочери, потому что, посадив меня в кресло для гостей, принялась обзванивать всех соседей:
– Не у вас К.? К ней мальчик пришел… Да, тот самый… Он, конечно, звонил и предупреждал, но ты же сама знаешь… Может быть, она у Левакиных? Сейчас, да… Я узнаю.
Пока происходили розыскные мероприятия моей любимой, я имел возможность рассмотреть комнату, где я находился.
Обычную обстановку описывать не буду, запомнилось обилие мелких фотографий на письменном столе – они отражали взросление К. от маленькой девочки с русыми волосами до почти уже уникальной особы с ее выбором носить волосы рыжего цвета. В этом «до» просматривалась та почти неуловимая черта самообожания наравне с детскостью, какая часто встречается у сильных, целеустремленных натур, меняясь и дивясь вместе с наблюдателем, завлекая и отвлекая его,
(Господи, да она совсем еще ребенок)
запутывая. Мне нравилась эта фотография, где ей лет пятнадцать. По ней я мог предположить, какой она будет в двадцать и даже двадцать пять лет. Какие-то черты стушуются, станут менее явными, какие-то – и отнюдь не всегда их назовешь женственными – оформятся более сильно. Например, нижняя челюсть станет чуть массивнее, но одновременно фаланги пальцев, которыми К.С. подпирает подбородок, станут чуть длиннее, в них можно будет уловить некоторое изящество. Жила моя первая любовь с братом Егором – мальчишкой лет восьми – зал был завален видеокассетами с мультфильмами. Я перекинулся с ним парой слов: показался мне настроенным доброжелательно, но, похоже, что брату надоели визитеры вроде меня, и он казался очень уж спокойным и рассудительным:
– Можете посмотреть телевизор, если желаете, – буднично предложил он.
– Нет, благодарю, – меня убивала эта его обыденность, – сейчас я не могу этим заниматься, не за тем пришел.
Не мог же я ему сказать, что едва сдерживаюсь, чтобы не закричать от неизъяснимого трепета при будущей встрече. Я пытался определить, в какое место будет помещена картина моего отца, которую мы прозвали «Аисты», но не видел свободного места: единственный возможный вариант – другая комната, где я еще не был, или кухня.
Тут вошла Ирина Ивановна.
– Что это у тебя? – спросила она, имея в виду мои пакеты.
– Подарки для К., – честно признался я.
– Господи, да зачем же ей столько! – всплеснула руками старшая А-на. – ты балуешь мою дочь! И так она много получила.
– Она Вам рассказывала?
– Никогда ничего не скрывает по этому поводу.
– О, я так пленен Вашей К.! Не знаю, что со мной! – потерянно сказал я. Я даже задрожал.
– Ну, что ты, Володя. Это нормальное явление. Скажи, за что ты любишь мою дочь?
– Не знаю… За ее особенный голос, волосы, руки, улыбку, – в запальчивости перечислял я.
Ирина Ивановна улыбнулась так, будто речь шла о ней самой. Повисла неловкая пауза, во время которой я смотрел на собственные ладони, как на чужие. Я решился нарушить молчание:
– Может быть, посмотрите, какой сюрприз я приготовил К., пока ее нет?
– Ах да, конечно!.. – сразу как-то оживилась женщина.
– Первым делом, самое главное, – я освобождал картину от ненужных покровов, – художественное произведение под названием «Аисты». Писана работа маслом. Вы можете видеть этих птиц готовящимися к полету, который, по замыслу автора, должен быть сонаправлен заходящему оранжевому солнцу.
– Сам нарисовал? – томно спросила Ирина Ивановна. – Смотри, Егор, какая картина! Мы повесим ее на кухне!
– Нет, мой отец. Я не умею обращаться с красками. А от меня две фотографии…
– Ну, это уж… – замялась мама К., когда увидела, как дочь оскалила зубы по-лошадиному, как раз на той смешной фотографии.
Я умолял взять обе.
– А другая хорошая, – сказала женщина. – Но раз уж ты так просишь, заберем обе!
Послышался шум в дверях. Вошла К.. Мы обменялись приветами.
– Ну, в какой комнате будете беседовать? – поинтересовалась Ирина Ивановна.
– Мы на кухне, – нашлась К. и сняла с левой ноги «след». (Мне.) – Пойдем пить чай! – и стянула с правой. Так, толком не переодевшись и надев домашние тапочки одним движением, девушка поплыла в кухню.
– Бери печенье, – предложила К.С. Заметив, что я лишь налил заварку по ее просьбе, К. покачала головой:
– Ты почему ничего не ешь? Я вот собираюсь пообедать, – она поставила разогревать макароны с котлетой. – А то ведь эти репетиторы столько занимают времени. Совсем режим не соблюдаю…
Я растерянно хлюпал свой чай, руки сильно дрожали.
– Так, может быть, будешь котлету? – Я готов был вечно наблюдать за ней, за этой спутницей советского служащего, только потому, что ее переворачивала девушка моей мечты.
– Спасибо большое, но я уже несколько дней почти не испытываю удовольствия от еды.
– Это почему же? – отключила конфорку К.С.
– Со мной такое впервые… Я ничего не могу делать, только думаю о тебе. Когда я пришел с выпускного вечера, то, проснувшись на другое утро, обнаружил какое-то фатальное безразличие ко всему. И только письмо к тебе привело меня к жизни. Голова моя была на удивление ясной и светлой.
Тут настала очередь К. С. удивляться. Она даже присела на стул.
– Я, конечно, очень… очень, – девушка не смогла найти слов для ответа.
– Польщена? – подсказал я.
– Да, польщена, – заторопилась К., – и…
Опять пауза.
– Ну, давай-давай, что ты хотела сказать? – подбадривал я. – Докончи свою мысль!
К. рассматривала свои ногти, соскребая лаковый слой и упорно не желая смотреть мне в глаза, вздохнула:
– Я просто не знаю, как реагировать.
– Если даже ты ничего не сказала – это уже реакция. Не говори ничего. Давай помолчим – я так счастлив!
– Мне приятно слышать твои признания. И теперь я знаю, что у меня есть такой умный, добрый и надежный друг. Ты всегда можешь рассчитывать на меня и на мою поддержку, жизнь может повернуть по-разному.
(Блестяще! Полностью слово в слово повторила то, что написала на открытке. Как же, должно быть, долго сочиняла, и как неискренне!)
На меня нахлынула волна нежности к предмету моей любви, даже осадок ее повторений растворился в омуте чувств.
Я пробормотал слова, касающиеся личных качеств К.С.
– Ты меня не знаешь, – как-то слишком жестко выпалила она. Потом, видимо, опомнившись, уже мягче:
– Просто те, кто меня знают, так не думают. Не считают, что я добра, целеустремленна, умею добиваться своей цели, как ты сказал.
Ее раздражало, что я так запросто стал судить о ней, едва зайдя в дом. А сейчас думаю – это ее изощренное кокетство, желание эпатажа и более ничего.
– Ты слишком доверяешь мнению своих друзей. Иногда полезно получить мнение независимого эксперта, – засмеялся я.
– А как же не доверять людям? – К. беспомощно всплеснула руками. – Разве так можно?
– Я не говорил о затворничестве. Просто имей ключи ко всем дверям.
– И все-то у тебя аллегории, – К. вспомнила о еде, безнадежно остывающей, но так и не съеденной. – Но для меня достаточно одного запасного выхода.
– А если выхода нет?
– Тогда ни один из твоих ключей не подходит. – К. С., стараясь не производить лишнего шума, кушала макароны.
Я опять, как и тогда в ресторане, имел возможность наблюдать за ней, только теперь гораздо ближе. Отчетливо помню, что не знал, куда деть руки: то на колени сложу, то у пояса, то возьму кружку, где почти одна заварка (я так и не разбавил ее водой). Но я бодрился, и даже как-то гусарски:
– Расскажи про аварию. Слухами полнилась школа. А как на самом деле?
– Хорошо, расскажу! – девушка ничуть не смутилась. Рада была увести тему разговора, чтобы мне вдруг не пришло в голову опять ввергать ее в смятение.
– Это ведь еще в девятом классе с тобой произошло?
– После. Летом. Раньше плакала, а сейчас ничего. Мама только никак не может смириться, хотя вся история уже завершена.
– День был солнечный, – начала рассказывать К.. – Я на велосипеде каталась по деревенским дорогам в составе дворовых мальчишек. С одним из них я отстала от группы. Он впереди – я сзади. Весело болтали о всякой чепухе. И не заметили, как слева трактор выходит. Он успел проскочить, а я нет. И огромный «Белорус» двинулся прямо на меня. Машина зацепила заднее колесо велосипеда, я упала и совсем неудачно – прямо под трактор. Хорошо, что он остановился в сантиметре от моей головы – иначе не избежать смерти. Крови было много, это мне потом рассказали очевидцы. Мальчишки, конечно, бросились на помощь с этим горе-трактористом. Перепугались все жутко! – девушка всплеснула руками и продолжила:
– Срочно в больницу, констатировали переломы множественные, зубы, помню, так вообще все почти повыбивало –такой силы был удар. Я все время была без сознания.
Когда очнулась, вижу: лежу в палате, вся в бинтах, повернуться нельзя. Боль – страшная, слезы в глазах стояли. Мне что-то медики кололи, но первое время пришлось тяжело. Нашли повреждение позвоночника, смещение одного из позвонков. Непонятно, как я еще потом ходила.
Со временем быль стала утихать, но тело, неделями находившееся в гипсе, жутко чесалось. Когда его сняли, пришлось привыкать к своему новому телу, откликаясь на малейшее его движение. Ощущение было такое, будто тебя выжали как лимон. Острой боли, повторяю, не было, но она появлялась, если я делала резкие повороты. А тупая была неотступна. Я даже смирилась с ее существованием.
Когда меня выписали, начался долгий период реабилитации. Учителей вызывали на дом. А на тракториста мы в суд подали. Он нам по суду и оплатил расходы на лечение. Вот и вся история.
К. говорила с интересом, как будто и не о ней речь. Я мог только удивляться ее мужественности, но на этот раз молчаливо, памятуя, к чему излишнее восхищение может привести – девушка не верила в мою искренность.
Зато я верил каждому ее слову; не просто слушал ее голос, но ловил интонации, паузы, жесты, внеконтрольные действия – все, что могло быть связано с А-ной внешнее, с тем, чтобы перейти во внутреннее, сокровенное.
Влюбленное существо мое все металось, пытаясь найти оправдание того, почему я, сейчас столь неравнодушный к ней, в момент аварии не приехал, не поддержал К.С. Я же знал, что к ней пришла беда. Но я не любил, даже не видел ее; тогда девушка воспринималась мной как нечто абстрактное, что должно сознанием фиксироваться в моменты, когда о нем идет речь в коллективе; я даже жалел ее, когда слишком долгое отсутствие К. вдруг вызывало недоумение и затем жалость, но сожаление это было такой степени и характера, как об отсутствии хорошей погоды в день намеченного пикника. Так я был жесток. Тем более удивительно движение души, начавшееся в мае 2004 года, что прежде абсолютно чужой человек, с которым я почти не общался, вдруг облачается – не становится, а именно облачается – в одежды Девы Марии.
– Это всего лишь привычка, – резюмирует К. С., – это пройдет.
– У тебя есть какая-нибудь голубая мечта, которая никогда не исполнится? – я задал этот вопрос, чтобы заглушить в себе голос правды, шептавший мне, что К.С. права.
(Но ведь ты любишь ее сейчас, разве этого мало?)
(А смог бы ты бросить все свои планы ради нее, остаться в Белоруссии?)
(Ведь тебя гонит сознание того, что брат поможет тебе поступить в ВУЗ.)
– Есть, – проговорила девушка, нажимая кнопки дешевенькой «Моторолы», которую подарили ей родители. – Я хочу уметь читать мысли людей. Чтобы поглядел – и сразу все стало ясно.
(Ну, уж мои-то мысли тебе ясны!)
– При известной сноровке и знакомстве достаточном можно определить, о чем человек думает.
– Нет, я хотела бы именно открытым текстом читать, как книгу, а не угадывать желания, стремления или эмоции.
– Кто знает, – заметил я, – может быть, не зря это не дано людям. Разочарование было бы слишком велико, последствия – непредсказуемы.
(Что за мода скрываться за дисплеем… Почему она даже не взглянет на меня? Сначала ногти, теперь телефон… Она готова смотреть куда угодно, только не на меня, как будто я не сижу сейчас перед ней. Тогда смотрела уж хотя бы в окно – в этом есть хоть какая-то романтика.)
– Мое сердце, – продолжал я и действительно верил в это, – любящее. Поэтому оно должно быть, прежде всего, понимающим. Приглашаю тебя в ресторан.
– Мне надо посоветоваться с мамой, – последовал немедленный ответ.
– Ты уже взрослая девочка, решай сама.
– Мне нечего надеть.
(Что она предлагает, еще и одежду за мой счет?)
(Ну и пошла бы, как есть – какая разница.)
(Почему ты просто не скажешь «нет»? Это прибавило бы тебе достоинства.)
– Как хочешь, – сдался я. К.С. усадила меня на свою кровать, стала показывать рисунки Егора.
– Как оригинально! – восхитился я, – гуашь, мазки…
(Как курица лапой, честное слово!)
А вот это он меня нарисовал… – подает мне очередной листок.
– Если говорить обо мне, то я и краски-то не смешаю, как следует. А именно так, что будут две зеленых и ни одной синей, – сообщил я.
– Ты собираешься выйти погулять сегодня? Погода замечательная, – были мои следующие слова. Мол, не в ресторан, так хоть на улицу.
(Естественно, я выйду, но только не с тобой. В другую сторону.)
– Нет, но я могу проводить тебя до трамвайной остановки.
– Я уж сам как-нибудь. Да и пора, действительно. Пойдем к дверям.
Закрывая засовы, она отвечала на мои слова о скорой встрече кивками.
(Ну, давай же быстрее, надоел уже. Ну, хороший мальчик! Ну, тороплюсь я. Еще не знаю, куда, но как на тебя посмотрю, сразу знаю железно – очень тороплюсь!)
Я зацепился за дверной замок. Примета исполнилась ровно через год – 11 августа 2005 года.
2007