Исторический роман Нести свой крест.
Глава IV.
От стужи зябли январские дни. Избы и строения Нижнекамчатского острога приплюснуло снегами. Над крышами их кудрявились дымы.
Емельян Басов и Евтихий Санников, дожидаясь устойчивых настов, чтобы начать заготовку леса для рубки судна, проживали на постое у плотника ботовых дел Петра Колокольникова. Тот с первого разговора принял предложение Басова, и теперь являлся его кампанейщиком. Зимние дни не проходили без дела у людей, одержимых предбудущим плаванием. В один из дней Емельян и Петр вили ременные веревки да тесали весла, а Евтихий, легким пористым камнем шлифовал костяные гарпуны, а под черепом так и зудила мысль: «Две седьмицы уже в кабак не наведывался. У Трапезникова на заимке надичался, дак в людное место так и манит». Он покосился на Емельяна, который помогал Петру нарезать ремешки из лахтачьей шкуры, и заговорил:
- Не навестить ли нам кабак: вестей новых прознать. Оно ведь канун Великого поста ныне да и завтра крещеный день грядет.
Емельян, не поворачиваясь к нему, заметил:
- Тот раз после кабака Петр тебя в сугробе отыскал, а ныне где искать будем?
- Ныне токмо чуть выпьем и разговоры водить.
- Чуть не получается. Я свой малый кошт токмо для дела держу, ведь людишек с коими лес рубить да судно строить кормить поить, все с этого надо.
- А у меня ни кошта, ни желания в такую даль тащиться по морозу, - поддержал Емельяна хозяин и добавил: - Настасьюшка, нам репы напарит да рыбьих головок отварит – и сытно отвечоруем.
Евтихий взохнул и отложил работу:
- Я однако схожу. Душу томит, - и, поглядев на хозяйского сына, который возился неподалеку с двумя щенками, подмигнул ему. – Верно, Ивашка? Крендель тебе принесу.
- Угу, - шмыгнул носом тот и снова запыхтел, барахтаясь со щенками.
- Чудной ты: глазки что уголья, а волосом светел, - заметил Евтихий, собираясь.
- Потемнеет еще, - заверил Петр.
Предзимний торопливый сумерек заполнил окрест, когда Евтихий вышел из тепла да на мороз захватывающий дух. «Э, нынче шутки плохи, перебирать нельзя: где свалишься, там и околеешь», - подумал он и заспешил по тропе, петляющей по заснеженной улочке острога.
- Крепка в нем тяга к хмельному, - заключил Петр.
- Раньше такого за ним не водилось, - поддержал разговор Емельян и отметил себе: «Однако зря сказывают; пьющий человек открытый и в нем лукавства нет.., ведь где-то кошт берет на кабак, хотя казна нашей кампании тут под замком».
Кабак духотой кислого перегара объял Евтихия. Тускло коптили жировики. Евтихий огляделся и направился к целовальнику.
- Здоров, Митрич. Много ли еще с моего задатка осталось? – спросил Санников.
Тот открыл книгу и, поколдовав над ней, ответил:
- На пару заходов сюда тебе еще хватит.
- Ну-ну, шути.
- Позри сам: вот остаток, вот расход за прошлое твое присутствие.
- Креста на тебе нет! Смог ли я на такую деньгу враз извести?
- Да ты пятерых поил да потчевал. Аль не помнится?
- Пошто давал, аль наш уговор забыл?
- Ты требовал. Два раза ковшом запускал в меня да лаял почем зря.
- Другой раз вяжи, а кошт на ветер не давай бросать, - примирился Евтихий и добавил:
- Трапезников, как будет здесь, еще для меня в казну тебе оставит. Крепко обещал. А сейчас пусть служка раки1 поднесет да заедки не жалеет.
Вскоре к шуму и гаму кабака добавился пьяный голос Евтихия Санникова, который сидел за длинным дощатым столом и рассказывал придвинувшимся поближе завсегдатаям кабака:
- Дак вот, затейник этого кумпанства, мой приятель Емелька, имеет от самого Сената письменную мочь, каким порядком в том поступать. Потому щас людишек хватких нам и надо, дабы в те земли незнаемые идти. Зверья там, бают, видимо-невидимо.
Сидевший напротив Евтихия, посадский Данило Соснин перебил его:
- Коли людишек-то надо, я да свояк мой Иван Попов, кой с дружком своим Холщевниковым тут по сопочкам соболей да лисок промышляют, могли бы пожалуй, - и он, почесав за ухом, добавил:
- Здесь-то ужо не густо со зверьем стало.
- Приходи, Басов все к ряду и обскажет. Давай-ка еще по чарочке шибко я уважаю, когда горчит да с перехватцем зелье.
На следующий день Санников лежал пластом, мучаясь головной болью. Его лицо белым пятном маячило в тусклоосвященной горенке. Емельян Басов, сидя у оконца, уже который раз вчитывался в инструкцию, данную ему от канцелярии Охотского порта:”..иттить в морской вояж на Курильския дальния и Карагинския, и прочия морския острова для приводу под высокодержавную ея, и.в. руку в ясак со всякою ласкою и приветом…”
- Ох…Вот тать, целовальник! И на чем он свое зелье варит?! Башка того и гляди расколется напрочь, - пожаловался Евтихий.
Басов оторвался от бумаги и укоризненно качнул головой:
- Худо, паря, когда меры не ведашь.
Бухнула обмерзшая дверь избы и, скрипя, отворилась. С клубами холода ввалился в избу хозяин Колокольников. Он поставил оледеневшую бадейку с водою на прилавок у печи и, стряхнув кожу с шапки, молвил:
- Сегоды мороз-то скалит зубы. Кой день ужо. Пока водицу от проруби вез, полозья нарточки извизжались, яко собаки битыя.
- В Крещенские холода завсе так, - отозвался Басов.
Евтихий приподнял голову и, страдальчески морщась, попросил:
- Петр, поднеси ковш водицы. Сгораю брат.
Глядя как Санников припал к воде, тот ухмыльнулся:
- Умаялся… Гля, как ковш-то целует.
На дворе залаяли собаки и Колокольников вышел. Вскоре он вернулся с двумя кряжистыми мужиками. Те, осенив себя крестным знамением, поклонились на светлый угол, поздоровались с Емельяном и Евтихием, держа в руках шапки. Первым заговорил Данило Соснин:
- Петра да Евтишку я ужо знаю, однако, ты и бушь тот Емелька, кой вознамерен пошарить в морях?
- Да, Емельян Басов, я и есть.
- Мы с Ванькой Поповым интерес свой к сему возымели, вот и пришли проведать о твоих задумках.
- Вы на лавку-то присядьте да ладком и обсудите все, - придвинул лавку к столу Колокольников.
Гости, сбросив с себя полушубки из собачьего меха, присели к столу. Басов, положив свою крупную ладонь на лежащую пред ним инструкцию, молвил:
- Вот она письменная мочь на морской вояж и на то, дабы людишкам охочим идти со мною приказчик Камчатки домех не чинил и дал волю.
- Вот так!? – Перебил его Попов и, блеснув светившимися глазами, продолжил: - а то мы зверушек промышляем лишь в местах, присудных Нижнекамчатскому острогу, а далее ходить заказано. На то особливу грамотку у приказчика острога испрашивать след. Да не мало мехов та грамотка стоит.
Соснин недовольно зыркнул и толкнул его локтем. Тот замолк, Басов заговорил вновь:
- Так вот, все для похода есть: паруса, такелаж к судну, фузеи да порох для обережки людей, но денег, дабы все это от Большерецкого острога доставить, лес наготовить, судно срубить, провизию команде, коя сберется, припасти и прочия расходы покрыть, от казны нету. Все своим коштом деять. Людишек немало у меня перебывало ужо, да больше все неимущие. Посему, первое дело, в кумпанию уповательно брать могущих казну общую пополнить ради дела этого.
И он обвел взглядом рядомсидящих. Данило Сосин насупился и, покачивая головой, как бы понимая нелегкую ситуацию с походом, молвил:
- Кабы наперед ведать, что прок будет…
- Коли веру возыметь в дело – прок завсе будет, - утвердил Басов
Взгляд Ивана Попова упал на груду гарпунов, кои были навалены у топчана, где лежал Евтихий.
- Знать, носки1 для промысла готовите ужо?
- Готовим помалу, - ответил Колокольников.
Повернувшись к Басову, Попов уверенно заговорил:
- Коли пай в кумпанию внесу я, да когда поход удастся, чего с паем станется моим? Скажи-ка?
- На то и складственная кумпания у нас, дабы прибыток возыметь согласно пая. Больше пай – больше прибыток с похода, - разъяснил он.
- Согласен я! Чего, Данило, медлишь? – Загорячился Иван.
Соснин хмыкнул:
- Не медлю. Мозгой шевелить не вредно в любом деле, - и уже обращаясь к Басову: - В какую сторону идти ты вознамерен? Как судно да кем рубить? Еще мне обскажи неспешно.
Смеркалось, когда гости, распрощаясь, вышли. Емельян, потирая руки, довольно заговорил:
- Язык-то намозолили сегоды. Зато ненапрасно. Ишь, каку кучу мехов обещали в пай! Пойдут дела, Евтишка! Пойдут! А ты…голова трещит, - передразнил он Санникова.
Подбрасывая дрова в печь. Колокольников заметил:
- У этих-то меха водятся. Особо у Ивана – знатный зверовщик.
Отзвенел морозами январь-просинец, остудил обезлюдившие улочки Нижнекамчатского острога. Без людской суеты у приказной избы, у речной пристани, селение казалось пустым. Погребенные под снегами крепость да колокольни, торчащие над сугробами, выглядели уныло и заброшенно. Некое оживление наступало, лишь когда народ сходился на молебен, да от буханья колокола вороны испуганно месились в небе, чтобы потом черной копотью вновь осесть на крепостные стены острога, купола церкви и крыши казенных построек внутри палисада крепости..
В Феврале, когда ослабели морозы, Емельян Басов с компаньоном Иваном Поповым загрузили пушнину общей казны на нарты и изготовились к дальней дороге. На суденышке, которое ходило из Охотска в Большерецкий острог, к весне на Камчатку всегда пробивались залетные купчишки в надежде из первых рук набрать мехов по сходной цене. Вот туда-то и собирались компаньоны, чтобы продать-поменять рухлядишко пушистое на необходимое им для будущего похода. Собаки от нетерпения тявкали, грызлись, путая алыки упряжи. Попов то и дело покрикивал на псов, пиная особо рьяных и посматривал в сторону Емельяна, который давал последние указания оставшимся сотоварищам.
- Все, как уговорено, делайте. В Марте с ватагой в лес. Дерева рубите под Ушковским озером, не инако. Там лесины особо пригодны для рубки судна. В селении Ключевском не забудьте взять с собою крестьянского сына, Гриньку Брагина, кой осенью мехами свой пай внес.
- Ну, с Богом, с Богом. Все сладим, как след – напутствовал Басова Евтихий.
Когда собаки рванули нарты снятые со стопоров, Санников махнул рукой:
- Без домех вам! Удачи! – А для Колокольникова добавил: - Озяб, налегке выскочивши. Айда в избу.
Каюром на первой упряжке мчал сын Камака – тойона близлежащего ительменского острожка. Крещенное имя он имел – Никитка Кузнецов. Несмотря на свою молодость, , он был ловким каюром и, как не многие, владел мудростью тропы, разговаривал по-русски и, кроме своего языка, понимал корякский. Поэтому он вполне мог, при необходимости, быть толмачом. Все это и расположило Басова к пареньку, и он часто прибегал к услугам Никитки. С детства Никитке приходилось исполнять казенную гоньбу, которую должны были отбывать камчадалы, и теперь он хорошо знал даже самые путанные тропы – Камчатские дороги. Вот и ныне на своей упряжке из одиннадцати собак, прокладывая удобный путь следующим за ним Басову и Попову он, вывернул на более короткую тропу. Полозья его нарты, подбитые китовым усом почти бесшумно скользили по насту, лишь кое-где чуть уминая наметы снега. «Легко идет нарта, хотя юколы и мехов увязано на ней немало», - довольно подумал Никитка и замурлыкал себе ходилу – напев без слов. Не привыкший сидеть на месте он был рад, что Емельян опять взял его в поход. И теперь за то, что Никитка будет жить привычной ему походной жизнью: мчать на собаках, ночевать где придется, дышать этой необъятной волей, которая всегда обуяет им, когда он смотрит на горы и сопки серо-белые от запорошенного кужою леса, на солнце, кое блестит на сквозных ледках наледей, на искрящийся снег, из которого, пугая внезапностью, выпархивают белые куропатки, встревоженные сворой псов; на этих умных, хитрых и добрых собак, кои, мча его, несутся, подмитая под себя белые просторы, и за все это Емельян еще и одарит! «Чудак этот человек. Мне и так отрадно», - улыбнулся про себя Никитка, продолжая мурлыкать ходилу.
Емельян ехал на последней упряжке. Медленно текли его мысли. Он обдумывал, как бы подступиться и убедить Никифора Трапезникова вступить в складчину. К исходу четвертого дня путники подъехали к заимке купца Трапезникова. Как и рассчитывал Басов, Никифор раньше Марта и не собирается покидать Камчатку. Лишь в Марте заканчивается основной промысел зверя и наступает момент скупки мехов. Трапезников, довольно улыбаясь обнял Емельяна и повлек за собой в горницу. Его служка, Михайло Поротов, с трудом загнал своих собак в амбар, чтобы они не раздражали уставших и оттого особо злых нартовых псов. Потом он подошел поприветствовать гостей да помочь им вывести из упряжи собак. Стемнело, когда разморенные теплом и плотным угощением сотоварищи Басова; Попов и Никитка, начали умащиваться спать. Емельян, оставшись наедине с Трапезниковым, завел доверительный разговор:
- Как ныне твои дела Никифор?
- Жалиться грех. Да и не велики дела купецкие. Вот, интересно мне: ты и ныне живешь еще верой в задумку свою, либо иные ужо, другие помыслы? – Прервал разговор купец.
- Вера, вера.., - вздохнул Басов и продолжил! – там в каморе Петропавловской крепости, когда годы без дела изводил, живя лишь верой, понял я: вера без дела – мертва! Також и дело без веры в него – просто убиение времени. В жизни человека вера и труд, яко два крыла, от усилия коих утеха уму и покой душе обретается. Ныне же я еще боле это почуял, когда дело пошло.
Басов перевел дух. Лицо его подобрело и округлившиеся глаза загорелись азартом. Он продолжил:
- Да, друже, пошло! Просятся людишки в складственную кумпанию. И ныне наша казна для дела пополняется. Ужо и лес заготовить есть кому, и судно рубить. Вот возвернусь из Большерецкого острога, привезу нужное к постройке шитика – вовсе дело подымется.
Он примолк, взглянув в лицо собеседника, будто пытаясь понять его мысли о сказанном, но ничего не уловив в бесстрастном лице купца, заговорил вновь:
- Кабы тебе, Никифор, кошель свой тряхнуть да большим паем потеснить мелкие? Сдается мне: в убытке ты бы не остался. Живое дело, Никифор! Я ужо чую удачу!
Трапезников глядел на входившего в азарт Басова и размышлял: «Страстей у тя много еще, паря. С пути не сшибли мы? Уйти в море – это еще не удача…Я по камчадальским острожкам больше возымею, чем за море вслепую пускаться». Он уклончиво улыбнулся и, будто сожалея, заговорил:
- Зря втемяшилось те, что тугой мой карман. Кабы свободная деньга была, преж всего в дело приятеля вложил бы. Но повязался с купцом Чабаевским, и непросто ныне те узы порвать. Он в Иркутске , а я тут – неблизко от него.
На постоялом дворе Большерецкого острога было тесно. Почти десять лет в Охотске и на Камчатке находилась экспедиция Беринга, и за это время уже наладилось регулярное сообщение между Охотским портом и Камчаткой. Ныне же экспедиция спешно сворачивалась, освобождая сотни людей, которые были заняты на ее обеспечении. Кузнецы, плотники, бочкари, крестьяне, бывшие колодники – все, кто как-то сумел получить вольную, старались осесть в богатых рыбой и мехами землях Камчатки и Охотского края, чтобы не возвращаться в Московию, в нищету, к извечной нужде.
Сносно отлаженный путь на Камчатку привлекал теперь не только сибирских купцов, но и отчаянных гостей из Тотьмы, Великого Устюга, Новгорода и других городов России. Вот и ныне в Большерецком остроге несколько купцов уже поджидали большого торга, который проводился тут в конце охотничьего сезона. Но не сидели без дела купчины, а, оставив товары свои под стражу, разъезжались по камчадальским острожкам в надежде подешевле скупить меха. Этим они вызывали недовольство у приказчиков основных острогов полуострова, у сборщиков ясака да у местных купцов и перекупщиков. И затрещала по швам с годами сложившаяся монополия на скупку мехов у камчадалов.
Басов и Попов не спешили со сделкой. Они приценивались к крупам, к муке, к ножам, кованным гарпунам, к соли да пеньке и другим нужным товарам.
В один из дней Емельян отправился в приказную избу острога. Управителям Камчатки прислали из Охотска знакомого Басову писаря Михайло Попова, который исполнял тут указы и повеления как командиров экспедиции Беринга, так и Охотской канцелярии. Увидев Емельяна, тот в улыбке распахнул редкозубый рот:
- Здоров, здоров, Емелька. Бог привел, опять свиделись, - затараторил писарь, не давая Басову ответить на приветствие. – А я хотел было до тебя гонца слать. Тут для тебя указ из Охотска пожаловал. Командир Охотский определил к тебе в поход двух сборщиков ясака, служилых Федора Сухова да Семена Хабарова. Как они придут, так их сразу к тебе отправлю. Они же привезут с собою для записи ясака шнурованную под печатью книгу. Много еще чего те повелевают, читай сам, - и он подал ему распакованный пакет. Басов развернул лист и, наспех выхватывая глазами некие пункты указа, прочитывал: «…под опасением тяжкого ответа, военною рукою ни на каких народов не поступать, разве коа обережению своему…Иметь твердую предосторожность дабы не могли учинить внезапного неприятельского нападения и людям потеряния и вреду…Доколе в строении судов и людьми к походу исправиться, дотоле ни на какия острова самому не ездить и никого ни для чего не посылать и в Камчатке по инородческим острожкам не ездить же и не посылать». Басов поднял глаза от бумаги и удивленно спросил:
- Пошто к камчадалам-то не хаживать? Мало ли какие нужды: каюра менять, толмача ли?
- Все, браток, отшлялись! Кому не лень к инородцам прут. Мытьем да катаньем меха выманивают, отчего ясаку недоборы. Долго я бился за это, слава Богу Чириков Алексей Иванович меня поддержал в этом. Вот и указ таковой подослали. Ныне всем запрет положу и купцам, и вольным людишкам. Будя! – Ехидно хмыкнул он и, что-то вспомнив, продолжил:
- Знаешь, кто эти указы из Охотска доставил, возжелая остаться служить в Камчадалии? Ну, покумекай, и – он крикнул в дверь денщику:
- Филька, скличь Василия.
- Пока Емельян недоуменно морщил лоб, в приказную вошел молодой казачина. Басов обернулся и не успев всмотреться в показавшееся ему знакомое лицо, как вошедший бросился к нему.
- Братка! Емеля, родной! Свидились все же!
От неожиданной радости у Емельяна зашлось сердце и он, крепко обнимая возмужавшего до неузнаваемости брата, повторял.:
- Слава Богу, Слава Богу! Хоть ты отыскался.
Удивленный теплой встречей писарь, щурясь в улыбке, качнул лысоватой головой:
- Однако, давно не виделись?
Басов, разомкнул объятия и, осматривая брата, заговорил:
- Годков десять , поди, - довольно похлопывая братца по крутому плечу, добавил: - Ну, Василько…, несмышленышем был, когда я дом родной покинул, а ныне: случаем бы, сразу не признал, - и снова прижал к себе брата.
Писарь уже сухо бормотнул:
- Будя. Иди, Василий, мы тут дела обговорим, а там и обнимайтесь вволю.
Пришедший в себя Емельян одарил писаря благодарным взглядом:
- Спаси тя Бог, Михайло, за встречу нашу. Я-то сюда прибыл, дабы забрать подарочную казну, отписанную мне в поход.
- А…а, в двух сумах за Иркутской печатью? Хранится тут, - припомнил писарь, хлопая ресницами.
- Хочу також испросить твоего веления по отпуску к моему делу служилых: для плотничной работы Алексея Воробьева в помощь Петру Колокольникову, для купарной работы прошу гаврилу Чудинова, а також для фузейного боя Петра Верхотурова да Лукашку Насеткина. Ну и теперь же просто умоляю: направь со мною в поход братца моего Василия. Кузнецом не знаю кого просить, сам посоветуй.
- Чего же, указ есть указ, - сразу озаботился писарь: - Служилые мне самому тут не в меньшей мере нужны, да ладно, дело твое, при удаче, нам всем в пользу будет. Братца определяю к тебе для присмотра за казной и всех порядочных вещей, кои от казны получишь. Десять пудов железа, тебе означенных, тоже забери ныне же, а две пушки малые заберешь из Верхнего острога. Там же и кузнеца возьми, на то отписку тебе дам. На посадских и прочих людишек, кои с тобою в поход пойдут, подашь мне реестр за своею рукою.
Басов слушал писаря, а душа его ликовала: «Господи! Слава Те, за то что повернул свой лик ко мне. Ишь, как славно все деется!»
Разговаривая с братом, Басов не заметил, как дошли они до казармы, приспособленной под гостиную съезжего двора. Окрыленный тем, что легко, без обычной проволоки, он получил от управителя Камчатки все, чего жалал, и даже более того; вновь обрел родного человека, отчего жизнь как-то сразу просветлилась и стала теплее, а поступки его и дело, к которому он себя посвятил, значимее.
Он видел, какими глазами смотрит на него брат: глазами любящего, откровенно желающего добра человека. Таким взором смотрела на Емельяна его мать. Что может быть лучше на этом свете, в этой суровой, полной лишений жизни!
Застав своего сотоварища Ивана Попова в гостиной, Басов просиял:
- Смотри родного братца судьба подарила!
- Похож…И ликом, и статью. Видно, что братец, - оценил тот.
Вскоре они уже советовались:
- Думаю, еще две упряжки нанимать след, да одну в верхнем остроге. Считай трое служилых да братец, железо и прочие товары, кузнец и, пушечки! Шитик-то оборужим теперь.
- В один из дней, когда Басов проходил мимо крепости острога, от оборванных в грязной лопоти людей отделился один из них и, протягивая в руке связку мороженой корюшки, выкрикнул:
- Купи, ради Бога! Мил чело…, - недоговорил бедолага и, сдернув шапку с кудлатой головы, уставился на Емельяна. Его кустистые брови поползли вверх: - Никак, знакомец мой? Давненько не встречал, - задвигал морщинами лица нищий.
Опустив связку рыбы он подошел к Басову. Емельян признал его:
- Будь здрав, расстрига. Гляжу: долюшка твоя не меняется.
- Да, також: босой-нагой. Живу, яко волк на привязи. Сам не ждал, что нищета – веревка прочная.
- Тяжко без отрады, - посочувствовал Басов.
- Отрада у всякого своя… По любви к уединению желал бы удалиться в пустынное место в надежде, дабы вырвать душу свою из непролазной тьмы человеческой, но тут, в краях суровых, тело надо вырывать из жуткой нищеты, дабы дух не испустить в этой тьме.
- Нравен ты мне мыслями, расстрига. Вот, возьми, - и он вынул серебряный полтинник.
Тот отодвинул его руку с монетой:
- Спаси Господь, сержант! Такого не возьму! Кабы деньгу, ну, в крайности, алтын, другой, а это – нет, я деньгам цену знаю.
- Бери! – насупился Басов и сунул ему в ладонь монету.
- При деле ты, коль так богат?
- Ты прав. В моря собрался земли поискать. На то кумпанию желающих сбираю.
Расстрига насторожился и с надеждой во взоре молвил:
- Правду баят: умная голова сто голов кормит. Авось бы я те в помощь как сгодился? Не то в сиих местах я как единый перст, никто не внемлет мне. А ты иной: ты душу мою слышишь.
- От роду сколько лет тебе, расстрига?
Тот скривил в улыбке лицо:
- От дедов – сто годов этим часом. Но в могуте ишшо. Длань держит, мысль течет. Ныне покорно Богу скудость да унижения сношу, не озлобляясь. Стараюсь: - не обидь, а коль скажу и горькое кому, так не со зла, укора ради. Конечно, жизнь поукатала, но и духом укрепила. Теперь живу по истине: всегда вини себя.
- Коли не прочь: айда с нами в моря.
Расстрига осенил себя крестом:
- Господи! Спасибо, Всеблагий! – и уже Емельяну: - Вишь, прав я: душу мою просто читаешь! Не подведу тебя, сержант! Я кашевар отменный, и в море на галерах веслами играть пришлось, хотя давно то было.
- Кашевары да говоруны в любом походе всегда в чести. Пойдем к приказчику и сразу порешим.
* * *
Март на Камчатке – ветронос. Не зря бывальцы сказывали: в марте живут два друга – метель да вьюга. В первые дни марта над Нижнекамчатским острогом бесновалась пурга, напрочь заметая кривые улочки острога. Она яростно выла и свистела меж обывательскими лачугами да избами, меж амбарушками да двухъярусными балаганами камчадальского типа, усердствуя так, что погребла почти все строения острога под наметы снега. Закончилась снежная карусель внезапно, хотя казалось, что не будет конца этому светопредставлению. Рваные космы снежных туч заползли за сопки и враз засверкало будто обновленное солнце. Жители прорывали норы от дверей изб вверх к солнцу. Отгребая снег, освобождали волоковые оконца для выхода дыма из жилищ, утаптывали сугробы, чтоб допустить свет к своим и без того тусклым оконцам.
Петр Колокольников с Евтихием тоже вели борьбу со снегом. Они уже откопали амбар, в котором пурговали собаки, разрыли выход из избы, устроив тоннель со ступеньками наверх, и сейчас уже добирались до поленницы дров.
- Давно так не подкидывало снежку. Сколь ден теперь жди, пока осядет. По рыхлому-то не сунешься ехать.
- Да, пришла пора – забот гора, - поддакнул Санников.
Спустя неделю в округе установились маломальские насты, а в селении были уже натоптаны тропы для пешего и нартового продвижения. Опавшие снега обнажили многие крыши обывательских изб, и тогда компаньоны решили ехать за заготовку леса. Вместе с Колокольниковым и Евтихием изготовились в путь промысловик Федор Холщевников да посадские Данило Соснин и Хрисанф Пашнин. В ясный с морозцем денек четыре собачьих упряжки, груженные провиантом, топорами, пилами и веревками, плавно закачались по снежным сугробам. На следующий день упряжки вкатили в селение крестьян, которых заселили в Камчатку выращивать здесь столь необходимый на окраине России хлеб. Свежерубленные дома крестьян смотрелись бодро, не то что избы Нижнекамчатских казаков да посадских. Дворы, амбары – все носило тут отпечаток надежности, хозяйственности. Нартовые псы будто разворошили собачий рой селения. На этот неимоверный гам повыскакивали почти все селяне, и путникам без труда удалось найти своего компаньона, Гриньку Брагина. Чувствовалось что Гринька уже поджидал их. Пока отец собирал собачью упряжку, он подтащил к нарте кожаные сумы с одеждой, с харчем и мешок с охотничьими снастями. Вскоре нарта была изготовлена, и поверх сум Гринька приторочил широкие оббитые камусом лыжи. Распрощался с родителями и сестренками, выскочившими из избы в больших, не по росту зипунах. Трудно переносятся слезы матери, он поспешил выводить нартовую упряжку со двора. Гости помчались из селения. Гринька поспешил следом.
Мартовское солнце слепило его, играло лучами в тонких ледках на подтаявших днем сугробах. Лес, тронутый началом весны, менял окраску. Закраснели побеги чозении, зажелтели ветви ивняка, засорили сброшенными с почек лаковыми чешуйками. Краснотал с шиповником соперничали своим густо-вишневым цветом. Снег в лесу был разлинован следами лесной живности. Скоро, скоро уже подымутся из берлог первые медведи-одиночки.
* * *
Который день отряд Емельяна Басова, вереницей тяжко груженных нарт, возвращался из Большерецкого острога. После очередной ночевки, перед выездом от стана, Емельян окликнул каюра ведущей упряжки, Никитку Кузнецова:
- Когда прикатим к Ушковскому озеру, сверни на лесосеку. Знаешь, где раньше брали лес для судна Берингу?
- Однако, ведаю. Там завсе при казенной гоньбе ночевку делали. Землянуха тама-ка и изба рубленая. Все не спать в снегу, сверну, - уверил камчадал, оголив улыбкой крепкие зубы.
После полудня упряжки уже выворачивали на поляну среди вековых лиственниц. Неподалеку от избы, жавшейся к заросшему кедрачом увалу, каюры остановили нарты и принялись выводить собак из упряжи. Басов зашел в избу, посреди которой чуть теплились угли кострища. На нарах-кукули, по стенам развешены зипуны, тулупы и другая сменная одежда лесорубов. Неподалеку от костра устроены вешала из жердин, на которых сушились несколько пар постолов, подбитых медвежьей кожей. Это высокие кожаные верха на меховую обувь. Их надевают когда надо бродить по глубокому снегу, либо в сильные морозы. Емельян окинул взором рубленный стол, заставленный глиняными, деревянными мисками и туесками да вычурно резанными ложками, и повернулся к оконцу, затянутому пленкой, выделанной из мочевого пузыря медведя. Сквозь тусклость окна все же просматривались, свисавшие с крыш сосульки, в которых поблескивало солнце. На концах сосулек собирались капли, все увеличиваясь и мелко дрожа от ветра, они срывались вниз. «Весна грядет… Надо позрить, где они плот укладывают: на косе или на льду? Всплывает ли в паводок? Кабы домехи с доставкой леса к месту не случилось, хотя Колокольникову не впервой этим делом вершить», - подумал Емельян и вышел. Ветерок расшатывал вершины деревьев, отчего лес шумел. Торчащие верхушки лиственниц будто царапали синеву неба, а катившееся на закат солнце пряталось под вуаль из спутанных веток. «Чуден денек», - отметил Басов и, вздохнув полной грудью, подозвал брата Василия:
- Браток, возьми с собою Никитку да поднеси водицы. Тут озеро рядом, - и обернулся к расстриге, который после непривычной ему нартовой езды, все разминал свои ноги, прохаживаясь по поляне:
- Костерок оживи, да чего-либо спроворь, дабы плотно похарчиться. Кузнец-Митрошка в помощь тебе будет.
По утоптанной тропе Емельян направился вглубь леса. У крайней землянки с подпертой дверью на привязи лежали две собаки. Одна выскочила, нехотя взбрехнула на Басова и, похромав к лежке, вновь улеглась. «Знать увечные, в работу не годные, потому и сидят тут», - отметил он и зашагал мимо лишаястого осинника, который чуть просветлял лиственничную чащобу.
Никитка с Василием подошли к озеру, скованному льдом. Тропинка подвела их к обрывистому берегу, где из-под каменьев крутым кипятком бурлила вода мощного родника – основателя озера. Вокруг него на большом расстоянии не было льда. Они спустились к воде, зачерпнули в бадейки прозрачной водицы, и тут Никитка ткнул Василия в бок:
- Гля, однако, зимнего кижуча не мало.
Тут и Василий увидел, как из подо льда вышло несколько крупных ярко-красных рыбин с побелевшими уже плавниками и спиной.
- Лощавый кижуч, но в охотку пойдет, коли на каменьях испечь, - заметил он.
- Щас копьецо возьму да приду сюда, - загорелись глаза камчадала. Они было направились к стану, как из-за озера понесся обмораживающий дущу крик. Василий замер. Переведя дух, он вопросительно глянул на Никитку. Однако лисовин лису метит. Гон у них. Самец завсе так орет, - улыбнулся камчадал.
* * *
Данило Сосин и Гринька Брагин двуручной пилой распилили поваленное дерево. Для строения судна они брали со ствола лиственницы только первый или второй отрезок сверху. Нижнюю комлевую часть дерева оставляли в лесу, так как она самая влажная, тяжелая и смолистая, отчего доски и брусья с нее быстро трескались. Отпиленные бревна на подсанках собаками свозили к реке, где на льду и укладывались в плот. Закончив пилить, Гринька вытер испарину со лба и взял вагу, чтобы помочь Соснину откатить бревно. Тут он увидел Басова:
- Ба..Кто идет?
- Узнав Емельяна, Соснин осклабился:
- Помощь прибыла! Мы-то ужо не раз тебя поминали. Там все, у плота.
- Здравы будьте, работнички, - ответил Басов и кивнул: - Пойдем к реке.
Вскоре Емельян уже разговаривал с Колокольниковым:
- Разве этого леса не хватит?
- На щитик-то хватит, но стапеля рубить, эстакаду для распиловки бревен. Да, как распилишь еще и протешешь, отход появится. Посему надо брать еще.
- Ну, ништо. Харч мы подвезли, всей ватагой быстро теперь сладим с лесом. Моя поездка тоже удачна, Петр. Так что на нашу мельницу вода ныне льется.
На следующий день, когда все компанейщики пошли на лесосеку, Василия Басова, как знатного фузилера, определили на охоту, а камчадалу Никитке – потомственному зверовщику и следопыту – при этом деле сам Бог велел быть. Никитка не подалеку от костра затачивал о камень и без того острые обсидиановые наконечники стрел, поджидая Василия, который укладывал боеприпас в сумку-лядунку. Вскоре на лыжах они покатили в лес, оставив в стане одного кашевара Прокопия, к которому так и приклеилась кличка Расстрига.
Охотники не спешно петляли в густом лесу по нетронутой белизне снега. Иногда, видя след, Никитка приседал, читая лишь ему ведомые известия по отпечаткам следов. Вот и сейчас, пересекая соболиный след, он пояснил:
- Самочка набегала. Вишь следок поглубже, однако.
Они уходили все дальше к вулкану, который будто вздувался из леса. Над вершиной этой громадины завитком седых волос зависло облачко пара. Лиственничный лес сменился угрюмым ельником. Никитка остановился у разлапистой ели. Снег у нее был утоптан и окровавлен. Он потыкал пальцем в след и поднял клочок шерсти, рассуждая:
- Два дня как рысь оленя настигла. Пойдем на выдувки, там больше проку будет.
Постепенно закончился лес, и они вышли к подножию вулкана. Снегу тут действительно почти не было, желтела и топорщилась прошлогодняя трава. Подходя к небольшому распадку, Никитка вдруг резко присел и дал знак Василию. На склоне небольшими стадами, по пять – семь голов, паслись дикие бараны. Они уже начали сбрасывать зимний наряд – длинную густую темно-серую шерсть. Свисающие клочья этой, будто грязной, шерсти несколько портили их красоту и грациозность. Самцы, более крупно и массивно сложенные, с большими завитыми рогами паслись чуть поодаль от маток. Когда Василий приблизился к Никитки, тот зашептал:
- Ближе не подойти, место голое. Стрелой я не достану, целься ты.
Василий изготовил фузею, умостился поудобнее и прицелился в ближнего самца. «Токмо бы не осечка», - подумал он и выстрелил. Животные на миг остолбенели и вдруг, в бешеной скачке скрылись прочь. Освежевав барана, они разложили парное мясо в заплечные сумы и покатили обратно.
Не доходя до лагеря, впередиидущий Никитка внезапно остановился. Ловко скинул с плеча лук, усиленный пластиной китового уса, вложил стрелу и, почти не целясь, выпустил в сидящего на нижней ветке лиственницы глухаря. Тот трепыхаясь, рухнул на снег. Камчадал подбежал, ловко крутанул ему голову и довольно разглядывая добычу, заметил:
- Брови заалели, однако скоро токовать будут.
Через неделю заготовленный лес был прочно увязан в плот и для пущей обережки, в расчете на очень быструю весну, плот привязали за близрастущие к берегу деревья. Компаньоны решили, что к началу ледохода малой ватагой вернутся сюда для сплава леса к Нижнекамчатскому острогу.
И вновь в натруженном беге захарчали нартовые собаки, хватая на ходу снег. Емельян, покачиваясь в нарте, рассуждал: «Пошла работа…За месяц надо успеть крепей для судна наготовить, наковать необходимое для такелажа, навить веревок, устроить байдары. Не то как лес приплавим, вовсе дел невпроворот будет: все силы постройка судна займет». – За мыслями он не заметил, как собаки его упряжки сбежали со следа впередибегущих и нарта приблизилась к пологому берегу реки, сверкающей на солнце наледью. «Вожак чего-то учуял, ишь потянул в сторону», - спохватился Басов и хотел было крикнуть команду вожаку, как из-под кусточка выскочил с лежки заяц и, заложив уши, припустил к реке. Рванулась нарта, Емельян чуть не выронил острол и еле удержался на ней.
- Хугг! Хугг! – закричал он, остепеняя псов и попытался остановить нарту, но поздно. Она мчалась уже по наледи, все набирая скорость, и острол был тут почти бесполезен. От скорости заслезились глаза, и Емельян не заметил, как собаки натекли на зайца. С рыком и визгом они сбились в клубок, нарта налетела на них, еще больше внося хаос в эту кутерьму. Растерзав зайца, псы начали грызть друг друга, путаясь в алыках и ременной упряжи. Басов принялся остолом усмироять разъярившихся собак. К нему подкатила нарта Петра Колокольникова и Данилы Соснина. С их помощью он остепенил псов и распутал упряжь нарты.
- Ну и ну…Так ходко еще не ездил, - усмехался Емельян.
- Ясно дело. Косой-то зря на лед рванул. Его задние ноги по льду впроскользь идут, а псам наоборот: по гладкому льду нарта как по маслу, - рассудил Петр.
Никифор Трапезников уже второй день сидел в Хапиченском острожке, надеясь, что еще кто-то из инородцев соблазнится его товаром. С тех пор, как поручили тойонам самим собирать ясак с инородцев для передачи его сборщикам подати, все хуже и меньше становились барыши купца. Раньше, не умеющие сдерживать свои порывы, камчадалы все, до последней шкурки соболя, отдавали купцу за бусы, платки, ножи топоры и оловянную посуду, не говоря уже про крепкое двойное вино. Они вовсе не задумывались, что плохо им придется, когда заявятся сборщики ясака. Теперь тойон заранее обирал сородичей. Брал мех не только на ясак, но и на подарки сборщикам – чащину, на откуп за отказ принимать крещение, на то чтобы получить разрешение для отлучки из острожка к морю на заготовку нерпичьего жира и лахтачьих кож и прочие потребы, не забывая и свою долю тойона. Поэтому у камчадалов свободных мехов для своей нужды почти не было, оттого торг с ними теперь шел вяло. Выручало Трапезникова то, что он охватывал своим меном всю глубинку камчатки, куда заезжим купцам путь был труднодоступен и неведан. Остановился Никифор в съезжей избе, которую недавно срубили на окраине острожка, чтобы в ней останавливались гонцы, служилые при сборе ясака и всякий приходящий в острожек по делам люд. Трапезников окинул взглядом мешок из нерпичьей кожи, в котором были скупленные меха. «Не густо ныне, считай три седьмицы в торгу, а и двух сум не набрал. И то, в одной суме лишь добрые меха, а во второй – так себе. Ранее такие бы не брал», - невесело рассудил он. И тут его осенила мысль, от которой Никифор даже опешил: «И впрямь: ясак-то еще у тойона. Мои неважные меха на лучшие, штука на штуку и поменяем. Против вина ему не устоять - уверял себя он. Но, остужая пыл купца, ворохнулась мысль: «А коль взболтнет? Тут дело пахнет дыбой, но дыба и ему не всласть …Хотя не лишне будет оберечься. Мен проведу без лишних глаз, да нож в подарок поднесу за умолчанье тайны. Подарки камчадалы ценят», - решился Никифор.
Поутру две нарты, груженные кладью Трапезникова, выехали из Хапиченского острога. На первой восседал довольный сделкой купец. Он обернулся назад, проверив, крепко ли затянут поводок, которым к его нарте был привязан вожак второй нартовой упряжки. Эта нарта была без каюра и шла на поводке. Перед выездом на лед реки Камчатки – главной дороги полуострова – Никифору повстречался отряд сборщиков ясака. На нескольких нартах они перегородили ему путь и спешились. Купец оставил упряжки. Оценщик мехов – комиссар что-то буркнул служилым и двое из них взяли фузеи на изготовку. Трапезникову стало не по себе.
- Чего спятили? Меня-то не узнать?! Аль татьбой намерены заняться? - как можно суровше заговорил он, а мысли зайцем заметались в голове: «Неужто быстро так прознали про обмен? Можа свою нарезную пищаль выхватить? Не успею, повалят…» К нему неспешно подошел оценщик мехов и ухмыльнулся:
- Признали, потому и остановили. Где грамотка – мочь на заезды по острожкам?
Трапезников, приходя в себя, порылся за пазухой и подал ему разрешение, которые выдавались купцам приказчикам Камчатки. Комиссар прочел грамотку и молвил:
- Ее я изымаю. Новый указ: хожденья все по острожкам пресечь. Чего не ясно у приказчика узнаешь. А мне, коль встретишься еще без особого на то повеления, повяжу да клади конфискую, - и сухо добавил:
- Бывай купец.
Ошарашенный столь неприятный для него новостью Никифор будто онемел, глядя, как комиссар садится в свою нарту, говоря казакам:
- После сего волка в Хапиченском остроге для нас навару не густо будет.
Нарты сборщиков укатили, а Трапезников все еще сидел в нарте, приводя в порядок свои мысли: «Благо тут Нижнекамчатск близко. К приказчику острога заверну да на проезд к заимке своей бумагу какую испрошать, а то и впрямь повяжут где, терпи зазря убытки. Но коль самоуправство комиссар творит, попомнит мя! В Якутск лично донос на это завезу. Дела…а. А коли правда? Подкосят весь мой торг! Что ж делать?»
В приказной избе Нижнекамчатска Никифор узнал об указе и получил подорожную грамотку – ехать домой без заездов в острожки. Невеселое настроение купца еще больше омрачилось, когда узнал, что Санникова и Басова нет в остроге, они на выезде по делам своего похода; и его желание поговорить с ними, чтобы как-то прояснить, свое начинающее вызревать, решение об участии в их компании, сейчас не состоится. Теперь ему одному предстоит ломать голову; как выживать дальше в новых нагрянувших условиях. На всякий случай, он решил увеличить пай Санникова. Вскоре побеседовав с целовальником кабака, и оставив у него меха да записку для Евтихия, Трапезников покинул острог.
Недаром говорят: апрель затеями богат. В этот месяц-снегогон на речных проталинах появляются хлопотливые утки, начинают чернеть южные косогоры и выдувки, на которых стайками суетятся трясогузки, предвещая ледоход. Хотя снега в остроге еще не мало, а около крепости, у церкви, его уже не было. Бесснежная полянка прогрелась солнцем, подсохла; и теперь на ней бегали, скакали с присущей детям шумливостью, ученики церковно-приходской школы. Их было всего с полтора десятка, так как школа открылась лишь осенью и то благодаря архимандриту Феофилакту. В школе изучали АБЕВЕГУ, псалтырь и пение псалмов. Пением занималась с детьми, живущая при церкви дева – Виринея. Сирота из крестьянских поселенцев, она много натерпелась невзгод, пока отец Феофилакт не забрал ее в церковь – белицей. Вместе с детьми она вышла подышать весенним бодрящим воздухом. Накинув шаль на плечи поверх тугой светловолосой косы, она прислонилась к теплой от солнца бревенчатой стене церкви и смотрела, как дети играют с лохматым щенком, который все пытался лизнуть кого-либо из них своим алым язычком. Солнце пригревало, щурилось, заглядывая в глаза Виринее и будоражило в ней ее умиротворенность. В груди ее пробуждались дремлющие, еще не ясные Виринее, томные чувства, от которых трепетало сердце в ожидании чего-то значимого, необходимого. Все ее существо будто наполнялось каким-то радостным светлым влечением к неведомому, но столь притягательному и желанному, отчего ей становилось нестерпимо тоскливо и одиноко. Оставив учеников, она решила прогуляться по палисаду крепости, чтобы отвлечься от навеянных весною волнений души. Обогнув церковь и по подтаявшей дорожке она неспешно прошла мимо ясашной избы, мимо приказной избы и повернула обратно. У входа в ясашную избу, около нартовой упряжки собак, суетились два караульных казака. Поодаль на утоптанной площадке по собачим лежкам сновали синицы. Виринея приостановилась, глядя, как одна из них ухватила клювом вытаявший клочок собачьей шерсти и вспорхнула на крышу угловой башни крепости острога. «Вот и птички уже гнезда вьют…» - подумала она и глубоко вздохнула. Ей запомнились запавшие в душу, более чем любопытные, взгляды на нее молодых казаков да неких обывателей острога. От таких взоров она на время теряла спокойствие, прислушиваясь к трепету сердца. Но всегда после молебнов все расходились и она вновь оставалась наедине с молитвами, как и прежде белицей – Боговой невестой.
Мыслями о своей жизни Виринея вовсе не отвлекалась от весеннего всеобновляющего чувства, а лишь яснее почувствовала свое одиночество в жизни и неуемную тоску сердца. Она вернулась к детям. И вскоре собрав их, повела за собою в школу.
* * *
Сразу, по возвращении с лесозаготовок, Евтихий Санников заторопился в кабак. После длительного воздержания от пития его существо жаждало хмеля и веселья. Он вошел в кабак, из которого пахнуло приятным его сердцу винным перегаром и чадом от кухни. Санников подошел к целовальнику и заговорил:
- Желаю здравствовать тебе…
- О, Евтишка объявился! – прервал его тот, продолжая. – Оставил для тебя Никифор, оставил. Подь сюды, смотри сам да указание от него возьми.
Целовальник повел его за собой. Миновав кухню, где суетился пекарь и служка, они вошли в горенку целовальника. Тот из-под топчана вытянул мешок с мехами и отдал Евтихию.
- Да, вот и записочка те – с этими словами он достал из-за иконы бумажку и протянул Санникову.
Евтихий , вытряхнул меха на пол, посмотрел в записку: «..уповая на наш уговор, оставляю тебе листок на твои потребы, а соболей всех снеси Емельяну, дабы увеличить тебе пай в деле». Дальше шел перечень мехов с ценою, согласно качества. Он пересчитал шкурки и, отложив лисьи в сторону, собрал соболей в мешок. Чуть подумав, вытащил обратно десяток собольих шкурок и бросил к лисьим. «Должиться, так должиться. Вдруг дело не удастся, пай пропадет…Трапезникову я все равно сделаю то, на что он уповает: карту похода с пометками где и что видно. Рассчитаюсь сполна», - рассудил он и взглянул на целовальника.
- Ты это у себя держи, как и ранее, на мои потребы. Я мешок отнесу Басову и тут же вернусь. Душа праздника просит!
- А как жо, - понимающе кивнул тот и добавил: - Женок непотребных ныне полно, не заскучаешь.
Санников с мешком на плече пробирался к выходу, глотая слюну от предвкушения пиршества. Заглушая гул и брань, по кабаку разносилась залихватская припевка:
« - Чего девки вы смеетесь, да чего хохочете, поди тоже, как и я, трали-вали хочете!»
Святая неделя выдалась теплой и солнечной. Петр Колокольников, сдерживая желание взяться за какую-нибудь работу, походил по двору и увидел переброшенную через жердину связку крючьев для багров. «Вот, прохвост, этот Евтишка, забыл багры взять. Да и Василию я напоминал про них. Укатили на сплав плота без крючьев», - подосадовал он и занес багры в сени. Вошел в избу , где у печи суетился Расстрига, выпекая кулич. Видя, что Петр томится от безделья, Басов заметил:
- Не майся, праздник ведь. Святочничать след, а не гневить Бога.
Тот посмотрел, как Емельян подравнивал ножницами бороду и подошел к нему:
- Давай-ка, подправлю тебе. Небось в церковь собрался?
- Отчего же не идти. Благоволение Божье своей затее испросить да и в грехах прощенья. За то готов не одну всенощную отстоять.
- Не мало грешен, однако? – хохотнул Петр , беря у него ножницы.
Задетый их разговором, Расстрига встрял:
- Грехи земные цепляются, что репьи к одежде. В Святую субботу само время всем грехам покаяние. В сей день все проститься, кроме брани на отца с матерью да Бога. Так что, идите.
- А ты? – недоуменно покосился на него Емельян.
- Я сам. Не для того мне ноздри рвали, дабы я ходил в их оскверненные храмы. Служители, отринувшие древлее благочестие, тычашие себе в лоб щепотью, разве годятся в поводыри мирянам? Тем паче мне! Не верю я их православию!
- Чего с тобой, Прокопий? Ты ли не христианин?! – насторожился Басов. Колокольников тоже осуждающе посмотрел на бывшего попа:
- Так святохульничать – грех.
- Не веру я хулю. Я предан ей сильней. И верю в Христа! Но можно разно мыслить христианство. Его ведь смысл; чтоб в жизни бысть детьми, и заповеди все под это. Не обидь, не убий, возлюби ближнего – это с язычества еще основы благочестия. А загляни в застенки Духовного приказа, иль на меня хотя позри! – он ткнул пальцем на шрамы у носа и, разгорячено посверкивая взором, напористо продолжил:
- Церковь стала отходить от благочестья. Коли объять взором прошлое ее; сколько увидишь изуверства, крови, пыток на кострах да мук нещадных. А результат – нет истой веры! Позрите сами: детска простота и добродушие народа смешались ныне с воровством, жестокостью и лукавством. Какое это православие? Смекайте! Я много повидал. Людишки молятся руками лишь, не сердцем и зачастую токмо в горе к боженьке взывают. А в церковь ходят не церковное писание познать, лишь праздник соблюсти, яко язычники же, чтя токмо обычай!
Видя, как подействовал на сотоварищей, расстрига нагнулся к печи, чтобы подбросить дров. Первым осторожно возразил Басов:
- Но верят сердцем многие, вот взять меня.
- Согласен. Верят в Бога, не вникая в суть служения ему притворными святошами. Их лукавое богопочитание – вдали от истин веры! Святоподвижник я, за то и жизнь свою страдаю. Поймешь это и ты, коль укрепишься в истой вере, - закончил Прокопий и, подхватив бадейку, вышел за водой.
- Да, красно, всем сердцем говорил, - нарушил молчание Петр.
- А может он и прав? – задумчиво ответил Емельян и будто встрепенулся. Ты много не срезай, буду как ты, - куцебородый.
Когда на горизонте клин заката врезался в хмурый окаем сопок, всполошились собаки острога, встречая лаем нартовые упряжки. Это из ближних острожков да из Ключевского селения крестьян почти за сорок верст прибывал крещеный люд на праздничное богослужение – литургию. Они везли с собою на освящение куличи, Куринные яйца – небывалую редкость на Камчатке, и печенную на камнях рыбу – насущный хлеб аборигенов. Редки праздники у народа, задавленного трудом и нуждою, не ежедень случаются такие сходки и зрелища. Посмотреть, послушать захватывающий душу перезвон прибыло и много камчадалов, особо молодых. Были даже и не крещенные, воспользовавшиеся разрешением в этот день вольно покидать свой острожек.
Оставив одного Расстригу, который умостился перед иконой в светлом углу избы, Емельян и Петр, завернув в чистое полотенце кулич, поспешили к началу литургии. На поляне, перед церковью, горели три костра, освещая дощатые столы, на которых прихожане разложили все, принесенное к освящению. Такая небывалая людность у церкви создавало приподнятое настроение и вдохновляла собравшихся. Шум стих, когда из церкви вышли архимандрит Феофилакт с золоченым крестом в руке и отец Ермолай. Оба в пестрых парчовых ризах и бархатных камилавках на голове. Поп Ермолай нес чашу со святой водой и кисть. За ним шли четыре монаха, прибывшие на литургию из Успенской пустыни. В черных клобуках они несли иконы, увитые лентами, и звякающие медными подвесками хоругви. Феофилакт негромким, но слышным в онемевшей толпе, голосом запел, подходя к рядам с куличами:
- «Да молчит всякая плоть человеча и да стоит со страхом и трепетом и ничтоже земное в себе да помышляет: Царь бо царствующих и Господь господствующих приходит заклатися и датися в снедь верным».
Он крестом осенил столы. Сзади идущие чернецы рявкнули:
- Господи, поми-илуй…
Закрестились прихожане тщательно и усердно. По ходу Феофилакт волосяной кистью, макая в святую воду, окроплял, освящая расставленное на столах съестное.
Когда он закончил, все, разобрав святую теперь пищу, заполнили молельню церкви. Было тесно, и Емельяна притиснули к перильцу клироса, где стояли певчие: три пожилые женщины, четверо детей и Виринея . Басов взглянул на нее и принялся удобнее умащиваться. Но его так и тянуло вновь взглянуть в лицо белицы. Когда она поправляла платьице у стоящей рядом с ней девочки, он разглядел Виринею. Ее курносый вздернутый носик, притягивающие молодостью губы были свежи и прекрасны. Она увидела в толпе прихожан Гриньку Брагина и Ивашку Рыкова – дружков ее недавней юности. Виринея улыбнулась им, припоминая как они по-детски ухлестывали за ней, старшей их по возрасту. Началась литургия. Феофилакт торжественно, нараспев затянул:
- Воскресение твое, Христе спасе, Ангелы поют на небесах, и нас на земли сподоби чистым сердцем тебе славити…».
Дальше, что распевал священник, Емельян уже не слышал. Он думал о своем. Ему вдруг из глубокой памяти сердца вынулся и промелькнул перед глазами образ Катеньки Жолобовой. Вот она, светлая, улыбающаяся… и следом: безумные, холодящие душу глаза заслонили ее облик. Сладковатый запах ладана, исходящий от кадил, вернул Басова в церковь, и он вновь покосился на Виринею. Она пела приятным грудным голосом, глаза ее будто горели, отражая огоньки свечей. Емельяну показалось, что он не может оторвать взора, чувствуя, как проходит ее голос через его сердце.
- Ангел вопияще Благодатней: Чистая Дево, радуйся! И паки реку: радуйся! Твой сын воскресе тридевен от гроба, и мертвия воздвигнувый, людие веселитися! – закончили припев певчие, и Виринея, почувствовав взгляд, повернулась. Встретив распахнутый взор Емельяна, она не отвела глаз, как делала в подобных случаях, а задержала. Ее охватило неясное предчувствие, и она, потупив взор, все еще продолжала ощущать притягательность глаз незнакомца. Колокольников ткнул в бок Басова и зашептал:
- Чего не крестишься? – с лукавством в голосе добавил: - Гляжу, не отмаливать грехи пришел, глаза-то вывернешь.
Емельян встрепенулся и повернулся к алтарю, внимая голосу священника.
- Христос воскрес из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробях живот даровав…
Басов закрестился, как и все. Чувствуя, как в сердце разгорался затеплившийся огонек, придающий человеку неодолимую силу и жажду к жизни.
После литургии, каждый под своим впечатлением, разбредались и разъезжались прихожане.
- Чего молчишь-то? От грехов отмолился? – заговорил Петр.
- Будто из середки своей я воскресать начал, - задумчиво ответил Емельян.
- Молебен на славу был. Феофилакт – священник хоть куда: порядочен и добр ко всякому. Его и инородцы почитают. Чего Расстрига ополчился? – рассудил Колокольников.
- Все люди разны, и попы тож, - будто отмахнулся Емельян. Его одолевали мысли: «Жизнь – что есть сие?…предашься мечте – идее или долгу – отходишь от обыденных забот, все удаляясь от мирского. Как же тогда после себя оставлять жизнь, а не пустое? Ведь человек – источник бытия детей и внуков, и на землю для этого он спущен жить…Тогда возвышенное и обыденное – враждуют? Или в согласии?… Как тесно в голове, о боже, вразуми!
С нарастающим весенним теплом помчалось, полетело время. Валом весенней воды накатывались заботы на Емельяна, понимающего, что многое, если не все, в подготовке к плаванию, зависит от его расторопности. Неподалеку от места, где речушка Радуга впадает в многоводную Камчатку, уже кипела работа. Вытащенные из плота бревна ватажники затаскивали на эстакаду и распиливали на доски и брусья. От кромки воды до места постройки суденышка уже уложили бревна – слипы, на которых Петр Колокольников и Алексей Воробьев, ботовых дел затейники, топорами протесывали килевое бревно – копань. Басов только что вернулся из острожка Пеучека, где у тойона Камака нанял его сына Никитку Кузнецова батовщиком. Ловкий паренек – камчадал виртуозно управлял ботом, без коего летом, как и без собачьей упряжки зимою, человеку на Камчатке будто быть без рук, без ног.
Басов подошел к Колокольникову. Тот воткнул топор в бревно и распрямил спину:
- Емелька, думаю чрез седьмицу и нагеля из каменной березы спонадобятся. Вели, кому заняться этим. Да и поспешил бы ты к морю. Китовый ус привезешь, ведь с ним еще морока, перед тем как суденышко шить.
- Завтра, в утрешнюю рань выйдем.
Рассвет раскаленным узколезвенным ножом будто надрезал небосвод, когда к берегу, где стояли изготовленные к походу две бортастые лодки посадских Соснина и Холщевникова, причалил бат Никитки Кузнецова. Камчадал чуть выдернул его на песок и направился к суетившимся у лодок компаньонам. Емельян, глядя на ворох сетей для ловли уток, спросил:
- А сачки для мойвы взяли?
- Все как след. Не впервой, - ответил Соснин.
- Тогда отчаливайте, я с братом на бату следом, - и кивнул Василию. – Котомку свою в бат перебрось.
Никитка, подойдя, улыбнулся всем и бросился помогать Василию. Тот взвалил котомку на себя, а фузею отдал нести Никитке.
- Далекострельно ружье, не то, что мой лук, - погладил по стволу фузеи паренек.
- Эта лупит без осечки, - важно добавил Василий.
Когда братья Басовы умостились в длинном узком бату, Никитка оттолкнул его и, встав в корме бата, заработал шестом. Бат ходко пошел вдоль взбугренного сопками берега реки. С подмытого яра свесилась к воде осина в зеленой дымке нераспустившихся почек. Когда они догнали лодки, Емельян крикнул:
- Уйдем вперед, авось утей стрелим, да стан на отдых разобьем
- Валяйте, - махнул в ответ Соснин.
Кончились крутые берега, и река вырвалась из сопок на тундру, затянутую густым туманом. Течение реки уменьшилось, и Никитка стал прижиматься к береговым отмелям, чтобы шестом помогать ходу. Где-то закричала гагара, а в боковой проточке закрякали, переговариваясь, утки. Василий насторожился, потянулся за фузеей, заряженной дробью.
- Не спеши, туман уйдет – настреляешься. Тундра – утиный край, перелет в самой силе, - успокоил его брат.
Туман белыми горами громоздился по тундре, едва пропуская сквозь себя солнце, которое было уже во всей силе. Слышалось, как в тумане то там, то тут бороздят воду взлетающие утки. Прошло время, и потянул ветерок. Туман растягиваясь, кусками стал отрываться и двигаться в сторону моря.
- Тоньшает туман-то. Знать, отлив в океан-море пошел. Верно слово твое, Емелька, - оживился Василий.
Никитка, изгибаясь всем телом, неустанно работал шестом. Его амулет, связка когтей медведя, который свисал с шеи, то и дело бился ему в грудь, побрякивая. Бат мчался вдогонку за уходящим туманом, взявшимся кое-где радугой. «Силен, Никитка, гнать бат», - мысленно отметил Емельян и обратился к нему:
- За Черным яром приткнись. Лодки подождем.
Вскоре они вышли на берег. Бурое сухотравье тундры кое-где было под снегом. От ближнего болотца донеслось:
- Жви-жви-тень. Жви-жви-тень.
Василий поднял палец вверх:
- Вот и ути вызнались. Кряковый селезень. Пойду-ка я. Не успел Емельян размять ноги от долгого сидения в бату, как грохнул выстрел. Туча уток шумной лавиной двинула в сторону Басова и, будто испугавшись его, отхлынула прочь. Никитка побежал к Василию и, возбужденный, он вскоре принес четыре кряквы.
- Одна еще живая была, - доложил он и, бросив их на траву, принялся ощипывать.
- Василь-то где?
- Еще пошел, дабы всем вдоволь было.
- Добро. Пока пушить да варить их, и лодки подойдут, - принимаясь за уток рассудил Басов.
Они закончили, когда Василий принес еще двух турпанов.
- Сторожкие ужо. Ушли к дальним озерам, - будто оправдывался он.
- Ясно дело: грохот-то, каков. Их сетями брать способнее, - посочувствовал Емельян и кивнул Никитке.
- Дровец для костра поднеси-ка.
Тот, отряхнув руки от перьев, направился к Черному яру. Яр был покрыт выгоревшим молодым топольником. Одинокий, обгоревший, но еще живой тополь, как покинутый вождь, стоял на выгоревшем пустыре. Никитка насобирал недогоревших сучьев и приволок к месту, где Емельян вбивал уже рагатули для поддержки котла.
Закипела вода в котле, когда подошли лодки. Никитка сидел у костра, закрутив ноги кренделем, и подбрасывая в огонь ветки. Забурлила вода, заклокотала камланием старой шаманки, брызгая жирным наваром шурпы на недовольно шипящие угли костра. Подошел Василий и сыпанул в котел соли. Камчадал сморщился и подумал: «Зачем такую вкуснятину попортил?»
К концу дня компаньоны были уже у монахов Успенской пустыни, которые тут, у моря занимались промыслом зверя да вывариванием соли из морской воды. Басов закупил у них китовый ус и запас соли для будущего похода. Три дня компаньоны занимались охотой на уток, ощипывали и коптили их. В один из дней они погребли на лодках к месту, где песчаная коса в два десятка сажен отделяла русло реки Камчатки от океана. Захватив сачки и пустые бочонки, они направились к шумевшему приливной волной океану. Берег залива, насколько хватало глаз, искрился от трепещущихся серебряных рыбешек, блестящих от солнца. Каждая волна, выкатываясь на берег, вываливала все новые полчища мойвы, слизывая назад уже отметавших икру в отмелях берега. Несмотря на терпкий морской ветерок, на берегу остро пахло гниющими морскими водорослями и мойвой. Соснин с Холщевниковым в высоких броднях заходили в воду, черпали сачками рыбешку и, еле удерживаясь от очередного наката мойвы, выходили высыпать добычу в бочки. Двое их напарников тут же пересыпали ее солью.
Никитка с Василием на боту по проточке вышли в Нерпичье озеро. Вспугивая стаи уток, они скользили по воде вдоль берега, пока не увидели двух медведей. Не зная ни человека, ни приносящих им опасностей, они без страха и злого умысла, выгнув ноги таганом, сыто колесили вдоль берега. Никитка вскоре обогнал их, давая Василию рассмотреть зверюг, которые с недоумением и любопытством посматривали на бат с людьми и неторопко колыхали свои тела. Иногда, приостанавливаясь, поднимали головы, чтобы понюхать воздух и, не уловив опасного духа, вновь брели берегом вслед за батом.
- Ишь носом-то крутят, глупые, ветер-то с их стороны тянет, - заметил Никитка и спросил. - Ткнемся к берегу?
- Ни, с лодки способнее, - отозвался Василий, изготавливая фузею.
Никитка воткнул шест в ил, удерживал бат от сноса. Василий умостился удобнее и выстрелил. Задний медведь испуганно рявкнув, ткнулся мордой в песок, другой от неожиданности подскочил, закрутил головой и, больше удивленный, чем напуганный, пустился наутек.
- Ну вот, дымленка будет, подмигнул пареньку Василий.
На обратном пути бат не отрывался от лодок, так как братья Басовы часто подменяли гребцов. Когда Емельян греб в лодке с Сосниным, тот смочил водою мозолистую руку и повернулся к Басову.
- Наперво время нашей ватаге харч изготовили, а к походу соберем, когда красница пойдет да медведь от зимней худобы оправится, - со знанием дела заметил Соснин.
* * *
В один из теплых солнечных дней Виринея после занятий с детьми села плести кружево из ниток крапивы. Она часто вспоминала Святой вечер и сержанта, который, как никто другой, взволновал ее душу и вселил в сердце теплоту жизни. Вот и сейчас она думала о нем, убаюкивая себя сладкими для сердца надеждами. Она уже кое-что выведала у певчих тетушек о Емельяне и знала, что сержант Басов собирается в морской поход и что для него на берегу реки рубится шитик. Она отложила кружево и взглянула в узковатое оконце. Подзелененные весною сопки, горбатясь у реки, заливались ласковым солнцем. «Схожу-ка по черемшу», - будто оправдываясь перед собою, подумала она. Вскоре Виринея брела уже перелесками, где в низинах сочными стеблями протыкала сухотравье запашистая черемша. Кое-где светло-зелеными бутонами мощно выпирали побеги пучки. Виринея подошла к молодому тополю, у которого зазолотились почками ветви, дотянулась до клейких лопнувших почек и почувствовала, как радостно забилось ее сердце, наполняясь весною. Она ощутила, что переполняется счастьем жизни, охватившим все ее существо, и эта радость сердца усиливалась от вида чуть прорезывающихся листочков, от зеленеющего мха на каменьях, от ручейка, журчащего рядом в низинке, и даже от галечника, омытого его светлыми струями. Немного пройдя, увидела березку, которая плакала чрез трещины мразобоин, скатывая по стволу сладковатые слезы. Виринея прильнула губами к потемневшей коре и глотнула приятную влагу жизни. Рядом на колодину выскочил еврашка – камчатский суслик. Он любопытно уставился на нее немигающими смородинами глаз. Весь настороженный, с трясущимися щеками и подбородком, он тонко пискнул и вдруг исчез также быстро, как и появился. Все трогало, все будоражило в ней приятные чувства, и Виринея не заметила, как по лесочку вышла к реке, неподалеку от места, где строилось суденышко для Басова. выйдя на тропинку, идущую мимо плотников рубивших шитик, она зашагала к селению. Шла, сдерживая желание остановится и рассмотреть строителей, в надежде увидеть того, кто в последнее время занимал все ее мысли. На подходе к острогу, где тропинка переброшенной стволиной дерева пересекала овражек с извивным ручейком, она повстречалась с Басовым. Он вывернул из-за зарослей тальника и остановился у бревна. Видя замешательство девицы, сержант улыбнулся:
- Боишься переходить? Давай помогу, - и он, перебежав стволину, потянулся к ее лукошку с черемшой.
- Ни-ни, - отринулась она и зарделась от смущения.
- Не беги от меня. Я к тебе с чистым желанием, - заглянул ей в глаза Емельян. Он взял лукошко и протянул ей руку. – Пойдем. – Перевел ее по дереву и, не выпуская руку, спросил:
- Как звать-величать тебя?
- Виринея. Чего на меня так зорко глядите? – ответила она, выдавая своим взглядом все тайны души, чем и укрепила в Емельяне решимость.
- Как не смотреть, коли наглядна. Я всем сердцем тянусь к тебе. Как увидел тогда на литургии, так и запала ты в душу мою. Позволь видеть тебя чаще, не токмо на молебнах?Не зная что и как ответить ему, она осторожно высвободила свою руку и забрала у него лукошко. Одарив сержанта радостным блеском голубых глаз, Виринея согласно мотнула головой.
- Да…да, - и заспешила по тропке за тальники.
Басов облегченно вздохнул и с ликующим сердцем продолжил путь. Роем пчел закружились его мысли: «Молодость свою я в службе провел, уже тридцать пятую зиму прожил. Однако, к призывам жизни пора быть почутче. Таку девицу-красу упускать не стану. Слава те, Господи! Что свел меня с нею!» он уже подходил к плотникам, а мысли все еще не отпускали его: «Ранее-то токмо о походе все думки были, а ныне будто раздвоился: чего больше счас хочу, ужо не ведаю».
Виринея впопыхах будто впорхнула в свою келью, бросилась к иконе Божьей матери.. Встав на колени, закрестилась:
- Матерь Божия! Помоги, помоги! Не отверни его от меня. Пусть простит меня Господь, если я согрешаю, но не могу боле одна лишь с мыслями да слезами. Благослови, Матерь Божия?!
Чем дальше молилась Виринея, тем яснее чувствовала: что любовь будто огнем охватывало незанятое девичье сердце, быстро, напористо, как бесцеремонная весна, отринув холод, дает путь побегам новой жизни.
1 Раки – самодельная водка.
1 Носки - Гарпуны
продолжение http://www.proza.ru/2018/09/26/1359