ГлаваIII Исторический роман Нести свой крест

Николай Бушнев
Исторический роман Нести свой крест.


Глава III.


Россия достигла апогея мрачного времени правления Анны Иоанновны императрицы всея Руси. Разор, доносы, подкупы и ужасы Тайной канцелярии царили в стране. Плотной сворой всеменщики-иностранцы обступили трон, Оплели паутиной лести царицу. Роскошью и богатством, дранным с россиян в три шкуры, они затмили очи ее, скрывая истинное положение дел в государстве. Вельможи изощрялись в выдумках забав да потешных пиров, тщась развлечь болезненную государыню. Она безропотно, как утопающий за соломинку, хваталась за эти призрачные веселья, уходя от полной неразберихи государственных дел, полагаясь в этом на фаворита Бирона – герцога Курляндского.

Кабинет-министр ея императорского величества Анны статный, средних лет дворянин Артемий Петрович Волынский сидел, склонившись над доносом из далекой Российской окраины от Скорнякова-Писарева. Подперев голову рукой и запустив пятерню в волосы, он внимательно читал:

«… До сего времени ими никакого приращения интереса государству не учинено, да и впредь не надеется быть, кроме великих казенных убытков…» Волынский отвел от бумаги взгляд своих чуть раскосых арабского типа глаз и подумал: «А ведь который раз я да вице-президент Адмиралтейств коллегии Соймонов доносили тройке Тайного Совета, что велики убытки чинит казне оная экспедиция. Посчитай, шесть лет от ее начала, а и поныне капитан-командир Беринг по суше ходит, лишь Шпанберг к Курильским островам собрался… С кем ныне совет держать о делах славу России умножающих? Государыня вовсе не у дел, заслонилась курляндским жеребцом, коему от истощения русской силы одна выгода. А русские мужи, славные великими делами при Петре, елозят на задах перед иноземцами. Что сталось с ними? Ведь видят, как ежедень поругана отчизна…Конечно же, и они в тайне мечтают о падении Бирона, но чтоб сие в свою пользу обратить, на что все ныне большие искусники. Притихли, таятся вице-канцлера Остермана, хитреца не в меньшей мере. Куда не кинь у всех своекорыстный расчет застил помыслы о России. Как открыть глаза государыни на тех, кто купается в ее монаршей милости не за службу отечеству, а за особливую собачью верность, из лаптей да в шубы из соболей рядятся? Как сделать, чтобы отринула веру в герцога Курляндского?… Попытаюсь склонить кабинет-секретаря Макарова, дабы сей донос и мои соображения пред очи государыни представил».

На следующий день разгульный ветер нанес низкие хмари и будто грязной ватой обложил Петербург. Морось смочила островерхие крыши полуголандско-полурусских каменных домов, бревенчатых подворьев да расквасила и без того грязные осенние улочки города. По одной из таких улочек пробиралась карета. Возница на облучке ежился, заслоняя шляпой лицо от встречного с моросью ветерка. Он время от времени, фыркая, сдувал воду, стекавшую по его лицу на усы. Вскоре карета дробно застучала колесами по бревенчатому накату «Большой Першпективы» – главной улицы города, ведущей до Аничковой слободы. Волынский протер запотевшее окно повозки: мимо проплывали то вельможьи палаты с черепичными крышами, то ветхие домишки посадских. Звонкое цоканье копыт известило, что карета выкатила на мощенный камнем участок «Першпективы» и что до Зимнего дворца осталось немного. Навстречу прогромыхала большая шестистекольная карета графа Остермана. В незашторенных окнах ее мелькнули лощеные лица, парики и шляпы с перьями.

Возок остановился у длинного с многочисленной колоннадой дворца. Артемий Волынский вышел из кареты и с гордой осанкой направился по мраморным ступенькам крыльца к большой двери, украшенной резьбой по дереву.

Бывший кабинет-секретарь царя Петра Алексеевича, и ныне пребывающий в той же должности при императрице Анне, Макаров Алексей Васильевич был как бы посредником между верховным, формально правящим в России, Тайным советом и царицей. Успех любого важного дела во многом зависел от того, как он преподнесет его государыне.

Макаров в густо напудренном парике перебирал бумаги, прибывшие из Тобольска от сибирской канцелярии Тайных розыскных дел. Он готовил их на рассмотрение заседания Тайного совета. Алексей Васильевич перелистывал доносы «слова и дела», опросы сыска, пыточные спросы, челобитные обвиняемых и делал себе пометки на чистом листе. Отложив прочитанную страницу, он углубился в следующую: «… Леонтий Петров на очной ставке признал, что важности по тем пунктам ни за кем он не знает и от помянутого Якоба Генса и Михайло Гвоздева ни от кого не слыхал, а затеял напрасно… Посему указанного матроза Петрова Л. Отослать в Московскую Адмиралтейскую коллегию для учинения наказания за лжесвидетельство.Установить, что дело Генса и Гвоздева важности никакой не касается и оных освободить от сыска.Геодезиста Гвоздева М. направить обратно в команду Охоцкого порта. Штюрман Генс волею божию умре октября третьего дни 1737 году…» Он пробежал глазами прошение Генса, которое было приложено к делу: «… прошу выдать хотя бы треть жалования удержанного за мной, пока я сижу под сыском, моей жене, претерпевающей немалую нужду по сущей ее с малолетними детьми бедности…» Покачав головой, Макаров взял следующий исписанный лист:

«…Бывшего в Камчатской экспедиции ботовых дел подмастерья Ивана Спешнева за оправданием по важному делу вернуть все его пожитки, а також выплатить за три года жалование и дать две ямские подводы для отправки его в Петербурх в ведение Адмиралтейств коллегии. При том выдать подорожных денег 5 руб. 31 коп.

Доносчика Скурихина И. отправить в Охотск на вечное поселение за лжесвидетельство…» Макаров отодвинул листы и сделал запись:

«… Многие служилые люди от безсовестных злых своих обычаев пишут доносы на невинных людей, отчего этим людям чинитца разорение и великая обида. Впредь запретить вызов доносчиков и ответчиков в столицу и поручить полный сыск доносов губернским канцеляриям…»

Стук в дверь прервал его работу. В кабинет вкатился чернолицый карлик. Он не успел объявить пришедшего, как следом появился Волынский. «Все так же нетерпелив Артемий», - отметил про себя Макаров. Крупноголовый карлик, недовольно зыркнув на своевольного гостя, выкатился за дверь.

Удивленный ранним визитом, кабинет-секретарь пристально взглянул на Волынского и указал на кресло:

- Важные вести?

Волынский, заранее решив, как начать разговор, ответил:

- Со всех воеводств доносят: от сбора доимок крестьяне бегут из деревень. Непомерно растет число сошлых с мест людишек. Руси от того проку не вижу.

Макаров резко вскинул припудренную голову, так что с буклей парика посыпалась пудра, и с недоумением уставился в глаза Артемию Петровичу. Тот, выдержав взгляд, продолжал:

- Страну много лет подряд терзают неурожай и голод. А… утеснители отечества сеют в народе лихо.

- Ты с чем пришел? – прервал его Макаров. – Думаешь сие мне неведомо или меня в повелители возвел?

- Пришел как к русскому человеку, стоявшему вместе с Петром Великим на взлете славы российской.

Кабинет-министр потупил взор и принял задумчивый вид. Волынкий продолжил:

- И я русский, потому-то и нет мочи боле видеть разор отечества. Неужто своей кротостью доведем Россию до смертного падения? Легче из себя душу выверну, чем склонюсь перед неметчиной. Царица гаснет день ото дня, оттого Бирон ежедень у большей власти. Ему Русь – бездонный сундук с оброком и токмо, - распалялся Артемий.

- Не в меру горяч ты, Артемий. Такие речи тут в самом гнезде не пристало водить, - осадил его Макаров. – По делу сказывай.

- Содейсва прошу, дабы представить императрице этот донос о делах экспедиции Беринга и мои соображения по сему и по поводу заведения морских промыслов в Камчадалии и островах Курильских с поглядом на пополнение казны государевой и подал бумаги Макарову.

Тот принял их и, бегло проглядывая, произнес:

- Та..а..к, заменить Беринга хочешь…Русским промыслам в море волю дать. Найдутся ли охочие в столь диких краях?

    Глуше край – русскому рай.
    Сие на тайном совете решать.
    Токмо не это, вице-канцлер граф Остерман явно будет против. Он-то через Бирона повлияет на ее величество, и угодно России решения ждать ли?

Макаров вновь взглянул на открыто смотрящего Волынского, подумав: «Неосторожен сей молодец. Ежели, паче чаяния, случится, что власть Бирона усилиться сможет, то Волынскому от того спастись не можно будет: больно горяч», - и ответил:

- Верно ли Скорняков доносит? Я его хорошо знал ранее. Боюсь: он все новые и новые вранья делать станет. С ним тоже решать надо. Бумаги оставь тут. Что порешу – дам знать.

Кабинет-министр учтиво наклонил голову и, поправив идущую через грудь голубую ленту, направился к выходу, размышляя: «…Тоже осторожничает Макаров».

                * * *

Исходили третья неделя, как Емельян Басов передал пакет и свое прошение кабинет-министру Волынскому, а от него никаких вестей, хотя и было обещано. Все, что интересовало его в этом, весеннем, но неприветливом граде Петра, так это адмиралтейские верфи, где строились громадины-фрегаты, гукоры, да еще шумные причалы с торжищами, где от  товаров ломятся лавки и лезут на лоб глаза от всякой невидали. Везде он побывал, всему надивился, и уже наскучило пребывание в чужом и неуютном для него городе.

В ожидании вестей от Волынского терпение ежедневно стаивало, и эту пустоту в душе заполняло беспокойство. Вот и сегодня Емельян проснулся с плохим предчувствием. Сквозь тусклое слюдяное оконце комнаты, которую он снимал в гостином дворе, проникала серость. Время от времени на оконце налетал порывами ветер, шурша туманной моросью. Одевшись, Басов походил по своей комнате, размышляя: «и чего долго решать-то. В дороге больше полугода провел и тут невесть сколь прождешь». И он припомнил, как под осень в дороге у Казани, свалила его желтая трясучка. И совсем худо пришлось бы, но поистине неисчерпаема доброта людская. Не отвернулся от больного ямской смотритель, нашел приют занемогшему. Только к весне набрал сил Басов  и лишь в мае объявился в столице. Емельяну натерпелось получить желанный ответ и уже в этом сезоне попытать счастье. «Скорей бы, вот уж истинно: время дорого. Лето грядет. Ведь не токмо о своей выгоде пешусь, я  и государево дело с великой душой исполнить готов. Проведать, чего за теми островами, аль еще где по морю пошарить. Токмо бы позволение», - раздумывал Басов.

Поразмышляв и побранив кабинет-министра за нерасторопность, Емельян вышел и через коридорчик попал на длинный во все здание гостиного двора балкон, крышу которого подпирало множество деревянных арок. С балкона открывался вид на березовую рощу, уходящую в сторону Аничковой слободы, на малолюдный, по случаю скверной погоды, базар, который большой грязной плешиной вдавался в березняк, на низкое, пасмурное небо, свинцовое, как в Камчадалии. Не доносился с базара гам зазывных голосов торговцев. «Однако хлябь-то позагнала народец под навесы…Надо итить туда надо, сбитнем да калачом каким похарчиться», - подумал он.

Басов вышел из гостиного двора и направился в сторону базара мимо стоящего неподалеку от крыльца черного крытого возка. Не успел Емельян  сделать и нескольких шагов, как из него выскочили два дюжих гвардейца. С окриком:

    Слово и дело! – ловко скрутили ему руки и втолкнули в возок, который тут же загрохотал в сторону Тайного приказа.

В душном каземате приказа Емельяна Басова допрашивали двое. Лысый с обрюзгшим лицом чиновник, отразив в своих бесцветных глазах Басова, вопросил:

    Так будешь сказывать, аль чрез дыбу?
    Без дабы-то способнее. Спроси о чем.

Лысый криво ухмыльнулся и посмотрел на моложавого в черном парике и при офицерской шляпе с серебряным окоемом соседа. Тот прищуренными, бегающими глазками обшаривал Басова и, скорчив презрительную мину, бросил:

- Откуда и к кому в столицу прибыл?

Емельян, не видя в своем приезде в Петербург ничего осудительного, не таясь рассказал о своей задумке и о письме к царице по промыслу у островов. Он говорил не торопливо, давая писарю время на запись.

Тут вбежал молодой капрал и гаркнул:

- Герцог Курляндский!

 Лысый и его сосед оказавшийся длинновязым, выскочили из-за стола, приветствуя поклоном вошедшего.

-Битте, бите, - обронил герцог и о чем-то заговорил с ними не по-русски.

Они отвечали ему на непонятном для Басова иноземном речении, часто кивая в сторону Емельяна. Статный с непроницаемым лицом герцог вновь задвигал тяжелой челюстью, выговаривая уже русские слова:

- Из Камчадалии к нему?! Опять этот Волынский! – сменился в лице герцог и повернулся к Басову. «Эк, его перекоробило», - отметил Емельян и услышал:

- Кто надоумил тебя обратиться к императрице через Волынского, а не через Сенат?

Басов немного замешкался: вмиг столпились думы, не давая сосредоточиться: «Не след наперекор говорить, упекут навечно. Не мудрено, в этом граде столичном нагляделся ужо, как ярыжки хватают людишек за любое сомнение да тащат в приказ, коли нечем откупиться. А тут птицы поважней. Всех пожитков не хватит на откуп…»

Длинновязый, ударив ладошкой по столу, рявкнул:

- Не медли! Батогов?!

- Командир Охотска и Камчатки – Скорняков, - выпалил Басов.

- Что еще, кроме челобитной о промысле, передал Волынскому?

- Как перед Господом Богом. Я к нему токмо за спросом о промысле ходил, - уверял Емельян, отгоняя назойливую мысль: «А вдруг в том пакете и впрямь какой воровской разговор имеется… ведь не спроста Скорняков упреждал: «А буде что опастись не можно, пакет пожги». Не дай господь, дознаются о пакете, сгибну».

- Что в челобитной? – Разлепил губы герцог.

- Об искании незнаемой земли близ Камчадалии и промысле морского зверя во благополучное время. С твердою к богу верой и всегдашним послушанием к царице нашей Вседержавнейшей Анне Иоанновне я смел уповать на скорое разрешение дела, - виновато заморгал глазами Емельян.

- Кто надоумил?

- Пожелал самоохотно.

- Гладко поешь. Подлог все и плутни! – Взвинтился длинновязый.

Жестом руки герцог прервал его и процедил:

- Коль с Камчатки ты, скажи, почему оттуда ясак три года не идет?

- Шпанберг все суды морские к большому вояжу за море готовит. Лишь за провиантом да смолой для строения новых парусников в Камчатку один бот ежегодно посылат.

- Ты же сюда попал, а ясак?

- Я один, а у Мерлина ясак за три года и от сыска казна великая да обоз походной канцелярии с народом.., ого сколь места надо.

- Олухи, я им покажу! Казну пополнять, а не вояжировать надо! – И бросив лысому:  - Этого в крепость, авось пригодится еще, - вышел из каземата.

Вскоре два гвардейца и капрал вывели Басова и, втолкнув в ту же повозку, разместились рядом с ним. Зацокали копыта лошадей, затряслась на ухабах повозка, направляясь в сторону бастионов Петропавловской крепости. Когда у ворот крепости возок остановился и капрал вышел к стражникам, Емельян Басов тяжело вздохнув, промолвил:

- Кому чем не угодил? Не помышлял, что так станется.

Светлоусый гвардеец сочувственно посмотрел на узника и отозвался:

- Эх, пентюх деревенский, смекай сам. Время ныне таковское, - и, зыркнув в сторону капрала, чуть потише добавил, - немчура одолела.

После того, как Емельяна кинули в темноватую камеру, в которой в общем повале лежало около десятка узников, он умостился в пахнувшем гнилью углу на давно не менявшейся соломе. Заглушая вихри внутренних тревог, он пытался себя успокоить: «Не тать, не вор я, вины за мною нет. Затея моя на умножение казны государевой. Разберутся с письмом Скорняковы да выпустят».

Но прошла неделя, другая томления его в неволе и тяжкие думы завладели им, вытесняя окрыленность души, и как в осажденной крепости замкнулся узник. «Долго ли тут мыкаться в погибе мне? А вдруг как Козыревскому означено… Думал ли я, что тут сойдутся вновь наши попутья, крестовый брат!» Емельян вспомнил письмо монаха, и сам до глубины души ощутил свое одиночество. «Все отобрала жизнь: матушку, деву любимую, а ныне норовит отнять мечту, ради коей и жил-то все это время. Господи! Как зябко жить эдак-то! – Взмолился он и припомнились ему тут слова Расстриги, что смерть – избавление да покой для человека. «Но не хочу я еще небесного отдыха! Жить тянет!» - восставало в нем все его естество.

По ночам Емельяна преследовали сны-страхи. Он часто просыпался в холодном поту, крестился и брал в рот нательный крестик, как в детстве его учила мать, дабы отринуть наваждения нечистого.

Бесследно убегали дни отличимые друг от друга лишь разговорами, бранью да иногда и потасовками сидельцев. Из своего угла Басов лишь выползал по надобности: к параше да когда раздавали тюремную пайку. В один из дней к нему придвинулся веснушчатый моложавый узник с серебрившейся щетиной на щеках и заговорил:

- Ты откудова таков молчун, дядя? За что попал-то? Я вот купчишку пограбил. Есть-пить завсе надо, а не уворуешь, не проживешь.

- Живут же другие, - нехотя ответил Басов.

- Ха! Живут! Влачатся, как трусливым лишь пристало.

 -А ты, смел стало быть?

Тот, рисуясь, заявил: - Хм, дядя! Кто смел тот грабит, кто не смел крадет. На том стояла Русь и будет стоять!

Неподалеку от него, вскинув бледные костлявые руки кверху и уставясь в сырой угол, болезненно-тоскливым стоном запричитал длинноволосый монашек. – «Господи! Лепоту твою зрил. За благодать и произволение спасибо! Юной отроковицей, чистой как небеса была она. Позволь опять же вызвать взор ее да пить с него светлость ее и опьяняться! – он перекрестился обернулся ко всем и трогательно, ласково принялся убеждать: - Братики! Голубчики! Ей-ей, соблазном от ея так полыхало…Господня лепота – не дева! До слез, до боли сердца я молю ея да тайно в мыслях целую.

Веснушчатый рявкнул:

- Замолчь, пес! В одночасье вздую! Все то же в сотый раз канючишь!

Из дальнего угла забасил сивый верзила:

- Прыщ, отлипни от богомаза. Не чуешь, что умом повредился? Зато как красно говаривать, мастак.

Тронутый умом монашек, чуть потряс головой и вновь вскинул руки.

- Господи! Великий секрет киновари познал я. Чтоб яйцо лишь свежее, да погода ясная и тереть, господи! Тереть краску не дыша, лишь молитву творить  в сердце мыслию, - и запел: Красуйся, лику-уй, ра-адуйся…

собеседник Басова сплюнул и отполз на свое место. Слушая полубред, полумолитву монашека богомаза Емельян подумал: «Есть же в людях хорошее, светлое и как радует оно». Он чувствовал, что чем дольше он сидит тут в каморе, принимая душевные муки, тем больше становится  нетерпимее к неправде жизни.. Душевная его боль становилась больнее, слух и глаза острее. Все что ранее мог сносить в себе и других, теперь переносить становилось невмоготу. Он понимал, что насильственное объединение людей только ожесточает. Человек перестает радоваться человеку. Иногда он падал духом, видя в полном оскале свое безнадежное мрачное будущее, но, преодолевая малодушие, ярился: «Нет, паршами зарасту, как тот бедолага умом тронусь, но не паду духом! Истинное несчастье не всех убивает, кого и возвышает. Прав, много раз прав расстрига Прокопий».

                * * *

А на Камчатке затянувшаяся осень ни как не хотела уступать зиме. Лишь только в декабре выпал первый снег, которого с нетерпением ждали все. Без снега нет дорог камчатским нартам, да и нет настоящего промысла зверя.

Ссыльный Яков тоже заждался снега. Еще в октябре он в тайге приметил медвежий разгреб под корневищем лиственницы где было ясно, что какой-то косолапый готовит себе берлогу. Но место не близкое и без снежного пути оттуда мясо не перетаскать. Выждав еще пару деньков, чтобы снег чуть осел, Яков встал на лыжи, зацепил за пояс ремень от нарточки и направился на охоту. За эти годы он хорошо изучил ближайшую тайгу и безошибочно вышел к месту берлоги. Оставив неподалеку лыжи и нарту, он утоптал снег пред входом в берлогу, подготавливая площадку для борьбы со зверем. Подготовив рогатину, он острым шестом ткнул в берлогу раз, другой и огорченно удивился, что столь удобная берлога оказалась пуста. «Знать не весь зверь еще залег. Поди поздняя осень в том виною? Другие места удобные для лежек проведать надо. Без мяса на одних кореньях да рыбе в зиму скучновато будет», - рассудил он одевая лыжи. Оставив нарточку на лыжне, он решил попетлять меж увалов в надежде отыскать новые берлоги. Изрядно натрудив ноги, Яков далеко за полдень вышел на свою лыжню, забрал нарту и побрел к жилищу. По протоптанной лыжне, обитые камусом, лыжи легче заскользили. Обогнув густой ельник резко остановился так, что скользящая сзади нарта резко ударила по ногам. Перед ним, в нескольких шагах, на лыжне стоял медведь. «Шатун» - блеснула мысль. «По лыжне шел», - уже успокаиваясь от внезапной встречи, отметил Яков. Медведь тоже немного опешил. Он злыми глазами колол противника и видно было как шерсть на холодке стала взъерошиваться. Стало ясно, что зверь не уступит. Яков сделал несколько шагов в сторону, медведь тоже шагнул наперерез. Не спуская взора со зверя, Яков лихорадочно размышлял: «Схватки не избежать. Это не из берлоги поднимать, где тебе уже ясно как поведет себя зверь. Тут инако. Коли он первым кинется – сметет  и смерти не миновать. Надо поднять его на задние лапы, а это – идти к нему». Яков отстегнул нарточку, сбросил лыжи и с рогатиной смело пошел на медведя. «Снег мешает», - лишь успел отметить он, как медведь, дрогнувший от напористости человека, рявкнул и поднялся на задние лапы. Устрашая противника ростом, зверь шагнул навстречу. Выхватив нож, Яков кинулся под лохматую махину хищника. Боли он не чувствовал, лишь неприятный треск своих ребер. Взметнувшийся снег, оскал клыкастой пасти, в которую он воткнул свой локоть и момент, когда медведь, отпустив врага, попытался лапами загрести свои кишки обратно в распоротой ножом живот. Тут-то Яков отбросился от него и стал отползать дальше. Но медведь в отчаянии бросился вслед, волоча по снегу требуху, и одной лапой рванул обидчика когтями, располосовав ногу от ягодицы до меховой обутки. После этого  в последней ярости стал рвать свои кишки, пока совсем не обессилил. Яков, дрожа от слабости, чуть отполз от умирающего зверя и только тут заметил, что в руке у него все еще сжат окровавленный нож. Он вдвинул его в ножны и, сдернув кухлянку стащил с себя холщевую рубаху. Чуть обмотав кровоточащую рану, прокушенной руки, с трудом уже надел кухлянку, так как стала появляться боль в руке, в боках и разодранной ноге, которую заливала горячая кровь. «Истеку кровью» - подумал он и вспомнил о нартовом ремешке, которым можно было перетянут ногу, чтобы уменьшить потерю крови. Он с трудом обполз медведя и добрался до нарты. Рубахой и ремнем он как смог сделал себе перевязку и попытался встать. Но слабость и головокружение не дали ему это сделать. «Как же, до юрты тут недалече, обидно просто. Неужто кончина моя пришла?» – уже с явным беспокойством рассудил Яков. «Не-ет, пока есть силенки буду добираться к жилью», - решил он и истекающий кровью напряженно соображал: «Как, как это сделать?!»

Вскоре, лежа на нарте, он уже упирался здоровой ногой и рукой, продвигаясь по лыжне. Несколько толчков вперед и вновь  отлеживался, набираясь сил и превозмогая холод. Через некоторое время Яков, обессилив, впал в забытье…Вот уже он в ряду гвардейцев, сверкающих мундирами, в парадном строю идет перед восседающей на троне царицей. Он вгляделся и обмер: это же любимая его Елисавет! Она тоже смотрит, смотрит на гвардейцев, выискивая его, но в ярких мундирах все они похожи и она не может ни как его отыскать. Он и так уже выше других тянет подбородок и четче печатает шаг. Но тщетно, взгляд ее блуждает мимо. Потом вдруг ниоткуда вышла к нему кареглазая девочка лет трех и, растопырив ручонки, заулыбалась ему: - Пап-а, пап-а. «Эта узнала. Как же, дочь моя родная. Ее тоже назвал я Лизой в память о той – любимой. «Теперь в семье у него две дочери: приемная и родная. Обе Лизоньки. Никакого имени не надо ему больше, никакого! Не хотел он иметь детей своих, да годы и судьба распорядились по-своему. И бессилен человек противостоять судьбе и женщине, которая не просто тебя любит, а боготворит.

Очнулся Яков от боли в ноге. Он с усилием разомкнул слепившиеся веки и сквозь ресницы увидел как жена смазывала какой-то мазью его ногу. Нога в приподнятом состоянии была подвешена ремнями к потолку юрты. «Однако бред», - отметил он себе, но почувствовал нежное прикосновение к своему лбу потом к щеке. Это дочка гладила его рукой.

- Папа проснулся, - удивилась она и уже громче радостно закричала: - мама, мама, папа уже не спит!!!

Мать вздрогнула:

- Вот и латна, совсем латна, - вымолвила она и глаза ее завлажнели. Подозвав старшую дочь попросила:

- Соку шикши потнеси, - и, сдерживая слезы радости, принялась вновь врачевать мужа.

Лизонька младшая прижалась к лицу отца и залепетала:

- Папа, больше не спи, а то Гаеч тебя заберет. Мы другой день уже плачем без тебя, а мама совсем не спит. Все тебя лечит и лечит.

У Якова не набралось сил поднять руку и погладить дочку и он попытался ей улыбнуться. Лизонька старшая поднесла туес с соком и мать, взяв его, поднесла к губам мужа.

- Пей, шипко в горяцке был. Совсем холодного тя насли да по темну с Лисой притасили, пей, много пей, - говорила она, роняя слезы.

Яков пил теплый сок с благодарностью поглядывая на осунувшееся лицо со впалыми глазами жены – человека, которого он уважал. И уважал с годами все больше и больше. Сначала за то, что ей, как и ему, люди поломали все мечты и чаяния, да распорядились ею, как им задумалось. Потом за то, что эти долгие годы она с превеликим старанием и выносливостью сносила все тягости и лишения отшельной жизни, выпавшей на их общую долю.

                * * *

Покатилось время тюремного заключения, подминая месяцы и годы жизни Емельяна. К осени реже стали выводить узников на свежий воздух. Они чахли, медленно угасая. Как призраки маячили бледными пятнами лиц в полумраке камер Петропавловской крепости. В одной из них привалился к каменой стене костистый, с заросшим лицом Басов. Терзаемый мыслями, он впавшими глазами уставился в одну точку и, не обращая внимания на колкие укусы блох, думал: «И впрямь, невдомек: кручиниться ль еще или смириться? Два года уже в неволе томлюсь, вины за собою не чуя, и ни кому дела нет, что попусту», - и он не заметил как начал размышлять вслух:

- Эк..к! до зарезу обида гложет…Ну пошто сижу-то!? – и горьким матерком чуть облегчил душу. Он заозирался, испугавшись своего голоса, и вновь ушел в себя. «Неужто зряшно дело затеял и отсюда мне как и многим одна дорога: в куль да в Неву?…Нет-нет», - который раз уже он отгонял сомнения, так как все еще теплились в душе надежда от глубоко засевшей уверенности, что задумка его верна. «Но почему царица не зрит что и России прибыток в том? Вот незадача; мыслил одно, а вышло: ум есть сладко съесть, да язык, однако, короток. Теперь ужо явно повторю кончину монаха Козыревского. Господи! Но в чем тогда есть смысл человека пред ликом вечности?!» Он взял в руки крестик монаха и, разглядывая, размыслил: «Неужто побратаньем я взял с крестом сиим его судьбину? …Не думать что скончаю тут я жизнь свою, однако, боле не смогу», - изводил себя тяжкими думами он.

Бряцанье засова и тяжелый скрип двери насторожил узников.

- Басов на выход, - будто поленом шибанули Емельяна. Придя в себя от неожиданности, он резко вскочил, отчего закружилась голова и, придерживаясь за неровные, отпотевшие стены камеры, направился к выходу. Там его придержал капрал, который уточнил:

- Ты с Камчадалии?

- Угу, - мотнул головой Басов и с чувством неопределенности шагнул навстречу судьбе.

Допрос Басова учиненный в присутствии советника Адмиралтейств Коллегии Мишукова, новых сведений о Камчатке и островах не дал, но сказ Емельяна о изобилии морского зверя, о слухах, что много еще островов в близости имеется и о своей челобитной царице заинтересовал советника, который, припоминая чего-то вдруг прервал Басова:

- Постой-постой…На это же указ был. Адмиралтейство к нему инструкцию готовило. В указе там и о спопутном промысле говорилось и даже выдать подарочную казну для привета иноземцев, склоняя их к платежу ясака… Да-да, припоминаю: … «велеть сержанту»…, кажись Басову… Уж не тебе ли? Так почему ты тут в крепости? Помню Волынский просил укорить сию отправку.

У Емельяна перехватило дыхание. Обида за утраченные зря годы и неимоверная радость схлестнулись в нем, горьким комом сплелись и, не уступая друг другу, подкатили к горлу. Предательски выкатилась слеза. Он бухнулся на колени перед Мишуковым.

- По указке герцога Курляндского томлюсь, а про что? Коли сама государыня повеление на мою челобитную дала, то как же? – недоумевал сержант.

- Герцог Бирон уже в ссылке да и царица ныне, - начал было советник, но замолчал. Лишь сочувственно покачав головой подумал: «Такое времечко: ученые мужи России в опале. Вице-президент Адмиралтейств-коллегии Федор Иванович Соймонов сослан в Сибирь, Артемий Волынский казнен. До узников ли ныне».

- Дак как же быть? – Растерянно моргал глазами Емельян.

- Дела..а, - вымолвил Мишуков и, собираясь уходить, бросил ему: - Я позабочусь, сержант.

Басов, все еще стоя на коленях, с надеждой смотрел на советника и вслед ему выпалил:

- Век не забуду милости вашей, а для России я окиян-море избороздить готов, живота не жалея!

Мишуков оглянулся на него. «Вот он, русский дух! Сколь не дави его, все одно: от одних невзгод к другим так и рвется», - подумал он и вышел.

Ясным, по-осеннему с легким морозцем утром, Емельян  Басов вышел из Петропавловской крепости. Железная дверь, громыхнув, захлопнулась за ним. Обросший в потертом, измятом мундире, он щурился от яркого света. Свежий воздух и радость распирали грудь, пьянили Емельяна. Он прошел по мостку через ров, идущий вдоль стены крепости, и осмотрелся. Через Неву двигалась лодка под шестью веслами. Матросы дружно гнули спины, будто кланялись восседающему на ее корме бравому гардемарину. Как в зеркале Нева отражала ряд дворцов и палаты, которые островерхими крышами упирались в подсиненное небо. Лучи низкого солнца играли на купалах и крестах божьих храмов, на Адмиралтейском шпиле и отражались в лужах, уже подернутых ледком. Грустный благовест колоколов, донесшийся от дальнего собора, не смог рассеять радость обредшего свободу.

- Ништо, даст бог, поживем ишшо, - вымолвил Емельян и задумался: «Куды поначалу? В земской приказ за пашпортом, либо сразу в сенатскую канцелярию получить указ да испросить подорожных. Пожитки-то и деньги, что были, где их сыщешь. Он еще раз посмотрел грамотку, которую ему вручили, но, не найдя в ней ответа, спрятал обратно. Потом вывернул заветный карман, где хранил несколько серебряных монет и, перебирая их, прикинул в уме: «Осьмь гривенников – день прохарчиться, два алтына-щеки брить, не-то с такой   образиной никуды не впустят. Кроме прогонных денег надо недополученное жалование испросить, иначе не добраться мне до места. Считай, полсвета пройти до Камчадалии-то».

Судьба стала улыбаться Емельяну. Он вскоре получил жалование за два года и указ Сената о выдачи ему в Тобольске подарочной казны: двадцать медных котлов, сукно, бисер-корольки, иглы, два пуда китайского табаку-шару и для обережки будущего отряда пять фузей с пудом пороха. Потому-то исходом мытарств  в столице Емельян в конечном счете остался доволен.

Из Петербурга до Москвы Басов добрался с обозом. Наняв извозчика, он лихо докатил до Крестовской заставы, от которой начинался Сибирский тракт. Неподалеку от заставы в Ямской слободе остановился на одном из множества тут постоялых дворов. Здесь завсегда собирались обозы в далекую Сибирь. К ним и рассчитывал примкнуть сержант.

Умостившись на топчане отведенном ему в жарко натопленной горенке постоялого двора, сержант размыслил: «Незапамятовать бы к купцу Серебрянникову наведаться за ответом на письмо Скорнякова. Письмо то отдал еще когда в Петербург шел. Забыл поди купец меня, но не моя вина в сим опоздании.

Морозным утром Басов заспешил в Белый город к Серебрянникову. У Крестовской заставы горел костер, возле которого грелся служилый посматривая как толстомордый капрал в шубенке нараспашку с другим служакой просматривали подорожные у двух возчиков.

Купец жил у Устьинского моста, неподалеку от грибного рынка Китай-города. По утрам вся Москва дымилась кострами, которые всенощно горели у многочисленных торговых лавок, трактиров, застав да прочих охранных постов. Емельян шел потирая прихваченные морозом уши. Улочки становились все многолюднее. Москвичи куда-то спешили, суетились, проходя мимо церкви своего прихода бегло осеняли себя крестом и вновь устремлялись по своим делам. Китай-город как всегда был шумным, многолюдным, пестрел вывесками: «Съестной трактир город Дрезден», «Свинина с вином Германа Шварц», «Цирюльня Анны Шульц для щеголей Москвы». Не успевая все прочитывать, Басов обходя уличных торговок и торговцев старьевщиков поспешал. У живорыбного ряда, увидел питейный погребок, от которого вкусно наносило жарехой. Не сдержался и по грязным ступенькам спустился под почерневшую вывеску с двуглавым орлом. В чадном полумраке погребка осмотрелся со света и мимо сидящих за столом картежников подошел к стойке. В красной рубахе на выпуск  и в душегрейке служка спросил:

- Браги? Благородных вин?

- Нет, из заедок чего имеешь.

- Севрюга жареная, сазан, Щерба из щуки. Есть и мясное: битое говяжье мясо на сковороде с уксусом. Щи белые с цыпленком.

- Давай шти да севрюжину.

Пять копеек, изволь, - чуть приклонил голову служка и, получив монету, заспешил за заказом.

Емельян сел за грубый стол на широкую лавку. К нему  тотчас из игроков вьюном поднырнул бледнолицый с лукавым взглядом завсегдатай питейной.

- Служилый, во что играем? Вист три-три? А-ля-муш? Юрдон? Видя что сержант никак ни прореагировал на модные игры, тот сбавил прыть и уже без напуска, как бы проще добавил:

- Тогда хоть в Панфила или Ерошку скинем? – И заершил колоду карт. – Иди, я не игрок, - сухо отрезал Басов.

      Подкрепившись он вынулся из погребка, жмурясь от солнца, пошел в сторону грибного рынка. Средь людской толкотни сапожного ряда, мужики шумно колотили базарного вора. Мимо Емельяна ярыжка с двумя верзилами протащили от Медного ряда торговца неклейменым товаром. От шумного Китай-города Басов наконец-то выбрался к Устьинскому мосту, у перил которого оборвыши играли в орлянку. Сбоку от моста к дороге жалась дешевая харчевня, у которой колобродил гулящий люд и в гул сливались брань, крики, песни да разухабистый свист.

Вскоре он отыскал знакомую ему усадьбу купца Серебрянникова. Разметая заснеженную дорожку от ворот, к дому, дворнику встретил сержанта учтиво и провел к крыльцу. Басов дернул веревочку колокольца и вскоре дверь распахнул дворецкий. В поношенном, но опрятном мундире с блестящими пуговицами он впустил гостя. Мундир источал густой запах камфоры и Емельян, чуть отстраняясь, сказал:

- К хозяину по делам службы.

Тут с боковой двери выпорхнула полнощекая с румянцем девица и, стрельнув на гостя, заспешила к лестнице ведущей на верхние покои. Дворецкий окликнул ее:

- Барынька, не в зимнем ли саду тятенька ваш?

Та с деланной важностью обернулась и, одарив сержанта более любопытным взглядом, ответила:

- Как поутру откушал свой кофе в кабинете, до-си не выходил, - и вспорхнула по лестнице.

Дворецкий, приняв шубу у Емельяна повесил ее в сторонке у входа и повел его приговаривая:

- Наш прост. Не гнушается всех принимать в кабинете. Иной раз и без доклада.

Перед кабинетом дворецкий усадил сержанта на оббитый красным шелком диван, сбоку которого в простенке стоял столик темного дерева с высокими бронзовыми подсвечниками кои будто лампами держали толстые восковые свечи. Дворецкий вошел в кабинет и вскоре вышел.

- Просит, - склонился он.

Серебрянников признал Басова и, услышав причину его задержки, посетовал:

- Ну и времечко. Беззаконие округ да безвластие. Делам зело домеха. Не-то чтоб ныне рисковать, живое дело начинать не станешь, не ведая что новый день тебе готовит…Садись, вот тут, беседу поведем, - спохватился купец.

Он вынул из нагрудного кармана гребень, расчесал густую седину бороды и спросил:

 - Пристроился с жильем?

- Да, угол откупил за сорок алтын у Крестовской заставы.

- Скажу тебе, служилый, …Письмо Скорнякова обдумал я. Резон во многом есть, но много и вопросов. Да ныне я не так-то силен как прежде было. Ведь, в мае 1737 году, коль слыхал, Москва-то зело погорела. Две с половиной тыщи лишь дворов смело огнем да чай, с полтыщи лавок у купцов. И меня беда не обошла: моих сгорело двадцать полных товаром лавок. Подрезал тот огонь меня изрядно, а дабы торг затеять на Востоке немалый капитал нужон. К тому же, ныне при дворе лишь немца почитают. Им льготы все, а русским ни шиша! Еще похуже стало чем при Анне Иоановне. Бирона-то свернули, Анну Леопольдовну к престолу привели, а кто? Смекай, тебе я не сказал. Но посуди-ка сам: граф Остерман стал адмиралом! А старый Миних – Фельдмаршалом! Ты по Москве пошастай, посмотри…по вывескам – как будто ты в Берлине. Рисково дело ныне зачинать, рисково, - и чуть подумав, добавил: - Сегодня отгащивается у меня приятель мой. Дороднейший купчина. Торговлей промышляет знатно, и много был полезен государству капиталом своим. Ты, вечером ко мне приди на званый ужин. Поговорим да с ним в совете порешаем.

- На ужин сей мне, пристало ли? Не свычен я к излишнему, да в щегольстве не знаю, - засомневался Емельян.

- Не боитесь. Мы в простоте живем без всякого жеманства. У купца дело вперед, потом уж политесы. Тем паче что тебя не токмо по уму, а и по росту привечать не стыдно, - заулыбался купец.

- К назначенному времени в купеческом доме шли приготовления. Дворецкий ходил по гостевой комнате с горшочком наполненным тлеющими угольками. Над горшочком держал берестянку со смолой. Смола капала, шипела и шкварчала на  углях, дымила окуривая смолистым запахом комнату. Горничная протирала мягкую мебель оббитую черной кожей с золоченными гвоздиками. Хозяйка с дочерью перебирали наряды.

- Маменька, вот это я одену.

- Сегодня можно и поскромней. Уж не сибирского ли неотеса ты обольщать вздумала?

- Ну, мама… Вдруг Настенька придет да опять лучше меня выглядеть будет. Приятно ли тебе? – нашлась дочь.

- Бери, бери, - сдалась маменька.

Емельян, набродившись по крикливой суетливой Москве, к назначенному часу пришел вовремя. Дворецкий провел его в парадную залу где хозяин уже беседовал с приземистым, полным человеком, одетым в свободный парусиновый балахон. Пухлые руки тот держал у живота, подоткнув большие пальцы рук под красный кушак, коим был опоясан. Сапоги его густо напитаны дегтем. У дальней стены парадной, затянутой цветным холстом, стояло пианино, за которым сидела нарумяненная хозяйская дочь в тафтяном платье с высоко стоящим воротником, который переходил к груди в тюлевый рюшевый барок. Она наигрывала легкую мелодию. Рядом с ней стояла круглолицая с большими впалыми глазами девица в длинном ярком платье. На ее плечах был накинут шелковый палатин.

- Вот наш сибирский гость! – представил хозяин и указывая на Емельяна добавил: - знакомьтесь.

- Девицы подшагивая в сторону гостя, выказывали наружные знаки уважения легким реверансом.

- Это, дочерь моя Дашенька, а это – Настенька, гостя нашего дщерь, - представлял Серебрянников.

Полный купец сам протянул руку  сержанту.

- Кирилл, по отцу Афанасьев – Гребенщиков.

Басов почти по уставному выпалил:

- Сержант Охотского гарнизона, Еиельян Софронов  сын, Басов.

«Ладный», - заметил Гребенщиков. «Прост купчина», - отметил себе Емельян. Тут же в парадную вошли похожие друг на дружку купчихи в неярком одеянии и в тюлевых чепцах. Пока они знакомились с Басовым, дворецкий, зашагнув в залу, торжественно объявил:

- Кушанье готово!

Хозяйка повлекла всех в столовую. Емельян немного терялся от обилия на столе закусок в оловянной, серебряной и золоченой посуде. Пока рассаживались гости , хозяйка наговаривала:

- Гостюшки, чтобы всего поотведали. На горячее будем подавать уху да супы, два жарких, четыре соуса…, - принялась она перечислять блюда и уже к купцу Гребенщикову: - и твои любимые фазаны, свет Афанасьевич.

- Ранее-то свои водились , а ныне пол града объездить пришлось, - заметил Серебрянников.

Первый тост сказал хозяин:

- Спаси вас Бог, гости дорогие. Долгоденствия всем!

Хозяйка как назойливая муха докучала соседку:

- Ты, голубушка, кушай. Не жди приглашения. Вот так, вот так. Что приглянется, тем и потчуйся.

Увлекшись соусом, Дашенька, облизывая ложку, заметила:

- Ну, чисто диковинка, этот соус!

Мать, узрев некультурие дочери, досадно одернула ее:

- Ложку-то чего лижешь!? Уж, подлинно – дура попова.

Та вспыхнула и, преодолевая конфуз, молвила:

- Всегда не так вам, маменька.

После второй рюмки разговор оживился. Купчихи принялись перемывать косточки знатным Московским женихам:

- Нет, он такой мотишка. В карты все состояние почти продул. Ой избави Бог ее от такого знакомства. А вот, Бурыгин, тот неказист.

- Последнее дело смотреть на мужицкую красу. Я те скажу: коль лошадь не шарахается от него, то и гож. Вон, на мово поглянь, а живу ведь. У Бурыгина загородный дом на Пометном Вражке – чисто дворец, да тут усадьба на Яузе. Стоит подумать. Вот, правда, родитель его не мед. Предерзок, неотесан, старого закала.

- Да-да, а сама-то Бурыгина, завсе себя высоко держит. Слуги у ней в ногах валяются что пред государыней. А мелких купцов жен с парадного крыльца и не принимает. Бывало в церкви встретимся, она пройдет будто варом обдаст как посмотрит. Нет, ну их Бурыгиных.

Закусывая, купцы перебрасывались меж собою фразами:

- Тяну ножки по одежде, - заметил о чем-то хозяин, и добавил:

- Лишь на тебя уповал.

- Статочное ли дело: я буду должать, а ты платить. Другое что покумекать надо.

Чтобы как-то развлечь Емельяна, Дашенька, поборов неловкость, заговорила с ним:

- Как вам картина? – и, посмотрев на висящий на стене в потрескавшейся раме пейзаж, добавила: - Правда, не очень славно писана да малевана крепостными мазунами. За дешево хороших-то не возьмешь.

Емельян, не подыскивая слов, оценил:

- Как будто в жизни. И небо и лесок.

Хозяйка же все наседала на гостью, забивая ее разговором:

- Намедни так остыла, пылала жаром вся. Насилу превозмогла

- К ногам сиделку надо было. Она жар вынимает.

Дашенька опять к Басову:

- Пойдемте в залу говорить. Тут шумно, а чай как подадут вернемся, и она вышла из-за стола, увлекая за собой Настеньку.

- Маменька, мы в залу.

- Ты с ними? Может быть еще? – хозяин принялся наливать Басову.

- Нет, боле не привык.

- А мы еще до чая опрокинем, - отпустил сержанта Серебрянников.

Усадив, Емельяна на диван, купеческие дочки засыпали вопросами:

- Что носят женщины в Сибири?

- Одежду, - отшутился Басов .

- Из модной материи: петинет, изарбет, белокос или транцепель?

- Коль в избах, то в холщовых одеяниях живут. Наружу выйти в шубы рядятся, а инородцы, те в шкурье.

Настенька, почесывая в напудренных волосах блошной ловушкой, резанной из моржовой кости, поморщилась.

- Фу, дико. Неужто можно эдак жить. А мушки на лицо девицы лепят?

- Как? – Озадачился сержант.

Увидя загнанного в тупик гостя, Настенька рассмеялась.

- Вот, как у Дашеньки: Тафта наклеена на губе.

- Я думал бородавка.

- Ну, нет. Кокетливость означена у ней. А коли на виске у глаза, - страстность. Но если мушка на щеке – согласная на все!

Емельян заулыбался.

- Да тут целый устав. В Сибири тако нет. Но есть Шелаги-инородцы, те же шьют  себе лицо да так что за всю жизнь рисунок тот отмыть не можно.

- Как шьют?

- Иглой проколит кожу да  золу туда втират.

- Фу, дико как! – вставила Настенька.

- Чиновничьи чаи  иль вечера приемов где ум свой изошрять в тонкостях мысли могли бы, бывают там у вас?

- В больших лишь городах Иркутске да Тобольске. В Якутске и то нет таковых. Суровая там жизнь.

- Как жалко вас, - заключила Дашенька и села за пианино: - Спою я вам. Сказала и сделав перебор по клавишам, запела тонким голоском:

- « Приведи мне маменька,

Писаря хорошего.

Писаря хорошего,

Голова расчесана.

Голова расчесана,

Помадами мазана.

Помадами мазана,

Целовать приказана».

- Ха-ха-ха, - притворно рассмеялась Настенька.

В залу вошли купцы и направляясь к кабинету, приостановились.

- Что сидишь навытяжку пред ними. Пойдем беседовать. А вы, мои светы, пойдите в сад, позабавьтесь до чая.

- Ну, папа! Дай нам поговорить с гостем. Не отпустим мы его, - и уже к поднимающемуся Емельяну: - Останьтесь! Мы вам приказываем! – настаивала Дашенька.

- Ну и ну, - нахмурился Гребенщиков и кашлянув заметил: - Мало уши дерем своим дурам-то, коли отцам начинают перечить.

Серебрянников осуждающе взглянув на дочь, назидал ей:

- Даша, помни что хорошо, а что дурно не делай, - и уже для Гребенщикова добавил: - Завсе, их возлюбя, все балуем. Лишь токмо мним содержать их в законе божьем да труде посильном.

Дашенька, сделав обиженный вид заспешила из зала, а  за ней и Настенька.

- Оно ведь, кто в неге да холе прозябает лишь о беспутстве да потехах разных измышляет. Опастись нам бы этого.

- Да, праздность расточает безвозвратное время, - согласился хозяин и добавил: - Авось, Господь милует.

В кабинете купец Гребенщиков грузно рухнув в кресло, пододвинул со стола к себе табакерку и взяв щепоть табака, нюхнул. Смачно прочихавшись обратился к Басову:

- Какой товар в ваших краях особо в ходу?

- Ценятся ножи Усольские да Якутские. Котлы медные, огниво, мелкий бисер. В ходу, також, табак Черкасский, холсты, сермяжное  сукно, шелк Камка. И с радостью везде берут овчину.

- А сукна-бумазеи? Ведь они самые доступные в цене.

- Раскраска их тускла, и прочности-то чуть.

- Эт да. Новые ткани заметно скучнее чем старые боярского времени. Взять атлабас, объярь иль мухояр, а-то и крашенину.

- А, скажем вот; горшки, посуда лучших глин да изразцы цветны, пойдут в торгу у вас?

- Лишь в городах, а их в Сибири мало.

- Эт жаль. Московию товаром сим снабдил я под завязку. Хотя в домеху мне кустари от коих спасу нет. Чуть новое дело завел, они поучатся и побивают фабриканта своей ретивостью да оборотистостью, сбивая торг, - и он призадумавшись, обратился к Серебрянникову:

- Уж не заняться ли нам сукном? Суконщикам поблажки ныне дали. Вон, Бабкины да Носовы прям на глазах ростут.

- Не просто это. К суконному стану сорок два работных надо. Четырнадцать к станку, а двадцать восемь к земледелью, дабы кормить суконных и себя. Вот и прикинь. У фабрики деревни две крестьян да крепостных. Наемных где возьмешь? А крестьянина купить купцам  указ не позволяет. Свободных-то счас не найдешь людишек.

- Эт да. Не велено крестьян. Других же не удержишь. Ить за нехваткою наемщиков фабрика моя и ныне в малом действии. Кого еще нанять давно уж не сыщу…Задача тут…Выходит на Восток нам не с чем и соваться, - покачивая головой, рассудил Гребенщиков.

Долго еще рассуждали купцы с Басовым, пока их позвали к чаю, после которого гости засобирались домой.

- Роскоши не было, не обессудь, - заизвинялся хозяин.

- Свинья тот гость кто смеется над хозяином, вкушая у него, - ответил Гребенщиков.

Заполучив у Серебрянникова ответ на письмо Скорнякова, Басов тоже распрощался с купцом.

Ночью Емельян плохо спал. То снилась ему пухлая Настенька с яркой мушкой на щеке и он лез к ней целоваться, то купчина Гребенщиков бросал его в долговую яму. В полночь Басов вскочил от очередного сна – и снова лег переваривая увиденное. А приснилось ему как тощий офицерик с толстомордым детиной вновь тащат его в Петропавловскую крепость:

- Шнель, шнель! Нищехлебина. В открыватели метишь? Ха-ха-ха! Он, упираясь что есть мочи, кричит на всю площадь, обличая их пред безразличными ко всему зеваками:

- Прочь, немчура! Из-за вас Руси не видно. Все тянете с Руси без останову. Я телом умирал в каморе вашей, но дух мой лишь окреп! Спокоен будь, брат Козыревский, приму я твой посыл и путь означенный на долю мне продолжу!

С грохотом захлопнулась железная дверь каморы. От своего бессилия он катался по полу, воя как зяблый волк, да от яри грыз рукава одежки. Басов, ощутив колики в сердце, проснулся и разминая грудь, вздохнул.

- Фу, адские видения. – Рассудил он

Только к весне следующего года добрался Емельян до Енисейской провинции, где присоединился к обозу с провиантом, идущему в далекий Охотск для экспедиции Беринга. После ледохода караван дощаников, разрезая водную гладь Енисея, шел к устью реки Тунгуски чтобы по ней подняться до ее истоков.

Вымученные люди команды  перепровождения кладей заметно повеселели, когда скрип уключин весел сменился на скрип колес подвод и колымаг, согнанных к истоку Тунгуски для перевоза грузов до реки Илим, а там вновь поклажа перегрузиться в дощаники и карбасы, но уже Ленской флотилии.

Чем дальше на восток, тем труднее приходилось Басову добиваться перевоза своей клади. Он знал, что в Якутске и того хуже будет, так как там все имеющиеся средства передвижения обычно отдаются под грузы экспедиции Беринга.

По пути следования Басов вновь заехал в Иркутск, но ни конюха Митрия, ни Катеньки так и не сыскал – как в воду канули. В Иркутске он же и узнал, что в Якутск посажен воеводой Дмитрий Павлуцкий, Басов приободрился: «Как-никак лично знаком с ним по походу совместно с Афанисием Шестаковым. Авось не откажет в помощи добраться с грузом до Охотска». Вновь засверкавшие крылья надежды позволили ему хотя на время вознестись над горькой юдолью столь нелегких буден.» Нет неудач, однако, то ступени духа кои постигнуть выпадает мне», - размыслил он, вспоминая расстригу Прокопия.

В Якутске воевода Павлуцкий с пониманием отнесся к бывшему сотоварищу по прошлой экспедиции на Северо-Восток и распорядился дать Басову вьючных лошадей для его клади и предложил:

- Послужи и ты мне, сержант. Сопроводи до Охотска ссылочного. Зорко поглядывай за ним, птица важная. Под отписку сдашь его, о том меня  извести же. А насчет твоего промысла да новых землиц, рад буду коли фарт-удача тебе улыбнется, - он встал из-за стола и подошел к Емельяну. Взглянул в глаза Басову и улыбнулся, - Люба мне неугомонная душа в человеке. Чую, не зря проживешь, сержант.

К концу лета Басов со своей подарочной казной да ссылочным князем Долгоруким – противником восхождения на престол Анны Леопольдовны, вместе с отрядом провизоров экспедиции Беринга добрался до Охотска. В острог входили при бледном рассвете, когда поределые звезды, уже чуть мерцая, гасли. На окраине одинокий петух несколько раз принимался играть зорю. Он высоко и зычно начинал петь, но будто враз обессилив, резко смолкал. «Эх, штей с огня кипячих бы, да с петухом», - подумал Басов, изможденный тяжкими скитаниями через всю Россию. Пока располагались на съезжем дворе, солнце теплым светом плеснуло через  каменную гряду горного хребта. Еще в Якутске Басов узнал, что Скорнякова-Писарева держат под караулом пока ведут сыск за растрату им казны, а новым командиром Охотско-Камчатского края назначили Антона Девиера1. Эта весть, конечно, не могла не огорчить сержанта. Ведь он лишился столь крепкой поддержке в своей задумке. Теперь вся надежда была только на грамоту от Сената. Утром, сдав ссыльного под караул, он пришел в канцелярию к Девиеру. Долго беседовал с Басовым новый командир Охотско-Камчатского края, озабоченный обеспечением экспедиции Беринга, корабли и часть команды которой с весны ушли на Восток к неведомым землям. В конце разговора сказал:

- Надеюсь, понял, что помочь тебе ничем не могу. Учиняй действа согласно Сенатского тебе указа. Строй себе судно и гуляй по морям коль на то охота не погасла. Всяк сам о себе беспокойства явит коль дела жаждет

- Мне бы указ, чтоб приказчики в Камчатка не чинили домех людишкам охочим со мною итить за море по государеву делу.

- Я верен слову. Указ сей заготовлю, получишь у писаря вместе с почтой в Камчадалию. Когда судно туда изготовится сопроводишь и пашенных людей. Но скоро ли. Сам не ведаю, когда судно сюда Шпанберг с Камчатки пустит. Здесь ныне нет ни единого…

Басов вышел от Девиера не радостный. Оказывается Мартын Шпанберг уже побывал у Курильских островов и открыл там неведомые до того другие острова о коих предполагал Козыревский. Хоть и успокаивал себя Емельян, но настроение все равно было испорчено, тем паче что на Камчатку неизвестно когда попасть-то придется. «Ништо, море велико, при желании на всех неведомых землиц хватит». Он шел к избе где проживал геодезист Михайло Гвоздев, обретающийся ныне при Охотской канцелярии. Басов еще на Камчатке наслышан был о нем, но разминулись тогда их жизненные дороги. А вот теперь Девиер направил его на постой к Гвоздеву. Емельян знал что жители Камчатки чтят Гвоздева коей построил новый Нижнекамчатский острог, да сходил морским путем к Большой земле на Востоке за долго до этой нынешней экспедиции Беринга, которая пошла, якобы, открывать ту Большую землю…

Как ни крути, а народ что зеркало отражает человека. Сержант Басов мрачный плелся по пылившейся улочке, и всячески клял судьбину за столь частые невезения. В ушах до сих пор стоял говор командира Девиера:

- До тебя ли. А будь судно да провиант к твоему сряду и то заковыка. Снять запрет на промыслы до островов Курильских полномочен тут токмо сам Беринг. Мой тебе совет: добирайся до Камчадалии, а там по возвращению Беринга из похода все и порешишь». Новая отсрочка задуманному злила и еще больше разжигала в сердце Емельяна томящее чувство познания неведомого. Увидеть самому, узнать – будто пить просила неугомонная душа.

В сумрачную избу Басов не пошел, а зайдя с подветренной стороны, сел на завалинке поджидать хозяина. «Господи! Сколь препонов замыслу. Думал, токмо бы позволения испросить и все распахнется. Ан, дудки! Каждый шаг боем да напором брать надо». Становится яснее пошто Беринг девять лет изготавливался к походу.

Не мог Басов ведать, что в это самое время, из двух ушедших на поиски Америки  кораблей экспедиции Беринга, вернулся к берегам Камчатки лишь один. Истрепанное судно «Святой Павел» отстаивается уже в Авачинской Бухте, а изнеможденные цингою да плаванием мореходы приходят в себя в гавани Святых апостолов Петра и Павла, набираясь сил на земле.

                * * *

Летом на суденышке, которое с провизией для этих мореходов вышло на Камчатку, Басов с землепашцами достиг полуострова и высадился в Большерецке. А только осенью попал он в новый Камчатский порт Святых апостолов, устроенный на берегу красивейшей Авачинской бухты. В это время уже после тяжелой болезни Алексей Чириков, помощник Беринга, вернувшийся от Америки на боте «Святой Павел», не дождавшись возвращения из похода командира экспедиции Беринга, принял командование и приступил к делам.

Комендант порта Левашов докладывал капитан-лейтенанту Чирикову течение дел. Заканчивая, он как бы вспомнил:

- Да, також добивается встречи Емельян Басов с указом от Сената на проведывание земель близ Камчадалии.

- Кто он по чину-званию?

- Сержант, ваше благородие. Тут при гавани дожидает.

 - Любопытно, пришли после полудни. Все у тебя?

- Как прикажите быть с матрозом первой статьи Сидоровым, кой показал «слово и дело» на гардемарина Кандратьева, а как начали сыск, отрекся и сознался, что подал извест? Вот репорт на сие, - и Левашов подал лист бумаги.

Чичиков прочел и омакнув перо, размашисто наискось строк рапорта написал: «За лжу бить кошками нещадно в страх другим».

Боцманмат  пакетбота «Святой Павел» в заботах по ремонту оснастки то и дело шнырял средь матросов по трюму и палубе. Проходя мимо каюты штурмана, где денщик готовил обед, на него пахнуло сытным духом, отчего сразу же почувствовалась пустота в желудке. «Ишь ты, в суе и не заметил, как уже полдничать пора. Не зазевался ли часовой на склянках, брюхо-то ужо сигналит», - подумал он и завернул к рубке судна, где у песочных часов стоял дежурный матрос. Боцманмат взглянул на склянку, в которой пересыпались последние песчинки, и заметил:

- О, самый якорь! Час по полудни, а я думал ты зазевался.

Матрос, молча, повернул песочные часы и тут же ударил в судовой колокол, извещая время.

Емельян Басов сидел на выступе скалы у крутой осыпи сопки,, отделяющей гавань святых апостолов Петра и Павла от Авачинской губы. Он любовался величественным видом гор, кольцом охвативших водный простор бухты, и снежной вершиной вулкана, которая подпирала низкие облака. Чем больше смотрел Емельян в ненаглядные дали, тем настойчивее душа его тянула туда, за каменный хребет, за переливы. «Видит око далека, а думки еще дальше», - рассудил Емельян. Ветерок донес до него перезвяк судовых колоколов, и он рассудил: «Однако, на галиоте «Охотск» да на боте «Павле» полуденные склянки бьют: пора в порт подаваться, после полудня Чириков встречу назначил. Что скажет, чем поможет этот всесильный после Беринга, человек?»

 Спустившись с сопки, поросшей каменной березой, Басов прошел мимо пороховых погребов порта и меж приземистых бревенчатых казарм служилых, направился в сторону апартаментов. Так назывались в порту два дома с большими окнами со вставленными слюдяными пластинками. Это канцелярия и офицерский дом. Чириков принял Басова в офицерском доме. Войдя в дом к капитан-лейтенанту, Басов отрапортовал и, стянув с головы треуголку сержанта, уставился на помощника Беринга. Трудно было признать в худощавом человеке того, полного решимости, бравого офицера, который семь лет назад распекал за нерадивость приказчика приленского селения Качуга. После той случайной встречи  с Чириковым Емельян по-другому мнил себе помощника командора: вовсе не таким простым, домашним, как он кажется ныне тут без парика и мундира, с болезненно-бледным лицом. Лишь пронзительный взгляд Чирикова обнаруживал еще его силу духа и ум. «Однако, нелегко хворь одолел, сказывают в усмерть лежал после цинготной болезни», - подумал Басов, осматривая Чирикова и, дождавшись вопроса: «С чем пожаловал?» – заговорил:

- От Сената указ имею, но для исполнения задуманного дела домеха чинится приказными людьми. Парусина да прочие снасти на судно не выдаются. На то высокое позволение самого Беринга либо Ваше требуют. Уже два года минуло, как указ от Сената имею, а дела нет. Эдак и жизни не хватит. Годы-то не вековечные. Сколь препонов на пути, хотя в указе и сказано, дабы в сим деле руки мне не связывать., а вспоможение чинить, - и он подал Чирикову указ.

Тот посмотрел бумагу и, окинув взглядом рослого Емельяна, отметил: «Недюжая сила у молодца». В раздумье прошелся по комнате и проговорил:

- Эх, как знакомо мне твое стремление. Но преж всего судно надо.

- Ведаю сие. Судно завсегда срубить тут можно, а вот, коли Вашу персону тут на Камчатке не застал бы, то снасти заполучить - домеха великая.

- Верно, - согласился капитан–лейтенант и спросил. – Грамоте учен?

- Самую малость, когда при дворе губернатора Жолобова обретался, а дале самоум дошел.

- Команду присмотрел себе?

- Отчаянных людишек в Камчадалии, смышленых для морского вояжу, предостаточно.

- Куда идти вознамерен?

- В сторону Курильскую.

Чириков чуть призадумался:

- Не вижу нужды в том ни тебе, ни России. – Басов удивленно взглянул в глаза собеседнику:

- Капитан Шпанберг бывал в той стороне, учинил описания сим землям и в предбудущее лето вновь вознамерился. Мой тебе совет: токмо на восток – дорога туда не заказана. Уверен я: кроме открытых там нами земель, островов неведомых еще немало, и, что важно, земли в тех восточных водах – пристанища морских зверей, что для пропитания немаловажно. – Басов задумался, а Чириков  продолжил. – Но не так просто, сержант, по морю почти вслепую шарить. Я лишь направление указываю. Мореходов добрых в команду бери, свычных к лишениям, кои снесут всякий морской вояж… Да, а чего имеешь под указ?

- Лишь карманы порожние, зелье да пули к фузейному бою и казна подарочная для привета иноземцев и привода их под высокую руку ее величества государыни нашей.

- Негусто, - рассудил Чириков. – Парусину и оснастку для судна получишь. На казенную провизию не рассчитывай. Бедна хозяйствованием Камчадалия: провиент за тыщи верст тащим.

- И на том спасибо…А хлеба тут свои вскоре расти будут, коли сюда хлебных людей с Лены переселили. Средь них крепкие трудолюбы. А как объявится в Камчадалии свой хлеб, легче станет и нам с инородцами хлеб-соль водить. Тогда-то к России-матушке всяк инородец потянется.

Чириков с удовлетворением выслушал Емельяна и отметил себе: «При малом чине, а достойно большего мыслит. Есть еще в России люди с дальним поглядом, кои не ради прославления себя мнят, а о делах важных. Худо лишь, что мало таковых, да и те врозь. А-то никакие бы заботы государям, никакие происки державных врагов не были бы столь трудны и опасны».

                * * *

Не ведали еще на окраинах России, что царица Анна Леопольдовна со своим малолетним наследником престола, сыном Иоаном, уже тряслась по ухабам дорог в зашторенной карете под строгим присмотром гвардейцев Преображенского полка, отправляясь в далекие Соловки на вечную ссылку, а на трон Российский вступила Елизавета – дочь Петра Великого. Из Петербурга и в Петербург потянулись обозы вельмож: одни к престолу, другие в Сибирь, в опалу. С новым рвением заработали заплечных дел мастера Преображенского приказа, пытая и карая неугодных новой владычице. Взбодрилась петровская гвардия, согретая лаской его дочери, в надежде на милость подняли головы уже состарившиеся соратники и сторонники Петра, расправляли грудь русские купцы и заводчики. С рванными ноздрями и урезанными языками брели в далекий Охотск и Камчадалию особо ретивые сторонники царицы Анны. А пока на околицах Российской империи в неведении своем все еще продолжали чтить Анну.

Зима на Камчатке не в обычай началась пуржистой, и зимние нартовые тропы-пути ожили. Из острога в острог погнали упряжки с указами и прочими вестями.

Емельян Басов, наняв каюра, увязался за нартовым обозом нового приказчика Камчатки, который держал путь от гавани в Нижнекамчатский острог. Ободренный поддержкой Чирикова Емельян Басов  был полон решимости и мыслей. Много он передумал о том как и за какой кошт построить судно – и родилась у него затея: срубить шитик и складчину. «А как земельку какую найдем, там зверья промыслим, и всем согласно вложенного да с добавкой за страх и риск вернется. А кто ни деньги, ни рухляди не имеет, тот пусть труд свой вложит в залог на будущий прибыток. Вот токмо кого в складственную кампанию брать, крепко подумал след… Евтишка Санников – кормщик.., хотя с командой спешить не стоит. Дело закрутится, все образумится», - размышлял Басов, сидя на нарте за спиной каюра.

На второй день, миновав Начикинский острожек, упряжка Басова свернула с пути, по которому устремился обоз приказчика, и каюр направил собак в сторону заимки купца Трапезникова. Долго не видавший Басова Никифор Трапезников тепло встретил сотоварища. На вид Никифор стал более важный, в движениях и в разговоре больше степенности, чувствовалось, что из купца мелочника он превращается в значительного купца. На разговор за ужином он не пригласил Евтихия, как это бывало раньше. Заметив, что Евтихий принял это как и подобает, Емельян понял, что у них давно уже сложились меж собой отношения господина и холопа.

Когда бы, поведав о похождениях, поделился своей радостью и задумкой о складственной кампании, Трапезников, скрывая зависть, подумал: «Надо же, сколь высоким позволением и всякой поддержкой заручился, вот те и Емелька, кто Басов подумал, что так обернется. Но свой кошт вкладывать в дело пока рано. Вдруг в море-то ничего не сыщут – и все прахом».

Емельян, глядя в помутневшие глаза Трапезникова, предложил:

- Ну, купец, твое слово.

- Дельные мысли у тебя, Емельян. Но кабы годом раньше про это знать, я бы не вложил свой кошт в дело купца Афанасья Чабаевского он под Иркутском дело разворачивает, - скривил душой Трапезников и с деланной досадой, махнув рукой, продолжил. – По мелочи, что есть, Евтишки помогу, бери его в пай. Отпущаю, пусть и лес рубит, и все потребное деет, а мне, вишь как – не судьба. Досадно.

На следующее утро Тимошка Поротов собрал собачью упряжку в дорогу, чтобы Евтихия и его нехитрые пожитки увезти а Нижнекамчатский острог. Когда нарты с Басовым и Санниковым покатили от заимки Трапезникова, купец помахал им вслед, размыслив:»Дерзай сержант, если еще и земельку со зверьем сыщешь, тогда уж в дело и вступим. Евтишка в том – залог добрый. Он у меня, во, где сидит!» – и Трапезников невольно сжал кулак.

 

1 Антон Девиер – Зять Александра Меньшикова, сосланный в Сибирь самим Меньшиковым.

продолжение http://www.proza.ru/2018/09/26/1318